Текст книги "Флиртаника всерьез"
Автор книги: Анна Берсенева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
– А что такого особенного с едой? – спросил Игорь.
– Ты знаешь, я считаю, что должна тебе сказать… Я долго шла на поводу у твоей жены, просто не знала подробностей того, что с тобой произошло. А теперь узнала – случайно, от следователя. Он спросил нас с папой, были ли у тебя прежде конфликты с этим человеком… Как же его, невозможно запомнить… Одним словом, с тем, который тебя ударил. Нас просто оторопь взяла! Тут уж я расспросила наконец Иру, и теперь знаю все.
– Все знать невозможно, – усмехнулся Игорь.
– Не ерничай, Игорь, – сердито заметил отец. – Не ожидал от тебя такого мальчишеского неандертальства. Драться черт знает с кем, и из-за чего – из-за женщины! Хотя бы даже из-за жены.
– Нормальная жена не вынудит мужа к подобному, – подхватила мама. – Впрочем, в Ириной нормальности я теперь уже сомневаюсь. Она заявила, что не имеет права говорить на эту тему, потому что, видите ли, любит этого… Или его приятеля, я не совсем поняла, да и не очень заботилась понимать, как ты догадываешься.
– Мама, не надо в это вмешиваться.
Теперь Игорь уже не усмехнулся, а поморщился, как от зубной боли.
– Вмешиваться я не…
– И расспрашивать никого не надо.
– Я расспросила ее только для того, чтобы понять, продолжит она готовить для тебя или нет. Собственно, я об этом и хочу с тобой поговорить. Твоя жена выдумала какую-то глупость, чтобы мы сказали тебе, будто наняли кухарку и будто она для тебя готовит. На самом же деле все время, что ты здесь, готовила Ирина. Не понимаю, как я могла втянуться в такую авантюру! Но неважно. Так вот, теперь я не знаю, что она собирается делать. Между тем тебе надо нормально питаться, и я не представляю, как это обеспечить. Тем более что мы уезжаем в санаторий.
– Ничего не надо обеспечивать. Я скоро отсюда выйду. Мама, все это не стоит беспокойства.
– Правда, Неся, не надо его волновать, – бодрым тоном сказал отец. – Он сам лучше знает, что ему делать, еще нас с тобой поучит! А ты его все маленьким считаешь, – улыбнулся он.
Игорь не помнил, чтобы мама когда-нибудь считала его маленьким. Он и сам себя таким никогда не считал и никогда не испытывал потребности ни в чьей опеке.
– Да, в самом деле, – сказала мама. – И все-таки я считаю, ты не должен спускать это дело на тормозах. Я имею в виду последствия драки, – пояснила она. – Я не кровожадна, но зло должно быть наказано.
Мама всегда легко оставляла темы, которые были ей неприятны или просто неинтересны. И всегда это казалось Игорю… ну, если не правильным, то по крайней мере удобным.
И откуда вдруг взялось сейчас странное чувство – будто острое колесико провернулось в сердце?
– Хорошо. Зло будет наказано, – кивнул он. – Где ваш санаторий?
– На Плещеевом озере, – ответил отец. – Говорят, места изумительные, сплошной сосновый бор. Маме от аллергии хорошо.
– Ну, звоните.
Игорь расслышал, что произнес это с такой интонацией, с какой обычно провожал из офиса деловых партнеров. Он даже сделал непроизвольное движение встать, как если бы сидел за столом у себя в кабинете.
– Твой следователь сказал, что еще будет с тобой беседовать, – сказала на прощание мама. – Кажется, идет речь о каком-то смягчении наказания для этого подонка, и будто бы это зависит от тебя. Но ты, я уверена, проявишь твердость. Не скучай, мы скоро приедем.
Игорь все-таки встал и проводил родителей до конца коридора. Наверное, не надо было этого делать: голова сразу заболела так, что он даже прищурился. И мысли с этой тягучей болью пришли тоже тягучие, какие-то ненужные.
«Ира любит этого… – мамиными словами подумал он. – Ну и пусть любит. А я его не люблю. То есть о чем это я – не его, другого не люблю. Что за бред! – Он разозлился на себя за то, что не может правильно сложить в болезненной голове разбегающиеся слова. – Люблю, не люблю… Что мне до них до всех? До всех… – Ощущение того, что ему никто не нужен, было таким неуместным, таким поэтому пугающим, что Игорь постарался отогнать его от себя. – А тот свое получит, – подумал он напоследок. – Робин Гуд хренов!»
Глава 6
Вот уже два месяца Колька думал о себе как о растерянном баране.
А как еще он мог о себе думать? Упрямая злость и растерянность смешались у него внутри. Но если такую вот упрямую злость он знал в себе и раньше, да еще как знал, то растерянность была ему совсем не свойственна и злила его больше, чем сама злость.
Только один раз в своей жизни он был растерян, да что там растерян – он был подавлен тогда, совершенно уничтожен. И не любил вспоминать об этом, даже боялся об этом вспоминать.
А нынешняя его растерянность была особенно некстати. Потому что ночной разговор с Надей и особенно ее решение уехать в Германию, которое тогда, два месяца назад, наутро показалось ему детской фантазией, оказалось абсолютной реальностью.
Тогда же, утром, выяснилось, что Галинка не только съездила уже в Кельн для разговора с директором, но и подала все документы, необходимые для поступления в школу. Когда она успела их собрать, Колька не понимал – ему казалось, документов для такого дела должно потребоваться немыслимое количество. Впрочем, чему удивляться? Его жена ничуть не изменилась за десять лет, которые они прожили вместе. Это он изменился, а она нет.
Несмотря на Галинкину расторопность, Колька все-таки думал, что Надя уедет в Германию не раньше следующего года. Не в середине же четверти, или что у них там бывает, начинать учебу в новой школе, в новой стране! Но тут выяснилось, что в школе как раз освободилась одна-единственная квота для иностранца, и если Надя не воспользуется этой квотой немедленно, то найдется немало других желающих.
Колька, хоть и зная характер своей жены, с некоторым удивлением наблюдал за тем, с какой скоростью все происходило. Даже виза была получена в три дня – оказывается, и для этого имелась какая-то специальная программа школьных обменов, и Галинка немедленно воспользовалась этой программой для дочки.
Если бы все это пришлось проделать Кольке, он, наверное, умер бы от нервного истощения. Но на него никто и не рассчитывал.
Он только отвез Надю в аэропорт. Не один, конечно, а в компании родственников. Его родители рыдали, как будто отправляли внучку к людоедам, Галинкины, специально приехавшие из Краснодара, как обычно, гордились тем, что Надюшенька пошла в их дочечку, такая же умница самостоятельная, сама Галинка улетала вместе с Надей, чтобы устроить ее в Кельне, и была поэтому совершенно спокойна…
Колька удивлялся лишь тому, что его совсем не трогает предотъездная суета.
Все это было для него каким-то… уже совершившимся. Дочкин отъезд произошел для него в ту ночь, когда она сказала ему о своем решении, и даже то, что он все-таки не сразу поверил в это, было не суть важно.
А что было сейчас для него суть важно? Этого он не знал. Оставалось только злиться на свою растерянность.
Как ни странно, то, что он находится под следствием, вдруг оказалось главной опорой в его жизни. Следствие было понятным и простым делом. Его вызывали в райотдел, он в очередной раз давал показания, потому что следователи менялись за два месяца трижды, ему называли то одну, то другую статью… Про состояние аффекта речь уже не шла – судя по всему, Кольке светило даже не хулиганство, а умышленное нанесение тяжких телесных повреждений. Хорошего в этом, что и говорить, было мало. Единственным положительным моментом всего этого следствия стало то, что менты отвязались от Глебыча, причем отвязались настолько, что перестали реагировать на его дурацкие заявления, будто бы драка произошла по его инициативе. Да и как им было на это реагировать? При первом же взгляде на Колькиного друга было понятно, что он так же способен инициировать драку, как извержение вулкана или таяние айсбергов в Ледовитом океане. Особенно теперь трудно было поверить в его внешнюю активность: с тех пор как он сошелся с этой своей дамочкой, женой Северского, его интересовало только то, что имело отношение к ней.
Колька не понимал, как можно считать женщину, влюбись в нее хоть по уши, хоть по какие другие места, центром Вселенной. Но объяснить это Глебычу не представлялось возможным. Да и зачем объяснять? Нравится ему детская сказочка про любовь с первого взгляда, ну и на здоровье.
Колька вернулся с работы поздно – задержался в зале с Игорем Левченко. С самого первого дня, когда мамаша привела этого мальчишку в школу легкой атлетики, он почувствовал, что у того есть перспективы. Но для того чтобы это предчувствие перешло в уверенность, предстояло хорошо потрудиться. К счастью, у Игорька был такой характер, который казался Кольке наилучшим для спортсмена: амбиции, упорство, воля, и все это на фоне живого ума, который позволяет правильно соединять данные полезные качества.
Только имя у мальчика было неприятное. С недавних пор Колька просто слышать не мог это имя. Впрочем, на его тренерской работе с Левченко это, конечно, никак не сказывалось.
Когда он вернулся домой, Галинка почему-то не спала.
– Так, Иванцов, – сказала она, едва лишь Колька шагнул через порог и закрыл за собой входную дверь, – ну-ка давай колись: на сколько лет тебя посадят и когда?
– Кого посадят? – Он сделал честные глаза. – Куда посадят?
– В Матросскую Тишину. Или в Бутырку, это уж как гражданин начальник решит. Ну что, будем честно все рассказывать или честные глазки будем строить?
Строить перед ней честные глазки не имело смысла: все, что Галинка хотела знать, она наверняка узнала бы не позже, чем через полчаса после того, как у нее возникло такое желание.
– Так что ты натворил? – повторила она. – Кому башку расшиб?
– Да гаду одному, – нехотя ответил Колька.
– И в чем, скажи, пожалуйста, состояло его сугубое гадство? Ты хоть имя его знал, когда в драку лез?
– Знал… Да что ты, Галка, ей-богу! Маленький я, что ли?
– Хуже. Был бы маленький, хоть надежда оставалась бы, что вырастешь. Ладно, Иванцов, рассказывай.
Рассказ его много времени не занял. И потому, что рассказывать было, в общем-то, нечего – он вел себя как полный идиот, тут двух мнений быть не могло, – и потому, что Галинка мгновенно схватывала суть дела.
– И с кем ты на эту тему разговаривал? – спросила она, глядя на него исподлобья блестящими глазами.
Этот взгляд не обязательно означал, что она сердита. Точно таким он бывал, когда что-нибудь задевало ее воображение. И вообще, глаза у нее всегда блестели яркими антрацитовыми звездочками.
– С Глебычем, – сказал Колька. – Ну, и со следователем, конечно. А с кем еще на эту тему разговаривать?
– Так я и знала! – Галинка накрутила на палец недлинную прядь золотистых волос. Вот это уже означало крайнюю степень ее возмущения. – С Глебычем, надо думать, эффективная была беседа. Да и со следователем примерно такая же. По степени полезности. А с терпилой ты хоть раз соизволил поговорить?
– Нет, – сердито ответил Колька.
– Почему, можно поинтересоваться?
– Я же сказал, гад он потому что.
Если бы Галинка снова спросила, в чем состоит гадство господина Северского, Колька не смог бы ответить. Он не знал, как называется холодная уверенность в своем превосходстве над всеми и вся, которую он сразу почувствовал в нем. И еще меньше знал, почему ему это так ненавистно, тем более в совершенно постороннем человеке.
Но Галинка ничего спрашивать не стала.
– Ну что ты за человек такой, Иванцов? – вздохнула она. – В грязь лицом не промахнешься!
– А ты-то откуда про все это узнала? – осторожно поинтересовался он.
– Ответила на звонок по домашнему телефону. И со следователем твоим побеседовала. У тебя он новый, ты в курсе?
– Да они что ни день новые, – махнул рукой Колька. – Я их уже различать перестал.
– Этого придется различить, – задумчиво произнесла Галинка. – Маленький он, наверное.
– В каком смысле? – не понял Колька.
– В смысле роста.
– Как это ты по телефону догадалась? – удивился он.
– А наполеоновский комплекс у него. Это и по телефону слышно, и по домофону, и даже по шмыганью носом.
Все-таки она не переставала его удивлять, даже после десяти лет совместной жизни! Сам Колька ни за что не догадался бы, какого роста его телефонный собеседник. Ну, про наполеоновский комплекс он, правда, понял – конечно, маленькие ростом мужики всегда стараются доказать, что они круче, чем яйца вареные. Для спорта это даже хорошо. Вот у него рост вполне удовлетворительный, и что из него вышло?
«Да при чем тут мой рост? – рассердился на себя Колька. – Будто я из-за этого…»
Ему неприятно было думать, из-за какой досады не задалась его спортивная карьера. Да и не время сейчас было для таких дум.
– И ведь, как назло, мне в Перу лететь, – сказала Галинка.
– Ну и лети, – пожал плечами Колька. – Ты-то тут при чем?
– Если б ты хоть немножко головой думал, прежде чем кулаками махать, была бы ни при чем. А так приходится реагировать.
– Ну что тут можно сделать, Галь? – уныло пробормотал Колька. – Все же ясно. И свидетелей до хрена. Хорошо еще, он коньки не отбросил, а то б вообще… Буду ждать. Что еще остается?
– Жди, – улыбнулась Галинка. – Жди меня, Иванцов, и я вернусь. А там посмотрим.
Он имел в виду, что будет ждать окончательных последствий своего дурацкого поступка. Но она поняла его по-своему.
– Ты когда улетаешь? – спросил Колька.
– Говорю же, прямо сейчас.
Кажется, она не говорила, что улетает прямо сейчас. Наверное, ей казалось, что это само собой понятно, потому что, если бы у нее была в запасе хотя бы пара часов, она немедленно приступила бы к каким-нибудь действиям.
Колька даже порадовался, что возможности действовать у Галинки пока нету. Ему было стыдно перед ней – и за дурость этой драки стыдно, и за полную свою нынешнюю беспомощность.
– Ты из какого аэропорта летишь? Может, проводить тебя? – спросил он.
– С чего это вдруг? – удивилась Галинка.
– Да так просто…
Она пожала плечами.
– Не выдумывай. Меня и не напровожаешься, и не навстречаешься.
Конечно, это было так. Она летала в свои головокружительно далекие командировки так же часто, как другие ездят по работе в какой-нибудь подмосковный филиал московской фирмы. Колька не был домоседом, он дня не мог прожить без нагрузки, причем без максимальной для него физической нагрузки, но даже он не понимал: откуда, из чего она берет энергию для такой жизни? Что не из общения с ним, это точно – для того чтобы зажечь такой фейерверк, потребовалось бы пять таких, как он, да и то не хватило бы.
Он давно привык к энергичности своей жены. Но все-таки мысль об источниках ее энергии была ему почему-то неприятна.
Галинкин телефон радостно закукарекал; Колька всегда вздрагивал от выбранного ею сигнала.
– Да, – ответила она. – Да, хорошо, спускаюсь. Такси пришло. – Она чмокнула Кольку в щеку и взяла чемодан, который, он и не заметил, оказывается, уже стоял в прихожей. – Постарайся хоть неделю без экстрима обойтись, а, Иванцов? Будут сажать – не давайся. В леса скройся, что ли. Я приеду, разрулим все это как-нибудь.
Дверь за ней закрылась. Колька улыбнулся. Он редко видел жену и почти забыл о ее главном качестве – том самом, которое так привлекло его в ней когда-то…
От одного разговора с нею, да что там от разговора, даже от ее молчания рядом, он чувствовал себя так, будто никаких проблем у него нет и никогда не было. Она наполняла его каким-то особенным веществом, оно было осязаемо, как пузырьки воздуха в шампанском. Его организм не производил счастья при попадании этого вещества, это Колька почему-то знал, хотя и не понимал, почему это стало так и с каких пор. Но все-таки ему становилось как-то полегче жить, когда эти знакомые пузырьки в него врывались. Они подкачивали его, как воздушный шарик.
Когда-то, семь лет назад, они просто не дали ему уйти на дно. А может, даже и дна не имело то, что чуть его в себя не втянуло.
На третьем курсе Николай Иванцов настолько забыл о своих студенческих обязанностях, что чуть не вылетел после первого семестра из института. А как ему было не забыть про какие-то зачеты и экзамены? Хорошо, что имя свое не забыл! Да и то главным образом потому, что это имя было выгравировано на кубках за соревнования, в которых он принимал участие.
Ну да ладно, из института его все-таки не выгнали: преподы сами были спортсменами и прекрасно знали, каких усилий стоят результаты, которых добивается Иванцов, и прекрасно видели, что ни одна победа не далась ему даром.
Вечерами он падал на кровать как подкошенный и спал ночами как мертвый. Даже плач Надюшки его не будил. Правда, может быть, Надюшка уже и не плакала ночами: она была на редкость спокойным ребенком, к тому же ей уже исполнился год. Колька и не заметил за своими спортивными усилиями и успехами, как это произошло.
– Золотая ты у меня, Галинка, – говорил он жене в те редкие ночные минуты, когда у него выдавались силы с нею поговорить. Силы эти выдавались редко, его даже на исполнение супружеских обязанностей не всегда хватало. – И когда все успеваешь? Подожди, вот возьму «золото» на Олимпиаде…
Впрочем, пронять его жену обещаниями златых гор было невозможно.
– Люблю-люблю, трамвай куплю, – без всякого умиления хмыкала она. – Ладно, Иванцов, шкуру олимпийского медведя можешь среди меня пока не делить. Ты хоть стероиды не принимай. А то импотентом станешь, куда тебя тогда?
– Какие стероиды? – оскорбленно отвечал Колька. – Я что, культурист?
– Ну, не стероиды, так еще допинг какой-нибудь. Знаю я ваш большой спорт!
– Ты-то откуда большой спорт знаешь?
– Я все знаю, Иванцов, – загадочно улыбалась она.
То, что ее глаза блестели в темноте, тоже было загадкой – должны бы ведь сливаться со мраком своею угольковой чернотой. Но не сливались.
Она не только все знала, но и все умела. Даже Колькину мамашу, которую сам он с детства почти всегда видел с недовольно поджатыми губами, проняла невесткина расторопность.
В один прекрасный день Колька вернулся домой днем и обнаружил мать на кухне их с Галинкой недавно выменянной квартиры. Одной рукой она помешивала в кастрюльке какое-то варево, а другой кормила манной кашей Надюшку, сидевшую на высоком детском стульчике.
– Ты что, мам? – удивленно спросил Колька. – А Галинка где?
– Так на работу вышла, забыл, что ли?
Колька не то что забыл об этом, а просто не знал. То есть он, кажется, слышал, что Галинка собирается вернуться в свою «Комжизнь», но думал, это будет не скоро, когда Надюшка в садик пойдет, что ли. А в садик вроде бы годовалых не берут, так что он не относился к планам жены всерьез.
– Надо девчонке помочь, – хоть и с несколько нарочитым, но все же с сочувствием вздохнула мать. – Повезло тебе, Колюня, с женой, все в руках у ней горит. Ну, пусть работает, посижу уж с Наденькой. Копейка в доме тоже не лишняя.
Кольке стало почти стыдно оттого, что он совсем не помогает жене. Он ведь правда любил ее и правда хотел, чтобы ей во всем было хорошо! Но этот почти стыд выветрился, как только Галинка вернулась вечером с работы. Ну что он мог поделать, если спорт требовал всех его сил и всего времени? В конце концов, она прекрасно это знала, когда соглашалась выйти за него замуж и собиралась родить ему ребенка. То есть наоборот, сначала собиралась родить, и не то чтобы ему, а вообще-то себе, а уж потом соглашалась замуж…
Он убедился, что переживать не о чем, уже потому, что весь Галинкин вид не свидетельствовал о какой-то там мужниной вине. Она приходила с работы веселая, полная новых впечатлений. К тому же ей прибавили зарплату, потому что перевели из стажеров в корреспонденты.
«Ну и хорошо! – совсем повеселел Колька. – Тем более чемпионат России на носу».
Кто бы знал, чего ему стоило попасть на этот чемпионат! Всех сил ему это стоило, всего пота и всего времени. Жену и дочку он почти не видел, а скоро перестал видеть совсем, потому что перед самым чемпионатом уехал на сборы в Черногорию, где была отличная база для легкоатлетов.
Он и раньше бывал за границей, даже в очень хороших странах вроде Франции, но никогда не мог эту заграницу толком рассмотреть. Хоть во Франции, хоть на спортивной базе под Москвой, хоть вот на Балканах, в Черногории, Кольку интересовали не красоты природы и архитектуры, а его скорость на стометровке, высота, которую он сумеет взять при прыжке в высоту, длина, на которую прыгнет при прыжке в длину, дальность метания диска и копья…
Многоборье, которое он выбрал после недолгих, еще в школе, сомнений, какими были, например, занятия боксом, требовало такой страсти к спорту и такой беспощадности к себе, что ни на что другое отвлечься было невозможно. Да Кольке и не хотелось ни на что отвлекаться. Могучий воздух, который вливался в него только со спортом, заполнял его от пяток до макушки. Вряд ли это был обыкновенный адреналин, очень уж ярким и разноцветным оказывался восторг, который Колька при этом испытывал.
И когда во время очередной тренировки, взлетев с шестом так высоко, что ему показалось, горячее балканское небо хлестнуло его по лицу, он почувствовал ослепительную вспышку в глазах, Колька подумал, что это и есть тот самый восторг, ради которого он занимался спортом. Но небо вдруг свернулось в трубочку, вспышка мгновенно превратилась в темноту, а по упруго, как сам шест, выгнутой спине ударила в голову такая адская боль, что он не смог даже закричать.
Последнее, что он увидел, был падающий на него шест. И все – пустота, чернота.
Когда он пришел в себя, то почувствовал, что почему-то лежит на доске, которая покачивается под ним так, будто он плывет на корабле по морю. Колька попытался привстать и сразу услышал голос своего тренера:
– Лежи, Коля, лежи! Совсем не двигайся.
– Почему? – ничего не понимая медленно возвращающимся сознанием, спросил Колька.
– По кочану. По позвоночнику, точнее. Сейчас врачи скажут, что к чему.
Тут сознание вернулось к Кольке полностью – и сразу пропало опять, потому что вместе с сознанием вернулась невыносимая боль. Он успел услышать только собственный короткий вскрик и снова провалился в забытье.
Правда, потом, на протяжении следующих двух суток, забытье уже не наступало, но Колька понимал: это происходит лишь из-за уколов, которые ему делают каждые три часа. Он спрашивал, что ему колют, что с ним вообще случилось, но ни на один из этих вопросов врачи не отвечали. Наконец командный врач нехотя признался, что у Иванцова поврежден позвоночник.
– Что там повреждено? – хмуро спросил Колька. – Вылечить это можно?
– Я тебе что, Господь Бог? – рассердился врач. – Медицина, если хочешь знать, вообще не совсем наука. В науке ведь как? Одна причина всегда приводит к одному и тому же следствию. А у нас одна и та же причина может к двум прямо противоположным следствиям привести. Так что не будем загадывать, – бодро добавил он.
Колька понял, что доктор просто заговаривает ему зубы. А по бодрости его тона понял еще, что дело обстоит совсем плохо.
Его перевезли самолетом из Подгорицы в Москву все так же, на доске.
«На щите возвращаюсь», – вспомнил он фразочку из школьного учебника истории.
И ведь ничего почти не помнил из школьных уроков, а тут пожалуйста, память прорезалась! Фразочка означала, что воин возвращается домой мертвым; Кольке стало от нее совсем уж не по себе. Конечно, травма позвоночника еще не означала смерть, но то, что она означает для его спортивного будущего, Колька не просто понимал, а чуял каким-то запредельным, не человеческим, а звериным чутьем.
И чутье его не обмануло. Весь следующий год, всеми своими днями, влился в его жизнь как один долгий, бесконечный в своем однообразии день. Правда, в Центральном институте травматологии Колька навидался спортсменов с еще более тяжелыми травмами. Он-то хоть вставать начал после второй операции и хоть в корсете, но мог даже ходить по коридору, а были такие, что годами оставались неподвижны и никакие операции им не помогали…
Ходить-то он начал, но на этом его выздоровление и застопорилось, заморозилось, застыло так же, как утративший гибкость позвоночник. Врачи в один голос говорили, что ему повезло, сыпали устрашающими терминами: деформация дисков, ущемление нервов, – но в их профессиональном единодушии Колька слышал лишь одно: приговор.
Когда Галинка приехала за ним, чтобы забрать домой после третьей операции, взгляд у него был такой, что даже она растерялась. Правда, растерянность продержалась в ее глазах не дольше минуты.
– Что я тебе покажу, Иванцов! – сказала она, собирая его вещи. – А чашка твоя где?
– В соседней палате, – вяло ответил Колька. – К ребятам заходил, забыл. Да ладно, зачем она тебе?
– Мне ни за чем. А в больнице не надо ничего оставлять.
Как большинство спортсменов, Колька был суеверен: всегда одним и тем же узлом завязывал кроссовки, соблюдал еще множество мелких обрядов. Но теперь ему было все равно, останется или не останется в больнице его чашка, вернется он сюда или не вернется… Будущее представлялось ему то ли пропастью, то ли пустыней – во всяком случае, чем-то безрадостным.
Он не оживился, даже когда жена распахнула перед ним дверцу ярко-красных «Жигулей».
– Это что? – вяло спросил он, увидев, как она садится за руль.
– Это у нас «Ассоль». «Алые паруса» читал?
«Алые паруса» Колька не читал, но про что эта книжка, откуда-то знал. Про глупую мечту.
– Ты же вроде водить не умела, – все так же вяло заметил он.
– Не умела – научилась. Захочешь, и ты научишься.
Алую «Ассоль» Галинка купила на гонорар. Пока Колька лежал в больнице, она написала книжку мемуаров за какого-то капитана угольной промышленности.
– У них без книжки теперь неприлично, – объяснила она мужу. – Тем более он в Госдуму избирается, надо же что-то на встречах с избирателями раздаривать. Ну, он и впаривает народу, как из сиротки в начальника вырос. Я ему про это так разукрасила, что пень слезами обольется. В общем, Иванцов, записывайся на курсы вождения.
Ни на какие курсы Колька записываться не стал. Сидеть за рулем он не мог – сразу начинала ныть спина; он и на пассажирском-то месте не сидел, а почти лежал. Да что там водить машину! Он даже с дочкой не мог гулять: Надюшка хоть и не была сорви-головой, но все-таки в свои два года не умела тихо стоять рядом с папой под деревцем. Ей хотелось куда-нибудь бежать, заглядывать в ямы, карабкаться на горки, и разве можно было доверить ее человеку, который сам себе напоминал неповоротливого робота из советского фильма?
На физиопроцедуры и занятия лечебной физкультурой Колька, правда, некоторое время походил. Но время это оказалось недолгим. Он быстро понял, что и процедуры, и несложные упражнения – он уж и забыл, когда проделывал такие, пожалуй, только в детском саду! – помогут ему разве что вставать с кровати не в три, а в два приема.
Назавтра после того, как он это понял, Колька начал свой день с того, что сходил в магазин на углу Нижней Масловки и купил бутылку водки. Правда, он не стал пить прямо с утра, но весь день его согревало сознание, что, когда мысли о будущем станут совсем уж невыносимыми, он откроет бутылку, нальет водку в чайную чашку, чтобы не заметила мать, и зальет эти горькие мысли, разбавит их сладким водочным покоем…
Мать, весь день возившаяся с Надей, в самом деле ничего не заметила, но жена заметила его новую радость мгновенно, хотя вернулась с работы поздно.
– Ты что, Колька? – сказала Галинка. Голос ее при этом непривычно дрогнул, может, оттого, что она чуть ли не впервые назвала его по имени. – Ты что это себе придумал? Да ты же за неделю сопьешься, не понимаешь, что ли?
– Поч-чму эт-т я… за неделю?.. – отводя от жены пьяные глаза, мрачно пробормотал он.
– Потому что… – Тут она отчего-то замолчала, как будто поперхнулась, и, не объясняя причины, по которой он сопьется даже не за месяц, а вот именно за неделю, сказала: – Вот что, солнце мое, дома ты сегодня сидел последний день. Я тебе работенку подыскала, завтра потопаешь.
Колька хотел было оскорбиться тем, что жена что-то решила за него, даже с ним не посоветовавшись, но, прежде чем он успел выразить недовольство, в пьяной его голове заворочалась совсем другая мысль.
«Ну и хорошо, – со ставшей уже привычной вялостью подумал он. – Какую, интересно, она мне работу нашла? Вахтером, наверно. Точно, в подъезде объявление висело, сутки через двое. И хрен с ним, подежурю, жрать-то надо».
О том, что его жизненные планы навсегда теперь ограничатся необходимостью хоть как-то себя прокормить, Колька старался не думать.
Назавтра Галинка повезла его не в домоуправление, как он предполагал – вахтер ведь требовался в подъезд, – а в противоположную сторону. Спрашивать, куда они едут, он все-таки не стал – угрюмо молчал, глядя в окно. А что спрашивать? Где готовы платить деньги инвалиду, там он и будет работать.
Он встрепенулся, только когда жена остановила свою «Ассоль» у ворот стадиона.
– Ты чего? – спросил Колька. – Ты… куда?
– Не узнаешь, что ли? – Галинка была совершенно невозмутима. – Забыл, где со мной познакомился?
Ну да, именно здесь они и познакомились – сюда она пришла писать про победителя городских соревнований по легкой атлетике. И отсюда он впервые звонил ей в газету, глядя на золотой ковер одуванчиков под окном тренерской. Сейчас тоже был июнь, и одуванчики цвели точно так же. Но сейчас-то… зачем?
– Зачем ты меня сюда привезла? – еле сдерживая злость, спросил Колька. – Поиздеваться?
– Поиздеваться над тобой – цель моей жизни, – усмехнулась она. – Больше заняться мне нечем! А здесь, между прочим, детско-юношеская спортивная школа. Это если кто забыл.
– Ну и что? – тупо переспросил Колька.
– А то, что академка у тебя через месяц заканчивается. Учиться пора, Иванцов. Вот выучишься и будешь детишек тренировать. Есть другие идеи? Излагай.
Других идей у Кольки не было. Она попала в самую точку – в такую точку, о которой он за своими страданиями и рыданиями совсем забыл. Он настолько плотно задраил у себя в душе все двери, за которыми находился спорт, что самая простая мысль, о тренерской работе, даже не пришла ему в голову. Хотя – ну чем еще он мог бы заняться? Не бизнесом же. При одной мысли о том, чтобы начать «крутиться» – именно это означали для него занятия бизнесом, – Кольке становилось тошно. Если бы ему предложили выбрать дело, к которому он менее всего приспособлен, то это оказался бы именно бизнес. А если не идти в бизнес, то, значит, надо идти в вахтеры, или как они теперь называются, консьержи? А если навсегда смириться с таким жалким существованием, то не лучше ли просто прекратить его? Сразу, вниз головой из окна, или постепенно, гася сознание ежедневной выпивкой?..
Галинка пресекла все эти «если» и «то» одним движением руки. Точнее, ноги на акселераторе своей «Ассоли».
– Страдание с лица убери-ка, – сказала она. – И иди в отдел кадров. Помнишь, где кадровичка сидит? Вот конфеты, не забудь ей отдать. Иди-иди, Иванцов, не о чем тут думать. Надька и то, ей-богу, взрослее, чем ты!
