Текст книги "Женщины да Винчи"
Автор книги: Анна Берсенева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Глава 4
Белка осталась одна. Делать было совершенно нечего. По-хорошему, надо было немедленно покинуть помещение и отправиться отдыхать, как и положено в законный выходной. Но за год работы она успела изучить свою прелестную начальницу, а потому была уверена: через час-другой дверь отворится и та явится в офис по какому-нибудь срочному делу, которое, разумеется, никак нельзя было отложить до понедельника.
Стервозность являлась главным качеством бизнес-леди Елены Мазурицкой, это Белка поняла уже давно. А теперь, когда увидела ее мужа, ей стало понятно, из чего эта стервозность проистекает. Наверняка Ленка именно с помощью этого своего качества заполучила такого привлекательного Кирилла в мужья, и не было у нее никаких причин для того, чтобы это свое качество менять. И вообще, когда ты как сыр в масле катаешься, то почему бы не позволить себе быть стервозной, или глупой, или пошлой, или какой угодно еще? Почему не позволить себе любые черты характера, которые считаются отрицательными среди людей, не добившихся в жизни такого выдающегося положения, как у тебя? Ты заработала себе право быть такой, какой тебе нравится, и за это свое право ты глотку кому угодно перегрызешь.
«Я ей завидую? – удивленно подумала Белка. И себе же ответила: – Ни капельки! Но с удовольствием мазнула бы ее по носу, это точно».
Она уселась к компьютеру и быстро изучила, что интересного будет происходить сегодня на «Красном Октябре». Концерт терменвокса на крыше. Фотовыставка «Париж. 50-е». Уроки сальсы. Интересно, что такое терменвокс? Поиск показал, что это такой странный музыкальный инструмент, представляющий собой электронную струну и гудящий на разные лады, когда музыкант, как фокусник, водит над ним руками.
Белка решила, что на концерт терменвокса стоит сходить – может, хоть это скрасит впечатление от бездарно проведенного выходного.
Прекрасное место, в котором располагалась Ленкина контора, было едва ли не главным, из-за чего Белка в ней работала. Она забыть не могла то ежедневное унылое чувство, которым сопровождалась ее студенческая жизнь.
Факультет психологии Высшей школы экономики располагался почему-то в здании бывшей средней школы в Выхине. От метро надо было ехать еще пару остановок автобусом или долго идти пешком через однообразные дворы спального района; в ноябре или в марте это было особенно приятно. Добираясь туда, Белка каждый день спрашивала себя, так ли уж ей необходимо высшее образование. Да, кстати, и высшее ли оно?..
А здесь, в сюрреалистичном заводском антураже, превращенном в антураж художественный – все, что отмечено подлинностью, легко преображается одно в другое, – она чувствовала себя как рыба в Москве-реке, на которой стоял «Красный Октябрь». И найти себе здесь вечернее развлечение было ей поэтому несложно.
Выбрав на сегодня из всего предлагаемого терменвокс, Белка включила кофемашину. Выпила чашку кофе с золотой пеночкой. Побродила по сетям, интересуясь у друзей, кто из них сегодня готов идти вместе с ней на концерт. Откликнулись человека три, все остальные, наоборот, позвали ее на голографическую выставку в ЦДХ.
«Жизнь удалась, чё», – подумала Белка.
И в ту же минуту, как она это подумала, колокольчик над входной дверью угрожающе звякнул. Явилась платиновая красавица, не запылилась! Что ж, стоит порадоваться своей предусмотрительности. Но радоваться Белка не стала, а поспешно вывела на экран заблаговременно открытый сайт отеля в Пиренеях.
Она сидела спиной к двери, вглядываясь в экран и ожидая очередного начальственного распоряжения, которое, разумеется, будет отдано прямо с порога.
– А вы все-таки не ушли? – услышала она. – Непохвальное усердие.
Белка обернулась. Великолепный Ленкин супруг смотрел на нее, стоя в дверях.
– Почему же непохвальное? – поинтересовалась она.
– Потому что работы у вас никакой нет.
– А вы откуда знаете?
– Нетрудно догадаться. Елена способна организовать только имитацию бурной деятельности. Для этого достаточно будних дней, нет никакой необходимости работать в выходные.
– И что? – усмехнулась Белка.
– И вы можете идти домой.
– Зачем?
– Что – зачем?
Ага, наконец он удивился.
– Зачем мне идти домой в Южное Тушино, если лучше посидеть на работе еще часок-другой, а потом провести вечер на «Красном Октябре»? В хорошей компании за веселыми занятиями.
Если не знаешь, что сказать, говори прямо. Белке было интересно, как он к этому отнесется.
Он расхохотался. Отлично! Этот Кирилл нравился ей все больше.
– Так вы из городских пижонов? – спросил он, отсмеявшись.
– Ну, вроде, – согласилась Белка.
– Странно, что я сразу не догадался.
– А каким образом вы могли догадаться?
– Да хоть по прическе.
Прическа у Белки была в самом деле пижонская: стрижка под ежик. Для лета, она считала, самое оно: и не жарко, и с простенькими платьицами смотрится отлично.
– Почему вы улыбаетесь? – спросил Кирилл.
– Один мой приятель, когда я так подстриглась, спросил: «Ты прическу, что ли, поменяла?» Мы с ним двадцать лет знакомы, я за это время прическу меняла раз сто, но он впервые заметил.
– Я думал, это из анекдота, – сказал Кирилл. – А прическа вам идет не очень. Чересчур стильная.
– Ничего, – усмехнулась Белка. – Мне нравится, а вы привыкнете.
Все-таки ее задело его замечание. Она не любила нарочитой стильности, и неприятно, если ее прическа производит такое впечатление. Ну да может, он просто хотел ее уесть. Тогда…
– Тогда, может, вместе куда-нибудь пойдем? – спросил Кирилл.
– Это, например, куда?
– Например, пообедать. Как раз время. И я проголодался.
Белка едва не спросила, не желает ли он пообедать с женой, но вовремя спохватилась, что задавать глупые вопросы не обязательно.
– Может, вам не понравятся места, где я привыкла обедать, – все-таки поддела она.
– А может, и понравятся.
Нет, он определенно был стоящим товарищем! Во всяком случае, для того, чтобы провести с ним час-другой за обедом. А дальше видно будет.
– Ладно! – весело сказала Белка; ей в самом деле стало весело. – Идем тогда к Боре.
Если он и насторожился, что еще за Боря такой, то не подал виду, а только сказал:
– Жду вас на улице.
Когда Белка, сообщив охраннику, что ее работа на сегодня завершена, вышла из здания, никакого Кирилла в обозримом пространстве не было.
«Это как же я так повелась?» – сердито подумала она.
Но оказалось, что подумала все-таки зря. Кирилл сидел в «Ауди» с распахнутой дверцей и пил воду из маленькой стеклянной бутылки. Он сам сидел на водительском месте, да и машина была приличная, не убогий буржуйский «Мерседес» с кучером в белой рубашке и не красный спорткар, свидетельствующий об истерически переживаемом кризисе среднего возраста.
– А мы никуда не едем, – сказала Белка. – Здесь все в двух шагах.
– Я почему-то так и подумал, – кивнул Кирилл.
Он бросил пустую бутылку на пассажирское сиденье, закрыл машину и полностью поступил в Белкино распоряжение – это было крупными буквами написано у него на лбу, щеках и губах.
Глава 5
За год работы на «Красном Октябре» Белка изучила его как двор родной. Они с Кириллом прошли под низкой кирпичной аркой и оказались на маленькой площади, на которой раскинут был полотняный шатер. Мама рассказывала, что когда-то у ее отца, то есть Белкиного деда, был летний чесучевый костюм, из которого бабушка сшила свое первое в жизни нарядное платье. При виде этого шатра Белка почему-то всегда про то платье вспоминала, хотя вряд ли владельцы замечательной летней кафешки «Фестиваль еды» слышали о таких старинных тканях, как чесуча или какой-нибудь бомбазин.
– О!.. – сказал Кирилл, когда Белка подвела его к шатру. – А при чем здесь Боря?
Он явно обрадовался, что ему не предстоит обедать на сомнительном флэте у сомнительного же Белкиного приятеля.
– А Боря здесь живет, – объяснила Белка. – У вас будет возможность пообщаться.
Как только этот шатер раскинулся на «Красном Октябре», она сразу повадилась здесь обедать. Ей нравилось, как он внутри устроен – наподобие ландшафтного парка. Журчит по синим и зеленым камешкам ручеек, склоняются над ним две плакучие ивы, под ними стоят деревянные лавочки…
Столик под ивами был, к счастью, свободен. Это был любимый Белкин столик, и она немедленно за него уселась.
– А Боря вон там, – сказала она Кириллу, который присел было тоже. – За вон той дверью.
Поколебавшись, он все же отправился в дальний угол шатра, к двери, на которую указала Белка. Вскоре оттуда донесся его смех.
«Мне определенно нравится, как он смеется, – подумала она. – Это хорошо».
Почему хорошо, понятно: как бы она стала обедать с человеком, если бы он ей не нравился?
– Его тут что, для шашлыка держат? – спросил Кирилл, вернувшись за столик.
– Еще чего! – фыркнула Белка. – Если баран, так только на шашлык, что ли? Он добрый и интеллигентный. С ним здесь все дружат и играют.
– Вы часом не вегетарианка? – поинтересовался Кирилл.
– Нет. И к тому же я не завтракала.
– Понял, – улыбнулся он. – Я хоть и завтракал, но тоже уже голодный. Наедимся до отвала.
Прелесть этого шатра заключалась в том, что здесь были представлены чуть ли не все кухни мира. Но только каждый день разные, и никогда нельзя было заранее угадать, какая будет сегодня. Белка была знакома с хозяевами и знала, что они нарочно делают из этого секрет, чтобы поддерживать среди посетителей интригу.
Сегодня предлагалось есть по-австралийски. С голоду переборщили – заказали по два горячих блюда. Съев страусиный стейк, Белка почувствовала, что насытилась как удав. Она откинулась на спинку лавочки, чтобы отдышаться.
Вероятно, вид у нее от обжорства сделался чрезмерно вдохновенный, потому что Кирилл спросил:
– О чем это вы таком элегическом задумались?
Что он знает слово «элегическое», было отрадно; среди Белкиных знакомых мало кто знал, что оно означает. Она и сама-то узнала это только от мамы, случайно.
– Да ни о чем существенном, – ответила она.
– А например?
– Например, что пыль из Сахары летит через Атлантику и удобряет джунгли Амазонки. Без Сахары они, получается, рано или поздно зачахли бы.
– Возможно. Все в мире связано.
Он не выказал ни малейшего удивления ее размышлениями, хотя связь между объедками на ее тарелке и Амазонкой или Сахарой была, мягко говоря, неочевидна. Белку даже азарт взял: надо же, какой крепкий орешек, ничем его не прошибешь.
– Странно, что вы это понимаете, – заявила она.
– Почему странно?
– Потому что вы очень буржуазны.
– С чего вы взяли? – поморщился он.
Ага! Тебе, значит, неприятно считаться буржуазным. Интересно, почему?
– У вас дорогие часы, обувь и машина, – с невинным видом объяснила Белка. – Все, чему в буржуазной среде полагается быть дорогим.
Все-таки его было не пронять – на ее слова он только улыбнулся и сказал:
– Часы в буржуазной среде теперь уже допускаются дешевые, на пластмассовом ремешке. Такие даже в Музее современного искусства есть, в МоМА. Вы не видели?
– Видела, – буркнула Белка. – Я была в Нью-Йорке.
Воспоминание о поездке в Америку, вообще-то одно из лучших воспоминаний ее жизни, сейчас не порадовало: сразу же некстати вспомнилось, что до сих пор приходится выплачивать кредит, который, кажется, не уменьшается вовсе, и потому работать у супруги вот этого приятного собеседника, с которым они, как ни крути, не ровня.
«А вот и ровня! – словно бы себе назло, подумала Белка. – Он мужчина, я женщина. Социальное неравенство снимается за счет полового притяжения».
Насчет полового притяжения ясности не было, но злиться она перестала. Однако желание подразнить этого безупречного мужчину все-таки не прошло.
– А чем вы занимаетесь? – светским тоном спросила она. – Какой у вас бизнес?
– Почему обязательно бизнес? – пожал плечами Кирилл. – Я картины пишу, может быть.
– Не может этого быть, – усмехнулась Белка.
– Почему? Бывают же успешные художники.
– Успешные – это какие? – поинтересовалась она.
– У которых картины хорошо продаются.
– Ван Гог к ним явно не относился.
– Если в этом смысле, то к ним и Рембрандт не относился, – улыбнулся Кирилл. – И Вермеер. Да и все кого ни возьми… Успешными они не были.
Улыбка у него все-таки неотразимая! И ничем его не проймешь.
– А какими же они тогда были? – спросила Белка. – Все кого ни возьми, вроде Рембрандта.
– Это мы с вами при случае еще обсудим.
– Когда посетим вместе музеи Парижа? Или Лондона?
Ну? Что он на это скажет?
– Можем на Волхонку сходить, – сказал он. – В Музей изобразительных искусств.
«На эпатаж не поддается, зря стараюсь», – поняла Белка.
Ей сразу стало легко. Собственно, ей с ним и с самого начала было легко, но теперь еще более.
– Сейчас модно заказывать картины бомжам, знаете? – сказал Кирилл.
– Не-а, – удивилась Белка. – Зачем?
– Можно получить пару-другую незаурядных работ. Больше вряд ли, но на два-три усилия хватает надорванного сознания. Оно может дать неожиданное художественное решение, – объяснил он.
С этим Белка была согласна. Но то, что кто-то додумался заказывать бомжам картины, почему-то показалось ей неприятным. Хотя что плохого? Те наверняка радовались легким деньгам.
– А вы такие картины видели? – спросила она.
– Видел, – кивнул Кирилл. – У моих друзей целая коллекция.
– И что на них?
– Например, морской пейзаж. Две линии – и полное ощущение моря. На берегу пальмы в виде листьев марихуаны. Броско и выразительно. А больше, собственно, от бомжей ничего и ожидать не приходится.
– Это почему же?
– Потому что без привычки к труду и внутреннего стержня художников не бывает.
– Ну, это как сказать… – протянула Белка.
– Да как ни говори, – отрезал Кирилл. – Только очень молодые люди полагают, что это неважно. А в более взрослом возрасте уже пора понимать, что без труда не выловишь и рыбку из пруда, и на психоделические грезы надеяться не стоит.
– Это почему же? – глупо повторила она.
– Потому что наркотические видения только кажутся разнообразными, а на самом деле они у всех одинаковые. Определяются не столько личностью грезящего, сколько химическим составом препарата.
– Из личного опыта? – поинтересовалась Белка. – Или вы врач?
– У меня околоврачебный бизнес, скажем так.
– Тогда вы в психоделических грезах не разбираетесь! – запальчиво заявила она.
Нашелся, в самом деле, адепт мистического опыта!
– Да ведь и вы тоже, Белла, – улыбнулся он.
– Почему это я не разбираюсь? – фыркнула Белка.
– Потому что не балуетесь наркотой.
– Откуда вы знаете?
– У вас прекрасный цвет лица. Хоть в самом деле портрет ваш заказывай.
– Бомжам?
– Я бы Рокотову заказал. Да он умер.
– Неужели?
– К сожалению. Или Гейнсборо. Но он тоже умер.
Тут Белка засмеялась.
– Что вы? – спросил Кирилл.
– Так. Вспомнила, – ответила она. – Мне один писатель знакомый рассказывал. Он в детской библиотеке выступал, в Смоленске, что ли, не то в Твери. Идет по коридору, навстречу девочка, в руках его книжку держит. Видит его, рот у нее открывается, и она говорит: «Ой, Иван Иванов! Вы живой?..» Он ей: «Живой, конечно, а что это ты меня похоронила?» – «А я думала, писатели все умерли…»
– Не все, но многие, – улыбнулся Кирилл. – Я бы даже сказал, большинство.
Когда он улыбался, на щеке у него появлялась ямочка. Только на одной, на правой. Это добавляло ему шарма. Плюс серебрящиеся виски, плюс самоирония во взгляде…
– У вас, я думаю, много денег, – сказала Белка. – И вы наверняка тратите их на женщин. А вот, например, вы могли бы купить женщине, которая вам понравилась, машину? Или лучше квартиру. Только не в Замкадье, а где-нибудь в старом Центре.
– Над этим надо подумать, – холодно ответил он.
Вот и отлично. Пусть думает. Если бы она мечтала стать цыпочкой для женатого папика, то давно бы ею была.
– Вы заплатите за мой обед? – спросила Белка, вставая.
– Да, – кивнул он.
– Спасибо за приятную компанию.
Она выбралась из-под ивы – склоненные ветки провели по ее ежику, будто погладили большой ладонью, – и пошла к выходу из шатра.
Глава 6
Апрель выдался – что твой июнь. И погодой, и, соответственно, настроением. На радостях от того, что дни стоят такие яркие, Белка проводила целые дни на воздухе. Ну, не целые, конечно, работать все-таки приходилось, но если брать то время, которое отводилось не работе, а жизни, то можно было считать, что она просто-таки переселилась на улицу.
Вернее, не на улицу, а в парк Горького. Ах, какое это стало замечательное место! Белка и вообразить не могла, что в Москве может появиться нечто, похожее на нью-йоркский Центральный парк, который произвел на нее неизгладимое, но все же какое-то потустороннее впечатление.
И вот пожалуйста, теперь в этом нет ничего потустороннего: из парка Горького исчезли шашлычники и убогие карусели, запестрели кресла для сидения на газонах и лежаки у воды, открылись во множестве симпатичные кафешки, в каждом своя забава, появились роликовые коньки… В общем, появилось все, что надо человеку для замечательного самоощущения – Белкиного любимого ощущения легкости, и беззаботности, и молодой своей беспечности. Потому что двадцать шесть лет – это, безусловно, молодость, самая прекрасная ее часть, когда юношеская нервность уже позади, а позорное благоразумие, которого так боялся любимый Белкин поэт Маяковский, еще не наступило.
Впрочем, она была уверена, что у нее оно никогда и не наступит: все в ее характере давало основание для такой уверенности.
А вообще-то ни о чем отвлеченном она в эти прекрасные апрельские дни не думала. В частности, в этот вот сегодняшний ясный день, в воскресенье.
Утром Белка посетила арт-рынок на Стрелке и купила себе там прехорошенькое летнее платье, которое притом было не просто прехорошенькое, а замечательно подходило именно ей – к ее высоким скулам, и к длинным глазам, в точности повторяющим рисунок скул, и к короткому ежику. Да, к ежику особенно подходило это платье, потому что оно было все такое романтическое, а ежик очень удачно вступал с романтикой в контраст, и если бы не ежик, то Белка такие кружевца, как на этом платье, пожалуй, и не выбрала бы. А к ежику – выбрала, и даже надела платье сразу же, благо было не просто тепло, а жарко, и очень удобно было катить в голубом кружевном платье на велосипеде по парку и чувствовать свою молодость не просто так, не абстрактно, а подошвами крутящих педали ног…
– Да, мама, – ответила Белка, когда в ее наушниках раздался телефонный звонок. – Ехали медведи на велосипеде!
Ей было невероятно весело, и она хотела, чтобы мама узнала об этом немедленно.
– Беласька… – Мамин голос звучал так виновато, что Белка сразу насторожилась. – По-моему, у меня опять случился приступ.
– Что значит «по-моему»?! – воскликнула она. – Случился или нет?
– Ну… да. Я даже упала…
– На улице?
– Нет, к счастью, дома. И упала почти на диван.
– Сильно ударилась?
– Рука побаливает.
Все понятно, рука, скорее всего, сломана. При возрастной маминой хрупкости и при том, что спазмы сосудов случаются у нее всегда неожиданно, нетрудно догадаться, что означает ее «побаливает».
– А голова? – спросила Белка.
– Головой я не ударилась.
– Я сейчас приеду, – сказала она. – Если можешь потерпеть, то «Скорую» без меня не вызывай.
Вызывать «Скорую» без Белки просто не имело смысла: врачи в два счета внушили бы маме, что она совершенно здорова, падение ей померещилось, рука не сломана и даже не болит, и вообще, пусть она завтра сходит в травмпункт, там ей все скажут. Это они уже проходили, и Белка давно уже дала себе слово, что в травмпункт она больше ни ногой.
Велосипед был прокатный, и его пришлось сдать. Хорошо, если бы вся Москва была одним сплошным парком Горького, но, к сожалению, это не так.
Белка вызвала к выходу из парка такси: в воскресенье, почти без пробок, добраться на нем с Крымской набережной до Тушина можно было быстрее, чем на метро.
Таксисту она велела подождать у подъезда, и правильно сделала: одного взгляда на мамину руку было достаточно, чтобы опознать перелом, да еще, может, со смещением. Рука опухла в запястье и выглядела какой-то перекрученной.
– Едем в Склиф, – сказала Белка. – Можешь не одеваться, на улице тепло.
Мама всегда считала, что домашняя одежда отличается от недомашней лишь несколько большим удобством, выглядеть же должна так, чтобы в ней не стыдно было показаться на людях. В соответствии с этим своим представлением она всегда и одевалась дома. Кажется, так приучил ее отец; этого Белка, правда, не могла утверждать с уверенностью, потому что дед умер до ее рождения и то, что мама о нем рассказывала, она слушала вполуха, как слушаешь все, что относится к незнакомым людям.
– Зачем же сразу в Склиф? – возразила было мама, впрочем, довольно робко. – В самом деле почти не больно, и потом, на «Скорой» опытные врачи…
Терять время на споры Белка не стала.
– Поехали, ма, такси ждет, – поторопила она. – Помнишь, что в приемном говорить? Что упала у них на ступеньках.
– Но почему бы я вдруг оказалась на ступеньках Склифа?..
Этого Белка уже не слушала – пересчитывала деньги в кошельке и прикидывала, у какого банкомата остановиться по дороге, чтобы снять еще.
Дальше все пошло именно так, как она и предполагала, и непонятно было, надо этому радоваться или на это досадовать.
Оказалось, что перелом все же без смещения – этому, конечно, следовало порадоваться. Но оказалось также, что хоть обезболивающее и нашлось, как только медсестре в травматологии была выдана порция денег, однако нормального гипса нет даже за деньги, поэтому придется накладывать точно такой, как при советской власти, а что он неподъемный и рука в нем немеет, так это, девушка, ничего страшного, в наше время другого и не было, и никто не требовал, а теперь все умные стали… И тут радоваться было, конечно, нечему. Оставалось только надеяться, этот дурацкий гипс хотя бы наложили так, что рука срастется правильно.
Надежда была не призрачной: Белка видела, что у врача, несмотря на его равнодушный взгляд, каждое движение отмечено доведенной до автоматизма точностью.
– Ничего особенного вообще-то, – заметил этот врач, когда мамина рука превратилась в большую белую колоду. – Могли бы и в обычный травмпункт сходить.
Мама покраснела от стыда за свой назойливый визит.
– В травмпункт мы однажды уже ходили, – сказала Белка. – Потом два раза пришлось руку ломать, чтобы правильно срослась. Второй раз у вас здесь, между прочим, ломали.
Она положила перед ним на стол купюру. Врач не торопясь спрятал деньги в карман, потом записал что-то на бумажке и протянул ее Белке.
– Через неделю позвоните по этому номеру, – сказал он. – Закажете немецкий гипс. Принесете сюда, я вам заменю.
Похоже, дело было даже не в купюре, а в том, что ему было просто неприятно, что пришлось сделать свою работу хуже, чем он мог бы. За это Белка и уважала Склиф. Жаль только, наведываться сюда приходилось чаще, чем хотелось бы.
Домой доехали быстро: из-за неожиданной апрельской жары город опустел.
– Как на улицах свободно, – сказала мама, входя в квартиру. – А говорят, будто везде сплошные пробки.
О пробках она знала только понаслышке, потому что в издательство, где брала книжки для перевода, или в театр, или в музеи ездила на метро.
– Просто в воскресенье все по дачам разъехались, – объяснила Белка.
– Как все-таки жаль, что у нас дачи нет, – вздохнула мама. – Тебе хорошо было бы летом.
– Да ну! – фыркнула та. – Что бы я там стала делать? Грядки копать, огурцы сажать?
– Ну почему обязательно грядки? – возразила мама. – И огурцы сейчас, мне кажется, никто уже не сажает. Только цветы и газон.
– Газон косить надо, а цветы каждую весну заново высаживать, они за зиму дохнут. И вообще, я все эти дачи терпеть не могу. Что там делать? Скука смертная.
– Вот и папа мой то же говорил, – улыбнулась мама. – Сколько раз ему на работе предлагали дачный участок, даже в Малаховке, он всегда отказывался.
– А вот в Малаховке дачку иметь неплохо бы, – заметила Белка. – Мы б ее сейчас сдавали и жили бы как короли.
– Тогда об этом не думали, – вздохнула мама. – Люди были совсем другие.
– Знаю, – хмыкнула Белка. – В коммуналке все были добрые и душевные. Только гвозди друг другу в суп почему-то сыпали.
– У нас никто ничего друг другу в суп не сыпал. – Мама даже возмутилась – немножко, насколько могла она возмущаться. – Было, конечно, тесно, но все друг другу помогали. Можно было ребенка оставить, и за ним обязательно присмотрят. И за чужим супом, кстати, тоже.
– Сколько нас там человек в одной квартире жило? – спросила Белка.
– Двадцать.
– Ужас какой!
– Да, по утрам в уборную, конечно, была очередь. И в кухне по вечерам толкотня, когда все ужин после работы готовили. Но все-таки там было хорошо.
– Если что там и было хорошо, так только местоположение, – отрезала Белка. – Молчановка – это тебе не Тушино паршивое. И как вы только согласились переселяться!
– Нас никто не спрашивал, – пожала плечами мама. – Дом на выселение поставили, всем квартиры дали. Спасибо и на том.
– Да уж, большое им спасибо! За Тушино. А в доме вашем со львами, зуб даю, сейчас элитное жилье.
– Наверное.
Мама рассеянно улыбнулась. Несправедливость казалась ей неотъемлемой частью жизни. Белке так не казалось, но что-либо поделать с несправедливостью, совершившейся больше двадцати лет назад, она все равно уже не могла. Так что, может, мама и права, что не возмущается без толку.
– Папа мой тоже всегда возмущался, если что-то не так, – сказала та. – Если что-то несправедливо, неправильно устроено. Ты в этом смысле в него.
– Может быть, – пожала плечами Белка. – А какая разница? Я его даже не видела ни разу.
Она не понимала обожаемых разными бабушками разговоров про «ушки, как у дедушки, носик, как у троюродной тетушки», просто не видела в них смысла. Ну, любил, предположим, ее дедушка гречневую кашу, и она любит, и дальше что? Какую пользу приносит это сакральное знание?
– Счастье, что все так благополучно обошлось, – сказала мама.
– Что обошлось? – не поняла Белка. – Переселение в Тушино?
– Мой перелом. Печатать можно одной рукой, так что работе он не помешает. И готовить тоже одной рукой приспособлюсь. Да и сколько я готовлю, ты же ешь как птичка.
Что она ест не как птичка, а просто не дома, Белка объяснять не стала. Зачем? Она вообще старалась не перегружать маму излишними сведениями о себе. Не потому, что делала что-то непотребное, а потому, что все составлявшее образ ее жизни было маме чуждо и непонятно, а значит, Белка считала, и не нужно. Меньше знает, крепче спит.
Делать дома было больше нечего. Правда, и от выходного осталось уже всего ничего, и скоро стемнеет, на велосипеде особо не покатаешься, но это не повод провести весь вечер в квартире, слушая наводящие скуку разговоры про волшебную коммунальную жизнь. Белка от таких разговоров всегда бежала куда глаза глядят, и сегодняшний вечер не должен был стать исключением.
