Текст книги "Девять девяностых"

Автор книги: Анна Матвеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Такая же

Бывают дни, о которых точно знаешь – они запомнятся на долгие годы.

Я ехал утренним поездом из города Ц. в город Л. Две эти буквы вместе – почти поцелуй. Странная ассоциация, для меня пожалуй что нетипичная. Я всегда четко отслеживаю свои ассоциации – за это, если не вдаваться в подробности, мне и платят. Как, впрочем, и за то, чтобы я в эти подробности вдавался.

Местные поезда, как принято считать, никогда не опаздывают – но что-то я этого не заметил. Зато давно заметил другое – с годами человек становится терпеливее, легче переносит бытовые трудности, если можно, конечно, всерьез считать трудностью пятнадцатиминутное ожидание поезда. Но это не значит, что терпеливых людей подобные обстоятельства радуют. Отнюдь.

Я думаю, мало где еще можно так быстро узнать истинные чувства человека, как в аэропорту или на вокзале. Раздражение, страх катастрофы, опасение опоздать, нежелание уезжать – всё написано на лицах крупными буквами, как слова на стене Валтасара. Ассоциация: «слова на стене» теперь чаще вспоминаются в связи с фейсбуком, а не с Библией. Неплохо, но не пригодится.

Примерно половина людей, ожидающих поезда, нахмуренно тычет пальцами в телефоны. Планета – постоянно на связи, я и сам такой. Записывать мысли нужно сразу, как только они появились – первое впечатление сильное, но не стойкое, его нужно хватать за хвост в полете.

Элегантная дама в черном пальто стояла рядом и выглядывала поезд, как любимого. Она, возможно, жила в городе Ц., а я уезжал – и пока что не имел мысли вернуться, хотя город Ц. мне понравился. Я дарю себе города, как другие – женщин или, например, боровую охоту.

Сюжет с женщинами лично у меня сейчас пребывает в таком состоянии, что об этом лучше не думать. Но с тем, чтобы приказывать себе не думать, у меня еще более давние сложности.

Лучший способ забыть о себе – наблюдать за миром.

Люди на перроне всегда начинают шевелиться за минуту до того, как появится поезд. И в то утро мы тоже дружно пошли к путям, как будто хотели все вместе броситься на рельсы – но никто, конечно, не бросился. Евроэкспресс – длинная, серебристая, как ртуть, змея с хищной мордой.

Сейчас, когда я записываю эту историю – в городе Л., в маленькой душной комнатке, за письменным столом с лампой, которая не горит, – мне хочется сказать, что я сразу заметил ту женщину, которая зашла в вагон и села у меня за спиной. Увы! Я долгие годы отвыкал от привычки себя обманывать, нажитой в юности, – и мне слишком тяжело дался этот опыт, чтобы я снова пустился в пляс с теми же граблями. В тот момент, когда я садился в поезд, меня, как и всех других пассажиров, интересовало лишь одно обстоятельство – смогу ли я занять себе хорошее место, лицом по ходу движения, желательно у окна, и чтобы рядом никто не сидел? В крайнем случае «никто» может быть заменен тихим и чистоплотным молчуном. И пусть он сразу же уснет. Но не храпит.

Мне повезло, поскольку я сел у окна, по ходу движения – не выношу, когда нужно ехать задом наперед, хуже только сидеть в ресторане спиной к двери. При этом мне, к счастью, не пришлось бежать и толкаться. Рядом села элегантная дама в черном пальто, пошуршала с минуту газетой и уснула, когда мы еще даже не выехали за пределы большого Ц. Она не храпела, правда, рот у нее слегка приоткрылся во сне, и это доставляло мне небольшое беспокойство. Я не люблю видеть чужих людей в интимных обстоятельствах. В этом есть что-то недостойное и оскорбительное как для меня, так и для них. Потом дама удачно повернула голову, и я больше не видел ее приоткрытого рта. Я смотрел в окно. К сожалению, в отражении был виден не только пейзаж, но и я сам.

Женщина, которая сидела у меня за спиной, никак себя не проявляла. Обживаясь на новом месте, я оглянулся еще до того, как мы тронулись, и увидел чью-то пушистую макушку. Даже не понял, что женскую – сейчас и мужчины могут носить такую прическу. Уверен был только в том, что человек сзади – брюнет или брюнетка. Моя бывшая жена тоже принадлежала к этой масти, и я обходил брюнеток широким кругом.

Как известно, в каждом самолете обязательно найдется младенец-крикун, в каждом лифте – человек, пренебрегающий дезодорантом, а в каждом поезде – любитель обсудить свои дела по телефону или компания девиц на пике смеховой истерики. У нас были и девицы, и телефонный болтун, но они сидели напротив и отчаянно друг другу мешали: болтун в конце концов сменил вагон, а девицы резко загрустили, достали каждая по бумажному пакету с провизией и грустно жевали свои сэндвичи – ни дать ни взять уставшие лошадки. Почему они только что хохотали и вдруг все разом загрустили – этого я понять не мог.

Я плохо разбираюсь в женщинах, и это мое единственное слабое место – разумеется, сейчас я имею в виду работу, а не личную жизнь. Между тем женщины – ядро практически любой целевой аудитории, говорю это как специалист. Вот почему мне мешают ограниченные представления – я не всегда понимаю, что может понравиться женщинам.

Поезд ехал так, как я люблю, – решительно, но без лишнего разгона. Время в пути – два часа двадцать пять минут, и я собирался потратить его на работу. К несчастью, солнце как будто бы ехало в одном вагоне с нами – я сидел в эпицентре солнечного света, как на костре, и почти ничего не видел на мониторе. Нашел в портфеле темные очки, но они мне не слишком помогли, а выглядеть я стал по-идиотски, это было видно даже в оконном стекле. Еще у меня был с собой роман, который похвалил один мой коллега, – но чтение шло у меня туго, возможно, потому, что я не слишком люблю беллетристику. Закладка не доплыла даже до экватора.

Я раскрыл книгу.

По вагону всё еще бродили пассажиры, которым не удалось найти себе место – или же оно им по какой-то причине не понравилось. Поэтому, когда сзади раздались женские возгласы, я не удивился.

Я удивился другому – возгласы были на русском.

Конечно, я знал, что мои соотечественники любят город Ц. и город Л., но всё же за неделю так привык к немецкой речи, что вздрогнул, как, бывает, вздрагиваешь, когда засыпаешь в неподобающем месте.

– Кошмар! – говорила та, что за спиной. – Это правда ты?

– Почему кошмар? – смеялась та, что пришла из другого вагона. – Я так плохо выгляжу?

– Ты замечательно выглядишь! Красавица!

– Можно я сяду с тобой? В том вагоне едет совершенно невозможный тип, ему звонят каждые пять минут, и он со всеми разговаривает.

– Конечно, садись. Дай я еще на тебя посмотрю. Куда ты тогда пропала? Сколько лет мы не виделись?

Женщины говорили не очень громко, соблюдали вагонный этикет. Но я всё равно их отлично слышал, хотя и не был уверен, какая именно из них что говорит. Кажется, та, что сидела за мной, была рада встрече больше, чем та, что сбежала от телефонного болтуна, – но они вдруг начали пересаживаться, переставлять какие-то сумки, и я уже просто не понимал, кто есть кто… Тем более у них были похожи интонации, как у всех, кто имел общее детство. Заняться мне было нечем, и я просто слушал их разговор, как радиоспектакли, которые любил в детстве. Юную Джульетту на радио играла старуха с дрожащим голосом и задорными интонациями – но я пытался себя убедить, что Джульетта и должна быть такой. Я очень хорошо умел себя во всем убеждать.

– Мы не виделись, – сказала одна из женщин, – лет двадцать, не меньше. Но ты совсем не изменилась. Хотя нет! Ты стала красивой. А была такая смешная, пухленькая.

– Мы все тогда были смешные. Нет, ну надо же! Встретиться в поезде. За границей!

– Я живу здесь уже семь лет. У меня муж родом из Л.

– Да ты что? А дети есть?

– Сын, три года. Поздний, жданный. Сейчас покажу фотку.

– Какой лапочка! На тебя похож.

– Все говорят, что на мужа. Но глаза мои, да. А ты замужем?

– Никогда не бывала!

Это прозвучало у нее так, словно «Замуж» – название страны, куда можно отправиться в любую минуту. Здесь их беседа наткнулась на камень, забуксовала. Женщины молчали, вздыхали – а я с удивлением понял, что жду продолжения. Хотя ничего интересного они пока что не рассказали, но эти их вздохи были похожи на попытки автомобиля, севшего на кочку, сдвинуться с места. Ассоциация – с беспомощно газующей машиной – вполне может куда-нибудь встать. Я записал ее в блокнот, не глядя, вслепую. Спящая элегантная дама клонилась к моему плечу, что мне очень не нравилось.

– Ты здесь по работе или отдыхаешь? – мать трехлетнего сына сдвинулась с места первой. Материнство делает решительными даже самых скромных.

– Отдыхаю. Всегда хотела здесь побывать. Шоколадные реки, сырные берега…

Они снова помолчали, и потом та, вторая, сказала:

– Всегда хотела и вот, приехала. Дело в том, что я скоро умру.

Я обернулся.

К счастью, они этого не заметили – кресла высокие, видна была только одна пушистая макушка. Женщина, которая скоро умрет, была, по всей видимости, миниатюрной – или же сидела, съехав вниз и положив ноги на сиденье напротив. Но во второе мне верилось меньше.

И я сразу же, поспешно отвернулся, чтобы они не подумали, что их подслушивают.

– Рак? – переспросила первая.

– Нет, ну что ты. Как можно. Это же банально.

– Подожди, я не понимаю. А что тогда?

– А ты разве не помнишь, что я всегда была очень болезненным ребенком?

– Не помню. Я же пришла только в девятом. Но что ты боялась быть как все – это да. Это я помню. А я, наоборот, всегда боялась стать не такой, как все. Помнишь, вдруг стали носить короткие сапожки? У меня их не было, и я так убивалась! Именно из-за этих сапожек меня не брали в стаю. Ой, я что-то не о том. Я просто растерялась. Мы так давно не виделись, и ты чудесно выглядишь…

– Я расскажу, если хочешь. Никаких секретов.

– Хочу. Только я сейчас добегу до туалета, ладно? У меня это всегда – если волнуюсь, то сразу нужно в туалет. Я быстро!

– Да ты не переживай! Прямо сейчас не умру. Но я выхожу в Б., так что не задерживайся.

Первая женщина неловко хихикнула и встала с места, я услышал, как она идет по вагону. К сожалению, туалет располагался ближе к ним, чем ко мне, – и она не прошла мимо. Тогда я подумал, что мне тоже надо выйти – пройти мимо одной и дождаться в тамбуре другую.

Я очень хотел увидеть этих женщин.

Конечно, я уже придумал, как они выглядят. Как многие, я с легкостью узнавал русских женщин за границей, – пусть они не произносили при этом ни слова. Русские всегда печальны, даже если они молоды и прекрасны. Печаль – такая же полноценная черта русского лица, как высокие скулы.

Первая женщина – назовем ее А. – обладает внешностью неправильной, но пикантной. То есть у нее слегка курносый нос, брови птичкой и короткая верхняя губа, поэтому рот всегда полуоткрыт, – но у А. хорошие зубы, и эта особенность идет в плюс. На носу вполне вероятны веснушки. Когда она кому-то сочувствует, на лбу появляются две волнистые морщинки, похожие на математический знак приблизительного равенства. У нее хорошая фигура, но она любит поесть, а для спортзала слишком ленива – пока выезжает только на генетике. Одета просто, но вещи у нее дорогие, добротные – такие можно носить лет по десять.

Вторая, которая скоро умрет – назовем ее В., – из тех невысоких худышек, которых и в пятьдесят трудно назвать по имени-отчеству. В. – блондинка, глаза обязательно черные. Такие женщины нравятся и очень высоким мужчинам, и тем, кого природа обидела ростом, – это я, в том числе, о себе. Невысокие мужчины могут восхищаться модельными девицами, но по-настоящему они любят таких вот малышек. Слегка игрушечных женщин. Моя жена была подобного сложения – то есть она и остается такой, просто теперь всё, что к ней относится, употребляется вместе с глаголом «быть» в прошедшем времени. Когда мы жили вместе, я любил смотреть на ее вещи, которые она, к счастью, разбрасывала по всей квартире. Я убирал в шкаф ее крохотные туфли, поднимал с пола маленькие, как на ребенка, джинсы, и каждый раз восхищался ее изяществом. Всегда любил всё маленькое, детальное и сложное.

Эта женщина В. у меня за спиной должна носить что-то узкое и длинное, белое и бежевое – но, возможно, я слишком увлекся и примеряю сейчас на нее гардероб моей бывшей жены. Хмурясь, она собирает лоб в три морщины – две вертикальные и черточка сверху. Число «пи».

У числа «пи» приблизительное значение, поэтому женщины за моей спиной были равны между собой.

Вот только одна из них скоро умрет.

Я встал с места, и элегантная дама вздрогнула, проснувшись. К сожалению, именно в эту минуту в вагон зашел контролер, и я снова сел. Соседка спала с билетом в руке, и я тоже приготовил свой, хотя был опечален тем, что не смогу выйти, – контролер приближался к нам, и мое исчезновение могло быть принято за бегство безбилетника. Да, мне очень хотелось посмотреть на женщин – и проверить, как мои фантазии ложатся на реальность, – но я решил, что случай еще представится. Контролер был болтлив, разговаривал с пассажирами, подробно отвечал на вопросы – и это замедляло его продвижение по вагону. Но дошел и до нас наконец. Он говорил со мной по-немецки, и я отвечал ему тоже на немецком. Я хотел, чтобы В. была уверена в том, что в вагоне нет русских.

Элегантная дама убрала билет в сумочку и тут же снова заснула, а женщина А. вернулась на свое место как раз в тот момент, когда контролер проверял билет у В.

Потом, к несчастью, оживились девицы, давно съевшие свои сэндвичи, – и начали болтать по-французски. Когда девушки болтают по-французски, они мило надувают губки, но даже это их не извиняло, ведь французский лопот мешал мне слушать радиоспектакль на русском. У меня отличный слух, и всё равно история В. досталась мне в виде разрозненных кусков – благодаря этим француженкам. Поэтому мне пришлось додумывать ее на ходу.

А. слушала свою старую знакомую с таким вниманием, с каким почти никто никого не слушает. Большая часть устных бесед в наше время – да вот хотя бы у этих девчонок-француженок – развивается по принципу «вытерплю чужое, зато озвучу свое». Но эта А. была по-настоящему одаренной слушательницей – она молчала, где нужно, и уточняла, где требовалось.

А история была крайне запутанная, там многое следовало уточнить. Несомненно начало: А. и В. учились в одном классе, и на выпускной вечер В. пришла в черном платье.

Все праздновали рассвет новой жизни в белых и розовых нарядах, а она вырядилась как на поминки. Кто-то из учителей неудачно пошутил, В. оскорбилась и бежала с вечера, даже не получив аттестата. Потом его забирали родители (здесь хохотали француженки). Ночью В. в одиночестве бродила по улицам в этом своем черном платье, и ее предложили подвезти бандиты. Куда угодно, хотя сами они ехали в ресторан «Старая крепость». По дороге в ресторан В. пожаловалась тому, кто был за рулем, на учительницу, которая высмеяла ее наряд (и вдобавок поставила тройку по химии в аттестате), и бандит предложил поехать в школу на разборки, и, если нужно, убить учительницу. Тогда в их городе легко и часто убивали. (Здесь опять француженки.) В «Старой крепости» она танцевала с бандитом, который оказался не настоящим мафиози, а кем-то вроде подпаска – и он полез В. под платье. Она вспомнила, что очень больна, – и рассказала об этом своему кавалеру, жаль, что его это не остановило… У нее с детства было серьезное заболевание (здесь проснулась моя соседка и спросила, сколько времени). В. убегала, подвернула ногу, упала. Разбила колено в кровь. Ее бесплатно подвез домой какой-то добрый человек, – сказал, что у него тоже дочь-идиотка.

В ту ночь В. твердо решила уехать из города. Ей казалось, что здесь с ней будет происходить только плохое. Она выбрала самый романтичный город в стране, уехала туда и сняла комнату – деньги ей дали родители. Зима в романтичном городе была влажная и вонючая, как подвал. Деньги быстро кончились, и В. пела в подземном переходе, а потом сочинила детскую сказку, но ее не приняли ни в одном издательстве. Днем она искала работу, но не попадалось ничего достойного. Любовь тоже не попадалась, хотя В. высматривала ее повсюду, как денежку на асфальте.

Мама умоляла ее вернуться (француженки отъели своим смехом приличный кусок). В. перебралась в самый денежный город нашей страны, и здесь ей поначалу повезло. Она познакомилась с мальчиком, который присматривал за чужой дачей, когда хозяева возвращались в город. Они жили на этой даче с сентября по апрель, и там В. привыкла срывать яблоки с дерева утром. Все дни сентября начинались одинаково: В. вставала раньше мальчика, выходила в сад, и этот сад – сверкал! В. срывала яблоко с дерева, и ветка пружинила над ее головой. Яблоко было холодным и до того вкусным, что радости хватало на целый день – а там уже подступало следующее утро и было новое яблоко. Зиму они просто терпели. Потом хозяева решили продать дачу, и мальчик вернулся в свой город, а В. – осталась и устроилась работать в двухэтажное здание. Первый этаж занимали кресла и диваны, как в мебельном магазине, а на втором обитал мужчина, который с утра до вечера пил кофе. В соседней комнате сидели В. и еще несколько девушек такого же возраста – у них не было никаких обязанностей, кроме того, чтобы приходить иногда в кабинет к мужчине и курить с ним сигареты.

Больше он ни о чем не просил, но однажды сказал В. с надрывом:

– С тобой так хорошо курится!

А она услышала – «курица».

Мужчина, с которым нужно было курить, платил немного, но В. присылали деньги родители – и спрашивали, почему она не поступает в вуз. Она отвечала каждый раз по-новому, ночевала где придется, иногда оставалась внизу, на диванах. Младшая сестра В. уже поступила в университет и получала повышенную стипендию.

Всё дело в том, что В. очень боялась сделать что-то так же, как все. Потому что, если делаешь как все, ты признаешься таким образом, что принимаешь эту жизнь и понимаешь ее.

В. не понимала.

Однажды она целую неделю ночевала в мастерской у знакомых художников, пока они были в Крыму. В понедельник пришла на работу, но мужчины там не было, а с первого этажа пропали все диваны и кресла. Другие девушки тоже пропали – их как будто растворили в кислоте. (Француженки.) Одна знакомая предложила снимать комнату на двоих. Район оказался таким далеким, что местные жители годами не могли вспомнить, что живут в столице. У них там было всё нужное для жизни, включая кладбище, и выбираться в центр никто не стремился. По музеям, что ли, ходить? Так они не для того переехали! В. согласилась, потому что в воздухе уже пахло снегом. Комната, которую им сдавали, была совершенно пустой – только у балконной двери лежал скатанный матрас, и от него исходил подозрительный запах. Девушки вытащили матрас на помойку, а ночью пришли бывшие жильцы и рыдали под дверью – чтобы они их пустили и отдали матрас, потому что в нем зашиты большие деньги. На помойке матраса уже не оказалось, но бывшие жильцы признали, что сами во всем виноваты.

В. и ее знакомая перезимовали в пустой квартире, а весной В. гуляла по городу (сходила в музей, между прочим) и встретила в парке несчастную молодую мать с несчастным ребенком – они были похожи друг на друга и поэтому без конца ругались. В., встав между ними, сделала их счастливыми. Ее наняли жить и работать в эту семью. В родном городе умер папа, но В. не решилась попросить отпуск – без нее в этой семье всё сразу же разваливалось. Она была няня им всем – и ребенку, и маме, и даже хозяину, хотя тот поначалу подозревал В. в корыстных замыслах. Но потом и он полюбил ее, она жила у них и всегда была под рукой. Хозяин коллекционировал оружие, но не умел им пользоваться: однажды чистил ружье, случайно выстрелил – и попал в В. Не очень страшно, но всё равно неприятно. Хозяин так испугался, что отправил В. восстанавливаться на курорт в Э.

Это была ее первая заграница. В клинике доктора посмеялись над ее «ранением», но женщина, которая делала УЗИ внутренних органов, так плотно сжимала губы, как будто боялась, что к ней полезет целоваться нелюбимый человек. В переводе с вежливого медицинского языка и, попутно, с немецкого оказалось – просто чудо, почему она до сих пор жива. Ей срочно нужен донор.

Такие операции тогда делали в столице, где жила семья неудачливого коллекционера. Они опять все переругались без В. и были рады, что она вернулась. Хотя вернулась она в очень плохом состоянии. В. с детства сильно болела, подолгу лежала в больницах, но в какой-то момент ей это надоело – и она решила, что лечиться больше не будет. Сколько проживет – столько и проживет. И вот, по возвращении в столицу ей стало по-настоящему плохо, и хозяева заставили В. позвонить родителям. Сестра сказала, что готова стать донором. Их прооперировали семь лет назад. (Француженки вдруг резко умолкли, как птицы. Будто поняли, что рядом с ними речь идет о чем-то важном – пусть и на русском языке, таком сложном с его шипящими звуками.)

– Это была экспериментальная операция. Сейчас таких не делают. И всех, кого оперировали со мной вместе, уже нет в живых. Я должна каждый год показываться в клинике, и каждый раз мне удивляются, что я приехала. Только что не спрашивают: «Неужели ты до сих пор жива?»

Максимальный срок годности жизни В. – десять лет. Но она чувствует, что на самом деле этот срок меньше. Она живет каждый день, как…

– Как последний? – спросила А., шмыгнув носом.

– Как единственный, – ответила В. И высыпала перед А. еще целую горсть историй, правда, я слышал не всё – мы подъезжали к центральному вокзалу Б. и машинист сообщал об этом на четырех языках.

Детская сказка долежала до своего звездного часа – и В. проснулась если не знаменитой, то вполне обеспеченной. Она оплатила памятник на могиле отца и купила на том же кладбище место для себя. Маме она подарила домик с садом, сестре – машину, бывшему хозяину – коллекционное ружье (к сожалению, он застрелился из него через три года). Она путешествует и всё еще считает главной причиной своих бед глупую идею надеть на выпускной черное платье.

Я понял, что если прямо сейчас не встану с места, то никогда не увижу В. Я встал и пошел по вагону, но они сидели рядом и глядели друг на друга, волосы у В. были длинными, падали ей на лицо, тогда как А. закрывала себе нос и рот ладонью от сильного волнения. Поэтому я их почти не видел. У А. были длинные полные ноги в красных туфлях. Больше я ничего не заметил, а когда шел обратно, они снимали свои сумки с верхней полки. Я всегда бываю неловок, помогая дамам с багажом, поэтому прошел мимо и снова сел на свое место. Оно еще не остыло.

– А ты как провела все эти годы? – спросила В. приветливо, хотя поезд уже остановился и многие шли к выходу.

– Да я как-то обычно их провела, – смутилась А. – Мне даже рассказать нечего. Муж, работа, сын. Университет вот закончила. Живу в Ц.

– Приятно было поболтать, – сказала В. – Может, еще увидимся, хотя – вряд ли. В свете сказанного.

Они встали с места, расцеловались.

– Знаешь, чего я хочу? – сказала вдруг В. – Я бы хотела еще раз на рассвете сорвать с дерева холодное яблоко.

А. стучала костяшками пальцев по стеклу, прощаясь с подругой. В. пошла в другую сторону от нашего вагона – я смотрел ей в спину, но потом она повернулась – и тогда я увидел ее лицо на секунду. Глаза у нее были черные, как я придумал. В детстве, когда я встречал таких черноглазых людей, я думал, что они плачут черными слезами. И когда у маминой знакомой однажды потекла от смеха тушь, я был уверен, что это вытекают на щеки ее черные глаза – тогда я очень долго плакал и никому не мог объяснить, почему. Лишь еще один раз в детстве я плакал точно так же сильно – когда увидел в цирке гимнастку под куполом. Она красиво качалась на трапеции под грустную музыку и была так прекрасна и хрупка, что я не мог этого выдержать.

В. ушла с перрона, А. перестала колотить по стеклу. Я приходил в себя и думал, что в этой истории меня смутила только одна деталь.

Она показалась мне лишней и неубедительной.

Яблоко.

Я отлично мог его себе представить, чувствовал, как оно ложится в ладонь холодным гладким боком, я видел даже брызги белого сока, которые разлетаются в стороны, как вода из неисправного душа! Но от этого яблока не пахло ничем, кроме выдумки.

Меня не смутил ни матрас, набитый деньгами, ни бандит, обещавший убить учительницу, ни даже горе-коллекционер, подстреливший няню. Все они вполне могли быть и, скорее всего, существовали на самом деле. Всё имело право на существование.

Кроме холодного яблока на рассвете.

Поезд тем временем тронулся. В наш вагон зашла юная мама с девочкой лет пяти, а следом за ними – высокая женщина моих лет. Я смотрел по сторонам – и видел вокруг себя одних только женщин! История невидимой В. так меня увлекла, что я не заметил, как исчезла моя элегантная соседка. Напротив сели мама с девочкой – малышка крепко сжимала в руках плюшевого единорога. Ноготки у нее были покрашены красным лаком, наполовину облупленным. Это выглядело отталкивающе. Мама девочки молчала – и я подумал, что вижу ее, но не слышу, – а вот А. и В., сидевших сзади, я слышал, но не видел. Когда-то давно у нас в городе был художник-скоморох, и в мастерской у него стояло два телевизора: в одном работало только изображение, в другом – звук.

Эта ассоциация может пригодиться – пусть пока и неясно для чего.

По вагону проехала тележка с напитками, А. у меня за спиной попросила черный чай без сахара. Монеты звякнули в кармане официанта. Я пожалел, что не заказал кофе.

Солнце осталось в городе Б., я мог немного почитать. И вдруг за спиной у меня раздались крики:

– Черт! Ну что ты будешь делать!

Ругаться она предпочитала на русском.

Я обернулся – как будто откликнулся на «черта», на законных основаниях. А. пролила чай на сиденье, причем умудрилась залить сразу и свое, и то, что напротив. Зато на одежду не попало ни капельки.

Она улыбнулась мне и спросила по-немецки, можно ли ей пересесть ко мне? Я кивнул, и А. снова начала стаскивать с верхней полки свою сумку.

Она села рядом со мной, и я жадно разглядывал ее, не брезгуя подробностями.

Я сильно промахнулся, придумывая ей внешность. Она не была хорошенькой – скучное лицо, а фигура такая широкая и плоская, что можно, кажется, повесить на стену. Одета по-европейски сдержанно, но туфли выдают русскую кровь – алые, блестящие, на платформах, которые моя жена называла «котурнами». А. вытащила из сумки телефон, набрала какой-то номер.

– Привет! – и снова русский. – Ты можешь мне перезвонить? Я сейчас пришлю тебе номер. Чтобы недорого. Спасибо!

Ей тут же перезвонили.

Спектакль, таким образом, продолжился.

Именно в это время поезд остановился в полях. Француженки спали, склонив друг к другу хорошенькие головки. У меня родилась странная и совершенно бесполезная ассоциация – уставшие солдаты в окопе. Мимо просвистел встречный, а нам на четырех языках объяснили, что мы вынуждены сделать небольшую остановку по техническим причинам.

– Ты не представляешь, кого я сейчас встретила в поезде, – сказала А. в трубку. – Нет. Не угадала. И снова – нет. А вот подумай, пожалуйста. Первые десять минут можешь думать бесплатно. И снова – нет. Подсказку? Ну ладно. Кого мы не видели ровнехонько с выпускного вечера? Да, я про нее. В каком смысле ты видишь ее регулярно? И она живет в том же районе? Ты что-то путаешь, дорогая. Она мне тут такого нарассказывала… У нее пересаженный орган, и она скоро умрет. Как это – дети? Нет, я знаю, что такое дети, но у нее нет никаких детей. Пластические операции? Ну да, я обратила внимание, она очень хорошо выглядит. Лет на тридцать. Каждый год ездит в Европу омолаживаться? Слушай, я ничего не понимаю. Но как она не боится про себя такое придумывать? Я в шоке. Я даже не знаю, что сказать. Вечером напишу. Пока-пока.

А. закрыла телефон и бросила его в сумку – как будто он в чем-то провинился.

– Нет, ну как она не боится? – прошептала она.

Молчаливая мама молчаливой девочки смотрела в окно. Девочка спала, положив голову на плюшевого единорога, как на подушку.

Поезд тронулся.

Мы прибыли в Л. с двадцатиминутным опозданием. Француженок встречали юноши, все, кроме одного, – красивые. Целовались так, будто участвуют в конкурсе.

Мама с девочкой поехали дальше. А. попрощалась со мной на выходе из вагона. У нее был хорошо отработан вежливый невидящий взгляд.

Я хотел сказать ей что-то на прощание, но не решился.

Гостиница моя была недалеко от вокзала. Я шел по мосту и думал: отпуск скоро окончится. Вернусь в свой город, в пустую квартиру. Начну считать часы до того дня, когда можно будет пойти на работу. Шеф скажет о новой рекламной кампании: «За деньги и я смогу, а вы придумайте, чтобы так». Коллеги продолжат смеяться над тем, как я записываю свои ассоциации. Пиарщики всё так же будут любить каждого, кто придет к ним «на мероприятие». Агенты – переписываться годами и не узнавать друг друга при встрече.

Комната в гостинице оказалась крошечной и душной, как парилка. Настольная лампа не работала.

Я сел за стол – записать то, что случилось сегодня. Хотя знал, что этот день и так останется в памяти.

В детстве у меня была любимая игрушка – обезьянка Чича. Всего лишь раз я взял ее с собой на улицу, и ко мне тут же подбежала незнакомая девочка:

– Мальчик, а у меня такая же! Такая же!

После этих слов я решительно разлюбил Чичу. Это была единственная персона женского пола, которую я в своей жизни предал.

Возможно ли, что В. всего лишь не желала стать такой же, как все? Прожить понятную жизнь, которая закончится так же, как у всех? Ведь горы чаще всего рождают мышей.

Сейчас я поставлю точку в этой истории, а потом сделаю то, чего не делал раньше никогда. Раньше я купил бы вина и сыру в магазине, выпил бы вдвоем с телевизором, а потом уснул, мечтая о бывшей и единственной моей жене. Я вспоминал бы о том, какие у нее маленькие джинсы и горячие ладони, и удивлялся – как в ней могло поместиться столько ненависти ко мне?

Сейчас я сделаю иначе.

Я вернусь на вокзал и куплю билет до города Б.

Это не очень большой город, все приезжие там ходят по одной улице – от главной станции до набережной реки А., где для живых медведей огорожен целый берег.

Если В. будет идти впереди меня – я узнаю ее со спины. Я хорошо запомнил, как она выглядит.

А если В. окажется позади – я почувствую это и обернусь. Скажу:

– Здравствуйте, хотите яблоко? Вот только оно холодное.

Она ответит – и я снова услышу ее голос.