Текст книги "Воспоминания о Рудольфе Штейнере и строительстве первого Гётеанума"

Автор книги: Анна Тургенева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

Драмы – мистерии в Мюнхене

Приближалось время показа драм-мистерий, и здесь, в Мюнхене, мы встречали множество старых и новых друзей из России. Часто мы проводили время вместе с Эллисом – русским другом, который навещал нас тогда в Брюсселе. Он был, действительно, в высшей степени удивительным явлением. Уже несколькими месяцами раньше нас он нашел свой путь к доктору Штейнеру – через Карла Маркса, Бодлера, Гюисманса и католических мистиков; изучению их всех попеременно он предавался с необыкновенным рвением. Сейчас он был фанатичным сторонником Штейнера, все прочее подлежало сожжению. Его пальто из грубого сукна походило на монашескую рясу; бледный, с горящими глазами, он казался фигурой из испанской инквизиции. Какой-то там обед для него не существовал; как одержимый, он погружался в демонические или религиозные переживания. Еще более сенсационными были рассказы о нем многочисленных «теток». (Так доктор Штейнер со своим дружелюбным юмором называл пожилых дам, как правило, из теософских кругов.) Нельзя было осуждать их за неважное отношение к Эллису. В лекционном зале он выбирал в первом ряду подходящую жертву и легким движением пальцев заставлял ее уступить ему место, так как он должен был сидеть возле пульта доктора Штейнера. Возмущение дам было велико, ибо, по их убеждению, весь ряд позади стула Эллиса входил в его «астральный хвост».

Первое представление, «Священная драма Элевсина» Эдуарда Шюре, вызвало у меня, пожалуй, разочарование. Конечно, фрейлейн фон Сиверс была великолепна в роли Деметры, но все прочее не удовлетворяло. Однако затем последовали драмы-мистерии Рудольфа Штейнера, которые произвели громадное впечатление, хотя я вряд ли что-то поняла в отношении языка. При входе в зал нам любезно поклонилась графиня Калькрейт, одетая в светло-розовое платье; фрейлейн Штинде в светло-голубом строго проверяла билеты. Следуя совету доктора Штейнера, по праздникам они всегда были одеты именно так. Рампа исчезла под широкой гирляндой из тысяч роз, – это был подарок графа Лерхенфельда, благожелательного грандсеньора, напоминавшего мне наших русских помещиков. Несколько беспомощно он играл рыцаря во второй драме-мистерии. В коридоре мы познакомились с его приятельницей из Прибалтики – госпожой фон Вакано. Примечательное явление в развевающейся столе и с колоссальным розенкрейцерским крестом из драгоценных камней!

Фрейлейн фон Эккардштейн играла Люцифера. Она изображала соблазнителя безумных девушек при страсбургском Мюнстере. Особенно интересен был Иоанн в исполнении Миеты Валлер, дружившей с доктором Штейнером и фрейлейн фон Сиверс. Венедикта играл доктор Пайперс, – хорошо, но несколько чопорно, а Марию – фрейлейн фон Сиверс, «такая же, как в жизни». "Три душевных силы – госпожа Пайперс, Луиз Клазон и Кэте Митчер – образовали красивую группу. Штрадера и Капезиуса играли профессиональные актеры, а госпожу Больде представила Ольга фон Сиверс.

Особенно захватили меня образы Люцифера и Аримана. Как вообще можно жить, не зная о них?! Такие неожиданные и, однако, столь привычные, – как будто давно знакомые. Удивительным было то, что дух, воплощенный в них, обнаруживал себя совершенно непосредственно, – не символически. Это не было медиумическим воздействием: это было реальным внутренним событием. Одновременно слышалось суровое напоминание: современный мистический путь, как и в древности, полон трудных испытаний, только теперь они перенесены внутрь тебя. Можно ли их вынести? – В первые вдохновенные годы этот вопрос легко забывался.

После завершения мистерий у доктора Штейнера еще дважды нашлось время для разговора с нами. Теперь мы были вдвоем, так как моя сестра уехала в Россию; Бугаев воспользовался этим, чтобы описать ему в деталях наши переживания в связи с полтергейстом, причинявшим нам мучения на протяжении почти двух месяцев, – это было прошлым летом на Волыни. (Мне это казалось излишним, но удержать его было невозможно.) «То, что Вы должны были прийти к духовному, присутствовало в Вашей судьбе, – сказал на это доктор Штейнер, – но так как Вы медлили с этим, то подверглись нападению стихийного духа. Было бы гораздо хуже, не приди Вы сюда. Но теперь Вы защищены от него». (Я чувствовала, что эти слова относились и к нашим брюссельским переживаниям.)

Когда мы в последний раз пришли на Адальбертштрассе, квартира была полна ожидающими приема посетителями, и доктор Штейнер показался нам очень усталым. Мы слышали, что он пишет новую драму-мистерию «Страж порога» только по ночам, так как день уходил на другое. Рано утром появлялся посыльный из типографии, чтобы забрать написанное ночью; после чего еще не высохшие гранки доставлялись на предобеденные репетиции, которые проводил доктор Штейнер. – А теперь он должен был справляться и с этим потоком посетителей: все требовали от него как важного, так и не важного! – В тот раз мы не стали его обременять. Была уже не за горами встреча в Базеле, и мы лишь попытались в сбивчивых словах рассказать Марии фон Сиверс о том потрясении, которое вызвала у нас встреча с доктором Штейнером. «Это вы действительно пережили? Вы это поняли?» Ее взгляд говорил больше, чем ее слова. Невозможно забыть этот полный доверия, открытый, лучистый взгляд, – взгляд такой чистоты, какую можно встретить лишь в ребенке.

Для наших русских друзей, устроившихся в «уютном» Мюнхене, было само собой разумеющимся то, что мы тоже должны жить там; но доктор Штейнер сказал очень решительно, что нам надо перебираться в Берлин. Но предстоял еще базельский цикл о Евангелии от Марка.

Курсы лекций Рудольфа Штейнера

В короткий промежуток времени, отделяющий нас от цикла о Евангелии от Марка, нас посетили в Базеле наши брюссельские друзья. Однако как далеко мы уже отодвинулись от прошлого! Нас также навестил писатель В. Иванов (часто упоминаемый М. Волошиной в книге "Зеленая змея-): его благородный профессорский облик имел оттенок эстетства благодаря поэзии, шарму и золотым локонам. Он ждал, что мы представим его доктору Штейнеру, поскольку хотел вступить в Теософское общество. Но мы были изумлены решительным отказом доктора Штейнера, который тем не менее допускал присутствие в обществе самых странных персонажей. «Пусть господин Иванов и большой поэт, – сказал он, – к оккультизму у него нет ни малейшей способности; это было бы во вред и ему, и нам. Я бы не хотел встречаться с ним; попытайтесь отговорить его». – Итак, тот, кто считал себя за русского оккультиста par exellance, на самом деле не имел соответствующих способностей.

Мистерии ставились тогда в тех же помещениях, где проводились лекционные циклы; для этого послужил также скромный зал Ханса Хубера в Базеле.

В эти дни впервые можно было услышать о том, что доктор Штейнер начал давать указания красивой, энергичной девушке Лори Смит по поводу нового искусства движения – эвритмии.

Перед переселением в Берлин мы провели некоторое время в Винцау, – в отеле, который как бы висел над Фирвальдштетским озером. Начатая работа продолжалась; ее несколько затрудняла полемика, которую Бугаев вел в письмах и статьях со своими литературными друзьями, обижавшимися на него за «штейнеризм».

После этого мы на несколько недель поехали в Дегерлох, расположенный в окрестностях Штутгарта; к этому побудили нас настойчивые требования Эллиса – друга Бугаева. Установка на всемирный мятеж (у которой сменялись объекты, но не интенсивность чувства) привела его к разрушительным переживаниям, укорененным в тяжелой карме прошлого. Доктор Штейнер делал все возможное, чтобы помочь ему. Эллис исписал целую тетрадь вопросами к нему, которые касались сокровеннейших знаний. Никто из нас не осмелился бы задавать подобных вопросов, – однако доктор Штейнер собственноручно писал рядом ответы. На робкое возражение, не опасно ли, дескать, давать в руки столь хаотичному человеку подобные знания, он ответил лишь, что обязан так поступать.

Берлин в 1912/13 годах

Берлин, конечно, нисколько не походил на уютный Мюнхен. Берлинцы смотрели на посторонних несколько свысока, и все вновь приходилось выслушивать, что нет ничего красивее их города.

Неподалеку от Моцштрассе, против Ледового дворца, мы нашли, как нам показалось, хороший пансион. Великолепная мраморная лестница вела хотя и в менее чистые, зато обставленные с претензией помещения. Над моей кроватью красовалось изображение толстой розовой богини почти «в натуральную величину». Наши соседки (рядом с нами жили сплошь женщины) незаметно для нас курсировали взад и вперед по темному коридору; только поздним вечером мы встречались с ними, когда они направлялись в Ледовый дворец, напоминая райских птиц благодаря пестрым перьям и парче. Здесь на мраморных ступенях должно быть обитали совсем другие «драконы», чем те, от которых нас предостерегали в Мюнхене в связи с «Папой Бенцем». Но мы ничего подобного не замечали, – с такой силой нас вновь захватил поток духовной жизни возле Рудольфа Штейнера.

Разговоры о России

Вскоре после приезда у нас произошел первый разговор с доктором Штейнером, – в крошечной комнате на Моцштрассе, украшенной лишь пестро раскрашенным лепным изображением Архангела Михаила с драконом. Эта беседа, равно как и последующие, состояла в основном из его рассуждений о России; но их точный порядок по прошествии столь долгого времени воспроизвести невозможно.

Разговоры эти начинались со слов о России, которые тогда были доступнее для непосредственного чувства, чем для понимания, и крепче удержались в памяти, чем указания в связи с будущим. И по мере врастания в это будущее смысл этих слов также прояснялся,

«Народ – это организм, имеющий собственные члены. Россия уже достигла состояния живого организма. Россия обладает собственной нервной системой: это Гоголь и Достоевский. У нее есть своя мускульная система – Толстой. Но скелета у нее все еще нет. Для других европейских народов скелет создается естествознанием. Для них это так и должно быть: тем самым они воспитывают свое мышление. Но русские с их мышлением не хотят приближаться к этим знаниям: чувство русским подсказывает, что им следует поберечь свое мышление для чего-то другого. Естествознание не сделается для русских мыслительными подмостками, лесами. Оно – яд для них. Только духовная наука может дать России скелет, стать лесами для нее. Путь к этому – гётеанство, тот способ, которым Гёте наблюдал природу, гётевское природоведение. Россия всегда была готова воспринять лучшее в культурном достоянии Запада. Ныне ей следует открыться навстречу гётеанству. Русским ученым поможет это осуществить определенная одухотворенность мышления; художникам это будет труднее».

Чтобы разъяснить эти мысли, выраженные простыми словами, – мысли, которые из-за их сжатости, возможно, кому-то покажутся странными, – необходимы значительные дополнения. Позднее, во время войны, в лекциях 1917 и 1918 годов доктор Штейнер говорил еще решительней: не нужно было бросать на Россию разрывных бомб, посылать туда революционную литературу, – то же самое действие оказали бы одни безобиднейшие научно-популярные книжки, которыми Россия была завалена в последние десятилетия.

Для меня прежде всего оставался нерешенным вопрос, почему доктор Штейнер считал Гёте столь важным для дальнейшего развития России. Лишь после долгих лет пребывания в Дорнахе мне стало понятнее значение для России гётевского мировоззрения.

В дальнейших разговорах о сущности русского народа доктор Штейнер показал, как это отразилось в его самых значительных представителях.

"Соловьев и Толстой – два столпа, два вождя будущего развития России, Через них России подаются благоприятные импульсы для будущего. Оба они характерны для России. На Западе всегда думают, что нужно что-то делать. Для Толстого «неделание – гораздо важнее „делания“. В нем уже можно заметить первые зародыши, – нечто самое изначальное, – шестой культурной эпохи. Так, в своем „Календаре“ он пытается включить жизнь в некий космический ритм. Это принадлежит будущему».

Из биографии Толстого, написанной его дочерью, видно, какое большое значение он придавал – вплоть до последнего дня жизни – тем мудрым изречениям, которые он собрал на каждый день.

Еще доктор Штейнер говорил о толстовской книге «О смысле жизни», которую считал одной из важнейших книг благодаря присутствующему в ней моральному импульсу. В «непротивлении злу насилием» он усматривал заслуживающее внимания стремление к новому христианству. – Незабываемым для меня остается то тепло, с каким он сказал спустя много лет в Дорнахе, перед статуей Христа, вырезанной им из дерева: Толстой еще не нашел идеи деятельно-активного отношения христианства ко злу. – «Это я попытался выразить в данном жесте: устремленное вперед, деятельное здесь – бытие христианского начала, причем в движении руки нет ничего воинственно-агрессивного».

… «У русских эфирные тела мягче, подвижнее, чем у людей Запада, Благодаря этому их мышление сильнее открыто навстречу спиритуальному. – Соловьев мог быть только русским. В духовном мире он встречается как странник; после смерти он сделался значительнее, гораздо значительнее, чем был при жизни. После смерти индивидуальность расширяется, растет, и Соловьев, вросший в духовный мир, гораздо крупнее. Однако он должен был и он мог стать гораздо значительнее, чем он есть»… В этих словах слышен оттенок разочарования. "Русские от природы духовны, но им встречаются трудности, препятствия. Соловьев находился на такой ступени духовного развития, когда человек обязан ориентироваться исключительно на сферу чистого духа. Но полностью он этого не исполнил. Это стало препятствием в его развитии. В воззрениях Соловьева есть что-то душное; русским от этого вреда нет, но для других европейцев в известной степени это опасно.

Помещение «ветви» Общества

Помещение на Гейзбергштрассе, где располагалась «ветвь» Общества, было похоже на корабль или островок посреди бушующего моря современной жизни большого города. Впервые там доктор Штейнер предпринял попытку оформления помещения. Стены были выкрашены в насыщенно-синий цвет, в еще более темно-синий – дверь, пол, окна и стулья. Установленная в стороне кафедра была также темно-синей; на нее поставили букет сияющих красных роз. Шторы на окнах были светло-голубыми, потолок также был затянут светло-голубой материей, которая, надуваясь, свисала вниз причудливыми волнами, поскольку была сильнее стянута по линии швов. Это оказалось нежелательным моментом, и было приложено много усилий, чтобы устроить переход (в виде каплеобразных форм) из материи, покрывающей потолок, к более темным стенам. В промежутках между окнами установили бюсты Гегеля, Шеллинга, Фихте и Новалиса, а также повесили два офорта с картин Рафаэля.

Фрейлейн фон Сиверс определила для нас места во втором ряду, непосредственно за ее собственным стулом. Благодаря этому я могла восполнять свое недостаточное понимание языка, наблюдая за исключительно выразительным лицом лектора, взгляд которого исходил из самых глубин его существа.

В «ветвь» приходила госпожа Христофорова, всегда с большим букетом роз; она принадлежала к богатому купеческому роду, – в России это было особым сословием. Букет она прятала в щель под кафедрой, а после лекции вытаскивала розы и раздаривала освященные этим способом цветы; так в России приносили в церковь для освящения пасхальные яства. Некоторых подобное шокировало, но фрейлейн фон Сиверс позволяла ей делать это – ничего другого подарить она не могла, и ей не следовало препятствовать. У Христофоровой было сильное атавистическое ясновидение, и доктору Штейнеру стоило многих усилий его заглушить. – Полной противоположностью ей была госпожа Бергенгрюн, также из рода русских купцов, но гордящаяся своим европейским интеллектом. Нам были знакомы только эти две особы: в Берлине каждый жил сам по себе.

Несколько раз фрейлейн фон Сиверс приглашала нас к четырем часам на чашку кофе. В их квартире также были заметны опыты доктора Штейнера по оформлению пространства. Нас удивила красивая мебель красного дерева, покрытая темно-фиолетовой краской в соответствии с цветом стен. – Мария фон Сиверс и Рудольф Штейнер оба были блестящими собеседниками.

Доктор Штейнер охотно рассказывал анекдоты, большинство из которых даже вошли постепенно в его лекции. Такова история о двух дамах. У одной был попугай, и она придавала огромное значение его прошлой инкарнации. Другая считала недопустимым говорить о реинкарнации птицы. «Однако с моей собачкой дело обстоит совершенно иначе, – говорила она. – Ведь у нее такая высокоразвитая душа». И поэтому собачку следовало брать с собой на лекции, а если дальше передней она не шла, то хотя бы оставлять ее там. – Или вот анекдот о другой даме, которая брала с собой во все поездки голубя по имени Руди. Но однажды Руди отложил яйцо, и с того момента его пришлось называть Труди, так что, конечно, птица утратила кое-что из своего символического значения. "И я никогда не упускал случая, – заключил доктор Штейнер, который был настоящим кавалером, – спросить у нее: «Как поживает Ваш голубь?»

Разговоры при этих посещениях были весьма увлекательными, но помимо того во время них мы чувствовали, что по ту сторону слов происходит какое-то другое событие. Однако сознательно «перехватить» его мы были не в состоянии.

Лекционные поездки

Наша берлинская жизнь прерывалась поездками в различные немецкие города в связи с лекциями доктора Штейнера. Мы чувствовали, что лекция на одну и ту же тему в каждом городе звучит по-своему; при этом лекции в «ветви» сильно отличались от общедоступных. В общедоступных лекциях доктор Штейнер был беспощадным борцом. Все внутреннее, интимное оставалось незатронутым. Строгий ход мыслей и жесткие формулировки. «Но почему этот человек так кричит?» – спрашивали некоторые слушатели. Требовалось время, чтобы понять, что это была борьба, реальная встреча с неистинным, абстрактным, а также враждебным по отношению к его ощущению, столь разительно отличающемуся от нашего. Эти лекции были самым важным для нас событием, и мы могли участвовать в нем хотя бы одним своим присутствием.

Вот уже несколько месяцев мы принимали участие в работе и жизни Теософского общества, однако вопрос о нашем членстве в нем постоянно откладывался. «Мы ведь скоро отделимся от этого общества, – говорила фрейлейн фон Сиверс. – Зачем вам обременять себя еще и этой кармой?» Однако оба они несли эту карму, и поэтому мытоже хотели взять ее на себя. Самое большое впечатления на меня оказало то, что не доктор Штейнер выходил из Теософского общества, а от его друзей исходило желание, чтобы Анни Безант оставила руководство им, так как она нарушила устав общества, закономерным следствием чего стало исключение доктора Штейнера. Это отделение состоялось в Кёльне во время Рождества 1912 года; так было основано Антропософское общество. Параллельно с этим читался цикл «Бхагавад Гита и Послания апостола Павла». Бугаев с большим воодушевлением реферировал эти лекции для группы русских, которые не чувствовали себя уверенно в немецком языке.

Еще до того, как мы поехали в Кёльн, нас настигло захватывающее переживание в связи с рождественской лекцией в берлинской «ветви». Хотя мы не были глубоко знакомы со значением рождественских недель, мы ощущали как никогда духовный подъем. Невозможно забыть, как тепло говорил доктор Штейнер в рождественский вечер. – В красной «комнате искусств» на Моцштрассе состоялось небольшое представление «пастушеского действа». – Мария и Иосиф были без специальных костюмов и выглядели по-бюргерски, но приветливо; они сидели перед нами на двух стульях. Позади них на стул возле рояля взобрался Ангел, который должен был петь. Пастухи – кажется, их было двое – уселись перед ними на пол. И тем не менее, благодаря этой простоте в игре ощущалась большая драматическая сила. То, что здесь было представлено в образах, становилось душевным событием и обогащало ночной образный мир.

"Вы созерцаете отражение Вашего астрального тела, а также то, что приходит из Акаша-Хроники в эфирное тело подобно тому, как воспринимаются чувствами отражения "я" в физическом теле, впоследствии Вы познаете себя в качестве целого", – сказал мне при одной аудиенции доктор Штейнер об образном мире моих рисунков, которые я захватила с собой. Он указал на один из рисунков: «А это Вы в Вашей предшествующей жизни». – «Ну, мне она нравится больше такой, какая она есть сейчас», – на ото фрейлейн фон Сиверс. «Но она была священником, – ответил он. – Вам интересна Ваша предыдущая жизнь? Нет? Хорошо, что до сих пор Вы этого не хотели, но Вам надо работать над тем, чтобы вспомнить ее». Он считал однако, что некоторые переживания для нас были бы преждевременными. Им сопутствует излишнее напряжение, причем известная противоположность между миром переживаний и течением жизни угнетала бы нас. Мне также казалось, что доктор Штейнер ожидает от меня чего-то другого, – того, к чему я не способна. Мы нуждались в нескольких месяцах отдыха, а внешние обстоятельства требовали поездки в Россию. «Если вы того действительно хотите, судьба устроит так, что вы вернетесь, – если вы этого хотите», – и доктор Штейнер простился с нами: «До встречи в Гельсингфорсе».