Текст книги "Женщина из шелкового мира"

Автор книги: Анна Берсенева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Глава 11

«Что ж, значит, теперь жизнь пойдет иначе. И что в этом удивительного? Так ведь уже было. Так оно и было, когда мы познакомились. То есть и не познакомились, просто друг на друга посмотрели, и сразу… Вот чему надо было удивляться! Что мы друг на друга посмотрели – и жизнь сразу дала такой вираж. А теперь… Теперь удивляться нечему».

Мадина шла по Большой Калужской к дому. То есть не к дому – квартиру, в которой она еще жила, считать домом было уже неправильно и не нужно, – а просто… Ну, под кров, что ли. Не бродить же ей было по улицам с утра до ночи. Хотя беременным это, наверное, полезно, потому она, собственно, и вышла гулять.

Нет, конечно, не только потому.

Она не знала, что ей делать. То есть в общем смысле она это знала: она собиралась родить ребенка, она поняла это тогда же, когда поняла, что беременна, и это ее понимание не изменилось. Но что ей следовало делать теперь, немедленно, вот чего Мадина не знала совершенно.

Наверное, ей следовало собрать вещи и уехать. Это было бы не только правильным, но даже единственно возможным с ее стороны поступком. После всего, что наговорил ей Альгердас, представить их дальнейшую общую жизнь было невозможно.

– Я к этому не готов. – Это были его первые внятные слова после того, как она сообщила свою новость. – И я этого не хочу.

Брови его сдвинулись, глаза прищурились, лоб прорезала резкая морщинка.

Мадина молчала. Не дождавшись от нее хоть какого-нибудь ответа, он сказал:

– Я мог бы схитрить, сказать, что всю жизнь об этом мечтал, вот только давай немного подождем, а уж потом… Но зачем, Динка? Зачем я буду тебя обманывать? Это… стыдно как-то. Я тебе прямо говорю: ребенка я не хочу. И чего тут стоило бы ждать, мне непонятно. Я про детей вообще не думал никогда, я их и не понимаю, и не замечаю даже. И умиления, когда случайно вижу, они у меня не вызывают. Я с ними как будто на разных планетах живу, понимаешь?

– Понимаю, – с трудом произнесла Мадина.

Она не могла даже кивнуть, как будто ей кол в шею вогнали, и лицо у нее, наверное, теперь у самой было как маска.

– И как это тебе вдруг в голову пришло? – Альгердас раздосадованно покрутил головой. – Я был уверен, что ты предохраняешься! Иначе сам бы…

– Мне не приходило это в голову.

– Ты хоть меня бы спросила! Кем ты меня, получается, все это время считала? Дураком, которого легко вокруг пальца обвести? Или подонком, которому вообще на все это плевать?

– А тебе не плевать?

Мадина почувствовала, как лицо ее кривится от того, что усмешка с трудом пробивается сквозь онемевшие губы.

– Представь себе! Я тебя люблю, и мне не плевать, что с тобой происходит! Но и на себя мне тоже не плевать. Я не готов к тому, чтобы иметь ребенка. И когда буду готов, и буду ли когда-нибудь готов вообще, не знаю. Зачем ты ставишь меня в такое положение, когда я должен сам с собой лбами сталкиваться?

– Странно… – проговорила Мадина.

– Что странного? Что я не хочу детей?

– Что ты делаешь эти фильмы… Мультфильмы. Они ведь детские вообще-то. Для детей.

– Вот только давай не будем переводить стрелки на творчество, – поморщился он. – Для детей анимация или не для детей, это спорный вопрос. Не о том сейчас речь!

– Я понимаю. – Мадина наконец смогла кивнуть. Она почувствовала, что оцепенение понемногу сходит с нее. – Речь о том, что ты не хочешь, чтобы я родила.

– Да. Не хочу. И не понимаю, почему я должен этого хотеть.

Она молчала. И Альгердас замолчал тоже. Да и что еще он должен был сказать? Все уже было сказано. И сказано определенно.

Непонятно было только, почему она не ушла в тот же день. Надеялась, что он переменит свое мнение? Нисколько она на это не надеялась. Что они как-нибудь помирятся и все само собой уладится? Тем более нет. Они не ссорились – то, что между ними произошло, невозможно было считать ссорой.

Ее просто охватило безразличие. Она словно бы видела себя со стороны, и видела так, как будто смотрела замедленное кино. Существует на экране какая-то женщина, производит какие-то машинальные действия, все это длится и длится без цели…

Собственно, длилось все это только один день. Один! А вовсе не целую вечность, как Мадине казалось. Но уже и того, как они с Альгердасом провели прошедшую ночь, было для нее слишком много. Хотя ничего особенного не происходило – они просто лежали на разных половинах кровати. Кровать была широкая, и им даже ноги поджимать не приходилось, они и так друг к другу не прикасались.

А утром она ушла гулять и вот теперь, к вечеру только, возвращалась домой.

Альгердаса дома не было. Самое время было собрать вещи. Но Мадина не находила в себе сил даже для того, чтобы раздвинуть дверцы шкафа и достать свою дорожную сумку.

Она забралась с ногами в кресло, подтянула колени к подбородку. В этой позе, с виду такой уютной, такой домашней, ей было так неудобно, словно ее в тиски зажали. Но и менять положение ей не хотелось. Так она и просидела до тех пор, пока не стукнула входная дверь.

– Ты дома? – Не сняв куртку, Альгердас заглянул в комнату. – Давно?

– Не знаю.

– Перестань. – Он поморщился. – Ну зачем эти скорбные красивости?

Мадина в самом деле не знала, давно ли она дома, и, отвечая так, никакой нарочитой красивости не предполагала. Но, наверное, ее ответ в самом деле прозвучал именно так. Альгердас был чуток ко всякой фальши, да и сама она тоже.

– Лучше мне уехать, – сказал он.

– Не нужно тебе никуда уезжать, – пожала плечами Мадина. – Я…

– Почему не нужно? Я же все равно хотел в Китай. И вот так совпало.

– Да. Так совпало.

Горечь, наверное, тоже относилась к разряду скорбных красивостей. Но Мадина не могла ее сдержать.

– Я в агентстве был. Визу обещают быстро сделать. Послушай, Дин. – Он присел на корточки перед креслом. Мадина видела его светлые глаза прямо перед собою. В глазах было сочувствие. Но больше в них не было ничего. – Я скоро уеду. А до отъезда у мамы поживу.

– Это не нужно, – повторила она.

– Это нужно. Я не хочу, чтобы ты дергалась туда-сюда. Вот как раз тебе необязательно уезжать. То есть… То есть нам необязательно расставаться, – твердо произнес он.

– Но ребенка ты не хочешь.

– Ребенка я не хочу.

Головоломка была не из трудных. Даже проще, чем знаменитая, про волка, козу и капусту в лодке.

– Я сброшу кое-что в ноутбук, – сказал Альгердас.

Пока что-то копировалось из одного компьютера в другой, он снял с вешалок в шкафу несколько рубашек, взял с полки несколько свитеров, джинсы. Собрал белье в небольшой пакет. Сложил все это в чемодан на колесиках и выкатил чемодан в прихожую, а сам ушел в ванную – слышно было, как выдвигается ящик под раковиной и хлопает дверца навесного зеркального шкафчика, в котором Альгердас держал бритвенные принадлежности.

Ясно было, что перед Китаем он не собирается заходить за вещами еще раз. Наверное, действительно не хочет, чтобы Мадина дергалась туда-сюда.

Он был легкий человек. Новый человек.

«Как у Чернышевского. Да – нет», – подумала Мадина все с той же горечью.

Глупо было думать сейчас вот так, какими-то замшелыми книжными образами, но такой способ мышления въелся в нее слишком глубоко, и она ничего не могла с этим поделать. Да, собственно, это было сейчас и неважно.

Она по-прежнему сидела с ногами в кресле, когда Альгердас снова зашел в комнату.

– Все, – сказал он. – Я готов.

Он подошел к столу, разъединил компьютеры, спрятал ноутбук в сумку, накинул ремень этой сумки себе на плечо… Что-то фантасмагорическое, невозможное было в последовательном спокойствии его сборов.

Потом Альгердас подошел к креслу.

– Все, – повторил он.

И, не наклоняясь, обнял Мадину одним движением, кратким и сильным. Она успела почувствовать, что сердце у него бьется порывисто и прерывисто. И тут же он отпустил ее и не оглядываясь вышел из комнаты.

Хлопнула входная дверь. Мадина осталась одна.

Глава 12

Если и верно было пошлое утверждение, что у природы нет плохой погоды, то, во всяком случае, оно не имело отношения к Бегичеву. Здесь не только бывала плохая погода, но и целые времена года выглядели мрачно и уныло.

Именно такой, мрачной и унылой, всегда казалась Мадине ранняя весна. Вот это вот время в конце марта, когда, если не случалось каких-нибудь особенных природных неурядиц, начинал наконец таять снег. Окрестности сразу принимали вид совершенной безжизненности. Казалось, что новая трава никогда не пробьется сквозь покрытую серой коркой грязь, что земля обречена навечно оставаться под травой старой и жухлой.

Потом все менялось, конечно, все зеленело и расцветало. Но Мадина каждый раз глупо опасалась, что это раньше все менялось, а теперь вот возьмет и не изменится.

Нынешним мартом настроение у нее было особенно подавленное. И, главное, оно было какое-то… долго подавленное. Она жила в Бегичеве уже почти три месяца, а настроение ее не менялось нисколько.

Родители хлопотали вокруг нее так, словно она была тяжело больна и не могла сама себя обслуживать. Но в то же время они были безмерно счастливы из-за ее беременности, и это их состояние совсем не соотносилось с заботами о тяжелобольной. От такого несоответствия, от их суетливого, хлопотливого счастья можно было сойти с ума. Иногда Мадине казалось, что это вот-вот с нею и произойдет.

Жизнь, которую она теперь вела, можно было назвать только растительной.

Мама умолила ее не устраиваться на работу, вернее, погодить с этим до лета.

– Доченька, милая, – совсем по-бабьи, как никогда прежде, причитала она, – ну как ты будешь сейчас в свою библиотеку ходить? Ведь это не близкий свет, а холод, а скользота! А возвращаешься ты вечно на ночь глядя! Разве можно? Ты теперь должна в первую очередь о ребенке думать. А устроиться успеешь. Потом, летом. В августе. Оформишься – и сразу в декрет. Клавдия Павловна пойдет тебе навстречу, я уверена.

Ребенок должен был родиться в конце сентября. Это был новогодний ребенок. От той ночи, когда Альгердас пил крюшон из кувшина и ловил мышь в ладонь.

Но об этом Мадина старалась сейчас не думать.

И получалось, что думать ей в общем-то не о чем. Все остальное в ее нынешней жизни не относилось к области мысли. Она ела, спала, гуляла по саду, в положенное время посещала врачей – и все. Если и возникали какие-либо неурядицы, то настолько мелкие, что их можно было считать вовсе не существующими.

Только один раз такая вот внешняя, житейская неурядица зацепила ее сознание – когда оказалось, что она забыла в Москве свой паспорт.

Это выяснилось в женской консультации, куда мама привела ее, чтобы она встала на учет по беременности. Впрочем, когда Мадина не обнаружила паспорта у себя в сумке и вспомнила, что вообще не привезла его с собой в Бегичево, то в ту же секунду оказалось, что в этом нет ничего страшного. Врач Ирина Ивановна была не только доброй знакомой, но даже и соседкой, жила через два дома от Веневцовых. К тому же выяснилось, что и номер Мадининого паспорта у мамы зачем-то записан и его нетрудно переписать во все необходимые графы и строчки, было бы желание. А желание такое у врача, конечно, было, свои ведь люди.

– Вот видишь, Мадиночка, – сказала Ирина Ивановна. – Все проблемы решаемы. Главное – здоровье. Что-то мне твой гемоглобин не нравится. Вы ей, Ольга Тимофеевна, гранаты давайте, – распорядилась она. – И на воздух почаще выводите.

В другой раз Мадина улыбнулась бы, услышав, что про нее говорят таким образом. Будто про комнатную собачку! Но сейчас ей было все равно. Она не сопротивлялась ни гранатам, которые папа стал закупать для нее просто в оптовых количествах, ни свежему воздуху, ни ягодам, которые размораживались для нее ежедневно…

– Внук! – говорила мама со счастливым придыханием. – Боже мой, ведь мы уже отчаялись дождаться!

– Или внучка, – тут же уточнял папа.

– Ну, это вообще не имеет значения. Лишь бы здоровенький родился.

Они не говорили ничего особенного, только то, что говорят все хорошие люди перед рождением первого внука. Они не приставали к Мадине с расспросами о том, как же все-таки складываются ее отношения с Альгердасом, и он ли отец будущего ребенка, и появится ли он когда-нибудь на ее горизонте. В общем, они вели себя тактично, безупречно, идеально. И Мадина ни за что не сумела бы объяснить, почему так тягостны ей и родительские заботы, и вся ее нынешняя жизнь.

Она по-прежнему была уверена, что все сделала правильно. Ответить на его «не хочу ребенка» согласием – это было для нее непредставимо. Но несмотря на сознание своей правоты, тоска впилась в ее сердце так сильно, что ей стало невыносимо жить. Да, именно тоска впилась; Мадина просто физически понимала теперь точность этих истертых слов.

Она была уверена, что ее решение родить было правильным, но вместе с тем само существование ребенка казалось ей каким-то нереальным. Может, потому, что он еще не шевелился в ней и не обнаруживал себя ничем, кроме тошноты, да и то не слишком сильной.

– На четвертом месяце уже может зашевелиться, – говорила мама. – Я отлично помню, как ты зашевелилась. Я открытый урок давала по «Евгению Онегину». И когда детям вслух читала: «Он верил, что душа родная соединиться с ним должна», тогда и почувствовала. Ты тоненько так, нежно в животе у меня вздрогнула, как будто всплеснулась, и опять затихла. Дальше, наверное, захотела стихи слушать, – улыбалась она. – Ты с самого начала была книжная девочка.

Оттого, что никакой отдельной от себя жизни Мадина в себе не чувствовала, не было у нее и ощущения, что она чего-то ожидает. Была просто ровная, мерная, однообразная жизнь, и единственное, что она про свою жизнь понимала, – это то, что ее жизнь лишена смысла.

«Но ведь не казалось же мне раньше так? – с недоумением думала она иногда. – Я же всегда так жила – мерно, ровно. И событий особенных в моей жизни не было. Да что там особенных, вообще никаких событий не было! Но ведь я этого даже не замечала. Почему же теперь всё… вот так?»

Но что толку было задавать себе вопросы, на которые не существовало ответов? Точнее, ответ существовал, и это был один-единственный ответ, но его она от себя гнала.

Мадина никогда не просыпалась в предутренний час. Она лишь понаслышке знала, что это время считается тревожным, опасным, трепетным. Сон у нее всегда был крепкий, в экстренных службах она не работала, и никаких причин для неурочного пробуждения у нее не бывало.

И поэтому когда она впервые в жизни проснулась в половине четвертого утра, то даже не сразу поняла, который час. В окне за незадернутыми шторами стояла тьма. Но такая же тьма могла быть в марте и в семь часов утра, и даже в восемь. К тому же и погода всю неделю была пасмурная.

Присмотревшись, Мадина все-таки разобрала, что стрелки на светлом циферблате настенных часов показывают непривычно раннее время. И, наверное, именно с этим была связана тревога, которая почему-то нарастала в ней. К тому же у нее кружилась голова, хотя она просто лежала в кровати. Чтобы унять головокружение, Мадина села, опустив ноги на пол.

И тут же почувствовала, как всю ее, от шеи до ступней, пронзила резкая, как удар молнии, боль! Она вскрикнула, схватилась за живот – почему за живот? – но прежде чем успела это понять, боль именно в нем и сгустилась. И уже в следующую секунду постель под нею стала горячей, мокрой, отвратительной!

– Мама! – даже не позвала, а просто жалобно вскрикнула Мадина. – Ой, мама!

И упала на бок, скрючившись, наизнанку выкручиваясь от невыносимой боли.

Мама вбежала в комнату так быстро, как будто вообще не спала. Папа тоже появился в дверях. В предрассветный час лица у людей вообще, наверное, не бывают спокойными – редко просыпаются люди в этот час без тревожной причины. Но у мамы на лице была даже не тревога, а самый настоящий ужас.

– Что?! – Она бросилась к кровати. – Мадиночка, что с тобой?!

Что с ней, Мадина объяснить не успела, да она и сама этого не понимала. Боль заполнила ее всю, и сознание, вспыхнув коротко и сильно, как перегорающая лампочка, от этой боли погасло.

Мадина не поняла, когда эта лампочка снова загорелась, точнее, тускло засветилась. Она видела ее над собою, лампочка была большая, даже не большая, а какая-то широкая, она становилась все ярче, но края ее оставались размытыми. Мадина смотрела, как радужно переливается свет по этим краям. Потом она попыталась приподнять голову, чтобы узнать, где находится.

– Лежи, лежи, – раздался незнакомый женский голос. – Сейчас в палату тебя повезем.

Тут сознание ее наконец стало отчетливее, и она поняла, что находится в операционной. Она не по опыту это поняла, потому что в операционной никогда не бывала. Но из множества прочитанных книг она знала, как должна выглядеть бестеневая лампа и прочие подобные атрибуты. И даже какое состояние бывает у человека, который приходит в себя после наркоза, она из книг знала тоже.

Именно такое состояние у нее сейчас и было.

Две медсестры помогли ей перебраться с операционного стола – точнее, это был не стол, а длинное гинекологическое кресло – на каталку. Третья медсестра вывезла каталку в коридор и покатила перед собою.

В коридоре стояла мама. Она бросилась навстречу и пошла рядом с каталкой.

– Деточка, как же ты нас напугала! – всхлипывала она на ходу. – Слава богу, что обошлось! А если бы… Страшно подумать!

– Что обошлось? – спросила Мадина.

– Что ты живая, – как-то чересчур поспешно, слишком торопливо ответила мама. – Случись на улице, неизвестно, как бы обернулось.

– Что бы я стала делать ночью на улице? – поморщилась Мадина. – Мама, что… с ребенком?

– Ну что же? – отводя глаза, пробормотала мама. – Ничего, Мадиночка, ничего. Могло быть хуже. Если бы с тобой что-нибудь… Слава богу, что хотя бы так.

Мадина почувствовала, что горло у нее перехватывают спазмы, а на глазах выступают слезы.

– Но почему? – сквозь эти спазмы, сквозь слезы проговорила она. – Почему… так?.. Что я не так делала?

– Доченька, ты что! – воскликнула мама. – Все ты так делала, даже не думай! И береглась, и питание. Видно…

Мама замолчала, словно поперхнулась словами. Но Мадина и без слов догадалась, что она хотела сказать: видно, не судьба.

– Не переживайте, – сочувственно произнесла медсестра. – Женские дела все такие – не разберешь. Я сколько лет уже в гинекологии работаю, а не перестаю удивляться. У другой, смотришь, и болезней без счета, и предлежание неправильное, а ребеночек рождается на загляденье. А другая и молодая, и здоровая, а сплошные выкидыши. Тут уж что кому на роду написано.

От такого утешения Мадине захотелось в голос закричать. Но она не закричала, конечно. Слезы лились у нее из глаз, скатывались по вискам.

– Выздоровеешь, окрепнешь, и все у тебя наладится, – приговаривала мама, помогая медсестре вкатить каталку в дверь палаты. – Что ни делается, все к лучшему.

Может, это и не банальность была, а простая истина; этого Мадина не понимала. Она понимала только, что и банальностей, и даже простых истин для жизни ей уже недостаточно.

Часть II

Глава 1

Она никогда не поехала бы в Москву.

Ей становилось тошно при одной мысли об этом городе. Хотя город был, конечно, ни в чем не виноват. Он был даже красив в мае – весь светился первой зеленью и выглядел невероятно молодым.

Но Мадина приехала не для того, чтобы любоваться его красотами. Дело было только в том, что она забыла в квартире Альгердаса паспорт. И как ни хотелось ей этого избежать, но приезд в Москву, в его квартиру, был неизбежен.

Она надеялась только, что квартира сейчас пуста. Она даже была в этом почти уверена, ведь он собирался в Китай, и надолго. Может, правда, никуда он и не поехал: планы у таких легких на подъем людей меняются так же быстро, как настроение. Правда, Альгердас не страдал от перепадов настроения, характер у него был твердый…

Мадина тряхнула головой, прогоняя ненужные мысли.

Надеялась-то она надеялась, а все же, подходя к дому возле Нескучного сада, чувствовала себя тревожно. Что, если он все-таки не уехал? Она не представляла, какой может быть встреча с ним, она не могла об этом даже думать.

Позвонить ему заранее и узнать, где он, было невозможно. И не только потому, что она, как выяснилось, не знала его номера: он был записан в ее телефоне, который, уезжая из Москвы, Мадина забыла в Альгердасовой квартире вместе с паспортом и ключами от бегичевского дома. Но и просто невозможно было ему позвонить, даже если бы она и помнила его номер.

Ключи от его квартиры у нее были: она не знала, уезжая, куда их девать. Бросить в почтовый ящик? Отнести его маме? Все это было либо глупо, либо немыслимо.

Что Альгердаса нет, Мадина поняла сразу же, как только вошла в квартиру. Здесь стояла та душная тишина, которая устанавливается только в доме, в котором давно никто не жил.

Войдя в комнату, она поняла, что Альгердас вряд ли и заходил сюда после ее отъезда. Во всяком случае, все здесь выглядело так, как в тот день, когда она сидела с ногами в кресле, а он собирал вещи, а потом коротко обнял ее, сказал: «Все» – и вышел.

Мадина снова тряхнула головой. Кажется, этот дурацкий лошадиный жест становился уже у нее привычкой.

Паспорт нашелся сразу – лежал в ящике шкафа. Там же лежали бегичевские ключи. Мадинин телефон, давно разряженный, обнаружился на подоконнике. Непонятно, зачем она его туда положила, но потому, конечно, и забыла его, уезжая.

В ящике, где лежал паспорт, Мадина обнаружила и деньги, довольно толстую пачку. Альгердас всегда клал в этот ящик деньги. Наверное, это был аванс, который он получил за тот самый заказ, что они отмечали фуа-гра и «Вдовой Клико». Странно, что он их не забрал, уезжая в Китай. Ну да это было теперь неважно.

Мадина взяла из ящика паспорт и ключи, с подоконника телефон и вышла из комнаты, не обведя ее даже взглядом. На вокзал ей следовало поспешить, потому что хотя поезда из Москвы в Петербург шли через Бегичево во множестве, но не все они там останавливались, и был риск заночевать на Ленинградском вокзале.

Но, уже выйдя из подъезда, она все-таки заколебалась. Ей не хотелось оставлять у себя ключи от этой квартиры. Вряд ли Альгердас придал бы этому хоть какое-то значение, но… Ей не хотелось, чтобы он знал, что у нее есть ключи от его квартиры, не хотелось, и все!

Значит, надо было у кого-то эти ключи оставить. Но не у соседей же – никого из них Мадина не знала. Может, они пьяницы или даже воры. А у кого тогда?

Через минуту таких размышлений она поняла, что единственный человек, которому она может отдать ключи, это Никита. Во всяком случае, он был единственным из знакомых Альгердаса, телефон которого был ей известен. Однажды Альгердас попросил ее позвонить Никите, чтобы предупредить, что они немного опоздают на встречу в кафе, потому что он должен закончить срочную работу. За этой работой он и сидел у компьютера, и не хотел от нее отвлекаться, потому что она требовала сосредоточенности. И попросил Мадину позвонить. Вообще-то у нее была плохая память на цифры, даже просто отвратительная, но у Никиты оказался эффектный номер, состоящий из сплошных семерок, и Мадина его запомнила.

В тот вечер Альгердас делал фазовку для своего фильма, а Мадина просто сидела у него за спиной и время от времени целовала его в затылок, а потом он обернулся и, притянув к себе ее голову таким сильным, таким любовным движением, поцеловал ее, и сердце у нее замерло от счастья… А потом они еще долго разговаривали, и она рассказывала ему про сон Толстого, и это так его взволновало…

Думать об этом было не нужно. Но позвонить Никите было все же необходимо.

Он не удивился ее звонку, хотя они не виделись несколько месяцев, да и вообще виделись всего несколько раз. Но это было понятно: Никита был деловой человек, и, наверное, ему проще было вообще не удивляться любому прорезавшемуся в его жизни постороннему, чем тратить время и силы на удивление.

Точно так же он не стал расспрашивать, почему Мадина хочет отдать ему ключи, что это вообще за ключи, – просто сказал, что она может подъезжать к его офису прямо сейчас, и лучше всего вот именно сейчас, потому что после обеда он будет занят. Она предложила оставить для него ключи внизу, у вахтера, охранника или у кого он скажет, но он повторил:

– Подъезжай, подъезжай. Через полчаса я сам тебя внизу буду ждать.

Офис Никиты находился на Тверской; он точно угадал время, которое понадобилось Мадине на дорогу. И в вестибюль она вошла в ту самую минуту, когда Никита выходил из лифта.

– Привет, – сказал он таким тоном, как будто они виделись пару дней назад или даже вчера. – Рад тебя видеть.

И выглядел он точно таким же, каким она увидела его впервые, – подтянутым, моложавым, улыбающимся. Разве что одет он был не в джинсы, а в деловой костюм.

Мадина не могла сказать, что рада его видеть. Даже наоборот, когда она увидела его, в сердце у нее как будто острый осколок повернулся.

Но не объяснять же было такие глупости постороннему в общем-то человеку.

– Здравствуй, Никита, – сказала она. – Я тоже рада. Вот ключи. Передай, пожалуйста, Альгердасу, когда его увидишь.

– Передам, – кивнул он, кладя ключи в карман. – Надеюсь, когда он вернется из Китая, я его увижу.

Значит, Альгердас поехал в Китай. Что ж, он последовал своему желанию. И мелкие житейские неурядицы, конечно, не могли этому помешать.

– Ты прекрасно выглядишь, Мадо, – сказал Никита.

– Мадо? – удивленно повторила Мадина. – А, ну да!..

Именно так назвала ее Никитина юная подружка.

Мадине совсем не казалось, что она хорошо выглядит. Даже наоборот, она была уверена, что выглядит плохо. Когда она смотрела в зеркало, то не могла не замечать, что похудела и от этого черты ее лица стали резче, жестче. А может, и не от этого.

Так что воспринимать всерьез дежурный комплимент, конечно, не стоило.

Никита словно подслушал ее мысли.

– А мне действительно приятно тебя видеть, – сказал он. – Может, пообедаем вместе?

– Зачем? – пожала плечами Мадина.

Никита расхохотался.

– Ты стала прагматична, Мадо, – сказал он. – Той милой провинциальной девочке, какой я тебя видел, в голову бы не пришло задать подобный вопрос.

– Мне тридцать лет, Никита, – сказала Мадина. – Как-то странно считать меня девочкой.

– Когда Альгердас таскал тебя за собой по кафешкам, ты была именно девочкой, – возразил он. – У тебя были огромные голубые глаза и легкие светлые локоны.

Он произнес это так, что Мадина не выдержала и улыбнулась.

– Я как будто не перекрасилась, – сказала она. – И цветные линзы не вставила.

– Но если бы теперь меня попросили описать твою внешность, я сказал бы, что ты платиновая блондинка с ледяными глазами. Согласись, есть разница.

Мадина вдруг поняла, что ей интересно его слушать. И еще она с удивлением поняла, что ей впервые за последнее время хоть что-то стало интересно.

– Пойдем, пойдем, – сказал Никита. – Здесь недалеко. Пообедаем, поболтаем. Ты ведь не торопишься?

– Да, в общем, нет… – проговорила Мадина.

Полчаса назад она как раз считала, что торопится к поезду. Но теперь эта причина не казалась ей основательной для того, чтобы отказаться от интересного общества и разговора.

Место обеда оказалось рестораном на Тверском бульваре. Прежде Мадина бывала только в кафе и недорогих клубах, поэтому и представление о Никите связывалось у нее именно с такими заведениями. И поэтому же, когда они подошли к двери, которую никак невозможно было считать дверью простенькой кафешки, Мадина даже приостановилась. Но тут же взглянула на Никиту и поняла, что прежние представления пора оставить.

Рядом с ней стоял мужчина, уверенный в себе. Об этой уверенности свидетельствовал весь его облик: и элегантный плащ из темно-синей ткани, явно дорогой, и шарф сдержанного, но запоминающегося тона, и, главное, взгляд. Взгляд его был спокоен, но в этом своем спокойствии оценивал все, что было вокруг, от пейзажа до собеседника, так резко и точно, что правота этой оценки не могла вызывать сомнения.

Такого человека даже трудно было себе представить в непринужденной обстановке простой кафешки.

Швейцар, одетый не в маскарадный кафтан а-ля рюс, а в безупречный костюм, открыл перед Мадиной тяжелую старинную дверь. Никита стоял рядом, ожидая, чтобы она вошла. И она вошла в полутемный, обдавший ее дорогим теплом вестибюль.

Перед ней открылась широкая лестница, покрытая темно-бордовым ковром. Ковер был прижат к лестнице латунными спицами, которые выглядели одновременно натертыми до блеска и потертыми от времени. Мадине показалось, что она вошла не в ресторан, расположенный на современной улице, где ровным гулом гудит нескончаемая череда машин, а в старинный особняк, принадлежащий очень знатному и очень богатому семейству из тех, что принято называть хорошей московской фамилией.

– Это особняк Разумовских, – опять словно бы угадав ее мысли, сказал Никита, пока гардеробщик снимал с Мадины плащ. – Потому и ресторан так же называется.

Мадина не успела прочитать вывеску над входом. Но название «Разумовский» значилось на многих предметах обстановки – и на гардеробной стойке, и даже на массивной латунной подставке для газет, которая стояла рядом с этой стойкой.

– Но я же, наверное, неподходяще одета… – растерянно пробормотала Мадина.

Конечно, она была одета совсем не так, как того требовала обстановка. Ей стало неловко даже за свой простой черный плащ, который гардеробщик, впрочем, принял так бережно, словно он был сшит из паутинного шелка. И платье на ней было до неприличия обыкновенное – тоже черное, прямое, с длинными узкими рукавами и овальным, без воротничка, неглубоким вырезом. Обычно Мадина прикалывала к этому платью серебряную брошку, чтобы хоть немного его украсить. Но она собиралась в дорогу в состоянии такого душевного раздрая, что даже и об этом незамысловатом украшении забыла.

– Подходяще, – сказал Никита. – Ты одета так, что одежда на тебе не видна.

– Как на Анне Карениной?

Мадина невольно улыбнулась тому, как легко и уместно он упомянул эту толстовскую фразу. Никита бросил на нее быстрый одобрительный взгляд.

– Именно так. И, главное, ты умеешь держаться. Похоже, это у тебя природное, потому что научиться этому тебе вроде бы негде было. А при таком умении можно смело надевать любую одежду.

Мадина почувствовала, что при этих словах ей становится легко и ее интерес к происходящему усиливается. И еще она почувствовала, это произошло с ней потому, что Никита словно бы передал ей часть своей уверенности.

Она благодарно улыбнулась и пошла рядом с ним к лестнице.

Если ресторанный вестибюль показался Мадине подавляюще респектабельным, то зал ее просто ошеломил.

Главным образом тем, что весь он утопал в живых и очень красивых цветах. Они не только стояли в вазах на столах и подоконниках – цветочными гирляндами были увиты мраморные статуи, украшавшие зал, и даже в воде фонтана, который тихо журчал среди этих статуй, плавали розы. Цветы были представлены здесь так щедро и вместе с тем так непринужденно, что уже через минуту начинало казаться, что такое их изобилие – самое простое и естественное дело.