Текст книги "Ходи невредимым!"

Автор книги: Анна Антоновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 49 страниц)

– Аллах в своем милосердии неизменно благословляет кладку каменщиков, ибо они помогают всевышнему украшать созданную им землю. Они вкладывают свой, угодный аллаху, труд в стены мечети, в роскошные ханэ, в легкие мосты, соединяющие берега, и в прохладные лачуги правоверных. И в минуту раздумья я, шах Аббас, удостоился услышать благоухающий шепот аллаха: «Воззри милостиво на стоящего у твоего священного трона, и пусть его слова, подобно камню, будут правдивы и крепки. Да послужит кладка каменщика воздвижению башни величия Ирана».

Керим вздрогнул. Странный озноб охватил его, ноги подкашивались, и глаза приковались к озаренному ласковой улыбкой лицу шаха. И таким близким и родным вдруг стал повелитель повелителей… ближе деда, ближе жизни… и безудержно захотелось распластаться у подножия трона и в рыданиях, в горячем признании искупить вину. Керим подался вперед, нелепо взмахнул руками и… столкнулся с испепеляющим взглядом Саакадзе. Да, он был где-то здесь, за колоннами, он был рядом с Керимом, как всегда, на дороге странной судьбы Керима. И совсем близко чей-то голос – может, Саакадзе, а может, голос его совести – прошептал: «Опомнись, Керим! Ты доверился хищнику! Каменщик, твоя кладка никогда не воздвигала ханэ для бедняков, их лачуги слеплены из глины, а любимцы аллаха тысячами гибнут от каменной пыли и голода, воздвигая башни величия Ирана…»

Искушение испарилось. Где он? Почему не в рабате каменщиков? Разве он не сын этих бедняков? Точно мраморное изваяние, стоит Керим. Нет, он не подставит свою голову даже под золотой молот повелителя Ирана…

– О аллах, о Мохаммет, о двенадцать имамов! – фанатично воскликнул Керим. – Выслушайте благосклонно мои слова, как будто я произношу их в мечети. В щедротах своих, о аллах, ты начертал мне благополучие, ибо я, раб из рабов, удостоился лицезреть ниспосланного тобою наместника вселенной. Ты, о Мохаммет, насыпал в уши мои бирюзу, и я, словно у порога рая, слышу слова, подобные кристаллам золота, и вижу сквозь пламя восторга, как благословленный тобою зодчий из зодчих воздвигает узорчатой кладкой башню величия Ирана!.. – И как бы в экстазе Керим пал ниц и, ударяясь лбом о пол, восклицал: – Ни в минувшие века не было, ни в последующие не будет равного шаху Аббасу! Ты подобен морю, а я – капле, но твое снисхождение подняло меня до самого солнца, и я осмелюсь воскликнуть: о шах-ин-шах, твои изумруду подобные глаза отражают вселенную, у тебя ключ к сокровенным тайнам, ты видишь души правоверных!..

Шах пристально вглядывался в Керима: «Не иначе, как каменщик в ночь на одну из пятниц наглотался изречений Низами… Но если бы кто из ханов осмелился услаждать меня не важными сведениями, а обкуриванием фимиама, я без неуместного раздумья избавил бы его от испорченной мошкой головы».

– А теперь, Керим, без промедления выложи из своего сахарного сундука ценности, добытые в Картли. И еще запомни: выше солнца нет пути мыслям.

– Повинуюсь с трепетом и восхищением и отважусь, всемогущий шах-ин-шах, произнести такие слова: трудно угадать происходящее в Гурджистане, ибо оба царства напоминают западню, в которой запутался царственный баран… Майдан в Тбилиси подобен опрокинутому котлу с остатками пищи, на Дигоми, любимом поле Саакадзе, ни одного азнаурского дружинника, по дорогам ползут арбы, нагруженные скудной рванью… Ни веселые песни, ни смех не достигли моих ушей…

– А не заметил ты, что происходит в жилище собаки в Носте?

Керим похолодел: неужели за ним в Картли следили?.. Но он должен вернуться целым в Гулаби…

– Аллаху было угодно, всевидящий шах-ин-шах, чтобы я заметил лишь накрепко закрытый замок Саакадзе и в изобилии суровую стражу, подозрительно оглядывающую чужого… Все добытое о двух царствах Попандопуло я подробно описал Али-Баиндур-хану.

– Не стоило бы утруждать себя рискованным путешествием ради пустоты, если бы ты не предстал перед царицей, матерью царя Луарсаба. Она тоже молчала?

– О шах-ин-шах, надзирающий и руководящий! – обрадовался Керим. – Ты осчастливил вселенную своими мыслями. Царственной ханум передал я послание Али-Баиндур-хана. Он советовал старой царице написать еще раз упрямцу-сыну настойчивую просьбу покориться воле грозного, но справедливого «льва Ирана» и не томить ее, ханум Мариам, под замком проклятого аллахом Саакадзе, сына шакала. Сколько жалоб вылила на зазнавшегося Саакадзе, сына шакала, забытая всеми царица! Писала она Теймуразу, но он убеждал родственницу ждать более спокойного времени для переселения из Твалади… Жаловалась царица и на скудость определенных ей монет… на многое жаловалась толстая, краснолицая царица. Но когда я, твой раб, осмелился спросить, где находится жена гурджи Луарсаба, она замахала руками, словно черная птица крыльями, и строго приказала ничего не передавать упрямцу-сыну, ибо жена его лишилась разума и все равно что умерла… Рискнул расспрашивать о жизни и о войске, но себялюбивая ханум пространно говорит только о себе.

– О войске ты сам разузнал правду? По-твоему, его почти нет в Картли и Кахети.

Караджугай погладил сизый шрам на своей щеке… Юсуф злорадно усмехнулся. Напряженно прислушивались ханы, своею неподвижностью напоминающие аляповато раскрашенные глиняные фигуры.

«Я должен владеть своими мыслями, если хочу вернуться в Гулаби», – убеждал себя Керим, призывая на помощь самообладание.

– О шах-ин-шах, озаритель путей мира, дозволь у порога твоего трона изречь истину. В Тбилиси я сказал себе такое слово: «Керим, не покрой себя позором, не предайся себялюбию. Выслушай старого Попандопуло, держателя стаи лазутчиков, мастеров тайных дел, ибо ты здесь чужой и, даже уподобившись ящерице, проникнуть в трещины царства не сможешь… Но аллах вложил в твою голову пытливость, смотри и запоминай…»

– И ты запомнил, что у изменника Саакадзе только десять тысяч дружинников?

– Если твой раб осмеливается думать в твоем присутствии…

– Говори и знай: я люблю, когда мои рабы раньше думают, потом говорят.

– Осмелюсь сказать, я не совсем поверил Попандопуло…

Караджугай-хан облегченно вздохнул и строго спросил:

– Значит, грек умышленно ввел тебя в заблуждение?

– Нет, хан из ханов, я мастер опасных дел и не попадаюсь в шаткие ловушки, но разноречивость лазутчиков подсказала греку скупость. Осмелюсь думать, что в Картли больше десяти…

– Сосчитаем до двадцати, а тогда, испрося благословения святого Хуссейна, мне достаточно будет устремить одного Юсуф-хана с сорока тысячами сарбазов, чтобы разбить Саакадзе, как треснувший кувшин?

– Шах-ин-шах в своем милосердии разрешил мне говорить, и я осмелюсь сказать, – совсем тихо добавил Керим, – что и ста тысячам сарбазов найдутся дела в Картли и Кахети…

Караджугай снова облегченно вздохнул. Керим спасен, и царь Луарсаб не останется без защиты.

– Ты об этом говорил Али-Баиндуру?

– Говорил, и о многом еще говорил, всемогущий шах-ин-шах, но хан высмеял меня, – он верит греку, будто ни разу его не обманувшему, а мои сведения причислил к тревожному сну…

– Не хочешь ли ты переменить господина? – спросил милостиво шах.

– О сеятель правосудия! О свет истинной веры! О великий шах-ин-шах, неиссякаемый в своих щедротах! Да услышится мольба моя!.. Справедливый хан из ханов, Караджугай-хан…

– Знаю, знаю, мне мой сын Джафар передавал, ты ко мне просился в телохранители. Когда по велению святого Аали заблудившийся Луарсаб припадет к золотым стопам «солнца Ирана», я исполню твое желание.

Шатаясь, как пьяный, Керим радостно брел к домину деда. Он когда-то прощался с Исфаханом навеки, но подлый Баиндур снова приблизил его к подножию ада… Да возвысится имя аллаха! Он, Керим, вышел невредимым из поединка с могущественным шахом… Он сумел крепко держать колесо судьбы и не перешел черты, дозволенной его настоящим повелителем, который не цветистыми словами, а мечом добывает счастье беднякам.

Огромные черные тучи мечети ложатся на желтую площадь четырех углов. Керим теряется на ней, как песчинка в пустыне. Но, победив в страшном единоборстве, он словно обрел крылья, и они поднимают его над Исфаханом, над муравейником суеты и призраком величия.

«О господин мой Георгий Саакадзе! – размышляет Керим, ощущая прохладу облака на своей щеке. – Не ты ли удержал меня над пропастью, ибо, выведав сладчайшим голосом правду, шах не преминул бы отрубить мне голову… Но не нож палача передо мной, а бирюзовая тропа жизни. Если бы я был винопивцем, опорожнил бы сейчас целый кувшин. В Гулаби расскажу о подлости Юсуфа. Нет, я и в мыслях не заподозрю разбойника Али-Баиндура, иначе как дальше совместно с ним сокращать число дней? Это я говорю себе вслух, а думаю совсем тайно: как служить иначе светлому царю Луарсабу, как служить светлой царице?.. Но когда я просился к хану? Святой Хуссейн! Караджугай покровительствует мне!.. Ханум Гефезе по предопределению аллаха дружит с царственной сестрой царя Луарсаба. Не обе ли ханум приложили старание и нашли средство убедить Караджугая во имя царя Луарсаба защитить меня перед грозным шахом?.. Завтра пойду к Гассану, выведаю, намного ли шах приблизил Хосро-мирзу к его вожделениям; потом к ханум Гефезе, где застану ханум из ханум Лелу с посланием для светлого Луарсаба и… О, поспеши, Керим, ибо Юсуф-хан может не стерпеть второго поражения… Крылья опускаются». В поле зрения Керима попадает майдан. Запах лохмотьев, дынь, верблюжьего пота. Его обступают нищие. Далекое детство серой пылью застилает глаза. Он щедро раздает содержимое кисета, пожалев, что неизвестность заставила его оставить кувшин с золотыми монетами у деда. Вздохнув, он отдает вышитый бисером опустошенный кисет костлявой старухе и бредет дальше, а в ушах продолжает звенеть: «Я жив, я жив! Да будет солнце надо мною – я жив!»

– Не знаю, почему я еще жива? – восклицала Нестан. Она равнодушно предоставила прислужнице укладывать золотистые волны волос, продолжая стонать. В слезах ее застала вбежавшая Тинатин.

– О, сколь милостив Иисус! Сколь милосердна защитница страждущих влахернская божья матерь! – Тинатин осыпала поцелуями удивленную Нестан. – Ты не догадываешься о причине моей радости? О Нестан, шах-ин-шах разрешил тебе вернуться в Картли! Опусти же скорей в водоем забвения камень своей печали.

– Моя светлая Тинатин, сколько усилий ты приложила, вымаливая мне свободу! – Нестан бросилась целовать руки, плечи, колени царственной подруги.

– О моя сестра, моя красивая Нестан! Снова ждут тебя в дорогой Картли радость и счастье.

– Счастье? Счастье… – Нестан вдруг упала на ковер, и помутнели ее зеленые глаза. – Счастье!.. Кто даст его мне? Кем я вернусь в Тбилиси? Брошенная жена хуже отверженной возлюбленной… Пресвятая богородица, защити меня от насмешек княгинь, от жалости князей, от…

– Дева Мария!.. Но ты же вновь обретешь родных! Хорешани! Она ли не станет твоей хранительницей? А Русудан, а все «барсы»? О моя Нестан, как может птица, выпущенная на волю, предаваться тоске? Пусть бы мне изменили десять мужей, лишь бы увидеть Метехи, Луарсаба! – Тинатин испуганно умолкла, хотя в комнате никого не было и говорили они по-грузински. – Моя многострадальная, прекрасная из прекрасных, я бы жизни не пожалела, лишь бы осуществились твои пожелания! Не печалься, золотая Нестан, так богу угодно. Мой Сефи… да продлится жизнь шаха до конца света… но судьбы на чаше весов милосердного властелина неба… Я воспитала Сефи в любви к нашей Картли… Это ли не благо? Поговорим, дорогая, о твоем путешествии.

– О моем?.. – Нестан медленно провела ладонью по лицу. – Я остаюсь.

– Как ты сказала?!

– Здесь я любима тобою, живу, как царица, окруженная твоим вниманием, любовью Гефезе, Гулузар. Нет, к Русудан я не поеду, Зураб ее брат… К Хорешани тоже не могу: Дато связан с Зурабом, вместе собираются отразить нашествие… Я буду стеснять и отважных «барсов»… Монастырь? Нет, грешна я, не лежит мое сердце к тихой обители, сердце радости просит… Некуда мне ехать.

– Но разве Керим не передал надежды «барсов», Хорешани и даже Русудан увидеть тебя потому, что шаху незачем держать лишнюю заложницу? Как можешь сомневаться в нежности тебя любящих?

– Я все сказала… Не первую ночь думаю об этом… В Картли – на посмешище – не вернусь. Моя светлая, царственная Тинатин, если я еще не в тягость… оставь у себя…

– О чем ты просишь? Кто из безумцев может добровольно отказаться от совместной жизни с любимой подругой детских лет? Но да не воспользуюсь я твоим благородством!.. Шах уже повелел Караджугай-хану поручить Кериму сопровождать княгиню Нестан… в Тбилиси…

Нестан вскочила. О допросе Керима шахом она знала и сейчас полными ужаса глазами смотрела на подругу… Неужели Тинатин не догадывается, что шах не совсем доверяет Кериму? Наверно, гиена Юсуф-хан посоветовал испытать его. Не успеют они выехать, как Керима схватят и подвергнут пыткам, никакие клятвы Керима не спасут его. И палач, подкупленный Юсуфом, доложит шаху, что Керим признался в намерении бежать к Саакадзе, ибо давно служит у него лазутчиком.

Ужаснулась и Тинатин, выслушав Нестан. Необходимо снова предотвратить несчастье, от которого зависит жизнь Луарсаба, а может, и Тэкле…

Вскоре мамлюки несли Тинатин на носилках к дворцу Караджугай-хана.

Оставшись одна, Нестан подумала: «Я вернусь в Картли, если бог поможет умереть Зурабу раньше меня…»

А за обедом, угощая шаха изысканными яствами, Тинатин рассказала, что Нестан ни за что не хочет вернуться к презренным, изменившим шах-ин-шаху, и умоляет всемилостивого царя царей разрешить и ей согреться в лучах «солнца Ирана» и остаться при царственной Лелу, присоединив к ее восхищению и свое восхищение великим шах-ин-шахом.

Довольный шах Аббас тут же ударил в гонг, позвал Мусаиба и повелел вернуть княгине все ее драгоценности, сундуки с богатыми украшениями и звание княгини Нестан Орбелиани.

Поспешил и Караджугай-хан по просьбе Гефезе передать шаху мольбу Керима не посылать его в Гурджистан, ибо с отвращением смотрит он на врагов Ирана, и, если шах-ин-шаху будет угодно, он, Керим, под знаменем «льва Ирана» будет драться с неверными.

И вот, награжденный новой одеждой и кисетом с туманами, Керим выехал в Гулаби… Еще одно радовало его – Караджугай-хан передал ему грозное послание к Али-Баиндуру:

"…Жизнь царя Луарсаба неприкосновенна! И если случайная смерть постигнет царя гурджи, то и для виновников настанет преждевременный конец… Во имя аллаха милосердного и милостивого, так повелел я!

О Мохаммет! О Аали!

Шах Аббас, раб восьми и четырех!"

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Ненавистная пыль убивала голубизну неба мутила жалкую воду в арыках, оседала на поблекших листьях. Серо-желтые завесы пыли застилали Гулаби. Прильнув к узкому окошку, Луарсаб, стараясь реже дышать, с тоской вглядывался в приближающуюся к камню Тэкле, точно видел ее в первый раз после долгой разлуки.

Ушедшие годы, казалось, не тронули красоту Тэкле, только стан стал еще тоньше, огромные глаза, где помещались сто солнц, еще более ушли вглубь, и блеск их разливал тихую печаль. И когда приходил Керим, она уже не бросалась с вопросом: «О, скорей скажи, здоров ли мой царь?» – ибо чувствовала, что, щадя ее, Керим многое скрывает.

«Неизбежно мне устроить царице встречу с царем, – огорчался Керим. – Но найдет ли успокоение царица, увидя царя сердца своего? Где его чуть насмешливая улыбка? Где веселые огоньки в глазах? Где изысканная речь и изящная походка?»

Подолгу стоит Луарсаб перед иконой Христа, и мрачнеет его чело. О чем думает царь? О потерянной молодой жизни, о величайшей несправедливости судьбы, о потере отечества? Или снедает его невыносимая тоска по свободе? Нет, думает он о величественном сердце Тэкле. Она с ним неотступно, никакие стены не разделят их, ибо душа ее в его душе. Но долго ли страдать ей? Керим говорит – недолго… Он снова что-то затевает, но разве можно предотвратить судьбу?.. А она? Его розовая птичка живет лишь надеждой вновь видеть Луарсаба на картлийском престоле… Бедняжка не хочет понять – престол уже занят. Не Теймуразом, его нетрудно сбросить, в этом поможет и Саакадзе, – занят неумолимым роком… Пытался царь через Керима, через Датико умолять лучшую из лучших снять с его души тяжесть и уехать в Картли. Какими горькими слезами наполнились прекрасные глаза царицы! Жалобно, подобно раненой голубке, молила она посланников выпросить у царя милость вечно не покидать его, а если богу будет угодно, вернутся они в Картли вместе…

Возвратившись из Исфахана, Керим понял, как дорог он узникам Гулаби.

В взволнованных словах выразил царь Луарсаб свое беспокойство: ведь Керим находился в пасти «льва».

– Лев не тигр, иногда Мохаммет совесть посылает ему, – пробовал Керим шуткой скрыть смущение и душевную радость, вызванную заботливостью царя Картли. И суровый, много молчавший князь Баака нашел теплые слова для Керима. А Датико? Улучив минуту, когда их не могли видеть сарбазы, Датико крепко сжал в объятиях друга и произнес благодарственную молитву влахернской божьей матери, сохранившей жизнь обладателю золотого сердца.

А в маленьком домике? Сколько нежности было в приветствии прекрасной царицы, она даже обеими руками привлекла к себе его голову и поцеловала в лоб. Он, Керим, как сраженный стрелой, упал ниц и покрыл ее маленькие кефсы благодарными поцелуями. Шумно радовались родители Эрасти, его духовного брата. Ханум Мзеха все повторяла: «Сын мой, Керим, сын мой!» – и слезы текли по ее морщинистым щекам.

Нет, он не смеет рисковать собою, не смеет забывать, что обязан охранять и печься о дорогих его сердцу людях, – вот почему он привез Али-Баиндуру богатые подарки и в тонких выражениях высказал радость встречи с ханом из ханов, которому обязан своим возвышением.

Слегка растерявшись, Баиндур уверял, что беспокойство о Кериме вырвало из его груди розу сна, и пусть знает помощник, Ростему подобный, что у Баиндура найдется средство отомстить Юсуф-хану за злобу, которой он вдруг воспылал к его посланцу. И, высыпав на голову Юсуфа кувшин проклятий, Баиндур стал подробно расспрашивать о шах-ин-шахе. И тут Керим уверил Баиндура в благосклонности к нему «льва Ирана». Только испытанному в преданности хану может доверить властелин Ирана такого важного пленника. Что же до Юсуфа, то и Керим, когда они вернутся в Исфахан, найдет случай отплатить злоязычнику тем же, ибо шах-ин-шах не поверил клевете, и благородные ханы едва скрывали возмущение…

Баиндур не на шутку встревожился – как бы Юсуф не выболтал правду. Что стоит один Эреб-хан с его острым, как бритва, языком! А шах дорожит Эребом, как талисманом. Но еще хуже внимание Караджугая к Кериму. Караджугаю шах верит, как собственной голове. И Баиндур, всячески задабривая Керима, уделял ему почетное внимание, приглашая на совместную еду и игру в «сто забот». Такой крутой поворот не обманул Керима, он стал еще осторожнее. И напрасно юзбаши Багир, желая снова войти в доверие хана, без устали следил за Керимом. Он совсем потерял надежду уличить в чем-либо счастливца, как вдруг однажды ночью заметил тень, крадущуюся в конюшню.

Беспрестанно оглядываясь, Керим дважды озабоченно обошел двор и, убедившись, что никто не подглядывает, вошел в ханскую конюшню и принялся седлать коня. С бьющимся сердцем Багир проскользнул в конюшню стражи, отвязал своего берберийца, обмотал войлоком копыта и, когда смельчак скрылся за воротами, поскакал за ним в темноту.

Наутро он злорадно рассказывал Баиндуру, как выследил Керима, который оборвал бег своего крокодила как раз у задней стены сада богатого купца-грека и сам словно сквозь землю провалился. Ничтожный льстец еще накануне купил ароматную мазь и, очевидно…

Дальше Баиндур не слышал, он вскочил, отбросил парчовую туфлю, рванул со столика ханжал и забегал по ковру…

Багир выпучил глаза, но хан, не обращая на него внимания, выскочил за дверь, побежал через двор и ворвался в домик Керима.

Кальян струил приятный, как греза, дым. Керим возлежал на шелковых подушках. Увидя через окно бегущего Баиндура, Керим еще удобнее улегся и принял вид утомленного человека.

Задыхающийся от возмущения Баиндур не мог говорить. Правда, при его появлении Керим вскочил, засуетился, явно стараясь побороть усталость. С трудом овладев собою, Баиндур насмешливо спросил:

– Вероятно, ты провел ночь в беспокойстве о крепости? Этот царственный пленник – источник постоянных волнений…

– Да, хан из ханов, я плохо спал ночь.

– О треххвостый шайтан! Только наделенный аллахом глупостью спит хорошо, когда под рукой теплая ханум.

– О сеятель радости, откуда я мог взять ее? – Керим смущенно заерзал на тахте.

– Откуда? – захрипел Баиндур. – Из-под одеяла мужа!

– Клянусь Кербелой, злой дух нашептал в твои усеянные алмазами уши нескромные вести, ибо я в большой тайне пробирался к ней…

– О сын шайтана и водяной женщины! Как смеешь думать, что я о твоей скромности забочусь?

– Удостой, хан, рассеять недоумение, зачем тебе заботиться о муже?

– О каком муже? Пусть его саранча загрызет, я о себе…

– Но, клянусь Меккой, хан, я и в мыслях не посмел бы тянуться к твоей собственности.

– Не посмел? А по-твоему, гречанка – твоя собственность?

– Гречанка?!

– О пятихвостый житель ада! Как мог ты предполагать, что я останусь в неведении?

– Не завидуй мне, хан, ибо гречанка, лаская меня, произносит твое имя. Она не перестает сердиться: «Щенок! – это я. – Ты даже пошарить как следует не умеешь! Вот Али-Баиндур настоящий хан!..» Знай, хан, когда ханум в твоих объятиях, несправедливо жаждать другого…

– В моих объятиях ханумы забывают, что родились когда-то! – Баиндур захлебывался хохотом, видя, как Керим едва скрывает гнев.

– И почему улыбчивый див, обитающий в мире веселых сновидений, допускает, чтобы муж торчал, как вбитый в стену гвоздь? Сколько гречанка его ни убеждает поехать за новым товаром, он мотает головой, подобно необстриженному козлу, и хрипит: «А кому здесь нужен твой товар? Я не глупец, рисковать…»

– Постой, Керим! Клянусь морским быком, я нашел способ избавиться от рогатого ревнивца хотя бы на сто дней…

– Хан, твоя благосклонность да послужит примером правоверным! Я никогда не забуду твоей доброты.

– Что?! Уж не утащил ли улыбчивый див дерзкого в мир сновидений? Что я тебе – евнух? О десятихвостое чудовище, мне самому нужна огнедышащая гурия!.. А к мужу я пошлю Багира: моему гарему нужны новые шелка, – пусть явится ко мне, я сам передам ему список и задаток. Пусть едет в Каир, Багдад или хоть к шайтану под душистый хвост, но не меньше, чем на сто дней!..

– Ночей, хочешь ты сказать, щедрый хан… шайтан днем свой хвост на раскаленный гвоздь вешает.

– Да станет муж гречанки жертвой раскаленного гвоздя!

Баиндур ушел веселым – опять приключение, опять гречанка!

Поправив подушку, Керим предался раздумью: «Глупец Багир легко поймался на удочку, теперь перестанет, как тень, таскаться за мною, ибо, кроме насмешек, от Баиндура ничего не получит, от меня тоже. Лишь выманив на всю ночь Баиндура из крепости, можно свершить то, что должно свершиться».

На другой же день Баиндур намеревался послать за мужем гречанки, но, объевшись у красивой хасеги дыней, катался два дня по тахте. Суеверный холодок прокрался в сердце Керима, но он постарался отогнать мрачное предчувствие и, утешая Баиндура, обещал у гадалки достать скородействующее целебное питье.

Ночью, закутавшись в богатый плащ, Керим притворно крадучись выскочил из калитки. Багир бросился было за ним, но вдруг повернулся и опрометью кинулся к Баиндуру.

– Хан! Керим снова, оглядываясь, как вор, исчез в темноте улицы.

Лицо Баиндура покрылось темными пятнами.

– Клянусь ночным хвостом шайтана, я выброшу тебя из Гулаби! Ты, верблюжий помет, приставлен мною следить за пленником или за моим верным помощником? Или тебе неизвестно милостивое внимание шах-ин-шаха к Кериму, которому он подарил новые одежды и кисет с монетами? Или не Керим избавляет меня от лишних забот? Или… – Тут хан схватился за живот и так завопил, что от неожиданности Багир упал с табуретки. – Прочь, зловредная дыня! Не смей летать дальше позволенного. Спи, сопливый индюк, когда Керим украдкой покидает крепость… ибо мне ведомо, куда он исчезает!..

Петляя, как лисица, Керим, как всегда, раньше свернул к базару и, только убедившись, что за ним никто не следит, юркнул под мост, а через некоторое время вышел с другой стороны в латаной мешковине с капюшоном, надвинутым на лицо, и, согнувшись, побрел к знакомой улочке.

Чуть горбится глинобитный забор. Вдали проходит верблюд, мерно звеня колокольчиками. Едва заметно из глубины выступает калитка. Зеленый жук вылез из расщелины и, кажется Кериму, насмешливо смотрит на него. Стараясь не вспугнуть жука, условно стучит Керим и скрывается в полумгле. И вот он уже в объятиях старика Горгасала.

– Тебя, Керим, ждут не только светлая царица и Мзеха, – и, сняв с Керима нищенский плащ, в котором он никогда не входил в домик, старик с хитрой улыбкой распахнул перед ним дверь.

По веселому голосу и по расставленной на пестрой камке богатой еде Керим, раньше чем увидел, догадался о приезде Папуна. Несмотря на тысячи предосторожностей, предпринимавшихся Папуна, и сейчас, как всегда, встревожился Керим.

– Э, отвергающий веселье! – подтрунивал над испуганным другом Папуна. – Я для твоего спокойствия переоделся цирюльником и за сорок агаджа отсюда продал коня, которого купил, как только очутился во владениях ангела из рая Магомета. Своего оставил по ту сторону рая Теймураза… Никто не хочет лечиться пиявками, – говорят, сборщики шаха даром высосали даже нужную кровь. Пришлось мне, по бедности, за десять агаджа отсюда купить не верблюда, а тощего осла, которого я тащил на своей шее до последней деревни. Тут мне удалось избавиться от зазнавшегося ишака, не желавшего отойти от меня хотя бы на десять шагов и с вожделением взиравшего на мою шею. Вижу, Мзеха горит желанием знать, как я избавился от ишака? Я выбрал самую бедную лачугу и привязал к молотку калитки большой пучок свежей травы. Ишак, думая, что это его обычная полуденная еда, за которой я лазил по оврагам, снисходительно помахал хвостом и принялся жевать. Тут я поспешно привязал его к косяку двери и убежал, слыша за собой грозные призывы обманутого. Но Керим еще не доволен? Значит, я напрасно карабкался, как черепаха, по дну оврага?

– О мой ага! Каждый твой приезд да благословит аллах и да приветствует… ко тревога наполняет мое сердце.

– Э-э, лучше наполни себя вином. Уже сказал – ни человек, ни даже птица не лицезрели оборванного цирюльника с тощим выцветшим хурджини на спине.

Папуна извлек из хурджини бурдючок и перебросил его Кериму. О делах решили говорить в следующую ночь, ибо торопиться не к чему: Папуна пробудет здесь не меньше пятнадцати дней.

– Иншаллах, луна не опоздает благосклонно осветить путнику дорогу домой. Но разве близость войны не подсказывает торопливость? – удивленно спросил Керим.

– Подсказывает, – согласился Папуна, – потому сюда спешит мествире в короткой бурке и с ним четверо зурначей.

– Во имя неба, зачем им нужна смерть от руки Баиндура?

– Не прыгай так, вино расплескаешь. Их жизнь неприкосновенна, ибо они из Ферейдана. Что уставился на меня, как заяц на медведя? Или вправду не знаешь, что милостивый шах Аббас, растеряв половину грузин, угнанных из Кахети, поселил оставшихся в благословенной пустыне Ферейдана?

– Аллах видит, это мне известно.

– А разве тебе неизвестно, что, боясь, как бы голод не вырвал у него из алмазных когтей оставшихся в живых, изумрудный «лев Ирана» позволил кахетинцам ежегодно покидать Ферейдан на два месяца, дабы могли заработать для своей семьи на хлеб и воду…

– Да просветит меня Аали, да возрадует! Разве мествире тоже из Ферейдана?

– Для Али-Баиндура – да; для тебя, Керим, они из Тбилиси. Нарочно круг по желанию Димитрия сделали, полтора месяца назад Тбилиси покинули… Я здесь условился ждать.

– Дорогой Папуна, что прельщает их в Гулаби?

– Раньше всего, моя Мзеха, желание царицы Тэкле, высказанное в прошлый мой приезд. Скоро царю Луарсабу минет тридцать шесть лет… В день его ангела моя маленькая Тэкле хочет обрадовать светлоликого грузинской музыкой… Видишь, дорогая Мзеха, заработок прельщает. По моему желанию мествире-зурначи, будто странствующие ферейданцы, повезли несчастным кахетинцам много персидских монет, одежду тоже… на двадцати верблюдах…

– А кто, мой Папуна, мог дать столько монет? – сокрушенно покачал головой Горгасал.

– Георгий дал… Георгий Саакадзе. Одежду для бедных Хорешани собирала у княгинь больше полугода. Вардан Мудрый тбилисских купцов обложил… От Кахети скрыли, боялись предательства.

«Как велик мой большой брат!» – Тэкле смахнула слезу, но вслух она тихо обронила:

– О мой дорогой Папуна, неразумное желание высказала тогда я, сердце требовало… Сколько хлопот, риску. А где петь мествире? Где играть зурначам? Ведь даже на базаре небезопасно им показаться. День ангела царя сердца моего… Но где, где им петь?

– Где же, как не у подножия башни, под окном царя и Баака?

Тэкле, вскрикнув, осыпала лицо Папуна поцелуями.

Она знала, сколько усилий стоит другу подготовить эту усладу для узника-царя.

Волнение охватило всех. Казалась непостижимым чудом грузинская песня в Гулаби.

– Почему молчишь ты, друг Керим? – вдруг оборвала радость Тэкле.

– О моя повелительница, я наполнен восхищением! Пожеланное тобою да исполнится, аллах приведет нас тропой счастья к берегу благополучия.

– На время оставь аллаха в покое и придумай, как убедить шакала не противиться воле шаха и свободно допустить певцов.

– Небо ниспослало мне мысль, и я от нее не отвернулся.

– Я не сомневался в милости неба. – Папуна похлопал по плечу Керима. – Эх ты, нелуженый котел, тебе давно пора советником шаха стать!.. Уже знаю, какой хитростью ты его перехитришь.

– Мой ага Папуна, если аллаху будет угодно, я стану слугой моего господина Георгия Саакадзе, ибо он уже помог мне отуманить искушенного во лжи и хитрости шаха. Но мой путь в Картли аллах протянул рядом с дорогой светлой, как луна в день ее рождения, царицы Тэкле, и да предопределит всемогущий счастливое возвращение на царство царя Луарсаба, и да исполнится…

Едва забрезжил свет, Керим направился к серединной башне. С удовольствием прислушиваясь к доносившимся стенаниям, он вошел в комнату сна. Баиндур так корчился на ложе, точно духи зла перепиливали его невидимой пилой.

Керим успокоил хана: гадалка всю ночь напролет варила трудное лекарство и поклялась – хан после трех чашечек совсем поправится. И, мысленно пожелав Али-Баиндуру, чтобы у него после третьей выпали все зубы, Керим поставил на стол сосуд с питьем, приготовленным стариком Горгасалом из опия и каких-то трав, наполнил принесенную чашечку и преподнес хану, но тот потребовал, чтобы «волшебный лекарь» глотнул первым. Смеясь, Керим исполнил законное желание. Выждав некоторое время, Баиндур наконец выпил содержимое чашечки. Вскоре его толстые губы расплылись в блаженной улыбке: «Клянусь рукою Аали, шайтан бросил свои шутки; теперь я погружусь в сновидения, и да вознаградят меня за муки ада сладострастные пери!»