Текст книги "Ответный темперамент"

Автор книги: Анна Берсенева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Глава 20

Дружба с братьями Саффо переменила Танину жизнь совершенно. Ну да, именно такая фамилия была, оказывается, у ее одноклассника Димы, даже странно, что Таня не сразу ее вспомнила, ведь эта фамилия все-таки была необычна. Впрочем, в классе у них учился, например, мальчик, фамилия которого была Рациборжинский, но Тане не было ведь до него никакого дела.

Вообще же до очень многих вещей и явлений, которых она прежде не знала или не замечала, дело ей теперь было, и случилось это благодаря ее новым друзьям.

Мама сразу заметила перемену, произошедшую в Тане, и если к самой этой перемене она относилась с некоторой настороженностью, то братья Саффо вызывали у нее безусловную приязнь.

Таня сама слышала, как она однажды сказала папе:

– Конечно, эти мальчики плоть от плоти здешнего мира, но в них все же есть то лучшее, что и должно быть присуще юности. А тому, что Танечка наконец покинула свою башню из слоновой кости, я рада. По крайней мере, теперь я уже не так мучительно чувствую нашу вину перед нею.

– Вину перед Таней мы не должны чувствовать уже потому, что в Европе война, – помолчав, ответил папа.

Он только что вернулся с ночного дежурства в больнице, поэтому его голос звучал устало и однотонно. В отличие от папиного, на невнимательный слух невозмутимого, у мамы голос был нежный и какой-то беспомощный, и к тому же в нем всегда слышались вопросительные интонации.

– Я понимаю, Митя, – сказала она этим своим прекрасным голосом. – Понимаю, что ты прав и мы правильно сделали, что приехали в Москву. Но радоваться этому я не могу. Ты же видишь, как здесь… все.

Что ответил папа, Таня уже не слушала: этот разговор происходил тридцать первого декабря, и она думала только о том, что родители вот-вот уедут в Тавельцево, а она сможет наконец протелефонировать Диме с Женей, чтобы они приходили наряжать елку и готовиться к празднику. А Анеля придет к назначенному времени сама, потому что у них в квартире нет телефона, и Боря Коновницер тоже придет, и Леночка Сумарокова. В новогоднюю ночь в квартире Луговских должна была собраться большая компания, и неудивительно, что Таня считала минуты до родительского отъезда и чуть не подпрыгивала, сидя на стуле в своей комнате.

Мама предлагала ей встретить Новый год в тавельцевском доме, но Таня даже слышать об этом не хотела. Вообще, покупка дачного дома под Клином обрадовала ее лишь в одном отношении – что родители стали проводить там много времени. То есть в основном это относилось, конечно, к маме, но Тане и ее отсутствия было достаточно, потому что папа, даже если и не уезжал в Тавельцево, то все равно сутками пропадал на работе, а значит, не мог помешать ей собирать в квартире друзей. Пожалуй, и будь папа дома, он не стал бы этому препятствовать, но ведь каждому понятно: если родители дома, это уже совершенно не то, хотя бы они и сидели тихо в кабинете.

В общем, Таня делала вид, будто читает у себя в комнате, а сама считала минуты до родительского отъезда, и минуты эти тянулись невыносимо долго.

И мамины наставления о том, чем следует заправить салаты, которые уже приготовлены и стоят в холодном шкафу под подоконником, или где взять елочные игрушки, казались ей пустыми и ненужными, и ее чуть до слез не довело то, что папа забыл бритву и вернулся за ней уже с улицы… Наконец они уехали!

Таня бросилась к телефону. Когда она набирала номер, от нетерпения у нее дрожали руки.

– Дима, – торопливо проговорила она в трубку, как только Берта Яковлевна, соседка Саффо по коммунальной квартире, позвала его к телефону, – если вы готовы, то можете приходить. Я вас жду.

– Иду! – воскликнул Дима. – И Борька у нас уже, мы с ним вместе придем.

Таню немного насторожило это «иду» – что бы оно означало? Она в нетерпении переминалась с ноги на ногу в прихожей и распахнула дверь, не дожидаясь звонка, как только услышала на лестнице быстрый топот.

На лестничной площадке стояли только Дима и Боря Коновницер. Жени не было.

Наверное, на лице у Тани появилось такое выражение, что Дима быстро сказал:

– Женька на соревнованиях с утра. На лыжных, в Яхроме. Он как только вернется, так сразу сюда.

Впрочем, может быть, никакого особенного выражения на Танином лице и не было, все-таки она умела владеть собою, а просто Дима всегда каким-то странным образом угадывал про нее все, что надо и не надо.

То, что лыжные соревнования проводятся в самый день праздника, не вызвало у Тани удивления. Она уже знала, что отмечать Новый год в СССР разрешили лишь пару лет назад, а до того он считался буржуазным праздником. У них в семье Новый год тоже не праздновали, но не из-за его буржуазности, а лишь потому, что праздновали Рождество. Но никогда накануне домашнего Рождества, которое она очень любила, Таня не была охвачена таким счастьем, вернее, таким предчувствием счастья, как сегодня. То есть каким она была охвачена сегодня еще десять минут назад…

– Женька сразу сюда придет, – повторил Дима. – Прямо сразу с электрички.

– Да-да, – кивнула Таня. – Проходите.

Гости притащили с собой большую коробку с хлопушками, за которыми Дима вчера до ночи стоял в очереди в ЦУМе. Борька, у которого все из рук валилось всегда, сразу же эту коробку опрокинул, а когда принялся собирать рассыпавшиеся по комнате хлопушки, то по неловкости взорвал целых три штуки, засыпав все вокруг разноцветным конфетти. Дима сердился на бестолкового Борьку, Таня смеялась, но на душе у нее было тревожно: ей почему-то казалось, что Женя не придет. Хотя – ну куда бы ему деваться в новогоднюю ночь?

Потом пришла тихая Анеля, потом шумная Леночка Сумарокова, она привела с собой двух молодых людей, которые выглядели очень взросло. Пока они снимали куртки в прихожей, Леночка интригующе шепнула Тане, что Волик и Сережа уже студенты, один из ИФЛИ, то есть он филолог или даже философ, она точно не расслышала, и к тому же пишет стихи, а другой с математического факультета МГУ, что оба ужасно умные и что лично ей больше нравится Волик, но вообще-то пригласила она их не столько ради себя или Тани, сколько ради Анели, которая даже с кошкой стесняется познакомиться, так и просидит всю жизнь в девочках-отличницах.

Леночка сразу же пристроила студентов и Анелю к делу – украшать елку и гостиную, а сама отправилась вместе с Таней в кухню заправлять салаты. Красная от смущения Анеля попыталась было тоже улизнуть в кухню, но Леночка решительно вернула ее обратно и велела мальчикам сделать так, чтобы Анеля не скучала. А в кухню увела Диму, заявив, что он понадобится для суровой мужской работы – чистки картошки.

В общем, в квартире воцарился тот прекрасный переполох, который сопутствует молодости и празднику, даже взятым по отдельности, и лишь усиливается, когда молодость и праздник соединяются.

И все было хорошо, только Жени не было, а значит, все было для Тани плохо.

Елку нарядили быстро, салаты были уже готовы, и даже картошка – Таня не знала, а Леночка сразу это обнаружила – была уже почищена домработницей Мотей, которая приходила сегодня утром, чтобы убраться к празднику. Но все-таки нашлись еще мелкие дела вроде того, например, чтобы охладить шампанское или нарезать хлеб, и Таня ими, разумеется, занималась и совсем потеряла счет времени. А когда она спохватилась и побежала в родительскую спальню переодеваться, то стрелки часов уже приближались к двенадцати.

Платье для этого праздника, для первого Нового года в Москве, ей дала мама, и это было настоящее парижское платье, которое графиня Татищева подарила своей милой крестнице Ниночке Поливановой, когда та выходила замуж за доктора Луговского, будущего Таниного папу.

Несмотря на то что с тех пор прошло восемнадцать лет, платье не выглядело старомодным. Вероятно, потому, что оно было совсем простое, без пошлой затейливости. Строгие линии тафты, из которой оно было пошито, соединялись с переменчивыми волнами прозрачного шифона, из которого были сделаны только рукава, и глубокий синий цвет соединялся в этом платье с цветом голубым. Синий и голубой одинаково шли и маме, и Тане, потому что обе они были голубоглазы и светловолосы. Две безмятежные Белоснежки, говорил про них папа.

И вот, надев это сказочное платье, Таня стояла перед зеркалом, шифон на ее плечах чуть заметно переливался в полумраке спальни, и ей казалось, что он трепещет от тревоги и счастья – двумя этими чувствами она была охвачена.

А Жени все не было и не было, и тревога ее поэтому все росла и росла.

Таня поспешно застегнула двойную жемчужную нитку у себя на шее, успела подумать: «Жаль, что уши не проколоты и сережки нельзя вдеть», – и поскорее побежала к гостям.

Она появилась в гостиной, когда Волик уже готовился открыть шампанское.

– Таня, ну что ты так долго возишься? – возмутилась было Леночка. И тут же ахнула: – Ой, Та-ань!.. Вот это да!

Леночкино восхищение, конечно, относилось к платью. Она бросилась к Тане и принялась ее разглядывать, забыв даже, что до Нового года осталось всего три минуты.

– Ну-ка, повертись! – восклицала Леночка. – Ой, как рукава летают! Как крылья.

– Очень красивое платье, – подтвердила Анеля. И с присущей ей рассудительностью добавила: – Девочки, садитесь скорее за стол, уже двенадцать.

Хлопнуло шампанское, в ту же минуту раздался и хлопушечный взрыв, в воздух взлетело конфетти, все засмеялись, захлопали. Таня наконец присела к столу и выпила шампанского. Его, правда, была всего одна бутылка, поэтому все выпили по полбокала и перешли на вино, которого, впрочем, тоже было немного. Вино Таня пить не стала. Конечно, во Франции она привыкла к нему, но там все пили сухие вина, и по сравнению с ними крымский мускат, который Дима купил к праздничному столу в магазине на улице Горького, показался ей слишком сладким.

– Все-таки ты зря ругаешь рациональный алогизм, – сказал Волик. – Это интересная идея, и ее надо поддержать. Может получиться целое литературное направление, не хуже, например, акмеизма.

Наверное, он продолжал разговор, который начался, когда Таня переодевалась. И, наверное, этот разговор увлекал его так сильно, что новогодняя полночь являлась для него лишь досадной помехой.

– А по-моему, это глупость, – ответил Сережа. – Этот твой алогичный рационализм. Он мне не нравится.

– А что тебе нравится?

– Нравится – неправильное определение, – упрямо сказал Сережа. – Есть главное, и есть неглавное. По-моему, в литературе главное – гражданственность. Но только вот именно гражданственность, а не ходульность, поверхностность, льстивость, громогласность, хвалебность!

– Слишком пафосно!

– Не пафосно, а честно!

По тому, как серьезно и горячо они говорили, было понятно, что речь идет об очень важных для них и совсем не отвлеченных вещах.

Это и было то, что совершенно переменило Танину жизнь после того, как она познакомилась с Димой Саффо, то, что поразило ее в первый же день, когда она впервые гуляла с ним по весенним холмам Коломенского, – вот эта серьезность в отношении нежитейских, совсем не бытовых явлений, которая была присуща ему, а впоследствии выяснилось, и всем его друзьям с их разнообразными интересами. Это было для Тани так ново и так захватывающе, что даже пошлости советской жизни, которые прежде коробили, теперь казались ей незначительными мелочами.

Ее парижские друзья и подружки из лицея Виктора Дюрюи, в котором она училась, держались с милой непринужденностью, были по-французски приветливы, и общение с ними не доставляло затруднений. Но невозможно было представить, чтобы когда бы то ни было, в особенности за праздничным столом, они стали так горячо обсуждать алогичный рационализм в сравнении с гражданственностью.

Во всякий другой раз Таня приняла бы самое горячее участие в этом разговоре. Но сейчас она испытывала такое разочарование, даже обиду, которые пересиливали в ее душе все другие чувства.

«Не может быть, чтобы что-нибудь случилось, – с этой вот упрямой обидой думала она. – Что может случиться на обычных лыжных соревнованиях? Он просто решил праздновать Новый год с кем-нибудь другим. Да, наверное, так. Может быть, с теми, с кем провел сегодня весь день. Да-да, именно так и было. Сначала они бегали на лыжах, потом, возможно, играли в снежки, смеялись, раскраснелись от ветра… А когда приехали в Москву, то кто-нибудь предложил пойти к нему… или к ней и отпраздновать вместе Новый год. И он, конечно же, поддался этому общему порыву».

Что Женя мог поддаться порыву, не вызывало у Тани сомнения. Порыв был сутью его натуры, она поняла это в первую же минуту, когда увидела его, а потом лишь убеждалась в том, что ее первое впечатление было верным.

Таня настолько погрузилась в эти свои мысли, что ни на минуту не присоединялась к общему разговору.

– Это тот жемчуг твоей мамы, про который ты говорила? – вдруг услышала она.

И даже вздрогнула от неожиданности. Хотя вообще-то не было ничего неожиданного в том, что Дима обратился к ней с каким-то вопросом. Правда, было странно, что он не принимает участия в общем горячем споре, но она отметила это лишь мельком: ей было сейчас не до посторонних мыслей.

Дима стоял у стола рядом с Таней и смотрел на нее тем серьезным и не до конца ей понятным взглядом, который привлек ее внимание еще в тот день, когда он догнал ее на Тверском бульваре, чтобы отдать школьную сумку.

– Да, – коротко кивнула она.

– Как это он так светится? – задумчиво проговорил Дима. – Так, что источник света не виден… Непонятно. В «Огоньке» была репродукция одной картины, там тоже жемчуг, только не бусы, а сережка, и тоже все светится, а где источник, не разберешь. «Девушка с жемчужной сережкой» художника Вермеера, я тебе потом покажу.

Он всегда думал о каких-то отдельных от Тани вещах, когда разговаривал с ней, но это ничуть не обижало ее. Наоборот, ей, наверное, именно потому было интересно разговаривать с Димой, что у него были широкие интересы.

Но сейчас ей не хотелось разговоров. Совсем и никаких.

– Если хочешь, можешь поближе рассмотреть жемчуг, – сказала Таня.

– Как поближе? – растерянно спросил Дима. – Прямо на тебе?

В глазах у него при этом промелькнуло что-то странное – смятение, что ли? Ей показалось, что он даже отшатнулся слегка.

– Да вот так.

Таня расстегнула застежку, сняла двойную жемчужную нитку и протянула ее Диме. И, воспользовавшись его замешательством – что это его так смутило, кстати? А, неважно! – и общим увлеченным разговором, быстро встала из-за стола и выскользнула из комнаты.

Глава 21

В прихожей было темно. Пахло мокрой цигейкой от потертого воротника Анелиного пальто. Анеля всегда выглядела очень аккуратной, но никакая аккуратность не могла скрыть ее тяжелой бедности, даже нищеты. Таня тоже не росла в богатстве и бедных людей видела в Париже немало, хоть среди русских, хоть среди французов, но Анелина тихая бедность почему-то вызывала у нее такую острую жалость, что даже щипало в носу. Особенно после того, как она побывала у Анели в гостях и увидела, как скудно та обедает – если вообще можно было назвать обедом черный хлеб с жидким чаем – и как теснится втроем с мамой и сестрой в крошечной комнатке без окна, видимо, в бывшем чулане большой замоскворецкой квартиры, которая, наверное, не всегда была коммунальной.

Споткнувшись о чьи-то калоши, Таня пробралась в конец прихожей, под самую входную дверь, и села на обувную тумбочку, которая стояла под зеркалом. Зеркальная поверхность холодила спину, и вместе с этим холодом вползала во все Танино существо тоска.

«Почему я решила, что он захочет провести эту ночь со мной? – думала она. – Разве он когда-нибудь давал мне понять, что я значу для него больше, чем просто приятельница, одноклассница его брата? Я все выдумала! И он сегодня не придет».

Эта последняя мысль была такой отчетливой и ясной, что Таня даже проговорила ее вслух.

– Он сегодня не придет, – сказала она.

И сразу же услышала шаги за дверью. Они звучали так же отчетливо и ясно, как ее слова, и были прямым на них ответом. Это были стремительные шаги, и, услышав их, Таня почувствовала, что сердце у нее начинает биться им в такт.

Она вскочила и бросилась к двери. Она чуть не ударилась об нее лбом. Руки у нее дрожали, когда она отпирала замок, и распахнула она дверь так широко, как будто с лестницы должен был ворваться сноп яркого света.

На лестничной площадке, освещенной лишь тусклой лампочкой, царил обычный полумрак. Но какое это могло иметь значение!

– Таня!.. – задохнувшись от быстрого бега, сказал Женя. И повторил, но уже совсем по-другому: – Таня…

В том, как он произнес ее имя во второй раз, было столько нежности и счастья, что у нее занялось дыхание, хотя она-то ведь никуда не бежала.

– С Новым годом, Женя, – сказала она.

Она не знала, что сказать – любых слов было мало. А для него, кажется, любые слова не имели значения. Он выражал себя не словами, а этим вот голосом, в котором нежность соединялась с мужской мимолетной прямотою, и этим взглядом, в котором был порыв, и сам он, весь он был порывом…

Наверное, этот порыв невозможно было не почувствовать. Во всяком случае, Таня почувствовала его так сильно, что шагнула за порог квартиры Жене навстречу.

– Ты замерзнешь, Таня, – сказал он.

– Я оденусь.

– Давай!

Он обрадовался и сразу весь стал – радость. В нем не было ничего тайного, скрытого, все было таким же ясным, как его глаза.

Цвет глаз – это было то немногое, чем внешне различались братья Саффо. У Димы глаза были неопределенного, не то коричневого, не то серого цвета. А у Жени сияли такой яркой синевой, как будто сквозь них светилось небо.

Таня быстро шагнула обратно в прихожую, еле нашла среди чужих пальто и курток свою короткую беличью шубку, нетерпеливо потянула ее к себе, оборвав вешалку. Надевая шубку, она одновременно сбрасывала туфли, искала свои сапожки, которые, как назло, завалились куда-то за шкаф… Маленькая круглая шапочка никак не хотела держаться на голове, Тане пришлось несколько раз поднимать ее с пола…

Когда она снова вышла на лестничную площадку, Женя стоял перед дверью, даже не переменив позы. Он ждал ее и весь был теперь – ожидание.

– Оделась? Ну, пойдем, – сказал он так, словно они с самого начала договорились куда-то идти.

Хотя они ведь не только не принимали никакого общего решения, но, увидев друг друга, даже не произнесли ни одного вразумительного слова.

– У тебя лыжи? – удивленно спросила Таня.

Когда она увидела Женю, то все подробности времени, которое прошло без него, настолько вылетели у нее из головы, что она позабыла про соревнования, на которых он был с утра, и даже теперь, увидев стоящие возле лестничных перил лыжи, не сразу поняла, к чему они здесь.

– Я их у тебя оставлю, – сказал Женя.

Не заходя в квартиру, он поставил лыжи в угол прихожей и закрыл дверь. Тихий щелчок замка отделил его и Таню от голосов и смеха, которые доносились из гостиной, отделил и от музыки – там включили патефон… Они остались одни на пустой лестнице, где тусклый свет лампочки казался Тане волшебным сиянием.

Как будто воплощалось наяву то, что было прежде только в ее мыслях и снах. Ведь до этой ночи она держалась с ним обычно, так же, как со всеми своими друзьями, как с его братом Димой, да и Женя вел себя с нею так же, как, например, с Леночкой.

А эта ночь, вернее, одно только мгновенье этой ночи соединило их странным образом, но это почему-то не казалось Тане странным. В том и состояло волшебство, которое всегда приходит неожиданно, и всегда кажется естественным, и сразу становится главным содержанием жизни.

– А сам ты не замерзнешь? – спросила Таня, когда они спускались по лестнице.

Она только теперь заметила, вернее, только теперь поняла, что Женя одет в лыжный костюм.

– Нет, конечно, – улыбнулся он.

Они вышли из подъезда, прошли через двор и оказались прямо у Патриарших прудов. Шел снег, но было тепло. Полет крупных медленных хлопьев выглядел празднично. По катку, в который зимою превращался пруд, скользили конькобежцы, оттуда доносился смех. Фасад павильона, стоящего на берегу пруда, был украшен большой надписью «1940», и цифры подмигивали, потому что были сделаны из разноцветных лампочек. Хлопнула пробка от шампанского, и хлопок далеко разнесся в ночном воздухе.

– Здесь очень красиво. На пруду, – сказала Таня.

Она по-прежнему не знала, что говорить, и от этого, конечно, сказала глупость. Но это, на удивление, не вызвало у нее ни малейшей неловкости. Ей было так хорошо идти рядом с Женей в кружащихся снежных хлопьях, то и дело поглядывать на него – на его четко прорисованный в сплошной метели профиль, – что никакой неловкости не было места в ее сознании.

– Да, ничего здесь. – Женя остановился и посмотрел на Таню. От его прямого взгляда у нее замерло сердце. – Только он маленький очень, пруд этот. Малая вода.

«И крепко ли скованы льдины в великих и малых водах», – вспомнила Таня.

Стихотворение про Мороз Красный Нос мама рассказывала ей перед сном, когда она была совсем маленькая, но только здесь, в Москве, она поняла, что же это такое – не холод, а сильный мороз.

– Малая вода? – Таня улыбнулась, чтобы хоть немного скрыть свое волнение. – Но разве есть больше? Ведь мы в городе.

– Ну, Москва-река же есть, – пожал плечами Женя. – Там простор настоящий. Пойдем на реку, а?

Ему каждую минуту приходили в голову какие-то решения, и он сразу же сообщал о них Тане. И ей было радостно от мгновенности его решений и от такой же мгновенной его готовности делиться ими с нею.

– Пойдем! – весело ответила она.