Текст книги "Ходи невредимым!"

Автор книги: Анна Антоновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 49 страниц)

– Январь наступил в среду – зима была лютая, пето будет сырое; пусть весна хорошая – зерна не ждите много, ждите смерти мужчин.

– Ты ошибся, Гвтисавар, январь в четверг наступил, потому весна медом пахнет… ждите смерти князей.

– Прошлая луна крутой представилась, как ледяная гора, а рога нацелила на Большую Медведицу… Ветер войну несет…

– Войны не будет, – спокойно отпарировал самый пожилой. – Конь мой вчера подкову потерял, после чего громко чихнул.

– Чихнул?! – вдруг рассердился дед Димитрия. – Мы собрались здоровье желать чихающим лошадям или о подарке для нашей госпожи Русудан говорить? День ее ангела еще не скоро, но уже думать надо.

– Э-хе, уже год думаем, чем можем удивить? Если ее ангел не подскажет, сами не догадаемся, хоть еще двадцать дней спорить будем.

– Да будет слух и внимание! Если удивить не сможем, тогда лучше возьмем медное блюдо, наполненное гозинаками.

Смехом встретили незадачливый совет. Посыпались шутки.

– Гозинаки? Непременно! – закричал новый дед Татришвили, подмигнув соседям. – Весна недаром медом пахнет, иначе чем поможет ностевкам, которые, не ожидая медного блюда, вот уже пятнадцать дней как собираются в замке и с утра до ночи опрокидывают в пудовые котлы с кипящим медом чищеные орехи, а девушки потом вываливают пряное варево на доски, расправляют лопаточками и красиво нарезают гозинаки.

– Я тоже видел… говорят, на триста человек уже готово, а если триста первый пожалует, как раз медное блюдо подоспеет.

Смех задребезжал, словно покатилось колесо под гору. Перемигиваясь, подталкивали друг друга. Один предлагал преподнести в глиняной чаше чанахи, другой – платок с мелким рисом, вдобавок к тем трем арбам ханского риса, который прибыл из Тбилиси для пилава всем ностевцам и приезжим гостям. А дед Матарса, под раскатистый хохот, предложил жареную курицу, как прибавку к тем пятистам, которых главный повар велел поварятам в назначенный срок общипать для сациви. Кто-то предложил турача, как довесок к той тысяче, которую заготовила Дареджан для угощения всего Носте. Кто-то посоветовал послать ягненка, ибо четырехсот отборных барашков, уже запертых в сараях, вряд ли хватит на шашлыки, особенно если среди приглашенных азнауров окажутся и Квливидзе с Нодаром, а они непременно окажутся…

Предлагали кувшинчик с вином, как прибавку к бурдюкам, уже спущенным в подвалы; щепотку перца – как привесок к груде пряностей, заполнивших амбарец. Много еще было смеха в придачу к тому смеху, которым встретили незадачливый совет. Даже озорной Илико, племянник Эрасти, вопреки запрету вмешиваться молодежи в разговор, уговаривал послать еще одну розу, дабы дополнить те двести кустов, которые уже, как потихоньку проведал Иорам, готовы украсить покои госпожи Русудан.

Казалось, конца не будет на бревне шуткам. Подошел новый дед, слегка согбенный под тяжестью лет, но легкостью походки соперничающий с любым скороходом. Рукава его чохи были ухарски закинуты за плечи, а глаза то и дело вспыхивали, словно в костер подбрасывали сухие ветви кизила. Он многозначительно оглядел собравшихся.

– Э… э… Иванэ, напрасно опоздал, много смеха не слышал, – встретил пришедшего прадед Матарса.

– Сам знаю, напрасно, только свой смех имею.

С жадным любопытством все устремили взоры на Иванэ. На правом бревне, где, думалось, и муравью места нет, торопливо задвигались, и Иванэ втиснулся между толстым Петре и худым Бакаром. Ностевцы напряженно ждали. Отдышавшись, Иванэ солидно начал:

– Дочь моя, что в прошлую пасху замуж вышла за Арсена Беридзе из деревни Лихи…

– Да даст тебе бог победу, это мы давно знаем, что вышла, – нетерпеливо пробасил прадед Матарса.

– …сейчас приехала гостить с мужем, двумя деверями и с отцом и матерью Арсена. Давно хотели, случая подходящего ждали. Теперь наша госпожа Русудан, да живет она тысячу пасох, день своего ангела готовится встретить.

– С подарком или так приехала? – засуетился дед Димитрия.

– Без мыслей о подарке в такой день лягушки путешествуют.

– Может, лягушка скакала, скакала и проглотила твои мысли?

Иванэ помолчал, потом медленно проговорил:

– Лучше, когда тайна вовремя открывается.

– Выходит, против народа идешь?! – вспыхнул дед Димитрия. – Тайна! Для замка тайна хороша, а не для общества, которое мучается, не зная, чем госпожу обрадовать.

– А если не скажешь, – пригрозил прадед Матарса, снедаемый любопытством, – тебя из братства выкинем! Бери тогда медный поднос с гозинаками и иди один со своей дочерью замок поздравлять.

Прадеда дружно поддержали. Такое решение не пришлось Иванэ по душе, он покосился на молодежь и нерешительно протянул:

– Почему испытанию подвергаете, что я – жених?[3][3]
  По грузинскому народному обычаю, жених на свадьбе подвергался различным шутливым испытаниям.


[Закрыть]

– Э-э, хорошо, о женихах вспомнил. Передай своему зятю Беридзе из Лихи, пусть больше не втискивает ноги в праздничные цаги, нам самим невесты нужны. У меня сын тоже жених, сказал, если увидит речного ишака вблизи дома своей Тато, так то отвернет, без чего это не будет.

– О-xo-xo! Прав Петре, и еще передай: пусть откормленный рыбой брат Арсена не кружится напрасно у плетня бабо Кетеван, все равно не отдаст она свою внучку лиховцу.

– Почему? Красивый, богатые подарки новой родне приготовил.

– У нас в Носте не за подарки любят. Только не время песок в ступе толочь, говори, что привезете?

– Для вас с удовольствием скажу, только, кто раньше срока проговорится, пусть чинка ему язык прищемит.

– Аминь! – выкрикнул озорной Илико.

– Говорящую птицу привезли…

Ностевцы обомлели. Дед Димитрия заерзал, сдвинул папаху на лоб и вдруг захлебнулся смехом:

– Долго трудилась зазнавшаяся семья твоей дочери, пока сороку врать научила?

– Почему зазнавшаяся? – насупился Иванэ. – Что богаты, на это воля царей. Еще Пятый Баграт утвердил за Лихи право речную пошлину собирать, другие цари тоже утверждали, пусть богатеют. Зачем зависть показывать? Сороку духанщики любят, народ веселит… Но не сорока привезенная птица, она красотой радует. А браслет, даже золотой, молчит, как чучело.

– Кошка не могла дотянуться до куска мяса и сказала: «Сегодня ведь постный день!» – как бы ни к кому не обращаясь, добродушно напомнил толстый Петре.

– Всякая муха жужжит, но против пчелы все они лгут, – так же добродушно отпарировал Иванэ, закинув за плечо спустившийся рукав чохи. – Эта птица из чужих земель, даже священник с трудом угадал откуда. С утра поет – чан ан дар ас. Живот у нее зеленый, крылья цвета радуги, хвост розовый, голова синяя, а клюв похож на нос мегрельских князей.

– Если такая умная, почему не поет: сгинь, шах Аббас! – обозлился худой Бакар.

– Из уважения к тебе, дорогой, не поет, – вдруг шах тебя на минарет посадит!

– Тише! Не время словами колоть.

– Ив… ива… нэ, ты… ты правду говоришь, – задыхался прадед Матарса, – живот зе… ле… ный?

– Еще бы не правду! – довольный произведенным впечатлением, гордо возвысил голос Иванэ. – Сначала, когда Арсен поймал ее на охоте, сам испугался – думал, не птица, а заколдованный сын дэви. Но птица с удовольствием выпила вино, поклевала гоми, осененную крестом, мед тоже попробовала и посмотрела на небо, только на лобио рассердилась – много перца положили, на чужом языке неудовольствие выкрикнула. Побежали за священником. Он послушал, немного покраснел и сказал, что птица, слава святому Евфимию, перелагателю священных книг на грузинский язык, ругается по-гречески, иначе все бы попадали от такого, прости господи, сквернословия. Повертел в руках оброненное розовое перо и еще больше сам покраснел: «Пускай, говорит, женщины выходят из дома, когда птица ругаться захочет».

– А какие бранные слова? Священник не повторил? – облизывая усы, прадед Матарса весь подался вперед.

– Не повторил – мало горя. А вот птицу не велел долго в Лихи держать…

– Го-го-го!.. – загоготал толстый Петре. – Потому и решили твои умные родственники нашей госпоже Русудан в день ее ангела розового ишака подарить?

– Пусть розового для тех, у кого язык с костью! А у кого ум не гость, понимает: не все птица ругается, иногда и нежнее чонгури поет. Такого ишака ни у кого нет, даже у царицы.

– Высохший бурдюк! – чуть не подпрыгнул на бревне дед Димитрия. – Хотите, чтоб в день ангела нежнее черта всех обругала?!

– Почему? Птица с тобой одну воду пьет. Потом не только неучтиво обзывает, не только песни выводит, а еще так хохочет, что сам азнаур Квливидзе позавидует… На счастье подарим, ибо один отшельник благословил ее… Такое было: не успел войти отшельник и на икону перекреститься, как птица тоже одной лапой перекрестилась и закричала: «Христос воскресе!»

Глубокое молчание сковало берег. Толстый Петра и худой Бакар насколько возможно отодвинулись от Иванэ. Наконец дед Димитрия сухо спросил:

– Наверно знаешь – птица не сатана? Может, не он ее, а она твоего Арсена на охоте поймала?

– Почему? Арсен с тобой один хлеб ест.

– Э-э! Тут не все чисто, пусть обратно везут!

– Не пустим в замок!

– Кация, начинай заклинание: Ароз, Мароз, Анбароз!

– Принесенное ветром ветер и унесет!

Поднялся общий ропот. Озорник Илико предложил натереть птицу чесноком. Иванэ в сердцах стянул папаху и швырнул наземь.

– Напрасно стараетесь, все равно преподнесем. Отшельник святой водой птицу окропил, если сатана – почему не издохла?

Деды переглянулись, а Иванэ еще больше распалился:

– Еще отшельник такое рассказал: было утро или вечер, твердо никто не знает, только развеселился бог и ласково ангелам сказал: «Я все создал, всех радостью наделил, теперь могу веселиться». Тогда Габриел снасмешничал: «Нет, наш великий бог, не все в твоей власти». – «Что-о-о?» – закричал бог. И от его крика гром не вовремя на землю упал и все виноградники придавил. Только бог от гнева ничего не замечал. «Как смеешь сомневаться в моей силе? Или тебе крылья надоели? Так я…» – «Я правду говорю, – ничуть не испугался Габриел, – если все можешь, почему говорящую птицу не создал?» – «Хо… хо… хо», – захохотал бог, и от его смеха солнце к земле пригнулось и сожгло все посевы. Только бог от самолюбия ничего не замечал, схватил палку, ударил по тучке, и оттуда выскочила птица и сразу затараторила: «Я сорока! Я сорока!» Все ангелы ради угождения богу захлопали крыльями, один Габриел молчал. «Опять недоволен?!» – вздохнул удивленный бог. И от его вздоха все фрукты недозрелыми на землю упали… Но бог и на этот раз не обратил внимания на землю – очень обиделся: сколько хорошего для чистых и нечистых сделал, а самый любимый ангел смех, как речной песок, сеет. Видя, что от гнева бога страдают люди, Габриел кротко сказал: «Как смею я быть недовольным всевышним владыкою? Только никого сорока не удивит, скучные перья имеет». «Что ж, – насмешливо ответил бог, на этот раз, слава богу, спокойно, потому на земле ничего не случилось, – могу таких веселых птиц сотворить, что от изумления небо рот откроет». И схватил бог кусок солнца, кусок радуги, кусок зари, синий воздух тоже ущипнул, не забыл ни восхода, ни захода. Когда вновь выдуманная птица выпрыгнула из рук бога, ангелы от неожиданности, как белые свечи от толчка, повалились, многие крылья погнули, другие ноги подвернули, некоторые пальцы искривили. Бог захохотал, и от его хохота далеко внизу коровы замычали и, на радость женщинам, двумя телятами отелились. Посмотрела птица на бога и тоже захохотала, потом завопила: «Старый грешник, почему без жены меня создал?!» Бог схватил птицу за нос, – с тех пор с горбатым носом и осталась. Тогда птица обиделась и улетела на землю. Бог еще раз вздохнул от неблагодарности птичьей, все же, по доброте своей, быстро скрутил из разноцветных остатков еще одну горбоносую и пустил вслед первой. Знал: скучная радость и птице без жены. Тут отшельник вздохнул: «Жена не так красива, ведь из мужниных остатков сотворена…» Какой сатана посмел бы, подобно радуге, слететь с неба?

– Может, птица и не сатана, – после некоторого раздумья проговорил Павле, неодобрительно покачивая головой, – все же пусть твои родные отдельно ее подарят, – не золотой браслет, может издали петь.

– Правда! Правда! – послышалось со всех сторон.

– А вы что преподнесете? – заносчиво выпалил Иванэ. – На одну ногу хромающее, на один глаз слепое? Или улыбку на ладони? Четвертое воскресенье спорите, головы распухли, в папахи не лезут, а подарок там, где вас нет.

– Еще семь дней до ангела осталось, можем такую лестницу сколотить, что звезду с неба достанем, – не совсем уверенно протянул пожилой глехи.

Иванэ насмешливо зафыркал:

– Торопись, а то с ума сойдешь по этой лестнице.

Тут дед Димитрия вскочил с бревна, подбоченился и принялся осыпать Иванэ насмешками, не забывая и его родню из Лихи, ибо втайне завидовал, что Иванэ породнился с богатой семьей, а его Димитрий так и не женится ни на богатой, ни на бедной.

– Э-э… дед, – засмеялся Иванэ, – сколько насмешек ни сей, подарок для госпожи Русудан не вырастет.

– Так думаешь? – Дед Димитрия ехидно прищурился. – Э, Илико, скачи домой! – и метнул выразительный взгляд.

Деда Димитрия мгновенно обступили, но он, не обращая внимания на нетерпеливые вопросы, углубился в изучение бороздок кругляка. Вот уже сколько недель он мужественно крепился, намереваясь изумить ностевцев в самый день ангела, но… этот Иванэ сам похож на черта, который похож на человека. И он в сердцах выкрикнул:

– Ты разговор о внучке Кетеван помнишь? Так и передай этому… если б не гости, сказал бы кому…

– Пока ты придумывал «кому», красавица, внучка Кетеван, вчера у плетня щебет влюбленного благосклонно слушала.

– Это твоя дочь уши девушки речным песком натерла. Только знай, бабо Кетеван хорошее средство припасла от непрошеных банщиц.

– Вот, принес! – запыхался Илико, протягивая тючок, завернутый в кашемировую шаль, аккуратно заколотую булавками с разноцветными головками.

Дед Димитрия с ужасающей медлительностью стал вынимать булавки, втыкая их в свою праздничную чоху. Яростные взоры не волновали его; даже когда дед Матарса обозвал его ядовитым искусителем, дед Димитрия не ускорил движение пальцев. Напротив, он готов был до утра продлить пытку, но, увы, булавки кончились, шаль распахнулась и… ностевцы оцепенели. Раздались крики изумления и восторга. Из шали показалась серо-голубая бурка, свалянная из тончайшей шерсти ангорских овец, потому невесомая. Она переливалась нежным ворсом, блестя золотыми позументами и золотыми кистями.

Не дав никому опомниться, дед Димитрия вынул из шали такой же башлык. И пока длилось восторженное молчание, дед рассказал, что девушек-ностевок, которые валяли бурку и башлык, он сам водил в церковь и священник брал с них клятву хранить тайну до дня ангела госпожи Русудан.

Тут Иванэ оборвал молчание:

– Выходит, тебе можно тайну от народа держать, а другим…

На него зашикали. Благоговейно подходили ближе, рассматривая чудесную бурку, и никто не дотронулся пальцем, чтобы не оставить пятен.

Дед Димитрия наслаждался, он получил награду за те муки, которые испытывал, храня в тайне затеянное Хорешани. Это она подумала о достойном подарке от всего Носте.

– Победа, дорогой Иванэ! Как здоровье твоей птицы, не имеющей стыда даже перед женщинами?!

– Вставь твоей говорунье еще серебряное перо в спину! – ликовал дед Димитрия.

– Лучше ниже! – посоветовал прадед Матарса.

Не смолкали шум, крики, восклицания. Благословляли благородную Хорешани, любимую народом за доброе сердце. Она не только подсказала подарок, но помогла и выполнить его. Многие целовали растроганного деда Димитрия. По его щекам катились теплые слезы…

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Кружила метелица. Заиндевевшие деревья сгибали голые ветви. Из завесы белых хлопьев то возникали по обочинам дороги, то пропадали среди снежных курганов обитые шкурами возки. А над ними шумно хлопало крыльями воронье, назойливым карканьем провожая посольский поезд.

Скрипели полозья, оставляя за собой извилистые искрящиеся полосы. В переднем возке, кутаясь в непривычно тяжелую медвежью шубу, архиепископ Феодосий с тоской поглядывал сквозь разноцветную слюду оконце на бесконечные поля, густо покрытые снежным настилом. И небо казалось бесконечным, словно въехал возок на самый край света.

Архимандрит Арсений и архидьякон Кирилл под мерное поскрипывание возка вели тихий разговор об удивительной весне на Руси. В Кахети миндаль цветет, розы источают аромат, а здесь и под шкурами мороз так пробирает, будто медведь когтями скребет. И еда, отведанная ими накануне в Малом посаде, странной показалась, уж не говоря о браге в бочонке, вынутом из-подо льда. А поданное им горячее тесто, начиненное рыбой? Архимандрит ухмыльнулся, а архидьякон понимающе прикрыл рот ладонью. Вспомнили они выражение лица архиепископа, когда толмач пояснил, что обглоданная им с великим удовольствием лапа принадлежала жареному журавлю.

Об этом журавле толковал сейчас и Дато, объясняя ошеломленному Гиви разницу между журавлем и чурчхелой.

Закутанные в бурки, башлыки, в меховые цаги, «барсы», как свитские азнауры, следовали на конях за первым возком.

Вдруг Гиви не на шутку обиделся. Разве он сам не знает, что такое чурчхела? И пусть легкомысленный «барс» вспомнит, кому Георгий доверил кисеты, наполненные золотом, которые он хранит, как талисман, в своих глубоких карманах. А разве мало тут трофейных драгоценностей, добытых еще в годы «наслаждения» иранским игом? Не пожалел ни алмазов, ни изумрудов Великий Моурави, лишь бы заполучить «огненный бой». А разве «барсы», как всегда, не последовали примеру своего предводителя? Гиви вызывающе сжал коленями тугие хурджини, где среди одежды хранились монеты для приобретения пушек.

Помолчав, Гиви насмешливо оглядел Дато. Драгоценности! А разве Хорешани не ему только, Гиви, доверяет свою драгоценность? Вот и приходится вместо приятного следования в обществе веселых азнауров за Георгием Саакадзе тащиться за… за беспечным Дато от какого-то Азова, через множество городов и широких рек. И еще гнаться по бескрайним равнинам за стаей черных гусей.

В морозном воздухе трещал, как тонкий лед, смех Дато. Но за скрипом полозьев отцы церкови не слышали неуместного веселья.

За возком архиепископа Феодосия, несколько поодаль, покачивался на смежных ухабах еще один возок, колодный. Там дрогли архидьякон Неофит и старец Паисий, не переставая хулить турские шубы за их двойные рукава: одни короткие, не доходившие до локтя, а другие длинные, откинутые на спину, как украшение. Но трое монахов-служек и толмач грек Кир, изрядно говоривший по-русски, покорно ютились на задней скамье, с надеждой вглядываясь через слюду в даль, где уже стелились серо-сизые дымы Даниловского монастыря – передовой крепости, «стража» Москвы.

Нелегко удалось Саакадзе включить своих «барсов» в кахетинскую свиту послов-церковников. Лишь красноречивые доводы Трифилия убедили католикоса, что послам надлежит не об одной лишь воинской помощи просить самодержца Русии, но также тайком разведать о происках шаха Аббаса в Московии. А лучше азнаура Дато Кавтарадзе, этого лукавого «уговорителя», никто не сумеет проникнуть в замыслы персов. Опять же, уверял Трифилий, знание азнауром персидской речи поможет ему где словом, где подкупом выведать много полезного для Грузии.

Но Трифилий решил использовать Дато и для достижения своей сокровенной цели и заклинал его помочь архиепископу добиться защиты для царя Луарсаба. Не совсем верил Саакадзе в смиренное желание настоятеля ограничить Луарсаба пребыванием в Русии. Но, выслушав Дато, он ни словом не упрекнул друга за данное обещание. Сам Саакадзе не верил в возможность того чуда, которого так жаждал непоколебимый Трифилий, и твердо знал, что, если Луарсаб даже переступит порог Метехского замка, все равно уже никогда не сможет царствовать, ибо никогда не пересилить ему нравственную муку, никогда не вычеркнуть из памяти Гулабскую башню. Саакадзе волновала не перевернутая уже страница летописи, а новая, еще чистая, но уже подвластная кровавым чернилам. В силу этого Дато в Москве должен добиться продажи тяжелых пушек и пищалей для азнаурских дружин.

Этому решению Великого Моурави предшествовали те «бури», которые разразились под сводами Алавердского монастыря.

В Ностевский замок въезжали арагвинцы, громко разговаривали, шумно расседлывали коней, высоко поднимали роги, осушали их до дна за слияние двух рек: Арагви и Ностури.

А вот и Зураб… «Верь слову, но бери в залог ценности…» – мысленно повторил Георгий.

Зураб, как всегда, шумно обнял Саакадзе и спросил, соберутся ли азнауры для разговора.

– Для какого разговора? – удивился Георгий. – Съедутся друзья отметить день моей Русудан.

– Я так и думал, брат, – не рискнешь ты сейчас восстанавливать царя против себя.

– Ты был на съезде, Зураб?

– Это зачем? Съезд церковников, а я, благодарение богу, еще не монах. – И Зураб звучно расхохотался.

– Съезд не только монахов, там немало и твоих друзей, – медленно проговорил Саакадзе.

– Э, пусть разговаривают. Все равно, чего не захочу я, того не будет… А я захочу только угодное Моурави.

– А тебе известно, что Дигомское поле постепенно пустеет? Князья убирают чередовых, а мне это неугодно.

– Об этом с тобой буду говорить… Если доверишься мне, князья вернут дружинников.

– Какой же мерой заставишь их?

– Моя тайна, – смеялся Зураб. – Впрочем, такой случай был: князья согласились усилить личные дружины, только Нижарадзе заупрямился: «Если всех на коней посадить, кто работать будет?» А ночью у его пастухов разбойники лучшую отару овец угнали. Зураб снова звучно захохотал. – Сразу работы уменьшилось.

– Подумаю, друг.

– Думать, Георгий, некогда. В Телави Теймураз, желая угодить княжеству, весь тесаный камень, присланный тобою на восстановление кахетинских деревень, повелел передать князьям на укрепление замков: «Дабы тавади Кахети могли нас надзирать, хранить, нам помогать и держать себя под высокою и царственною нашей рукой».

– Ты не ведаешь, Зураб, многие ли из тавади, присвоивших мой дар, были в числе разбойников, угнавших баранту у Нижарадзе?

Зураб нахмурился – опять «барс» унижает княжество, – но тут же перевел на шутку:

– Э, Георгий, пусть камень им будет вместо шашлыка, неразумно портить себе такой праздник…

Тамаду к полуденной еде не выбирали. Веселье начнется послезавтра, в день ангела Русудан, и продлится дважды от солнца до солнца. Поэтому шутили все сразу, пили, сколько хотели, – мужчины в Охотничьей башне, а женщины отдельно, в покоях Русудан.

Среди шума и песен Саакадзе уловил быстрый цокот копыт: нет, это не гость спешит к веселью, – и незаметно вышел. Переглянувшись, за ним выскочили Папуна и Эрасти.

Бешеный цокот приближался, и едва открыли ворота, на взмыленном, хрипящем коне влетел Бежан. Но почему взлохмачены полосы, измята ряса, разорван ворот?!

– Отец, отец! – перескакивая ступеньки, дрожа и задыхаясь, мог только выговорить Бежан, упав на грудь Саакадзе.

Бережно подняв сына, Саакадзе понес его, как младенца, наверх. Там, в своем орлином гнезде, он опустил Бежана на тахту.

Папуна и Эрасти сняли с него промокшую насквозь одежду, измятые, облепленные глиной цаги, облачили в чистое белье и прикрыли одеялом. Бежан ничего не чувствовал – он спал.

А снизу, из покоев Русудан, доносилась нежная песня, песня девичьей любви. Пела Магдана. Перегнувшись через подоконник, Саакадзе увидел могучую фигуру, прислонившуюся к шершавому стволу чинары. Осторожно шагая, Саакадзе спустился в зал к пирующим. Бедный Даутбек, впервые его сердца коснулось пламя любви, но Магдана дочь Шадимана, значит, говорить не о чем… Саакадзе вздохнул и опустился рядом с Зурабом.

– Кто прискакал, мой Георгий?

– Чапар от Мухран-батони, завтра князь здесь будет. Тебя прошу, мой Зураб, прояви внимание к старому витязю, он всегда верен своему слову, и на него мы сможем положиться, когда направим мечи против изменников-князей. Их время придет еще, будем громить совиные гнезда, громить беспощадно…

Неприятный холодок подкрался к сердцу Зураба. Он невольно поежился; вероятно, проклятые мурашки все же забрались под его куладжу.

– Еще раз клянусь, Георгий, на меч Арагви можешь рассчитывать… Скажи, на многих у тебя подозрение?

– Странно, Зураб, в Телави коршуны и шакалы побуждают царя повернуть время вспять, то есть воскресить рогатки – одряхлевшие привилегии княжеской власти, а ты даже не счел нужным там присутствовать.

– Не совсем понимаю тебя, брат мой. Нет дела мне до крикунов! Я свое проведу… Может, потому и не поехал, чтобы тебе угодить…

Саакадзе не ответил. "Все ясно: Зураб знает, чего добиваются князья в Телави, но то ли не сочувствует этому, то ли, не желая ссориться со мною, поручил Цицишвили говорить за него…

Яркая звезда сорвалась с побледневшего небосклона и упала где-то за окном. Бежан открыл глаза, задрожал и до боли сжал голову… И сразу все пережитое вновь предстало пред ним.

Под покровом кахетинских лесов таится Алавердский монастырь. В большой палате собралось высшее духовенство, князей не было, а царь хотя и прибыл в монастырь, но для беседы уединился с приближенными советниками.

Решались дела церкви, но не они привлекли собравшихся: не все ли равно – строить в этом году женский монастырь святой Магдалины или подождать до будущей весны? Отправить шестьдесят монахов по городам за сбором марчили для новой иконы или ограничиться тридцатью? Более важное предстояло обсудить: разумно ли архиепископу Феодосию примкнуть к послам-князьям, с пышной свитой направляющимся в Московию?

И тут, «яко огни в преисподней», разгорелись страсти. Большая половина архипастырей настаивала на совместном с князьями посольстве: война – мирское дело. Другие, опасливые, ссылались на доводы Моурави: не дразнить преждевременно «льва Ирана». А потом то ли воспользовались предлогом, то ли у многих в душе накипело, то ли толкнула зависть к возвысившимся у католикоса и отмеченным милостями царя, – но посыпалось столько ядовитых слов, столько обличительных речей, что Бежан невольно приоткрыл окно в палате и прислонил влажный лоб к косяку. И как раз в тот миг Трифилий обозвал благочинного Феодосия – прости, господи! – «слепым ежом», а Феодосий благочинного Трифилия – «увертливым ужом». И, оба красные, с воспаленными глазами и трясущимися руками, так громили и обличали друг друга, что чудилось, вот-вот дойдут до рукопашной.

Вдруг Трифилий разом успокоился и, пристойно усевшись на свое место, оправил рясу и благодушно протянул:

– Преподобный Феодосий, поезжай с богом и предстань, окруженный пышной свитой князей, во славу божию, перед русийским царем с челобитной о военной помощи против персов. И вкусишь пользу на благо иверской церкови! Опять же не забудь на открытом приеме лично преподнести самодержцу Русии и его ближним людям подарки от царя Теймураза. И восхитятся лазутчики шаха Аббаса! Он – да будет ему огнем дорога! – тоже сейчас торопится в Московию для передачи подарков и скрепления военной и торговой дружбы…

В палате, внезапно потемневшей, воцарилась такая тишина, что Бежан расслышал стрекотанье кузнечика, запутавшегося в густой траве.

«Что со мною? – беспокойно думал Феодосий. – Или воспользовавшийся моей гордыней дьявол толкает меня на погибель? Увы, антихрист ужалит сперва Кахети. Почему же подвергаю опасности Алавердский монастырь? А себя почему?! Воистину, если господь хочет наказать, он раньше всего отнимет разум…»

Ударил колокол. Архипастыри облегченно перекрестились и смиренно направились в трапезную принять полуденную пищу и предаться краткому сну.

Но Феодосию было не до сладостных сновидений… Он едва коснулся жареного каплуна и почти не пригубил наполненного янтарным вином кубка. Сначала он долго шептался в келье с Трифилием: имя царя Симона сплеталось с именем Шадимана, потом имя шаха сплеталось с именем Шадимана. И испуганный Феодосий поспешил к царю Теймуразу.

Когда архипастыри снова собрались в палате, Феодосий громко объявил, что светлый царь Теймураз возжелал, чтобы посольство было духовное, тайное и малое, и должно оно представиться патриарху Филарету и челом бить о церковных делах, а о каких – огласке не подлежит.

Опасения Феодосия встревожипи царя: «Как, Шадиман может осмелиться через подземный ход вывести Симона из Тбилисской крепости?! Но разве без участия Саакадзе подобное возможно?.. Впрочем, обозленный посылкой пышного посольства в Русию, хищник еще и не на то способен решиться».

А Феодосий, видя, как красные пятна покрывают лицо царя, продолжал уверять, что Саакадзе, сговорившись с Шадиманом, водворит Одноусого в Метехи… За эту услугу шах Аббас многое простит Саакадзе, – значит, только Кахети подвергнется разгрому персов…

Не легко было переубедить упрямого царя, но еще одно веское упоминание о Гонио, и так маячившей перед глазами Теймураза, вынудило его скрыть тщеславное желание представить в Русии царство Кахети блистательным княжеским посольством. «Прав Феодосий, – беспокойно размышлял Теймураз, – не время дразнить дерзкого Моурави…» И он согласился на малое церковное посольство.

Конечно, никто, даже архимандрит Арсений, не узнал, что за услугу, равную спасению жизни, Трифилий потребовал от Феодосия клятву на кресте: бить в Москве челом и царю Михаилу и патриарху Филарету о мученике за веру Луарсабе. Пусть Русия требует от шаха не возвращения Луарсаба на царство, а выдачи его самодержцу севера, дабы Луарсаб, потерявший корону и отечество из-за воцарения Теймураза, мог бы в почете и мире жить, покровительствуемый царем Русии. «Шах на такое может и согласиться, – думал Трифилий, – а там видно будет – потерял ли Луарсаб свой трон… Саакадзе?! Он теперь и сатану, прости господи, возвеличит, лишь бы избавиться от Теймураза».

На третий день съезда, когда малые и большие дела церкови были вырешены, Цицишвили громогласно объявил о повелении царя собраться собору вновь.

Еще с утра Трифилий заметил приезд картлийского и кахетинского высшего княжества. «Снова Георгию предстоит испытание… Все в руках божиих. – И тут же ласково погладил свою шелковистую бороду. – Слишком отточенное острие скорее тупеет. Саакадзе может, с божьей помощью, потерять терпение… Так приблизится серафимами славимый Кватахевский монастырь к первенству. Господи, помилуй меня, грешного! Недостойные мысли вызывает во мне неразумный царь Теймураз».

Сначала Феодосий от изумления открыл рот: князья воистину взбесились… Бежан оглядел злорадствующего Качибадзе, ухмыляющегося Джандиери и от досады дернул ворот рубахи… А Цицишвили продолжал с повышенной торжественностью читать указ царя:

– «…И во благо царства повелеваем…»

Бежан накрутил на руку коралловые четки, словно цепь для удара. Где-то загрохотало, странная тяжесть сдавила грудь, в глазах потемнело. Почему нет света дня? Тьма ползет, ползет… дышать нечем… Бежан с силой распахнул окно. Клубящиеся тучи облегли небо. Лобовой ветер налетал на монастырь, разбивался о камень. Словно из гигантской бурки огненная сабля, выпала из тучи молния, ослепительно сверкнула, рухнула в ущелье. И вслед ей что-то затрещало, зарокотало. Но никто даже не заметил наползающий гнев неба. Князья, подавшись вперед, жадно слушали: