Текст книги "Женщина из шелкового мира"
Автор книги: Анна Берсенева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Норка в углу действительно была, но мышь в нее почему-то не спряталась. Она сидела у стены и смотрела крошечными темными глазами. Кажется, это и не мышь была, а просто мышонок; может, потому он и вел себя так глупо.
– Ну что с ним будешь делать? – сказал Альгердас. – Смотри, какой!
Мадина зажмурилась и замотала головой. Наверное, в человеческом страхе перед мышами и правда было что-то мистическое. Во всяком случае, смотреть на мышонка она не могла.
Наконец она решилась приоткрыть глаза. И увидела, что Альгердас, присев на корточки, положил ладонь на пол прямо перед мышонком. Того, что произошло в следующую секунду, Мадина и представить себе не могла. Мышонок совершил какое-то быстрое, совершенно неуловимое движение, но оказался не в норке, а у Альгердаса на ладони! Он сидел, вертя мордочкой, и вид у него был такой, словно в таком его мышином поведении не было ничего странного, словно эта ладонь была для него самым надежным местом на свете.
– Видишь, а он не боится.
Альгердас осторожно сжал пальцы и выпрямился. Теперь не только его глаза, но и все голое тело светилось в рассеянном свете лампы. А глаза смеялись так, что свет, казалось, шел прямо из них.
Свободной рукой он взял со стоящего у кровати стула свою рубашку и закрутил ее вокруг бедер.
– Где у вас тут, кроме дома, тепло? – спросил он. – Не на мороз же его выбрасывать.
– В погребе… – ответила Мадина.
– Это где?
– В саду, возле теплицы. Ты куда? – подхватилась она, увидев, что Альгердас идет к двери, шлепая по полу босыми ногами.
– Отнесу его в погреб. – Улыбка мгновенно мелькнула в его глазах, когда он взглянул на перепуганное Мадинино лицо. – Все-таки ты мне дороже, чем он.
– Но это же на улицу надо выходить! Ты же замерзнешь! И ты же босиком!
– Не замерзну. Там в сенях валенки стоят, я надену.
И прежде чем Мадина успела его остановить, Альгердас вышел из комнаты.
Прильнув к окну, она увидела, как он идет по тропинке к погребу, чуть приволакивая по снегу ноги в больших валенках. Старый Шарик высунул голову из будки и проводил его взглядом. Альгердас был освещен только луной да неярким оконным светом. И в этом общем свете жилья и природы все его тело сияло как волшебный, наполненный особенной жизнью сосуд.
Плечи у него были неширокие, но расправлены они были широко, и от этого разлета, и от того, что походка у него оставалась легкой даже в великоватых валенках, – от всего этого веяло такой свободой и силой, от которой захватывало дух.
Мадина смотрела, как он идет, как удаляется от нее, но остается видим весь, каждым своим движением, каждым изгибом прекрасного тела, и сердце ее трепетало на самом острие жизни, в самой главной этой жизни точке.
Глава 10
С того дня, как Мадина стала жить с Альгердасом, время для нее исчезло.
Не остановилось, а вот именно исчезло – растворилось в сплошном потоке счастья. И в этом же потоке перестало иметь какое-либо значение все, что прежде казалось ей значимым или хотя бы насущным. Она с некоторым недоумением вспоминала, например, о том, как проводила целые дни за книгами. Теперь Мадина могла читать, только если Альгердас куда-нибудь уходил, да и в это время чтение не увлекало ее полностью. Она не погружалась в книжный мир, а просто читала – с той счастливой рассеянностью, которая позволяла ей думать о нем.
Конечно, они не только смотрели друг на друга, не только целовались или отдавались своей друг к другу тяге, очень сильной. Они разговаривали о самых разных вещах, и даже много разговаривали; их обоих это увлекало. Но все, что становилось предметом этих разговоров, приобретало для Мадины значение только в тот момент, когда соединялось с Альгердасом. И ее уже не удивляло, что он освещает жизнь вокруг себя, как лампа, и что имеют смысл только те предметы и явления, которые попадают в этот его световой круг.
Но все-таки ей следовало подумать о работе; это она понимала. Правда, недостатка в деньгах Мадина не ощущала. И Альгердас получал за свои дизайнерские работы достаточно, чтобы они могли жить не богато – в богатой жизни никто из них не чувствовал необходимости, – но безбедно, и у нее самой были отложены кое-какие деньги. То есть она ничего специально не откладывала, просто, живя в Бегичеве, не находила, на что тратить даже свою маленькую библиотекарскую зарплату. Так и образовались эти деньги, и Мадина забрала их в Москву, когда они приезжали с Альгердасом на Новый год.
И все-таки ей не хотелось сидеть дома. Она опасалась такого вот сидения, хотя, правда, как-то лишь умом опасалась. Сердце говорило ей, что Альгердасу с ней хорошо и что пресловутый отдых друг от друга ему совсем не нужен. Но в уме ее то и дело мелькал опасливый вопрос: а вдруг все же?..
Когда она сказала, что пойдет работать, Альгердас удивился.
– Зачем? – спросил он. – Тебе скучно?
– Нет, – покачала головой Мадина. – Но мне показалось, что ты…
– Что – я?
– Ничего. – Она улыбнулась. – Все-таки человек должен работать. Нас ведь для этого из рая и выгнали.
– А мне, знаешь, сейчас кажется, что ниоткуда нас не выгнали. Во всяком случае, нас с тобой… Но если ты хочешь работать, то конечно. А где?
– В библиотеке, наверное, – пожала плечами Мадина. – Где еще?
– Ну, мало ли. Все-таки жизнь у тебя изменилась. Может, тебе совсем другого теперь хочется. Нового.
Ничего нового, связанного с работой, ей как раз не хотелось. Да, ее жизнь действительно изменилась разительно. Но главное состояло в том, что и сама она изменилась точно так же. И этой своей внутренней новизны ей было так много, что ни в какой внешней новизне она уже не нуждалась.
Но объяснять это Альгердасу Мадина постеснялась.
– Да нет, – сказала она, – в библиотеке мне хорошо работалось. От добра добра не ищут.
Возражать он не стал.
Она решила обойти те библиотеки, которые находились поблизости от Нескучного сада, и поискать работу в них. Чтобы во время обеда можно было забегать домой. Она знала, что и Альгердас будет этому рад. Не потому, что нуждается, чтобы кто-нибудь разогревал для него еду и накрывал на стол, а потому что, как и сама Мадина, захочет лишний раз ее увидеть.
Ближе всего, через дорогу, располагалась районная детская библиотека. Мадина чуть было не пошла туда, так ей хотелось не удаляться от дома. Но все-таки решила, что делать этого не стоит: в детской библиотеке она, правда, никогда не работала, но догадывалась, что это отнимет у нее гораздо больше времени и сил, чем она готова была сейчас отдавать работе.
Во взрослую библиотеку быстрее всего можно было пройти через Нескучный сад.
Чем дольше Мадина здесь жила и бывала, тем больше нравилось ей это название. Не только нравилось, а казалось очень точным. В этом саду действительно невозможно было скучать, так полон он был каким-то непреходящим очарованием.
Она думала об этом всегда, когда они с Альгердасом гуляли по его аллеям; он тоже любил этот сад, и гуляли они здесь часто. Но сейчас, впервые войдя в Нескучный сад одна, Мадина вдруг осознала, что он полон для нее уже не одним только внешним очарованием, но и тем, что не имеет внешнего выражения, – воспоминаниями. И хотя они живут с Альгердасом совсем недолго, даже полугода еще нет, но воспоминания уже вплетены в их жизнь, уже сделались ее большой, а главное, общей частью.
Это показалось ей таким радостным, что, пройдя через каменные ворота, украшенные скульптурами Изобилия, она не шла, а чуть не вприпрыжку летела по парадной аллее.
Стоял мороз, и снегопада не было. Сквозь темные нестройные древесные ряды виднелись в глубине сада старинные каменные здания – Орловский манеж, Чайный домик. Мелькнул бурыми кирпичами арочный мост. Мадина хотела свернуть к нему – это был тот самый мост, на котором Альгердас впервые поцеловал ее, – но все же решила не задерживаться. Она хотела вернуться домой раньше его и потому торопилась.
Как только Мадина вошла в библиотеку, ее охватила такая знакомая, такая привычная тишина, что у нее даже сердце дрогнуло.
«Что это? – подумала она с легким удивлением. – Соскучилась я, что ли?»
Но едва ли ее сердечное движение объяснялось именно этим. Скорее всего, оно было связано лишь с привычкой.
Мадина сдала в гардероб пальто и отправилась искать кабинет заведующей. Сквозь приоткрытую дверь виден был читальный зал. За столами сидели несколько пенсионеров и студентов, у стеллажей перебирала книги женщина, беременная, но совсем юная, не женщина, а просто девчонка. Из зала доносился тихий шелест газетных листов.
«Куда я иду, зачем? – со все возрастающим удивлением подумала Мадина. – Это ведь кончено!»
Она не успела понять, жалеет ли о том, что большая, огромная часть ее жизни закончилась навсегда. Кабинет заведующей находился рядом с читальным залом. Мадина постучала в дверь.
Заведующая была в точности похожа на Клавдию Павловну, которая была Мадининой начальницей в Бегичеве. И возраст тот же, что-то около пятидесяти, и прическа уложена так же тщательно, волосок к волоску, – видно, что женщина следит за собой, совсем не сознавая старомодную наивность своих представлений о том, что это означает. У подобных женщин Мадина всегда вызывала приязнь.
– У тебя внешность особенная, – объясняла ей когда-то Клавдия Павловна. – Такую у современной женщины редко встретишь. Просто «Вешние воды» какие-то! Сразу хочется тебя обогреть, накормить и защитить от жестокого мира.
Ничего особенного Мадина в своей внешности не находила. Обычная женщина под тридцать, бессемейная, а потому, с одной стороны, не измученная заботами, но с другой – уже немного напоминающая цветок из гербария. Во всяком случае, именно такой она выглядела до недавних пор. Какой она выглядит в чужих глазах теперь, Мадина не знала. Впрочем, взгляды чужих глаз ее теперь и не интересовали.
– Здравствуйте, – сказала она. – Меня зовут Мадина Игоревна Веневцова. Если возможно, я хотела бы у вас работать.
– Здравствуйте, – кивнула заведующая. – Присаживайтесь, Мадина Игоревна. И кем же вы хотели бы работать?
Рассказ о том, что работать она хотела бы в отделе комплектации, что опыт у нее есть и стаж немаленький, занял всего несколько минут. И все это время Мадина чувствовала только одно: нарастающее недоумение, даже тревогу. Она не понимала, зачем сюда пришла, она уже точно знала, что не хочет здесь работать, и не знала только, что ей в связи с этим делать – продолжать разговор вот так, через силу, или подняться и без объяснений уйти, или наоборот – пробормотать какие-то неловкие извинения неизвестно за что?.. Тревога эта вскоре стала так сильна, что Мадина ощутила ее даже физически, в виде легкой тошноты.
– Что ж… Регистрация у вас, надеюсь, имеется? – спросила заведующая.
К своему стыду, Мадина забыла, как заведующую зовут, в ту же секунду, как только та представилась.
– Регистрация? – удивленно переспросила она.
– Ну да, – кивнула заведующая. – Регистрация по месту жительства. У ваших у всех она обычно в порядке.
Этому заявлению Мадина не удивилась. Экзотика имени преследовала ее всю жизнь, а в последние годы, из-за бесконечных кавказских сложностей, доставляла уже и прямые неприятности, пока, правда, только в виде таких вот вопросов.
– Я русская, – вздохнув, сказала она. – Просто имя такое.
Заведующая замахала руками:
– Что вы, что вы! Для меня это не имеет никакого значения. Это я так, по инерции сказала. Да у вас и внешность совсем не кавказская. И ставка у нас свободная есть, и, представьте, как раз в отделе комплектации. Так вы москвичка?
– Нет, – ответила Мадина.
При этом ей пришлось сглотнуть слюну, которая неожиданно заполнила рот. И сразу ее затошнило так, словно она сидела не на обычном стуле, а в кресле идущего на посадку самолета.
– Тогда регистрацию принесите, пожалуйста. Без этого я вас оформить не смогу, вы же понимаете. Только зарплата у нас, даже со всеми надбавками, к сожале…
Заведующая говорила что-то еще, и довольно громко, но голос ее звучал в Мадининых ушах все тише, тише, потом затих почти совершенно… Затошнило так сильно, что Мадина зажала рот рукой. К тому же закружилась голова, и тоже так сильно, что ей пришлось схватиться другой рукой за край стола, чтобы не упасть.
– Что с вами, Мадина Игоревна? – как сквозь вату донесся до нее встревоженный голос заведующей. – Вам плохо?
Ответить Мадина не смогла. Все силы ушли у нее на то, чтобы подняться со стула и добрести до двери.
– Извините… – чуть слышно пробормотала она, уже стоя на пороге.
И тошнота, и внезапная слабость прошли так же мгновенно, как начались. К тому времени, когда Мадина вышла из библиотеки, на ходу застегивая пальто, от них уже и следа не осталось.
«Да что же это со мной было? – подумала она в полном недоумении. – Так сильно мне здесь работать не хотелось?»
Впрочем, от природы обладая здравым умом, Мадина не привыкла искать чересчур возвышенные объяснения для того, что можно было объяснить простыми причинами; именно такие причины она всегда искала в первую очередь.
Причина неожиданной тошноты, слабости, головокружения, конечно, должна была лежать в области физической, даже физиологической. И особенно гадать, что это за причина, не приходилось…
Повод насторожиться появился две недели назад, и если бы не то обстоятельство, что задержки у нее случались и раньше, то Мадина давно уже насторожилась бы по-настоящему. Но ведь прежние задержки объяснялись ее затянувшимся девичеством, а нынешняя, наверное, тем, что оно наконец закончилось… Поэтому она не придала и этой, последней, задержке особого значения.
Но теперь, когда к ней добавились все остальные признаки, просто-таки хрестоматийные – вот эта вот тошнота, слабость, – Мадина наконец поняла, что с ней происходит.
Она не понимала только, как ей к этому относиться.
Любовь к Альгердасу настигла, охватила, с головой накрыла ее настолько неожиданно, что все внешние обстоятельства отодвинулись так далеко, как если бы их не существовало вовсе.
Вот не задумывалась ведь она о том, что в обычном, обыденном мире существует такая обычная и обыденная вещь, как регистрация по месту жительства, и, когда заведующая спросила, есть ли она у нее, Мадина не нашлась с ответом.
И что задержка месячных с большой вероятностью может означать беременность – тоже прошло мимо ее сознания.
Но теперь это было очевидным фактом, и в связи с этим надо было что-то, наверное, делать.
То есть ничего особенного делать было, конечно, не надо, во всяком случае, пока. Потом – другое дело: надо будет идти к врачу, вставать на учет, ведь ей уже немало лет, а она никогда не интересовалась своим здоровьем, вдруг окажется, что у нее что-нибудь не в порядке… В общем, потом, конечно, хлопот будет немало.
Но сейчас, в состоянии первого ошеломления, Мадине не хотелось об этом думать.
Она шла в одиночестве по Нескучному саду и думала о них с Альгердасом. Это были обрывистые, растерянные и счастливые мысли.
«Как странно… – думала Мадина. – Он – всё. Он весь мир заполняет, всю мою жизнь. А теперь, получается, его будет больше, то есть не больше, а… Он будет у меня как будто бы не один? Господи, какие глупости я думаю, как глупо вообще думаю! Если б Алька мои мысли услышал, то смеялся бы».
Она вспомнила, как он хохотал, упав на подушку, когда она испугалась мыши. Он смеялся весь, каждой своей частичкой, он вообще весь отдавался всему, что делал, и любви тоже, и это было в нем так удивительно, так прекрасно!
Мадина брела по саду, не разбирая дороги. Опять мелькнул где-то сбоку арочный кирпичный мост, но сейчас ей уже не хотелось на него подняться, так поглощена она была своими мыслями. Она не заметила, как задела головой ветку, и очнулась, только когда ветка распрямилась, осыпав ее снегом. Она ошеломленно заморгала мокрыми ресницами, растерла снег по лицу…
И наконец рассмеялась! Растерянность ее прошла совершенно, и она просто расхохоталась – громко, беззаботно. Потому что все заботы, которые ей предстояли в будущем, и не заботами были вовсе, а сплошным нескончаемым счастьем.
Только так она ощущала теперь свое будущее – их общее будущее.
Альгердас уехал на первый разговор с заказчиком, и это был важный разговор, потому что результатом его мог оказаться даже не проект, а целая серия последовательных проектов, которые, как он сказал, длились бы и длились год или даже два, а главное, заказчик был денежный и надежный. В общем, он волновался и, выходя из дому, попросил:
– Динка, поцелуй меня на счастье.
И Мадина, конечно, с удовольствием его просьбу выполнила.
Она думала, что такой разговор продлится долго, но, когда вошла в квартиру, Альгердас был уже дома.
Он вышел ей навстречу из кухни. Вид у него был сияющий.
– Йес, Динка! – воскликнул он. – Договор подписал, представляешь?
– Как договор? – удивилась Мадина. – Ты же только знакомиться шел.
– Мало ли! Мужик оказался толковый, мы с ним общий язык сразу нашли. И чего было тянуть? Тем более он аванс сразу дал. У него издательство, вполне, между прочим, приличное, деловую литературу издает. Ну и хочет новый имидж. Ребрендинг! Что ты смеешься?
Мадина улыбалась оттого, что Альгердас такой радостный, такой веселый. И оттого, что впереди у них сплошное счастье.
– Слово смешное, – ответила она. – Довольно глупое. Ребрендинг…
– Ерунда! Хочет человек меняться, развиваться, так не все ли равно, как он это называет? Хоть горшком пусть назовется! Главное, ему столько всего-всякого напридумывать надо, что у меня даже в животе закололо. От алчности! Кормить он нас, похоже, будет долго. Кстати, – вспомнил он, – я тут еды разной накупил. В том числе фуа-гра. В ресторан французский зашел, мне там целый лоток навалили. Видно, французы после Рождества неликвиды свои нам прислали. Ты фуа-гра когда-нибудь ела?
– Никогда!
Мадина произнесла это так радостно, будто сообщила, что всю жизнь питалась только фуа-гра и прочими деликатесами – устрицами, что ли.
– Руки мой, – сказал Альгердас. – Все уже на столе. Ну как, нашла библиотеку?
Он всегда был внимателен к ней, и внимателен во всем. Чтобы она поела вкусно и чистыми руками, чтобы нашла такую работу, какую ей хочется… И в этой его заботе, как во всем его поведении, как в самой его натуре, не было ничего нарочитого. Он жил как дышал, и Мадина была частью его дыхания.
Она вымыла руки, переоделась, села за стол. Что такое фуа-гра, она знала из книг. И, по правде говоря, ей совсем не хотелось сейчас паштета из жирной гусиной печенки. У нее даже горло сжималось спазмами, когда она эту фуа-гра себе представляла. Но обижать Альгердаса ей не хотелось еще больше. Он подписал удачный контракт, он радовался, он хотел порадовать ее – он любил ее! Все это стоило того, чтобы немножко себя пересилить в таком пустяковом деле, как еда.
– И еще сыры, – сказал он, когда Мадина уселась за стол. – Пять сортов. И «Вдова Клико», раз уж у нас такой французский обед.
Шкафчик, в котором стояли бокалы, был полностью сделан из стекла, то есть просто выдут, как елочный шар. У Альгердаса в квартире было много таких необычных, не очень дорогих, но очень красивых вещей.
Он поставил бокалы на стол; сухо и заманчиво хлопнула пробка шампанского.
«Шампанское мне, наверное, можно, – подумала она. – Это же просто виноградный сок».
– За удачный день! – сказал Альгердас, поднимая бокал.
– Да! – радостно кивнула Мадина.
«Ты еще и не знаешь, какой это день!» – подумала она.
Фуа-гра она проглотила с трудом, пахучий козий сыр тоже, но вид у нее при этом был самый безмятежный. К счастью, ее больше не тошнило, а хочется или не хочется какой-то еды – на такую мелочь она легко могла не обращать внимания.
– В Париже принято сидеть на табурете у контуара, – сказал Альгердас. – У стойки в кафе то есть. Это такое место для завсегдатаев, для своих. Я туда, правда, не садился, как-то наглости не хватало. Все-таки это особенный мир, неловко в него врываться. Хотя никто бы и слова не сказал, конечно. Но мне не хотелось. Я только наблюдал за всем этим, сколько в Париже жил. Три месяца. И вот садился каждое утро к контуару такой пожилой господин, брал кофе и рюмку перно. И был он, знаешь, так как-то… случайно одет.
– Плохо одет? – не поняла Мадина.
– Нет, не плохо. И не бедно. Но именно что случайно. Чувствовалось, что когда-то ему интересно было покупать хорошие вещи – пиджаки разные, пуловеры, шарфы. Я туда каждое утро ходил, в то кафе, и каждое утро он, конечно, был одет заново, как у приличных людей положено. Но ничего в его одежде не сочеталось. Можно было представить, как он вынимает из шкафа что под руку попадается, не подбирая. Может, жена у него умерла, и все ему стало безразлично. А может, просто так все стало безразлично, без причины. Возраст такой подошел, и все. Если это так, то даже не по себе становится.
– Почему? – спросила Мадина.
– Потому что, значит, все мы на это обречены? На это вот равнодушие к жизни. Просто от возраста. Получается, так?
Мадина слушала его, смотрела, как меняются его глаза в каждую следующую минуту рассказа, как блеск интереса сменяется в них налетом грусти…
– Что-то ты какая-то странная, – вдруг сказал Альгердас. – У тебя ничего не случилось?
Мадина и не ожидала, что он так чуток к ее состояниям! Он был необычный, но все-таки мужчина, а мужчинам, она знала, не присуща особая чуткость к таким вещам. Уж на что был заботлив ее папа, но даже он, и даже за сорок лет своей семейной жизни, не научился угадывать, когда у мамы бывали неприятности по работе, и если что-то казалось ему в ее облике настораживающим, то он спрашивал только, не болит ли у нее живот.
А Альгердас сразу заметил необычность Мадининого состояния. Она действительно чувствовала себя странно – как-то летяще.
– А что у меня могло случиться? – с интересом спросила она, подумав: «Ну, что ты можешь предположить?»
– Мало ли, – пожал плечами Альгердас. – Какая-нибудь дурная начальница каких-нибудь глупостей могла тебе наговорить. Плюнь, Динка, не обращай внимания на климактерических теток!
Он сказал это так смешно и так смешно сморщил нос, что Мадина расхохоталась. Она весь день сегодня смеялась как ненормальная.
– Думаешь, все начальницы обязательно преклонного возраста? – спросила она, отсмеявшись.
– А какого же еще? Я, конечно, в ваших этих библиотечных делах не специалист, но что-то мне сдается, это не та сфера, в которой возможна стремительная карьера. Вряд ли у вас начальниками назначают за молодую креативность.
– Вообще-то да, – согласилась Мадина. – Но знаешь…
В другой раз она, может, поддержала бы разговор, который касался такого большого куска ее прежней жизни, но сейчас все это было ей совсем неважно.
– Я и говорю, плюнь, – повторил Альгердас.
– Алька, знаешь, я хотела тебе сказать… – Мадина вдохнула поглубже. – Мне кажется, я беременна.
Она не вглядывалась в него специально, не отслеживала реакцию. Она просто смотрела на его лицо, потому что куда же еще она могла сейчас смотреть?
И она увидела, как меняется его лицо. Темные тонкие брови рванулись вверх и сразу же застыли, как будто художника, который их так замысловато и прекрасно прорисовывал, вдруг разбил паралич. И от этого лицо тоже застыло – все застыло, от высокого чистого лба до по-мужски твердых, но волшебно, заманчиво изогнутых губ.
– Как?.. – сказал он. – Ты что?..
– Так. – Мадина почувствовала, что сердце у нее словно зависает в замкнутом, безвоздушном пространстве. – Разве это так уж странно?
– Конечно! – воскликнул Альгердас.
Лицо у него наконец ожило, и Мадина смогла отдышаться. Она и представить не могла, чтобы у него могла быть такая мертвенная маска вместо лица, и это сильно ее испугало.
Но выражение, которым тут же сменилась эта мертвенность, испугало ее не меньше. Что это за выражение, она поняла сразу.
Это была досада. Он не то что не обрадовался ее словам – теперь Мадина казалась себе полной идиоткой от того, что могла предполагать, будто он обрадуется, – он даже не рассердился. Он только раздосадовался тем, что в его жизнь вмешивается что-то неожиданное, непонятное и… ненужное. Это слово – «ненужное» – проступило у него на лице яснее, чем «мене, текел, фарес» на пиру у Валтасара.
Она смотрела в его любимое незнакомое лицо и не понимала, как будет жить дальше.
