Текст книги "Лучшие годы Риты"

Автор книги: Анна Берсенева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Анна Берсенева
Лучшие годы Риты

© Сотникова Т.А., 2016

© Тур Н., иллюстрация, 2016

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2016

Часть I

Глава 1

«Это чувство мне знакомо, как… Как что?» Рита уже минут пять разглядывала пятна света на потолке, но ничего знакомого, кроме стихов, прочитанных в юности, с ними так и не связывалось. Да и стихи эти, мелькнувшие сейчас у нее в голове, к пятнам не имели вообще-то никакого отношения.

И вдруг она вспомнила! Мама привезла ее в Москву поступать в Полиграфический институт, потому что Рита спала и видела себя художницей. Они поселились у папиной дальней родственницы, которая жила в Гнездниковском переулке, в длинном доме, еще до революции построенном Нирнзее. Когда Рита вошла в этот дом, ей показалось, что она бывала здесь много раз, хотя раньше она о Нирнзее даже не слышала. За весь июнь в тот год не выдалось ни одного пасмурного дня, потолки в доме были высокие, окна тоже, в них каждое утро заглядывало солнце.

И вот то ощущение – чужого места, в котором тебе почему-то так легко и хорошо, что оно выглядит знакомым, – связалось в Ритином сознании с такой обыкновенной в общем-то вещью, как пятна утреннего света на высоком потолке.

Поняв это сейчас, Рита одновременно поняла, что все-таки обманывает себя. Тогда, в Доме Нирнзее, ей было семнадцать лет и она была безумно влюблена. Именно безумно – пятна света складывались в портрет, и это был портрет Игоря Салынского. И не сами собою они складывались, а потому что, едва проснувшись, она доставала из-под подушки его фотографию и всматривалась в нее. Когда Рита после этого поднимала взгляд, силуэт Игоря проступал на потолке.

Кончилось все это тем, что через неделю Рита сказала маме, что поступать в Полиграф передумала, и это была правда. Она мечтала стать художницей всю жизнь, сколько себя помнила, а передумала за неделю, потому что поняла, что жизнь без Игоря не имеет смысла. И если в Москве его нет, то зачем же ей Москва, и Полиграф, и вымечтанное будущее? Ни за чем.

Мама вздохнула с облегчением, сказала: «Ну и ладно. Что это за работа, художница? Дома всю жизнь будет красками пахнуть», – и они вернулись в Меченосец.

Все тогда в Гнездниковском переулке было так же, как сейчас в Бонне, – белые высокие потолки, ясный свет по утрам, необъяснимое ощущение незнакомости дома и одновременно естественности своей жизни в нем. Все, кроме влюбленности.

И отсутствие этого компонента в сегодняшнем Ритином дне меняло общую картину до неузнаваемости.

Зазвенел колокол в церкви Святого Николая. Рита успела открыть балкон, умыться и даже сварить себе кофе, а он все звенел и звенел, каждым своим размеренным ударом утверждая правильность всего, что будет происходить на этой улице воскресным июньским утром.

В Ритиной жизни, впрочем, этим утром не должно было происходить ничего. И днем тоже, и вечером. Но такое бывало редко, поэтому само по себе являлось событием.

Квартира, которую она снимала в Бонне, находилась на первом этаже, поэтому балкон можно было считать верандой. Он был обращен не на улицу, обычную улицу в центре города, по которой ходили люди и трамваи, а на противоположную сторону дома – к горе Венусберг. Кипарисы, растущие справа и слева от балкона, были подстрижены так, что походили на плотные стены. Тишину нарушал только колокол, да и он уже затих. Сидя на балконе с чашкой кофе, Рита видела перед собой ястребов, парящих над поросшей лесом Венериной горой.

Она смотрела на этих ястребов – или орлов? – и размышляла. Нельзя сказать, чтобы размышления ее были веселы или хотя бы приятны.

За последний год ее бизнес замирал, замирал и вот наконец замер окончательно. То есть, конечно, она продолжала закупать в Германии медицинское оборудование и поставлять его заказчикам в России. Но с тех пор как из числа заказчиков стали одна за другой выбывать государственные больницы, закончилось то, без чего она не мыслила ни какого бы то ни было дела, ни жизни своей вообще, – развитие. Колесо времени словно повернуло вспять, закрутилось в обратном направлении, и в результате этого движения Рита вернулась к тому, с чего начинала пятнадцать лет назад. Среди ее заказчиков пока оставались несколько частных клиник в Москве, одна в Петербурге, одна в нефтяном поселке на Ямале… Но было ясно, что через год и тех не будет: не на что владельцам станет содержать дорогие, со сложным оборудованием частные клиники. И незачем станет их содержать, потому что те немногие люди, которые к тому времени еще смогут пользоваться такими услугами, поедут за медицинской помощью за границу, если до сих пор не живут там постоянно. Да и Риту, скорее всего, из этой сферы вытеснят: слишком могущественны и слишком бесстыдны те, кто намерен в ней работать, никаких конкурентов они на уменьшающемся пятачке не потерпят.

Рядом с кипарисами росла липа. Она цвела огромными желтыми цветами, и дышать вокруг нее можно было только их безмятежным духом. По стволу липы вскарабкалась с земли белка, уселась на ветке у балкона и принялась разглядывать кофейную чашку. Рита принесла из кухни орешки, положила на балконные перила. Белка тоже перебралась на перила и стала их есть. Риту она не боялась ничуть. И пестрая сойка, прилетавшая вчера, не боялась. И еж, всю ночь фыркавший в траве перед балконом. Никто здесь никого не боялся, жизнь текла размеренно, и невозможно было поверить, что закончился огромный ее этап. А главное, невозможно было поверить, что впереди не новый этап, а сплошное море беспросветного уныния.

Рита еще с полчаса посидела на балконе, потом оделась, вышла на улицу, села в трамвай, пересела в автобус – в Москве она уже и забыла, когда пользовалась общественным транспортом, поэтому с особенным удовольствием ездила на нем в Бонне, – доехала до Рейна и весь день гуляла в парке. Он казался бесконечным, в нем были пруды, луга и дорожки, зайцы и гуси, воздушные шары и велосипеды – в нем было море покоя, из него можно было не уходить никогда.

Рита поднялась с нижней прогулочной террасы над рекой на верхнюю и смотрела, как плывут по Рейну корабли и баржи, как покой соединяется с работой и как работу и покой охраняют семь гор Зибенгебирге на противоположном берегу.

Может быть, это лучшее место на земле для того чтобы понять, как ей строить свою жизнь дальше. Но за весь день Рита так и не поняла на этот счет ничего, она значит, едва ли поймет в Москве. Это не помогало избыть уныние. Мелькнула даже испуганная мысль: а может, я и приезжаю-то сюда в последний раз? Но это уж точно была глупость, потому что у нее оставались в Бонне партнеры и контракты, и с какой стати – в последний? Но все-таки Рите стало не по себе от такой мысли.

С нею в голове вернулась она спустя несколько часов в Москву, и молчание, которым встретила квартира в Старопименовском, избавиться от этой мысли не помогло.

Глава 2

«Мне надо взять отпуск. Почему нет, собственно? Я надеялась, что добуду для себя работу на ближайшее время. Но такая работа не добылась, и чего же ради сидеть летом в городе? Надо уехать куда-нибудь и отдохнуть».

Дачи у Риты не было – грядки и кусты она возненавидела в детстве вместе со вкусом морковки и смородины. Конечно, если бы она купила дачу теперь, то там не было бы ни ягодных кустов, ни тем более овощных грядок, но предубеждение было таким сильным, что устраивать для себя дачную жизнь Рите не хотелось совершенно.

Обычно она не выдумывала ничего особенного и ездила отдыхать в Испанию. Или в Грецию, или в Хорватию, чтобы подешевле. Во всяком случае, на море – Рита не любила смешивать отдых с путешествием, и если чувствовала себя усталой, то ей требовалось не исследование новых мест, а именно отдых: отель, пляж, вечерняя прогулка по нарядной набережной. В последние лет пять она уезжала из Москвы одна, но уже на второй-третий день оказывалась в веселой компании, иногда русской, иногда английской или немецкой. И в иностранной все чаще: с людьми Рита сходилась так же легко, как в молодости, но с возрастом стала предпочитать общение ненавязчивое, оставляющее время для самостоятельного существования.

Такой способ отдыха устраивал ее во всех отношениях. В том числе и в смысле романов, которые при этом могли возникнуть и возникали.

Но сейчас она не рассчитывала на роман, и не то что даже не рассчитывала, а совершенно его не хотела. Не усталость охватила ее, а уныние; да, она сразу нашла правильное слово. Из усталости можно выйти взбодрившись, и новые знакомства для этого очень даже хороши, а от уныния не избавишься с помощью такой бодрящей банальности, как курортный роман.

Мама позвонила как раз в ту минуту, когда Рита открыла сайты трех отелей на Коста-Брава, сравнивала цены и размышляла, не полететь ли ей лучше на Балеары, новых впечатлений ради. Мама удивительным образом умела быть несвоевременной. Впрочем, так было всегда, Рита привыкла и сердиться на это не видела смысла.

– Приехать бы тебе на день-два пораньше, – сказала мама.

– Куда приехать? – спросила Рита. – И пораньше чего?

– Женщина не должна быть такой, – ответила мама.

Если это можно было считать ответом.

Спрашивать, какой такой, Рита не стала. Во-первых, примерно знала, что услышит, а во-вторых, услышанное точно не явилось бы ответом на два первых существенных вопроса.

– Мама, куда я должна приехать? – вздохнув, повторила она.

– Ничего ты мне не должна!

– Так куда?

– Соня сказала, ты ей на письмо ответила. Ну и тут же забыла, понятно. От одноклассников какая тебе польза!

А, вот что!.. Про встречу с одноклассниками Рита действительно забыла. Но не потому, что от нее нет пользы, а потому, что двадцать пять лет окончания школы – не то событие, ради которого ей захотелось бы приехать в Меченосец. А мама была в Москве две недели назад, и ехать ради того, чтобы повидаться с ней, Рита тоже не планировала. На письмо Сони Антоновой, которая устраивала встречу, она ответила просто потому, что установила для себя правило отвечать каждое утро на все электронные письма. Но приехать не обещала точно.

Рита представила, как будет тащиться три часа по раздолбанному, словно после бомбежки, шоссе вдоль вереницы унылых домов, посеревших деревянных и выщербленных кирпичных, и ей даже не по себе стало. Вот как раз именно это следует проделать, когда на душе и так тошно!

Она уже собралась было сказать маме, что занята в ближайшую неделю по работе… И поняла, что сказать этого не может. Правило не лгать было установлено ею для себя так же, как правило отвечать на письма, и даже тверже оно, видимо, было установлено.

В восьмом классе они с девчонками – да вот и с Соней Антоновой, кстати, – поспорили, действительно ли правду говорить легко и приятно, как это утверждалось в романе «Мастер и Маргарита», которым они все тогда были увлечены.

– Ну, приходится, конечно, правду говорить, – сказала Соня. – Но только потому, что врать стыдно. И совсем это не легко, с чего Булгаков взял? И что в этом приятного? Наоборот, неприятности одни. Все на тебя обижаются.

– А мне легко, – пожала плечами Рита. – А значит, и приятно. Ну, раз само собой получается, – пояснила она.

– Это потому что ты вообще такая, – вздохнула Соня. – Никого тебе не жалко, и себя тоже.

Рита и сейчас не понимала, так ли это, но правду ей и сейчас сказать было проще, чем солгать.

– Я приеду, – сказала она маме. – Но не пораньше.

«Еще не хватало растягивать удовольствие! – подумала она при этом. – Ладно, в конце концов, не на Чукотку».

Глава 3

В июне зелень еще не потемнела и не покрылась пылью, поэтому дорога до Меченосца выглядела не так безотрадно, как представлялось из Москвы. Хотя, конечно, ямы и колдобины… Как ни старайся, все не объедешь, и машину жалко. Но Рита еще после первой вмятины на первой своей машине сказала себе: это всего лишь кусок железа, его можно починить, а если нельзя починить, то можно купить новый, а значит, убиваться по нему бессмысленно. Поэтому из-за подвески она переживала не слишком, хотя и морщилась каждый раз, когда машина ухала в очередную промоину на асфальте.

Рита уехала из Меченосца двадцать пять лет назад. В первые годы, приезжая домой на каникулы или на выходные, она чувствовала, что сердце у нее начинает биться быстрее, когда в окне вагона появляется пожарная каланча, единственная старинная достопримечательность. Но со временем это чувство ослабевало, а теперь уже и не возникало совсем.

Видимо, связь с родным городом не относится к разряду тех, над которыми не властно время. Возможно, она является лишь биологической, и потому изменилась вместе с Ритиным организмом.

Да и что не изменилось в ее жизни за двадцать пять лет? Ничего незыблемого не могла она назвать. Так у всех, наверное.

– Горячую воду отключили, – сообщила мама, как только Рита вошла в квартиру. – Забыла тебе сказать.

А если бы и не забыла? Все равно впрок не намоешься. Бойлер ставить мама не хотела категорически – говорила, что лучше погреет воду на плите, чем станет платить бешеные деньжищи за электричество.

Сколько Рита себя помнила, мама всегда ходила дома в чем-нибудь затрапезном. Когда-то в этом, может, и была необходимость: приличные вещи были считаные, купить их было трудно или просто не на что, и все старались поэтому их не снашивать. Но теперь-то вещи продавались везде, и Рита присылала маме достаточно денег. И какой-то особенной скупостью та вроде бы не отличалась… Но все равно ходила дома в застиранном фланелевом халате, от одного вида которого Рите хотелось удавиться.

Однако говорить об этом с мамой она давно перестала. Халат так халат. Другие вон вообще в ночной рубашке дома ходят – никого же нету, говорят.

– Я почему хотела, чтобы ты пораньше приехала? – сказала мама. – На даче пол провалился, надо перестелить.

– Мама! – Тут уж Рита не выдержала. – Я тебе тысячу раз говорила: про дачу мне, пожалуйста, не рассказывай. Не хочешь продавать – возись. Насколько можешь. Денег я тебе на это дам, но заниматься ею не буду.

– Да, ты бездушная, – кивнула мама. – Ну, дай тогда денег. Я просто боялась тебе про это по телефону сказать.

«Чего ж ты, интересно, боялась?» – чуть не спросила Рита.

Но не спросила все-таки. Вопрос бессмысленный, да и разве ей это интересно?

Она привезла из Германии лекарство для печени – когда мама была в Москве, Рита свозила ее в клинику, и терапевт сказала, что немецкое лекарство подойдет наилучшим образом. Больше везти маме из Германии было нечего: все, что могло ей понадобиться, продавалось в Меченосце, и даже гораздо больше, чем могло ей понадобиться. И если бы в Меченосце стало всего продаваться раз в двадцать меньше, чем теперь, то и тогда мама не ощутила бы нехватки чего-либо, ей необходимого.

Может, такому отношению к жизни следовало позавидовать. Но на Риту оно только тоску нагоняло.

Они поговорили про лекарство, потом мама спросила, в чем Рита завтра пойдет в ресторан, и, получив ответ, что в платье, села смотреть новости по телевизору. Рита тут же ушла в кухню. Раньше она презирала тех, кто говорил, что не смотрят телевизор – считала их снобами, но теперь смотреть его действительно стало невозможно, просто опасно для психики. И к тому же она боялась, что даже ее стальная воля не позволит ей удержаться от комментариев. А какой в них смысл? Только в очередной раз поссориться.

Вообще-то Рите жалко было маму. Какая ни есть, она все-таки не заслуживает того, чтобы ей каждый день так нагло и безнаказанно лгали. За валидол свой хватается, когда холеная дикторша излагает очередной какой-нибудь бред про распятого на Донбассе младенца и погрязшую в блуде Европу.

Пока из комнаты доносился истерический телевизионный голос, Рита смотрела в окно. Оно выходило во двор, и неизменность открывающейся картины – покосившиеся качели, лавочка без спинки, облезлый киоск – действовала на Риту так же, как вид маминого застиранного халата. Уныние, уныние – догнало оно ее, как ни убегала она от этого вида из окна, как ни старалась вычеркнуть все это из своей жизни.

Тон телевизионного голоса сменился наконец на радостный – начался прогноз погоды. Рита вернулась в комнату, вынула из шкафа белье, постелила себе на неразложенном диване. Диван не раскладывался уже давно, менять его мама отказывалась. Когда лет десять назад Ритины дела пошли в гору, она предложила маме перебраться в Москву. Та возмутилась, как будто в переезде было что-то неприличное. Рита тогда удивилась, но вздохнула с облегчением. Ну а получив отказ на предложение выбросить старый диван, удивления уже не испытала.

Мама уснула, как всегда, рано, а Рита еще долго читала в постели. Благословен тот, кто придумал электронную книжку! Не только в смысле удобства, но и в смысле правильной оценки собеседника. Это был своего рода тест на банальность мышления: как только Рита слышала от кого-нибудь про запах типографской краски и шелест страниц, который не заменит бездушная машинка, она понимала, что с этим человеком ей не сойтись близко, а дела с ним следует вести осторожно.

Она читала «Вешние воды», и странное чувство тревожило ее. Ей не казалось, что жизнь, о которой писал Тургенев, прошла безвозвратно – вот именно жизнь, вся как есть, со всей ее большой правдой и маленькими обыкновениями. Что-то главное, самое значительное, осталось в жизни неизменным, это Рита понимала. Но что – главное? Она не знала, и от этого одолевало ее уныние, и в этом была ее тревога.

Глава 4

– Надо было в Залужье собраться, – сказал Шефуня. – Там хоть ресторан приличный. Ты б меня спросила, Антонова, я бы тебя научил.

– В Залужье все новое. – Соня обиделась. – У нас с ним никаких воспоминаний не связано. Там вообще помойка была, когда мы в школу ходили.

– Здесь зато теперь помойка стала, – хмыкнул Шефуня.

Шефуня был недалек от истины, но Рита рассердилась. Молодец какой! Или сам все устраивай, или не приходи, или, раз пришел, скажи спасибо.

– Ничего, Шеф, потерпишь, – сказала она. – Отдайся воспоминаниям и получай удовольствие.

– Это да, – согласился Шефуня. – В принципе, хорошо, что собрались. Ностальгийку погоняем…

На месте ресторана «Меченосец», где Соня собрала одноклассников, раньше было кафе-мороженое – любимое место для прогуливания уроков. Так что воспоминаний, конечно, хватало. И главная городская площадь за окном тогда выглядела точно так же, как теперь: Ленин с кепкой в руке, здание районной администрации и универмаг; в этом смысле тоже предоставлялся полный простор для сентиментальности.

Прозвище у Шефуни появилось из-за фамилии – Шевчук, так-то никаких лидерских наклонностей он никогда не выказывал. Он и в школе вечно брюзжал по любому поводу, и Рита всегда его одергивала. После школы он уехал учиться в техникум во Владимир, там теперь и работал менеджером в автосалоне.

На гулянку собралось человек двадцать. Пришла первая учительница Надежда Алексеевна и математичка Функция. Обещал прийти физик. Соня Антонова вместе с мужем Витькой Наумовым – они поженились сразу после выпускного – придумали какие-то конкурсы: вспомни начинку булочек в школьном буфете, докажи теорему Пифагора, нарисуй портрет своего соседа по парте и прочее подобное. Конкурсы выглядели глуповато и напоминали свадебные, но не раздражали.

Сначала Рита даже удивилась тому, что снисходительно воспринимает все эти нехитрые развлечения, а потом поняла: значит, разорвалась ее связь с той жизнью, частью которой были и конкурсы про начинку булочек, и эта площадь, и этот город. Вот потому-то она с неподдельным интересом слушает рассказ Оли Трофимченковой о том, как поступала в университет ее дочка, и Наташки Коревской, которую при встрече не узнала, про отдых в Анталье, и даже Шефунино брюзжанье воспринимает спокойно. Все это – слишком вне ее жизни, чтобы задевать и тем более раздражать.

Это как-то ободрило ее. А то после вчерашнего созерцания детской площадки и лавочки под окнами родного дома ей до сих пор не по себе было.

Ну и выпила она, конечно, – хоть и не много, но все же. Это способствовало благодушию. Может, не только это, но что еще, Рита понять не могла. Понимание ускользало от нее, и ей уже даже интересно было поймать его за виляющий хвостик, разобраться – а почему, собственно, ей легко и чуть ли не хорошо в давно забытом, ничем ей не близком круге одноклассников, и даже музыка, отборная отечественная попса, не режет слух.

– Рит, а где твой Салынский сейчас? – спросила Наташка.

– Понятия не имею, – пожала плечами Рита. – В Америке учился, в Хьюстоне, а куда потом подевался, не знаю.

– Ну вот! – засмеялась Наташка. – А влюблена же ты в него была – мы угорали вообще. Прямо не узнать тебя было. Так вот любовь и проходит, – глубокомысленно заключила она. – Как молодость – без следа.

– Ну почему без следа? – возразил Митя Гриневицкий. – От молодости много чего остается.

У Мити если что и осталось от молодости, то привычка к клетчатым рубашкам. Рита его особенно, правда, не разглядывала, но и на беглый взгляд было заметно, что он выглядит старше своих лет. Их общих лет.

– Ну что вы сидите! – воскликнула Соня, подходя к столу. – Давайте хоть потанцуем! Помните, как на выпускном выплясывали?

Из всего выпускного Рита помнила только свой медленный, томительный танец с Игорем. Все остальное действительно прошло, растворилось в прошлом, и действительно без следа. Как будто происходило не с ней, а с каким-то другим человеком; да так оно и было, конечно.

Танцевать под песню Наташи Королевой она не пошла, а осталась за столом с Гриневицким. То ли его тоже не привлекали развлечения такого рода, то ли он просто забыл, как вообще танцуют. Второе, кстати, вероятнее: присмотревшись, Рита поняла, что Митя выглядит не только старше своего возраста, но и как-то проще, чем выглядел в юности. В школе он лучше всех шел по математике, и можно было ожидать, что к сорока годам чего-нибудь в жизни добьется. Но судя по вот этой опрощенности, которая проявлялась в едва определимых, но неопровержимых деталях – в стрижке, сделанной в дешевой парикмахерской, в загрубелости рук, в застиранности рубашки, которую он надел в ресторан, – было понятно, что этого не произошло. Если бы он не назвал себя, Рита его и не узнала бы, может. Как располневшую Наташку не узнала, и мужа Сони, и многих, с кем не встречалась двадцать пять лет.

Муж Сони, отплясывавший в общем кругу, вдруг что-то вспомнил, подошел к столу и сказал Гриневицкому:

– Мить, насчет террасной доски я договорился, завтра тебе отзвонюсь.

– Ладно, – кивнул Митя.

Они не сказали друг другу ни одного необычного или хотя бы интересного слова, но то, что сказали, вдруг поразило Риту. То есть не слова их, не смысл сказанного, а что-то в интонациях, в жестах.

Она наконец поняла, что показалось ей таким удивительным в сегодняшней встрече, какое ощущение точно прошло мимо нее в череде множества испытанных ею – в отличие от большинства ее одноклассников – жизненных ощущений.

Это было физическое ощущение того, что ты проживаешь свою жизнь среди людей, которых знаешь с рождения.

Увидев после двадцатипятилетнего перерыва Наташку, и Олю Трофимченкову, и Шефуню, и Гриневицкого, Рита не могла не заметить, как сильно они переменились. И сама она, конечно, переменилась не меньше, и это, наверное, расстроило бы ее и даже испугало, если бы не ошеломила ее сейчас и не отвлекла вот эта догадка – что у одноклассников, живущих в Меченосце, есть то, чего нет и никогда не будет у нее: ежедневная, повседневная жизнь среди тех, с кем связана молодость, связано детство. Вот ведь все они не воспринимаются ею как чужие – ни Наташка с ее рыхлой фигурой и безвкусным макияжем, ни Шефуня с его глупым всезнайством, ни Митя в тусклой клетчатой рубашке. Они отличаются от нее во всем, а стены между ними нет, и разговаривать с каждым ей так же легко, как в детстве, и до сей минуты она даже не сознавала, что это так, просто разговаривала весь вечер, как в первом или в десятом классе. Но для нее это стало так только сегодня и на один вечер, а они каждый день живут среди своих, в биополе своих – и это такая жизнь, которой у Риты нет и никогда уже не будет. Может, она не особенно хороша, эта их жизнь, и даже наверняка так и есть – что хорошего в ежедневном общении с Наташкой или с быстро опьяневшим Сониным мужем? – но это жизнь, которой Рита лишена. И ничего с этим уже не поделаешь – людей, которые окружают тебя сейчас, в нынешней твоей жизни, не вставишь ведь в свое детство и не проживешь с ними первую юность, а значит, никогда уже не сделаешь их по-настоящему своими. Ты навеки среди чужих.

Рита даже поежилась от этой догадки.

– Холодно тебе? – спросил Гриневицкий.

– Нет, – ответила она. – С чего ты взял?

– Дочка так ежится, когда ей холодно.

– Сколько твоей дочке? – машинально спросила Рита.

– Пятнадцать. А у тебя дети есть?

– Нет.

– Почему?

Все-таки Гриневицкий переменился не только внешне: раньше он не задавал бестактных вопросов.

– Так, – пожала плечами Рита. – Не сложилось. – И неожиданно для себя предложила: – Давай выпьем.

Гриневицкий отказываться не стал. Текила на их половине стола кончилась, и он принес ее с другой половины.

– И соль вот, – сказал он. – Но лайма нет.

– И не надо, – махнула рукой Рита. – Текила и без лайма хороша. Просто мягкая водка.

Она действительно любила текилу, хотя мода на нее давно прошла. Впрочем, она ничего в своей жизни не делала из таких посторонних соображений, как мода.

Видимо, именно эта рюмка текилы, выпитая с Гриневицким, оказалась последней каплей для того, чтобы Рита опьянела по-настоящему и море стало бы ей по колено. Ну, не море, может, нет ведь здесь никакого моря… Но музыка есть, и пол дрожит от топота танцующих, и что это она сидит как засватанная?..

– Пошли, Митька, танцевать! – объявила Рита, поднимаясь из-за стола.

Стул, с которого она встала, при этом опрокинулся, так что выглядел ее порыв, наверное, очень уж разухабисто. Ну и ладно! Не все ли равно, как она выглядит в Митиных глазах? А другие и вовсе на нее не смотрят – танцуют в свое удовольствие. И она будет!

Она схватила Митю за руку и потащила в общий круг. Вместо Наташи Королевой как раз запел Челентано, это было приятно. Да и вообще приятно отплясывать так, чтобы пол под ногами трещал! Среди развеселившихся, смеющихся, ни единой задней мысли не имеющих людей, которых знаешь почти с рождения.

Рита в самом деле плясала так, что чуть каблуки не сломала, и сломала бы, если бы это были шпильки, но она давно уже не носит шпильки, каблуки у нее удобные, и туфли тоже, удобные и красивые, разрисованные, эх!..

– Митька, надо срочно выпить еще, иначе упаду, – заявила Рита, обнаружив себя в его объятиях.

Челентано, оказывается, запел уже «Mar perke», танцующие разбились на парочки, и ей достался Гриневицкий.

– Надо так надо, – сказал он. – Налью.

Текилы он ей налил, надо признаться, очень ловко – не прекращая танцевать. Рита выпила и поставила рюмку ему на плечо. Рюмка, конечно, упала, это показалось ей ужасно смешным, и она рассмеялась. Митя тоже.

– Ты пьяная, Рита, – сообщил он. – Знаешь?

– Знаю! – весело подтвердила она. – И что?

– Да ничего. Танцуем дальше.

– А потом? – глупо спросила она.

– Потом воздухом подышим.

– А надо?

– Надо.

Хоть Митино лицо и расплывалось слегка у Риты в глазах, но она видела, что он улыбается, и вполне доброжелательно. Ну а что бы ему не желать ей добра? Она ему того только и желает!

Он вообще нравился ей с каждой минутой все больше. Даже клетчатая рубашка уже нравилась – выглядит из-за своей застиранности непрезентабельно, зато ладоням приятна. Рита держала Митю за плечи, чтобы твердо стоять на ногах, поэтому рубашку его ощущала именно ладонями.

Музыка стихла, все захлопали почему-то, засмеялись, да не почему-то, а от радости, что вот они встретились, и им легко вместе, и хорошо; Рита поняла это так ясно, как если бы все произнесли это хором вслух. Она и сама присоединилась бы к этому хору.

– Пошли теперь, – сказал Митя.

– Куда? – не поняла Рита.

– Дышать, – объяснил он.

На площади стояла такая тишина, что если бы не музыка, доносящаяся из ресторана, можно было бы подумать, что они не в центре Меченосца, а в деревенской глуши. Впрочем, Рите и в этом виделась сейчас какая-то прелесть. Она даже с недоумением вспоминала, что еще с утра все это ее раздражало.

– Ты за плечо держись, – сказал Митя. – Не то упадешь.

– Мы же не танцуем уже! – засмеялась Рита.

– Все равно держись.

Она схватилась за его плечо, и вовремя: качнуло ее так, что ей показалось, ветер налетел.

«Не ветер это, – умиротворенно подумала она. – Это меня изнутри штормит».

Какое при этом умиротворение, казалось бы? А вот поди ж ты.

– Митька, а знакомо ли тебе уныние? – спросила Рита.

– Конечно.

Он опять улыбнулся в темноте; Рита то ли почувствовала, то ли разглядела это в отсвете фонарей, далеко стоящих от ресторанной двери.

– Почему конечно? – пожала плечами она. – Мне, например, до сих пор оно не было знакомо.

– У нас слишком по-разному жизнь сложилась, – заметил он.

– Ты своей недоволен?

– Рит, совсем не хочется пошлить.

Ей показалось, что он поморщился.

– Я тебя обидела? – спросила она.

– Нет. Вернемся танцевать?

– Если честно, не хочу, – сказала Рита.

– А чего хочешь?

– Хороший вопрос! Если бы знать. Счастья, природы, любви.

– Ну, счастья не обещаю, а природы здесь хватает, сама знаешь.

О любви он умолчал, но Рита и не имела его в виду в этом смысле.

– Где это – здесь? – хмыкнула она. – Здесь вон только Ленин торчит с неизменностью судьбы.

– На природу могу отвезти, – предложил он. – На дачу. Там и переночуешь, кстати. А утром насладишься пейзажем в полной мере.

– На чью дачу? – не поняла Рита.

– На твою. А ты что подумала?

– Ничего не подумала. – Рита помотала головой. – А почему ты должен везти меня на мою же дачу?

– Потому что у меня есть от нее ключи. Твоя мама дала.

– Зачем?

– Я у нее ремонт буду делать. Пол перестилать.

– Вон что!

– Ну да.

«А почему бы и нет? – вдруг подумала она. – Пусть отвезет на дачу. Вечер теплый. Можно сидеть на крыльце. Хоть до утра. Продышусь. Протрезвею. И всяко лучше, чем в маминой комнатушке».

– Мить, – сказала Рита, – ты правда готов меня туда отвезти?

– Почему нет? – Он пожал плечами. – Это же рядом. На машине минут пятнадцать.

– На машине не поеду! – предупредила она.

– Почему? – удивился он.

– Ты пьяный.

– А ты нет?

– Я же за руль не собираюсь садиться.

– Я тоже не собираюсь, – будто слабоумной, растолковал Митя. – На такси поедем.

Все-таки он выпил явно меньше, чем она. Или привык рассуждать здраво в этом состоянии. Как бы там ни было, все это оказалось очень кстати. Рита даже протрезвела слегка, не дожидаясь природы.