Текст книги "Французская жена"

Автор книги: Анна Берсенева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Глава 12

Снег заставлял вспоминать стихи.

Это ощущение было необъяснимым, но очень определенным. Каждый раз, когда Мария видела снег, стихи вспоминались сами собою, и всегда это были русские стихи.

Правда, то, что именно русские, было как раз объяснимо: первые в своей жизни стихи Мария прочитала по-русски. Мама всегда признавалась, что ничего не понимает в поэзии, так что стихи Мария нашла только среди папиных книг, которые занимали все стены его кабинета в их квартире в Марэ. По ним она и научилась читать по-русски.

– Пушисты ли сосен вершины, красив ли узор на дубах, и крепко ли скованы льдины в великих и малых водах! – громко проговорила она, взмахнув рукой, как Мороз-воевода.

Сорока, сидевшая на яблоне, спрыгнула с ветки в воздух и поспешно полетела через сад прочь. Сорокины тревоги были так понятны, что Мария рассмеялась от радости понимания.

Она чувствовала себя частью этого снежного сада и этого воздуха, пронизанного легким морозом, и даже частью клонящегося к закату, играющего разноцветными лучами солнца.

Она пошла по расчищенной от снега тропинке. Тропинка вела к нижней калитке, за которой была не улица, а речка. К этой речке Нудоли и спускался дальним своим краем большой сад.

Таня говорила, что, когда пять лет назад Мария купила для своей русской родни этот старый дом, принадлежавший перед войной доктору Луговскому, сад был запущен так, что бурьян в нем рос чуть не выше яблонь и с большим трудом можно было пробраться к нижней калитке.

Теперь и сад был ухожен, и тропинка вымощена камнями, и в том, как ровно высились вдоль этой расчищенной тропинки сугробы, чувствовалось любовное человеческое участие.

Речка была узкая, над ее берегами густыми полукруглыми кронами нависали ивы. Мария помнила, что летом они серебрились и, казалось, таинственно мерцали. Но сейчас ивы сплошь состояли из темных перепутанных веток.

Мария спустилась по лесенке на деревянные мостки, попробовала ногою лед. Он был еще некрепок и от ее прикосновения затрещал вдоль всей реки.

Ей нравилось все это делать – идти по тропинке в снегу, скользить на заиндевелых мостках, пробовать лед. Мария и вообще любила быть внутри природы – она привыкла к этому с детства, половина которого прошла у моря, – и особенно это соответствовало ее состоянию сейчас, когда она весь день была занята тем, что прислушивалась к своему сердцу, и всю ее поглощало это занятие. Люди, даже самые близкие, существовали теперь как будто бы в дальнем углу ее сознания, и только природа входила в нее вся. Или сама она вся входила в природу – это неважно.

Мария не заметила, долго ли стояла над рекой. Никого не было кругом: у всех соседей были свои сходы к речке. Время текло легко и трепетно – ей казалось, что и в будущее, и в прошлое течет оно свободно.

Она вынырнула из этого ровного движения времени, только когда почувствовала, что ее пробирает холод. Все-таки пальто, которое она купила в соответствии лишь с собственным вкусом, а не с погодной целесообразностью, совсем не подходило для русской зимы.

Подняв повыше воротник и пряча в него нос, Мария побежала по тропинке вверх к калитке.

Зимой темнело мгновенно, в этом смысле Подмосковье ничем не отличалось от Французской Ривьеры. Когда Мария снова вошла в сад, он уже был полон сумерками, как река водою. Поскрипывали от легкого ветра деревья, и этот негромкий звук разносился по всему саду так отчетливо, что даже издалека были слышны все его оттенки.

И вдруг она услышала еще какие-то звуки. Это не был шорох веток или шелест птичьих крыльев – прислушавшись, Мария отчетливо различила человеческий шепот.

«Все-таки Таня права, – подумала она почти со страхом. – Здесь в самом деле почему-то опасаешься незнакомых людей. Или это кто-нибудь свой? Ну конечно, свой, кому еще быть в саду!»

И сразу же ей пришло в голову, что это, может быть, Гена уже приехал, и, все ускоряя шаг, она пошла туда, откуда доносился шепот.

Он слышался возле главной калитки – той, что была соединена с воротами и выходила на деревенскую улицу. Вообще-то у этой калитки был звонок, и если бы Гена приехал, то, конечно, сразу позвонил бы. Но что, если звонок испортился, например от мороза?

Мария подошла к калитке. Негромкие голоса за плотным деревянным забором были теперь слышны совсем ясно. Она хотела спросить, кто там, но, прежде чем успела это сделать, узнала голос Гены. Сердце у нее радостно дрогнуло. Она уже протянула руку к засову, чтобы открыть калитку, но в это самое мгновенье осознала, что именно произносит этот знакомый, этот любимый голос…

– Ну все, все, иди давай, – проговорил Гена с раздражением. – Нечего тебе вообще было за мной сюда тащиться! Что я француженке своей скажу, если что?

– А как она меня увидит? Да она сейчас дома сидит, нос боится на мороз высунуть, – ответил другой голос, женский.

В его интонациях звучал не московский, а какой-то неизвестный Марии говор.

– Это да, не ходи к гадалке, – усмехнулся Гена. – Она вообще тепличная. Намучаюсь я с ней.

«О ком он говорит?»

Эта мысль не мелькнула у Марии в голове с обычной неуловимой скоростью мысли, а прокатилась с каким-то медленным недоумением.

И только через несколько мгновений она поняла, что эти слова – чужие, холодные, произнесенные с незнакомыми интонациями, – относятся к ней…

Ей показалось, что у нее останавливается сердце. Рука замерла у засова.

– Ой, бросил бы ты ее лучше, Геночка! – Женский голос зазвучал плаксиво. – Не выйдет с ней ничего!

– Помолчи, поняла? – оборвал плаксивую женщину Гена. – Все выйдет! Деваться-то некуда. С чего я капцовским долг буду отдавать? С француженкиных денег, больше не с чего. Ладно, ладно, не реви, – добавил он покровительственным тоном. – Устроюсь – приедешь ко мне. Парижанкой будешь!

– Ага, парижанкой, – всхлипнула женщина. – Больно я тебе там нужна.

– Нужна, Наташка, нужна. Я ж тоже парижанин буду, – усмехнулся он. – Вот и будет у меня все как положено: жена для респекта, любовница для души и тела. А то с француженкой этой, знаешь, удовольствия мало. Со скуки с ней сдохнешь. Вялая она, не то что ты. Короче, не бзди. Если я тебе что обещал, так и сделаю. Езжай давай. И чтоб без фокусов мне – с электрички прямо на поезд и домой. Поняла?

Что ответила Гене его собеседница, Мария уже не слышала. В ушах у нее поднялся шум, в глазах потемнело – буквально потемнело, хотя, может быть, это просто еще больше сгустились сумерки, ну да, конечно, ведь она совсем не видит уже ни засова у себя под рукой, ни сосен, растущих у въезда во двор… Конечно, это просто сумерки, темно…

Спотыкаясь о нависающие над дорожкой сугробы, Мария пошла от ворот к дому.

Часть вторая

Глава 1

«Все-таки ну ее, такую квартиру! Просторно, конечно, ну так на фига мне этот простор? Озвереешь убирать. Уборщицу тетушка, пока в отъезде, небось не забыла отпустить. Французы все жмоты, правильно про них говорят».

Нинка сдула с губы прилипший пыльный клок и чихнула: наверное, пыль попала и в нос тоже. Она взялась убирать в квартире впервые за три месяца тетушкиного отсутствия, и неудивительно, что пыль каталась по полу так, словно по комнатам бегали серые недотыкомки.

В общем, Нинка была даже рада, что тетушкина московская любовь наконец закончилась и та возвращается домой. Она уже договорилась с Ангелой, однокурсницей из Гамбурга, что будет вместе с ней снимать квартиру неподалеку от Сорбонны; переезжать можно было хоть завтра.

Правда, Нинка еще не подыскала никакой работы, а деньги таяли стремительно, хотя она вообще ничего не покупала. Видимо, она действительно не умела их тратить, как бабушка всегда говорила.

Но отсутствие работы ее не пугало: отыщется что-нибудь. Ко всем вопросам жизнеустройства Нинка подходила с фатализмом и ни разу еще не ошиблась.

«Может, уборщицей устроиться? – подумала она. – Вон как наблатыкалась!»

Впрочем, представив, что такой подвиг, как сегодня, придется совершить еще хотя бы раз в жизни, искать работу уборщицы она сразу же передумала.

Нинка вылила в унитаз грязную воду, прополоскала тряпку и решила, что на этом трудовое усилие можно завершить. К тому же хотелось есть, а в холодильнике было пусто. Разленилась она, честно говоря – привыкла, что в Марэ на каждом углу имеется кафешка, в которой готовят что-нибудь вкусное, притом довольно дешево. Фалафели, например, которые продавались в еврейском квартале, нравились ей чрезвычайно, и возле того самого рынка, на котором тетушка советовала покупать продукты, была целая уйма недорогих ресторанчиков – итальянских, японских, африканских, ну и французских тоже.

В общем, заботиться о приготовлении или хотя бы о закупке пищи Нинка считала в таких райских условиях совершенно излишним.

Она спустилась вниз, открыла тяжелую подъездную дверь… И едва не сшибла с ног какую-то девчонку.

Улица Монморанси была крошечная, узкая и, кажется, самая старая в городе. Во всяком случае, стоящий рядом с тетушкиным дом какого-то алхимика – его имя Нинка позабыла, помнила только, что он изобрел философский камень, – точно был в Париже самый древний.

Мимо этого дома и бежала девчонка, которую Нинка чуть не пристукнула подъездной дверью.

Тут же выяснилось, что это не девчонка, а Полин. Принять ее за девчонку было, впрочем, немудрено: она была маленькая и худая как спичка.

– Привет, – сказала она. – Ты куда?

– Обедать, – без лишних уточнений ответила Нинка.

Что ей нравилось в Полин Фламель, это полное отсутствие деликатности, вообще-то для французов совсем не характерное. По всему своему складу Полин была в точности американка – не зря говорила, что мечтает перебраться в Нью-Йорк.

Нью-Йорк, в котором она в детстве жила с родителями, Нинке тоже очень нравился. Она была уверена, что Полин там самое место. Где-нибудь на лофте у таких же безбашенных художников, как она сама.

– Нина, возьми с собой Жан-Люка, – умоляюще сказала Полин. – Только на час! Мне надо срочно сдать работу, – объяснила она. – А он мешает ужасно.

– Ну-у… – пробормотала Нинка.

Она часто встречала маленького Жан-Люка на улицах квартала Марэ. Правда, уже не с бабушкой Луизой, а с мамой Полин, с которой сам Жан-Люк Нинку и познакомил.

Кажется, Полин рассорилась с матерью, та уже давно к ней не приезжала, поэтому ей приходилось постоянно таскать своего непоседливого сына за собой.

– Я обязательно заплачу тебе, – поспешно заверила Нинку Полин. – Понимаешь, я пригласила бы бебиситтер, но сейчас у меня денег еще нет. А получить за работу потом – на это никто ведь не согласится.

– Ну конечно, никто не согласится, а я дура, значит! – хмыкнула Нинка.

– Ты не дура, а понимающий человек, – ничуть не смутившись, заявила Полин. – Ты понимаешь, что я тебя не обману.

Нинка уже собралась послать ее подальше. Что она, девочка ей на побегушках?

Но тут она увидела, как по лицу Полин полились слезы. Самые настоящие слезы – блестящие дорожки!

– Ты что? – Нинка даже оторопела. – Что случилось?

– Я просто устала, – всхлипнула Полин. – Совершенно нет денег, картины никто не покупает, веб-дизайнеров уже, кажется, больше, чем компьютеров, этим тоже ничего не заработаешь… Вдруг предложили работу для одного американского журнала, я им послала первую порцию, они одобрили, заказали еще. Но у них же совсем другой ритм, чем у нас, они же там работают как роботы!

– Это японцы работают как роботы, – машинально возразила Нинка.

– Американцы тоже. В общем, если я не буду сдавать эту работу вовремя, я ее сразу же потеряю. А я больше не могу-у!..

Тут Полин заревела в голос.

– Полинка, ты чего, перестань! – воскликнула Нинка. – Было б из-за чего убиваться! Тащи своего спиногрыза – выгуляю.

Она хотела сказать, что деньги ей за это и потом не нужны, но решила, что врать совершенно незачем. Деньги ей как раз таки нужны, и нечего этого стесняться. Зря, что ли, она во Франции живет? Кое-чему научилась.

Лицо Полин просияло. Даже дорожки от слез сверкнули радостно.

– Сейчас! – воскликнула она. – Мне на работу ровно два часа надо, не больше!

Только что речь шла об одном часе, но про это Нинка напоминать уже не стала.

Полин жила рядом, в двух домах от тетушкиного. Уже через пять минут она вернулась, таща за собой Жан-Люка. Видно было, что одевала она его наскоро: ярко-оранжевая шапка с помпоном сползала ему на нос, длинный синий шарф размотался и почти волочился по мостовой.

– Вот! – воскликнула Полин. – Можешь его не кормить, он уже пообедал.

– Ладно, разберусь, – махнула рукой Нинка. – Мы с ним в Бобур пойдем.

Неизвестно, услышала ли Полин, куда Нинка собирается вести ее сына; скорее всего, это было ей все равно. Она вихрем пролетела вдоль дома и скрылась за углом.

Жан-Люк смотрел на свою новоявленную няню с любопытством. По тому, как блестели его яркие черные глаза, нетрудно было догадаться, что любопытство соединяется в нем с неодолимой потребностью того, что бабушка Таня называла «устроить шкоду».

– Ты что, правда есть не хочешь? – вздохнув, спросила Нинка.

– Неправда, – ответил Жан-Люк.

– Я так и думала. Тогда пошли к этому вашему Рынку Рыжих Детей. Таджин будем есть.

«Рынок Рыжих Детей» Нинка произнесла по-русски. Именно так переводилось название Марш дез Анфан Руж.

Жан-Люк засмеялся.

– Ты смешно говоришь, – сказал он.

– Ничего смешного, – фыркнула Нинка. – Я, может, по родной речи соскучилась. Хочешь, тебя научу по-русски говорить?

– Лучше пойдем есть таджин, – сказал Жан-Люк.

– Ты хоть знаешь, что это?

– Знаю. Папа меня водил. Только папа уже уехал обратно в Марокко и больше не приедет, – сообщил он.

– Ну, это еще неизвестно, – смутилась Нинка. – Может, приедет.

– Не-а. Мама сказала, он нас бросил, потому что мы ему не нужны. И раз так, то он нам тоже не нужен, – она сказала. Но вообще-то я не отказался бы, чтобы он все-таки ко мне приезжал. Только в Марокко я с ним не поеду.

– Ладно, пошли.

Нинка не знала, что на это сказать, и сочла за благо не развивать тему любящего папы.

Да, вообще-то она собиралась в квартал Бобур, примыкающий к Марэ; он нравился ей больше всех других кварталов Парижа. Особенно площадь перед Центром Помпиду – там можно было сидеть прямо на камнях, согреваясь кофе из «Старбакса», и разглядывать пеструю, мгновенно меняющуюся и никогда не повторяющуюся толпу, состоящую из людей таких же разноцветных, как вентиляционные трубы и шахты, выведенные наружу Центра.

Но раз уж ляпнула про таджин, то придется им и накормить ребенка, благо дешево.

– Ты, может, в музей хочешь? – на всякий случай уточнила Нинка.

– Не хочу, – тут же ответил Жан-Люк. – В музее картины, а я их не люблю.

– Почему? – удивилась Нинка.

Странное заявление от сына художницы!

– Потому что их мама любит, – объяснил тот. – Она все время тратит на них, а на меня уже не остается.

«Куда ни кинь, всюду клин», – подумала Нинка.

В самом деле, в разговоре с этим ребенком то и дело приходилось натыкаться на какие-нибудь непростые обстоятельства. Похоже, его маленькая жизнь сплошь из них и состояла.

– Хорошо, что у вас тут как в деревне, – сказала Нинка, поворачивая за угол улицы Монморанси.

– У нас в Париже? – уточнил Жан-Люк.

– Не во всем Париже – в Марэ. Хотя Париж тоже оказался не такой большой, как я думала.

– А что большое? – тут же спросил он.

Его мысль шла по каким-то неведомым дорожкам.

– Большая – Москва. Может, поэтому сильно бестолковая. Хотя, наверное, не поэтому.

– А почему?

– Хороший вопрос! Кто бы на него ответил.

– Только ты возьми мне таджин не с рыбой, а с мясом. Я его больше люблю, – уточнил Жан-Люк.

Видимо, его не слишком интересовали философские вопросы. Да и Нинку тоже.

– Я и сама больше мясо люблю, – кивнула она и пропела начало «Марсельезы»: – Вперед, вперед, сыны Отчизны! В марокканский ресторан.

Глава 2

Нинка вернулась домой в задумчивом состоянии, которое было ей вообще-то совсем не свойственно.

Главное, произойти такому состоянию было ведь совершенно не из чего. Они с Жан-Люком отлично провели время: съели по огромной тарелке таджина – мяса, тушенного с овощами, приправами и черносливом. Потом все-таки пошли на площадь Бобур перед Центром Помпиду – там как раз играл залихватский студенческий оркестр, выступал бродячий фокусник и было очень весело.

Потом Нинка отвела мальчишку домой. Наверное, Полин успела закончить свою срочную работу, потому что у нее уже сидели гости. Она предложила Нинке присоединиться к их шумной компании, но та не захотела, сама не понимая, почему.

И только теперь, войдя в тетушкину квартиру, она это поняла: а вот из-за странной задумчивости, в которую ее по непонятной причине поверг этот длинный день.

«Может, я просто от уборки устала?» – подумала Нинка, заглядывая в собственноручно вылизанную накануне гостиную.

Вообще-то тетушкина квартира ей нравилась. Нинка и не предполагала, что настоящая парижская квартира может выглядеть так… Так безалаберно – вот как бабушка Таня называла подобный вид.

Все здесь было несимметричное, странное, на каждом шагу выпрыгивали какие-нибудь стенки, лесенки в три ступеньки, неожиданные повороты и закоулки.

И, главное, ни в одной из четырех комнат не царил монументальный порядок, который Нинка терпеть не могла. Очень живая это была квартира!

В этой квартире тетя Мари родилась, выросла и жила всю свою жизнь. Она рассказывала, что, когда родители покупали ее, Марэ считался довольно захудалым кварталом; это было что-то аристократически обветшалое. А сейчас на его улицах кипит самая настоящая, предельно, вернее, беспредельно привлекательная парижская жизнь, и достаточно просто выйти из дому, чтобы сразу же в нее окунуться.

Раввины, гомосексуалисты, владельцы маленьких галерей, книжные черви, туристы, пекари из Восточной Европы, рокеры из Западной – все они составляли такой пестрый водоворот, при погружении в который у кого угодно занимался дух.

И все это очень Нинке нравилось! Поэтому она никак не могла понять, от чего вдруг охватило ее то странное состояние – тревожное недоумение, что ли? – от которого она хотела, но никак не могла избавиться.

Она налила себе вина, включила телевизор, уселась перед ним на ковер. Как раз начались вечерние новости. Показывали забастовку французских фермеров: посреди парижской улицы стоял прицеп с навозом, на его фоне журналистка – очень, кстати, стильная, на фермершу ничуть не похожая, – рассказывала о требованиях производителей молока.

Во Франции кто-нибудь бастовал каждый день – то фармацевты, то энергетики, то транспортники. Слушать про это было Нинке не то чтобы неинтересно, а… все это не имело к ней отношения, вот в чем дело. Ей было все равно, добьются ли фермеры чего они там хотят, повысит ли правительство пенсионный возраст, и даже то, что вроде бы непосредственно ее касалось, увеличение платы за учебу, – тоже было ей безразлично.

Сознавать, что все, волнующее людей вокруг, остается для тебя совершенно чужим, было как-то неприятно. Из-за этого дурацкого ощущения собственной чуждости всему и вся Нинке вдруг показалось даже, что сидит она не в квартире в центре Парижа, а в заброшенном доме где-нибудь в глухой деревне под Тамбовом, и все, что происходит в большом мире, происходит отдельно от нее и не имеет к ней никакого отношения… Кстати, почему вдруг под Тамбовом? Ну да, про Тамбов бабушка рассказывала, она там в войну жила, и мамин новый муж, кажется, родом из-под Тамбова, вот именно что из глухой деревни…

Тряхнув головой, чтобы прогнать дремоту, Нинка допила вино и вскочила с ковра так решительно, будто собралась на баррикады. Здесь не тамбовская деревня! И напиваться в одиночестве ей незачем и не с чего.

Она шла по улицам Марэ, заглядывая в окна всех кафе, открытых в этот час, то есть просто во все окна цокольных этажей, которые образовывали длинную светящуюся ленту. Попробуй еще выбери, где посидеть!

После сытного таджина ужинать совсем не хотелось, и Нинка зашла в бар. Она давно его приглядела – ей понравилось название «Прекрасная Гортензия», и то, что он старый и что сидящие в нем люди о чем-то яростно спорят, что-то горячо доказывают друг другу… Жизни ей хотелось, вот чего! Непонятно только, с чего вдруг ей захотелось погрузиться в чужую жизнь, раньше ведь вполне хватало и собственной жизни, и, главное, собственной жизнерадостности.

Нинка взяла бокал красного вина и уселась за столик у входа. Отсюда было удобно разглядывать посетителей «Прекрасной Гортензии».

«И как они здесь такие получаются? – думала Нинка, переводя взгляд с людей, сидящих за правым от нее столиком, на тех, что сидели за левым, потом – на сидящих у барной стойки на высоких табуретах. Таким же взглядом, любопытным и рассеянным одновременно, она поглядывала и в окно – на прохожих возле бара. – Мне вот никогда в жизни так не одеться! И ведь вроде же ничего особенного – курточка, шарфик… А все другое, чем у нас».

Эти рассуждения полностью относились к входящей в бар девушке в гладком черном пальто и в пестром шарфе. Шарф этот был намотан у нее вокруг шеи таким умелым образом, что играл всеми цветами своей шелковой радуги и выглядел магнетически.

«Ну вот как они так одеваться умеют? – в очередной раз подумала Нинка, провожая взглядом девушку, которая прошла к стойке. – Глаз же не отвести, как от…»

И ахнула! На высоком табурете у стойки сидел Феликс Ларионов. Только что его не было, и вдруг он откуда-то взялся. Ее законный супруг собственной персоной.

– Ничего себе! – воскликнула Нинка, вскакивая из-за стола. – Ты что здесь делаешь?

– Кальвадос пью, – сообщил супруг. – Орать только не надо.

Он взял большую, наполовину пустую рюмку, которая стояла перед ним на барной стойке, и пересел за столик к Нинке.

– А здесь все равно все орут, – пожала плечами Нинка.

«Чего это я, в самом деле? – подумала она при этом. – Затрепыхалась, будто родню увидала».

– Все здесь не орут, а спорят на высокие темы, – сказал Феликс. – Это, к твоему сведению, бар для интеллектуалов.

– Намекаешь, чтобы я поискала другое заведение? – хмыкнула Нинка.

Феликс не ответил. Он мало изменился с того дня, когда они с Нинкой вышли из Грибоедовского загса. Темные глаза посверкивали так же непонятно, и таким же отстраненным, как тогда, было выражение лица. Индеец на тропе войны! Или за трубкой мира?

Курить в баре, впрочем, было запрещено. Нинка и раньше курила мало, а в Париже пришлось совсем бросить. Иначе в большинстве кафе было не посидеть, все время приходилось рыскать в поисках закутков, где разрешено предаваться страшному никотиновому пороку.

– Оставайся, – разрешил Феликс. – Расскажи, как ты живешь.

– Это не высокая тема! – фыркнула Нинка.

– В старом мире всему найдется место, – непонятно заметил он. – Так как?

– Что – как?

– Живешь как?

– А тебе не все равно?

– В общем-то все равно, – пожал плечами он. – Но раз уж мы увиделись, то почему не поинтересоваться?

– Могли бы и не увидеться, – точно так же пожала плечами Нинка. – Я сюда случайно зашла.

– А я не случайно.

– Ну конечно, ты же дня не проживешь без спора на высокие темы!

– Я шел по твоему адресу, – не обратив ни малейшего внимания на ее тон, который самой Нинке казался весьма ироническим, сказал Феликс. – То есть по адресу твоей тетушки. Собирался у нее спросить, где тебя можно увидеть. Заглянул по дороге в бар, рюмку выпить и книжки посмотреть – вижу, ты сидишь.

– При чем тут книжки? – не поняла Нинка.

– Их здесь продают. Если хочешь, можешь купить и вон туда идти читать.

Феликс кивнул на комнатку в глубине бара. Дверь была приоткрыта, и там, в маленькой светящейся гостиной, действительно виден был человек, читающий книгу; на столике перед ним стоял бокал красного вина.

– Сам читай! – фыркнула Нинка. – Ну, так что тебе от меня понадобилось?

– Говорю же, ничего. Хотел спросить, как ты живешь.

– Прекрасно я живу. Еще какие будут вопросы?

Она все ожидала, когда он наконец обидится. Хотя от него же ее наскоки отлетают, как гороховые пульки от кирпичной стенки. Как это она забыла?

– Тогда почему взгляд у тебя собачий? – спросил Феликс.

– Что-о?..

– Почему у тебя тоскливый собачий взгляд? – повторил он.

Нинка хотела уж было обидеться сама, но неожиданно подумала: «Значит, это даже со стороны заметно. Чего ж обижаться?»

– Не знаю, – вздохнула она. – Я, понимаешь, и сама не пойму. Вроде бы и правда все у меня окейно, и день хороший был…

– Что значит хороший?

– То и значит…

И, слово за слово, Нинка не заметила, как пересказала ему весь свой день, да еще выуживая из памяти такие события, которые, когда они происходили в действительности, казались ей мелкими и незначительными.

– И чего же ты не понимаешь? – помолчав после ее рассказа секунду, не больше, произнес Феликс.

– Почему меня такая тоска взяла, вот чего, – объяснила Нинка.

– А что здесь непонятного? Жалко тебе его, вот и все.

– Кого? – машинально переспросила Нинка.

И тут вдруг все, что она чувствовала в этот день, словно вспышкой озарилось в ее сознании. Ну конечно, это так! Ей жалко Жан-Люка, жалко чуть не до слез, и она только потому не поняла этого сразу сама, что ничего подобного с ней никогда не происходило прежде.

– Ой!.. – пробормотала она. – Конечно, жалко. И, главное, что делать, непонятно же.

– Ничего ты не сделаешь, – сказал Феликс. Нинке показалось, что голос у него чуть дрогнул. – Не твой же это ребенок. Вырастет – сам решит, что ему делать.

– Так это ж когда еще будет!

– Ладно. – Феликс одним глотком допил кальвадос. – Ты сейчас куда?

– Да посижу еще полчасика, и домой.

– Домой – это к тетушке?

– А куда еще?

– Ты же собиралась квартиру снять.

– Я и сниму. С одной девчонкой пополам. Только попозже. Тетушка в Москве пока, и глупо же, чтобы ее хоромы пустые стояли.

– Хоромы?

– Ну да, у нее квартира большая. Правда, старая.

– Трущобы, что ли? – усмехнулся Феликс.

– Да нет, дом-то приличный. Только восемнадцатого века.

– Это называется не старый, а старинный. Да и то для Парижа не особенно.

– Ну, старинный, не все ли равно? Красиво у нее. У них же здесь, знаешь, – оживилась Нинка, – у всех такой вкус, как будто не люди, а дизайнеры сплошные! Нет, ну правда – ты посмотри, как они одеваются. Вон на ту девчонку посмотри, в шелковом шарфе! Да хоть на любую посмотри. Какие-нибудь три тряпки, притом самые обыкновенные, а как вместе их на себя наденут, навяжут, только ахнешь. Мне так в жизни не научиться.

Нинка шмыгнула носом. Феликс расхохотался.

– Ты чего? – обиженно спросила она. – Что я такого смешного сказала?

– Так тетушка твоя, значит, в отъезде? – задумчиво произнес он вместо ответа. – А ты не против, если я у тебя поживу?

– Это с какой еще радости? – возмутилась Нинка.

– Я же твой законный супруг.

– Не законный, а фиктивный. В принципе, ты мне посторонний мужчина. С какой радости я должна с тобой под одной крышей жить?

– Слушай, – поморщился Феликс, – мы с тобой под одной крышей уже жили. Если б я хотел…

«Вот гад! – сердито подумала Нинка. – Не хотел он, значит!»

А вслух презрительно произнесла:

– Думаешь, я боюсь, что ты меня изнасилуешь?

– Как можно! Конечно, не боишься.

Его глаза вспыхнули ярче. Он ее просто подначивал, не особенно это и скрывая.

– Я, по-твоему, совсем дура, да? – вздохнула Нинка.

«И чего я повелась? – уныло подумала она. – Давно же поняла, как они все ко мне относятся. Как к существу среднего пола. Да еще разжирела тут на парижской жратве… Никто меня насиловать не собирается! И вообще ничего со мной не собирается…»

– Нин, – сказал Феликс; его голос прозвучал даже задушевно. – По-моему, ты совсем не дура. Просто у меня временные перебои с жильем.

– А ты где живешь вообще-то? – вспомнила Нинка. – Я же и не знала даже, в Париже ты или еще где.

– В Париже.

– А что ты здесь делаешь? – с любопытством спросила она.

Все-таки в нем было что-то магнетическое. Как в парижанине, ей-богу. Ну вот не все ли ей равно, что он здесь делает? Не влюблена же она в него.

– Марихуану выращиваю! – сердито бросил Феликс.

– Правда, что ли?

– Нинка, – вздохнул он, – я никого здесь не ограбил, полиция не идет по моим следам, не волнуйся.

– Еще не хватало за тебя волноваться!

– Не за меня, а за себя не волнуйся. И за тетушкину квартиру. Поживу, пока она не вернется. За это время жилье себе найду.

– Прям так сразу и найдешь! Здесь у них с этим трудно, – сказала Нинка. – Или совсем трущобы предлагают, или дорого, как в Москве.

– Найду, найду, – успокоил ее Феликс. – Мне все равно где жить.

– Тогда почему на ночлег просишься?

Этот вопрос он оставил без внимания. Так как-то умел он это делать, что пропадала охота переспрашивать.

Нинка допила вино. Оно было кислое. Французы про такое почему-то говорили – нервное.

– Ладно, – вздохнула она. – Мне-то что? Живи.