Текст книги "Птица"

Автор книги: Анна Аркатова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Ошибка Шустовой

Шустова опаздывала всегда. На работу, в театр, на самолет (2 раза). Но однажды у нее случился роман с мужчиной, которого хотелось задержать. Для этого Шустова стала очень строго следить за своим поведением. Особенно что касается известных недостатков. Например, она бросила курить. При мужчине. Она вооружилась жвачками, влажными салфетками, дезодорантами для рта и портативным кремом для рук – чтобы он не догадался, чем она занимается до свидания и сразу после. То есть мужчина был уверен, что Шустова не знает, как выглядит сигарета. Потом выяснилось, что ему все равно, курит она или нет, – но ведь понятно, что он лицемерил. Все мужчины хотят, чтобы женщина не курила и желательно ни с кем не спала до них. Так вот на втором месте у Шустовой в списке стояли опоздания. Нужно не просто быть как самка влюбленной и при этом не курить, а показать свое уважение к личности самца. Поэтому Шустова стала выходить из дома за час до свидания. Она ни разу никуда не опоздала, а некоторое количество раз даже ждала мужчину минут по двадцать. Из них три раза под дождем. И так как цель оправдывала средства, Шустова поставила перед собой еще и сверхзадачу. Дело в том, что она никогда себе ни в чем не отказывала. Ни в чем. Никогда. Стало известно, что это эгоизм. Или эгоцентризм. И Шустова стала себе кое в чем отказывать, чтобы произвести впечатление. В том, в сем – набралось достаточно. Поверьте. У нее даже синяки под глазами появились.

Интересно, что, когда они расставались, мужчина никак не мог сформулировать свои претензии к Шустовой. А она очень настаивала (я бы тоже на ее месте так поступила). Потому что одно дело не судьба, а другое дело – работа над ошибками. И это были бы очень полезные сведения для будущих проектов. Шустова звонила и звонила своему мужчине (постепенно становившемуся бывшим мужчиной) и задавала один и тот же вопрос «Ну?».

Таким образом она добилась очной встречи, на которую пришла, как обычно, до всех этих приключений. То есть на час позже. К ее удивлению, мужчина не просто сидел где назначено, но и очень обрадовался ее появлению. Просто удивительно. Очень обрадовался. Он тут же вскочил, и Шустова не успела даже произнести «Ну?», как оглохла от фальцета, носившегося по всей ее предыдущей жизни.

– Да ты ведь даже вовремя прийти не можешь! – забился мужчина в восторге отличника, опять угадавшего ответ.

– Действительно, не могу, – подумала Шустова и достала сигарету.

Le femme

Эта сессия была не то чтобы сложной, но какой-то мучительной. То письменный заменили устным, то посадили двух экзаменаторов вместо одного, а логику вообще почти никто не сдал с первого раза.

И сегодня, 20.01.1984, мы надеялись с ней хоть как-то разделаться, тем более что двадцатого у нас стипендия. Стипендию выдают в главном здании. Не всем. А только нашей старосте Островской. Каждый месяц Островская получает деньги и на следующий день раздает их – по 40 руб. девяти своим однокурсникам. Но Островская вчера заболела, и деканат назначил новых ответственных – меня и Сотикову.

Счастливая Сотикова логику не сдавала – ей поставили «автоматом». С утра она позвонила мне, чтобы подбодрить, а заодно сообщить новость дня: в универмаге «Минск» сегодня будут давать французские духи «Мадам Роша». Информация из первых рук, а именно, от мамы Сотиковой, чудесным образом связанной с Росконцертом. Мы с Сотиковой, как и все женщины мира, очень хотели, чтобы у нас были французские духи «Мадам Роша», а Сотикова – так та просто умирала без них. Духи стоили двадцать пять рублей. Я задумалась. Тяжесть затрат усугублялась очевидным легкомыслием товара. Сотикова это понимала не хуже меня, поэтому все уже продумала. По плану Сотиковой, мы должны купить один флакон на двоих. И разделить его бесценное содержимое с помощью шприца. Она уже нашла какой-то пузырек из-под марганцовки, куда, по идее, впрыскивается честные полпорции «Мадам Роша», а уж кому достанется оригинальный флакон, а кому аптечная склянка, решит жребий. Зато получается по 12,50 с каждой – очень даже терпимо.

Я так разволновалась от этой перспективы, что неожиданно получила по логике «отлично». Ровно в час мы с Сотиковой встретились в главном здании у кассы. За нами увязался Забелин, которому, как всегда, деньги нужны были больше всех. У Забелина был внебрачный ребенок. Сотикова пересчитала всю групповую стипендию и расписалась в ведомости. Потом она вычла свои сорок рублей, сорок рублей отдала Забелину, а остальное вручила мне, потому что у меня с собой был надежный портфель, а у Сотиковой – крохотная замшевая сумочка на шнурке, которую, как и всю верхнюю одежду Сотиковой, достала через Росконцерт ее всемогущая мама.

Напротив главного здания стояла самая большая в нашем городе гостиница. Приложив какие-то особенные, чуть ли не цирковые усилия, можно было попасть в гостиничный бар. Игнорируя продрогшую очередь, Сотикова двинулась прямо к швейцару. Через пять минут мы уже сидели в полутемном чужеземном пространстве бара. Втроем – Забелин почему-то не отвязывался никак – мы съели две вазочки жареных орешков и выпили по сладчайшему коктейлю «Маргарита» из бокалов, облепленных по краю сахарным песком. Чувство безмятежности заполнило нас до краев. Идти никуда не хотелось, даже за французскими духами. Я сказала, что, наверное, мы уже и так все пропустили. Но Сотикова божилась, что раньше трех не начнут. Чтобы не нервничать, мы выпили еще по нежнейшему коктейлю «Александр», с виду похожему на кофе со сливками, после чего Забелин, вспомнив про внебрачного ребенка, наконец отвял. Мы посидели еще немного без Забелина и пошли на троллейбусную остановку, чтобы ехать в универмаг «Минск».

Внешне универмаг «Минск» не предвещал никакого праздника. Ни толпы, ни огней, которыми должна сопровождаться продажа духов «Мадам Роша», не наблюдалось. «Минск» выглядел подозрительно буднично. Через его двери обыкновенно, то есть безрадостно и суетливо, входили и выходили покупатели. Мы даже решили, что мама Сотиковой что-то напутала, хотя такого не было ни разу. Нет, на втором этаже все подтвердилось. В парфюмерной секции мялась терпеливая очередь. Сотикова внедрилась слева и вынырнула с озадаченным лицом.

– Это не «Мадам Роша», – сказала она шепотом.

– А кто?

– Это «Фемме».

– Что?!

– Фе-м‑ме – духи такие. Другие. Тоже французские. Даже лучше – реже бывают.

– Давай брать «Фемме». Раз других нет, – сказала я.

– Они по тридцать.

– Ну и что?

Уже стоя в очереди, мы решили, что не барское это дело – одни духи на двоих покупать. И взяли каждая по флакону «Фемме». Пережить такую радость в одиночку было совершенно невозможно, и Сотикова предложила заглянуть к ней – она жила на следующей остановке. Два квартала мы взялись преодолеть пешком. По дороге нам попалась галантерея «Наташа», и мы зашли просто посмотреть, что сегодня продают в галантереях. Зашли – и глазам своим не поверили! Прямо в отделе номер один продавщица спиной к нам спокойно, как огуречную воду, расставляла на полочке ту самую «Мадам Роша»! И ни одного человека вокруг! Мы подошли поближе. Сотикова выгнула бровь наподобие актрисы Маргариты Тереховой и с небрежным видом сказала:

– Это у вас не «Мадам Роша», случайно?

– Нет, – продавщица даже не обернулась.

– Как это – нет? – напирала Сотикова.

– Вот так, – продавщица оторвалась от полки и положила перед Сотиковой благородную темную коробочку.

– А‑а‑а! Понятно, – успокоилась Сотикова. До этого она была напряжена. – Это не «Мадам Роша» – это «Мистерия Роша»! Знаю!

– А чем они отличаются? – спросила я, слабо надеясь, что ничем.

– Запахом, – подумав, сказала Сотикова.

Сердце у меня оборвалось. Коробки с «Фемме» кирпичами повисли в моем портфеле. Отчаяние забродило от сердца к желудку. Я беспомощно уставилась на Сотикову. На ее лице не было ни тени сомнения.

– Берем, – сказала Сотикова. – Это почти как «Мадам Роша».

– Два, пожалуйста, – сказала я с облегчением и двинулась с Сотиковой к кассе.

Потом мы зашли все-таки к Сотиковой, выпили кофе с печеньем и тягучим яичным ликером. Непредсказуемый круговорот духов в природе не давал нам покоя. К тому же теперь мы решили не расставаться никогда. Сотикова вызвалась проводить меня до остановки. Но, завидев троллейбус, мы подумали, что сейчас самое время еще раз зайти в универмаг «Минск», посмотреть, как быстро кончаются духи «Фемме», которые нам достались практически без боя.

Универмаг «Минск» показался нам чуть более оживленным, но мы так быстро оказались на втором этаже, что это оживление могло быть вызвано именно нами. К нашему глубокому удовлетворению, очередь увеличилась вдвое.

– Смотри, как берут! – прицокнула языком довольная Сотикова.

– Берут, – согласилась я. – Только это, кажется, не «Фемме».

Какая-то женщина сосредоточенно отходила от прилавка, неся над головой совершенно не знакомую мне парчовую коробочку.

– Ай! – вскрикнула Сотикова, как будто ее подстрелили. – Это же «Мадам Роша»!

– Не может быть! Их не было! – возмутилась я и обхватила портфель двумя руками. Бульдозером мы двинулись к прилавку.

– Можно понюхать? – взмолилась вынырнувшая передо мной Сотикова и уронила лицо в ладони испуганной девушки, державшей открытый флакон.

– Да, это они! «Мадам Роша»! Только что, наверное, выбросили. И они все-таки лучше всех! – застонала Сотикова, задерживая дыхание. – Выпишите два, пожалуйста. Нас двое! – и дернула меня за рукав. Рядом заорал ребенок.

Мы отвалили еще с двумя флаконами и прибились к отделу платков, где в это время практически бесшумно почему-то расходились индийские косметические наборы – двадцать теней плюс пудра. В шикарных сундучках цвета слоновой кости, засунутых в бархатные футляры. Шестьдесят рублей штука. Мы с Сотиковой не задумываясь взяли два, причем Сотикова порывалась взять третий для какой-то Верки, но тут сундучки неожиданно кончились. От этого наш восторг почему-то сразу удвоился. Абсолютно счастливые, мы решили теперь поехать ко мне. Чтобы не сбивать темп – на такси.

Дома мы расставили наше богатство в два живописных ряда на журнальном столике и – не решив, с чего же начать, – торжественно разлили по рюмочкам бальзам. Глядя на царские коробочки, мы гоготали над идеей что-то там делить шприцем! Сотикова разрумянилась и в поисках зеркала распахнула индийский набор. Я встала сзади, руки за спину и уставилась на это восьмое чудо света. Вся наша с мамой обстановка, все самое дорогое, что у меня было, включая джинсовый сарафан, японский магнитофон и хрустальные рюмки с бальзамом, померкли перед этой роскошью. Держать ее было невыносимо. Невыносимо сладко. Пальцы то и дело оставляли на полированной пластмассе сундучка доверчивые овальные следы, которые Сотикова нежно утирала манжетой блузки.

Мы выпили еще, и Сотикова сказала, что знает все запахи, а вот «Фемме» забыла. Я тут же вскрыла свои «Фемме» и надушила себя, Сотикову и свой сарафан. В ответ Сотикова хрустнула целлофаном «Мадам Роша», чтобы мы могли как следует сравнить.

– Коробку положи в белье, – наказала Сотикова.

– Хорошо, – кивнула я. Я уже вся принадлежала Сотиковой.

Стало темнеть. Сотикова наконец взяла свою половину и отправилась домой. Я еще час выстраивала пирамидки из духов, каждые пять минут открывая и закрывая индийский набор, так и не прикоснувшись к перламутровым шишечкам теней. Его черная бархатная шкурка лежала отдельным сокровищем на трюмо. В конце концов я нашла набору место на письменном столе, духам – в серванте, ближе к стеклу, и заснула как во дворце.

В семь тридцать утра позвонила Марина Русенко. Ей срочно понадобилась стипендия. Я без труда нашла в портфеле конверт, полученный вчера в кассе главного здания. В нем смирно лежал новенький червонец. Десять рублей…

Маме Сотиковой, связанной с Росконцертом, понадобилось неполных два дня, чтобы распродать индийские наборы и пять коробок духов, включая открытые Le femme. Madame Rochas мы поделили пополам с помощью шприца, причем фирменный флакон по жребию достался мне.

Три дня блондинки

День блондинки 1 Солнце и другие

В выходной день самое главное – выйти из дома. И не то чтобы как можно раньше, а просто хотя бы выйти. Мусор вынести, например, или лук купить внизу. Но это не всегда. Хорошо еще, если у тебя запланировано. Например, выставка, «Пушкин и обезьяны» в Дарвиновском музее. Туда-то еще – раз! – и собралась, раз – и с первого захода по погоде оделась. И едешь в одну сторону долго так с пересадками, а обратно едешь уставшая, сонная, голодная и новую лексику во рту перекатываешь. И твой искусственно просветленный мозг распознает очертания скрытых смыслов.

А если ничего не запланировано, то главное что? Главное, чтобы не было солнца. Вот так. Потому что, когда светит солнце прямо с утра – это конец. Это значит, что все на свете люди уже из домов повыходили и в разных интересных местах осели. Или гуляют вокруг прудов в чудесных парках с детьми и домашними животными, или вертятся на каруселях в ожидании мороженого. А кто случайно остался дома – готовится к торжественной встрече гостей. Ты же провозишься со своим завтраком, протыркаешься в телевизоре и дождешься наконец-таки туч. Вот так. Теперь телевизор можно спокойно выключить, раздернуть шторы и начать звонить тем, кто уже вернулся с прогулок, испугавшись дождя или наконец замерзнув. И хорошо услышать, как они там съели не то, что намечали, или не попали, куда собирались, простояли в очереди, а что хотели купить, было такое дорогущее, что лучше бы не ездили. Вот так. Еще важнее важного, чтобы у тебя именно в этот день отключили Интернет, и ты бы до поздней ночи так и не узнала, что сегодня необыкновенного происходило в городе. Главное, сохранить скромное неведение о последнем дне кинофестиваля или единственном концерте Д. С., о дне рождения М., а еще круче – о вечере, где ты сама должна выступать. Вот это настоящий выходной! И тогда, когда все совпало, то есть когда совсем все заволокло, тихо гулит твое вечное радио, перед тобой штук восемь книг – и ты сидишь в пижаме, не знаешь с какой и начать, потом достаешь из-под стопки мутный прошлогодний глянец и находишь в нем бесценные сведения из области «если у тебя напряжена левая часть тела, то тебе, вероятно, приходится сдерживать свои исконно женские проявления – слабость, мягкость, переменчивость», – наступает момент истины. Ты уже лежишь, и у тебя абсолютно ничего не напряжено. Световой день закончился. И так же, как ты, лежат восемьдесят процентов твоих знакомых. И думают – уж кто-кто, а она-то провела день будь здоров, с ее-то возможностями!

День блондинки 2 Ходынка, бассейн, свадьба

Рассказать все в инфинитиве – как будто это прекрасный день? Или сразу в перфекте – как будто страшная история?

Саша Раппапорт говорит – запомни все, что ты увидела, и тут же запомни, что ты про это подумала. Ну, у меня памяти в мозгу – одна восьмая килобайта, сколько я могу запомнить? Или одно или другое. Вот так вот, Раппапорт!

Что такое Ходынское поле десятого мая? Это такая светлая пустошь. Без громкоговорителей, конной полиции и доблестных парадных расчетов. Парад закончился, самое время для утренней прогулочки с собакой. Я собираюсь туда на легкой моей машине. Она грязная, с зимними шинами, и я делаю вид, что мне все равно, как это выглядит. Собака, дрожа и нервничая, прыгает на заднее сиденье, пускает слюни и трясется, пока мы не выйдем на окраине Ходынского поля. Вот я останавливаюсь, вот она выпрыгивает, я конвульсивно бросаюсь за волочащейся рулеткой поводка, мы переходим дорогу и оказываемся в траве. Трава жалкая, но молодая. Или так – молодая, но жалкая. Она щетиной облепляет кочки и колдобины этого пустыря, но ей все равно не удается скрыть разноцветное говно, оставшееся то ли после постоя кремлевской пехоты, то ли после торжеств мирного населения кооператива «Ходынка». Собака тыкается в мусор, и я оттягиваю ее на поводке, чтобы она не отравилась, как пару месяцев назад. Солнце чистосердечно светит в глаза. Я снимаю куртку, завязываю ее на животе и набираю скорость, как мне кажется, спортивной ходьбой. Собака за мной не успевает – ей пятнадцать лет. Она тяжело дышит. Все время останавливается, озадаченная моей идиотской походкой. Когда я вижу вдалеке кого-нибудь с собакой, мне хочется дождаться его или подойти самой, чтобы меня спросили – а что еще спрашивать, – сколько вашей? А я бы с гордостью сказала – шестнадцатый уж. А они бы в ответ – вот это да! Но никто к нам не приближается. И я, вихляя бедрами, разворачиваюсь в сторону парковки.

Я отчаянно надеюсь загореть, потому что очень нравлюсь себе загоревшая и обветренная, а сейчас самое время. Поэтому все в куртках, а я в майке. Мне хорошо, потому что у меня впереди целый день и у этого дня есть план.

Я прихожу домой, кормлю собаку и думаю: надо позвонить Ире. Но не звоню. Открываю почту и вижу пятьдесят шесть писем. Двадцать предложений дружить в Facebook’e и письмо от Гуги. Гуга по моей просьбе резервирует мне билеты в Нью-Йорк. Я это делаю просто так, в смысле – резервирую. Наверное, я туда не полечу, потому что никогда не могу сказать, что буду делать завтра, а не то чтобы через полгода. Я пишу – спасибо тебе, Гуга, пойду совещаться. Хотя ни с кем не собираюсь совещаться. А собираюсь пойти в бассейн. В солнечный день я стараюсь попасть в бассейн, чтобы жизнь не казалась упущенной.

Теперь бассейн. Я плохо плаваю, но полагаю, что и это полезней, чем курить. Тем более что в этом бассейне можно загорать прямо в воде. Он открытый. И плыть необязательно, если, конечно, не боишься замерзнуть. Но я старательно плыву, я даже придумала плыть с опущенной в воду головой, как будто я спортсменка (до этого я предавалась спортивной ходьбе). Я плыву по крайней дорожке, где разноцветными буйками качаются милые пенсы. Они уже все загорели и радуются. Делятся друг с другом разными соображениями. «Ничего не могу поделать – так исторически сложилось, я люблю суккуленты». У них высокохудожественные резиновые шапочки, накрашенные губы, а у некоторых и глаза. Мне никуда не деться с этой дорожки, потому что я боюсь утонуть. Меня мало волнует, как я выгляжу в серебряном гондоне на голове, потому что у меня другие достоинства. Завидую я здесь кому-нибудь? Да. Девушке с пробковой дощечкой, плывущей кролем по третьей дорожке.

Через сорок минут я принимаю душ, тщательно брею подмышки. Потом я беру бутылочку с шампунем, переворачиваю ее на другую ладонь, и в этот момент мне ни с того ни с сего начинает щипать глаз. Я стою под душем. Жду, когда струя промоет глаз. Девушка из душа напротив кричит мне – у вас из шампуня шампунь вытекает! Действительно, вытекает. Я говорю спасибо внимательной девушке и понимаю, что теперь, к сожалению, пописать в душе не получится.

Вот я, свежая и действительно загоревшая, сушу волосы перед зеркалом. Стрижка у меня нелепая, она призвана меня молодить, а на самом деле она создает впечатление, что мне на себя наплевать. Я надеваю на себя дешевые украшения из перламутра, и мне на минуту начинает казаться, что не в деньгах счастье. Вокруг глаз я размазываю крем, за который я еще не заплатила. Две тысячи шестьсот рублей. Мне его дали в долг. У меня прекрасные отношения с салоном красоты.

Сейчас я выйду и позвоню Ире. Но вместо этого я выхожу, покупаю в буфете морковный сок и зачем-то салат «Мимоза». Он состоит из майонеза. Ем две ложки, выбрасываю салат в мусорку. Выпиваю через трубочку сок и ухожу. Ире не звоню. Иду к машине, запихиваю сумку в захламленный багажник. Время от времени К. говорит – как ты можешь ездить с таким багажником! Но я давно заметила, двигатель от багажника не зависит.

Теперь я еду к Ю. Это мой старый приятель, можно сказать экс-возлюбленный. Он, правда, так не считает. То есть не считает, что экс. Время от времени Ю. начинает малодушно клянчить чего-то такого, что его алкоголическое сознание связывает с любовью. Делает он это настолько простодушно, что кажется, если ткнуть его туловище с любого бока, услышишь писк резиновой игрушечки. Взамен Ю. не предлагает ровно ничего. Так как на полном серьезе не понимает, какой товарообмен может иметь место, когда встречаются два одаренных и божественно красивых человека разного пола. У него невозможно одолжить денег, нет смысла рассчитывать на праздничные подарки, ты умрешь голодной и прокуренной, если не успеешь перекусить на подступах к свиданию. Из цветов, которые Ю. подарил мне за десять лет знакомства, можно составить элегантный букет – четыре метровые розы и еловая ветвь. Ю. бесполезен, обременителен в острой стадии и абсолютно асексуален. Я иду к нему, потому что мне его жалко, а я развиваю в себе гуманизм. Ю. считает, что я должна им дорожить, потому что он гениальный – но он заблуждается. Ничем таким я сроду не дорожила.

Квартира у Ю. роскошная. В буржуазном таком районе, куда приятно забрести в жару, например. Подъезд гулкий, прохладный, в жилище – музейные светотени, иллюзия другого жизненного пространства, где все было и будет иначе. Ю. ведет меня на кухню размером с маленькую квартиру. Долго варит якобы фирменный кофе. Ручной вязки. Мы сидим за столом, сбитым из антикварных досок. Доски обработал знакомый плотник, традиционно выписанный из Николаева. Плотник жил у Ю. на даче (у него и дача тоже) и обрабатывал доски просто за трехразовое питание. В холодильнике у Ю. простые продукты. Лежат огромными ледяными сколами. Сыр, масло, ветчина. Крошить их не хочется. Себе Ю. наливает кофе и немного водки. Начинает рассказывать про свою жизнь без всякой задней мысли. Но в конце все-таки получается, какой он благородный и бескорыстный, а остальные так себе.

Такой вывод Ю. обычно обставляет парой рюмок спереди и сзади. И дальше выходит, что ему вообще-то ничего не надо, а то, что у него есть, – результат «аз воздам» и прочих чудес, которые так и должны роиться вокруг таких исключительных типов. Учись, детка.

У Ю. нет кумиров, но акварели у него выходят, как у Гримшоу – туман и сырость. Однажды он написал мой портрет. На коне. То есть у обнаженной модели были мои кудряшки, рот, форма рук и грудей. На кого был похож конь – не знаю. Портрет взяли на биеннале. За это я тоже должна была отдать жизнь за царя, но вместо этого я орала как резаная, что меня компрометируют. Короче говоря, Ю. как никто прошел незамеченным сквозь десять лет моей жизни. Повлияв исключительно на мою репутацию. Я беру у Ю. книжку Марека Халаско, оставляю его, как всегда, расстроенного среди кошек и еды. Сама выхожу в теплые сумерки, замечаю справа возле кафе чью-то свадьбу. Вспоминаю, что нужно позвонить Ире, которая выдает дочку замуж без единого комментария. Без единого. Это-то нас всех и интригует. Но не делаю этого, а просто смотрю, как невеста все время поправляет корсет, вдвигаясь в него набухшим ве́рхом. Пока жених с друзьями курит, серьезно – как в последний раз.