Текст книги "Побудь здесь еще немного"

Автор книги: Анна Андронова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

27.10.04

Побудь здесь еще немного

Больница видна вдалеке из замазанного наполовину окна ванной, как будто собранная из огромных пластмассовых деталей конструктора. Больше всего Наташа любит ее такой – утренней, еще заспанной, замершей перед новым днем всем своим сложным многоярусным организмом. Вот-вот смена дежурства, сестры что-то дописывают, доделывают утренние назначения. Тяжелобольные забылись наконец быстрым неверным сном, обессиленные ночными болями и страхом. Выздоравливающие, наоборот, спят сладко и глубоко. Добирают последние минуты отдыха дежурные врачи. Дремлет, прикорнув на топчане, санитарка приемного покоя Валентина Григорьевна по прозвищу Гриша, уже закончившая утреннюю уборку. Врач реанимации Антон Фролов, приоткрыв дверь черного хода, курит первую утреннюю сигарету. Позевывая и ежась от утреннего сквозняка, уборщица тетя Клава ставит на площадку девятого этажа ведро и швабру.

Тихо. Так бывает только после обеда по выходным. Пустует стоянка машин перед больницей, кроме фроловских «Жигулей», ни одной машины нет. Пуста и стоянка у соседнего высотного здания – офисного центра. Из-за него выходят на рассвете первые лучи солнца, подсвечивая на фасаде больницы оранжевые полоски на белом фоне и ниже, зеленые, над козырьком въезда «Скорой помощи». Именно эти полоски и разноцветные сектора по фасаду делают здание больницы похожим на сборный детский конструктор. И чайки. Белые чайки на фоне синего утреннего неба.

С Наташиного пятого этажа над верхушками парковых лип видны только больничные седьмой, восьмой и девятый. Неврология, ревматология и легочники. Блестят ряды окон, и кроме игрушечной крепости, здание напоминает рубку океанского лайнера над волнами нежно зеленеющих майских крон. Наташа торопливо отворачивает сразу оба крана – задумалась.

– Как можно так долго мыться, когда отец и так весь на нервах? Он встал давно и уже полчаса не может попасть в ванную. Что там делать вообще так долго каждое утро?

Свекровь говорит довольно громко прямо под дверью ванной. Ее воображаемый собеседник, всегда согласный и сочувствующий – Наташин муж, четвертый год живет в Голландии. Наташе даже приятно сейчас, что он отсутствует и поэтому не может принять сторону матери.

Вчера замечала – ровно семь минут. Умыться, принять душ и почистить зубы быстрее очень трудно, она пробовала. Сегодня не больше, точно не больше. Часы на подзеркальнике, не забыть взять, а то потом уже сюда не попасть. Она должна испариться из дома, пока свекор моется и завтракает. И собрать сына в школу. Халат натягивает кое-как на мокрые плечи, расческа в кармане, привычно проверяет, все ли в порядке. За столько лет жизни в людях привыкла слушаться. Она не сердится на свекровь, устала. Тратить на это силы каждый день, только подогревать обиды. Еще чуть-чуть, и она отсюда уедет. Уедет?

Воды на полу нет, мыло на месте, стаканчик со щетками не сдвинут. «Отец не выносит беспорядка». Старый кран надо обязательно закрутить туго, за дверью тишина, и Наташа, как обычно, на минуту представляет, что там никого нет. И тогда она распахнет дверь ванной и пройдется по комнатам, шлепая тапочками. Включит свет, откроет окна, выветрит тяжелый напряженный дух раздражения и злости, из-за которого так часто бывает тишина. В их перенаселенной двухкомнатной квартире, где живут совершенно чужие люди, тишина – нехороший признак.

– Готов?

Наташа говорит шепотом и выглядывает в щелку приоткрытой двери, сын Саша в комнате уже одетый в куртку и ботинки, с рюкзаком. Дедушке нельзя мешать, он много работает, имеет право на полноценный отдых. На утро без внука и невестки, путающихся под ногами. На самом деле, Саша просто знает – у деда утром такое настроение, что лучше с ним не встречаться, лучше уйти незаметно. А вечером также незаметно вернуться, и чтобы мама принесла ужин в комнату. Кто сказал, что может быть по-другому?

Наташин муж – математик. Уехал по контракту и работает в Дерпте. Учит голландских студентов русской математике. В этом году летом контракт заканчивается, но в Россию он не вернется, нашел место в Канаде. Постоянную позицию. Это зарплата, возможность снимать просторное жилье, содержать семью. Казенные, безликие фразы из электронных писем. В сентябре семья должна вылететь к мужу. Навсегда. Наташина позиция при этом его не интересует. Они столько лет не виделись, и не понятно даже теперь, кто они друг другу. В сентябре Наташа и Саша сядут в самолет и улетят из этого дома неизвестно куда.

До отъезда Наташин муж успел закончить аспирантуру и написать диссертацию. Успел поработать ассистентом на кафедре общей математики. Пожить на родительской шее. Он старше Наташи почти на восемь лет и выглядел всегда взрослее. Белокожий, с вкрадчивым, немного томным голосом. С чертами лица, смазанными и плавными, рыхлым носом, припухшими желтоватыми веками, рыжеватой пушистой бородкой. Когда-то Наташа могла часами разглядывать это лицо, запертая в своем добровольном заключении – меньшей из двух комнат квартиры его родителей. Смотреть, как он читает, пишет, готовится к лекции. Дышать его дыханием, интересоваться его интересами. Они жили мирно и спокойно, даже Саша маленький не плакал. Тихо жили, не позволяя друг другу поговорить по душам, поспорить, поругаться. Наташа всегда соглашалась с мужем. Кто же будет спорить шепотом? Потом он уехал зарабатывать деньги. Наташа собрала чемодан, погладила рубашки, завернула в газету альбом с фотографиями. Это временно. Голландия – не Северный полюс и не Япония, к примеру. Несколько часов в самолете. Он не прилетел ни разу.

У подъезда Наташа сразу ускоряет шаг, еще медленный и осторожный на лестнице. Расправляет плечи, пружинит дешевыми кроссовками на резиновом ходу. Дышит. В квартире у них всегда душно, пахнет старыми обоями и свекровиным травяным бальзамом. Им через парк, до школы, а потом до больницы. Единственная возможность побыть еще семьей, вместе, но вне дома. Саша в седьмом классе, рюкзак у него тяжеленный. Кроме учебников, еще две книги: одна – читать на перемене и еще одна – на случай, если первая закончится. Он как всегда задумчив, но тоже оживляется, очутившись на улице. Перепрыгивает лужу, потом оборачивается и подает Наташе руку, как взрослый. Двенадцать лет назад Наташе так же здесь подавал руку муж, тогда ремонтировали трамвайные пути, было грязно и негде перейти дорогу. Они вышли вечером погулять. «Вы идите, погуляйте часок, пока отец успокоится, придет в себя», – сказала свекровь. Ему сообщили, что Наташа беременная. Выбирали день и час, муж набирался смелости. А у Наташи тогда сильно болела мать, умирала, как выяснилось позже, она готовилась к другому. «Идите, идите», – свекровь им первый раз куртки и обувь принесла прямо в комнату, это уже потом стало правилом, в коридоре не толпиться и не шуметь.

Школа сразу за парком, еще одну улицу перейти. Наташа когда-то считала эти улицы и переходы, где «зебра», а где нет, когда Саша сам стал возвращаться после уроков.

– Пока, мам!

– До вечера!

Саша кивает спокойно, у крыльца школы топчутся его одноклассники, девочка Соня с негритянскими кудряшками. Друзья. Ботинки сорокового размера громко топают по асфальту. Они погрузят в чемоданы сто килограммов Сашиных книг и улетят в Канаду. Там природа, как здесь. Вместо Сони будет другая девочка, другие друзья. Другая жизнь. Постоянная позиция.

Наташа подходит к больнице со стороны двора, мимо стеклянного холла поликлиники, гаража, кухни и морга. Мимо нестройного ряда мусорных баков. Во дворе дико верещат чайки, они здесь откормленные и крупные, как куры, сидят на краю контейнеров. Ни одной вороне здесь не поживиться. Голоса у чаек пронзительные и сварливые. Завидев Наташу, они приставным шагом сдвигаются в сторону по кромке, смешно переваливаясь толстыми жемчужно-серыми боками. «Что, курицы глупые, заелись?» – машет на них Наташа. Она идет через двор – слева облупившееся желтое здание поликлиники, толстая дверь с тугой пружиной. Здесь она начинала работать после института, на втором этаже. Кабинет выходит окнами сюда на помойку, на чаек и две сросшиеся стволами старые березы.

Бухгалтерия, гараж, патанатомия. Железная крыша нависает над бетонными ступеньками темно-коричневым от ржавчины козырьком. Кажется, она мягкая и теплая на ощупь, нагретая солнцем, как кусок старой замши или шляпка боровика. Грязно. По двору разбросаны голубые одноразовые бахилы, пакеты и бумага, разнесенные ветром из незакрытой помойки. У выхода на улицу – обувная будка. Наташа носит сюда туфли и сапоги менять набойки. Выбегает прямо в халате, очень удобно, к концу рабочего дня уже готово. Рядом на лавочке отдыхает больничный кислородчик Витек, алкоголик и лодырь. Сидит, развалив толстые ноги, откинувшись на стену будки и запрокинув голову. Греется на солнышке, как кот. Время от времени, не открывая глаз, подносит ко рту ополовиненную уже бутылку пива, шумно отхлебывает и замирает снова. Его опухшее сероватое лицо имеет совершенно блаженное выражение. Хочется сесть рядом и тоже так вот откинуться на теплую стену. Посидеть. Здесь у забора сирень и акация с новорожденными листочками, летом зарастет густо. И двор зарастет. Во дворе Наташа последний раз фотографировалась, чтобы послать мужу. Подруга Таня снимала на свой цифровой аппарат. Саша специально пришел из школы. Счастливые лица, мама с сыном обнявшись на фоне полуголых весенних кустов.

Муж фотографии всегда шлет радостные, яркие. На фоне входа в университет, в красном свитере. С блестящим синим велосипедом. Перед окнами своей квартиры на режущем глаза зеленью газоне. Везде он улыбается. Здесь, дома, Наташа ни разу не видела у него такой широкой откровенной улыбки. Что она будет с ней делать там?

Чуть в глубине больничного двора – старая деревянная беседка. Доски крыши в некоторых местах провалились, пол замусорен. Задумана была, видимо, как место прогулок для выздоравливающих, а на самом деле – для курения персонала. Летом проваленную крышу заплетает дикий виноград, из окон не видно, что внутри. Наташа как-то видела, как медсестра Оля из приемного целуется там с заведующим гнойной хирургией. И сидит при этом у него на коленях. Наташе во сне бы не приснилось, что заведующего можно использовать для таких целей.

Вон завреанимацией Алексей Юрич Котов, который к больнице двигается с противоположной стороны. Он заходит всегда в свое отделение напрямую, через черный ход. Впускает Наташу. У него в отделении Наташа набирала больных для диссертации. Столько лет вместе работают, больных лечат. Он и относится к ней неплохо, как Наташа считает. Иногда пускает в Интернет, если компьютер случайно не занят. Разве может Наташа представить, что ее отношение выйдет за рамки имени и отчества? Просьб, тысячи извинений по любому поводу? Таня считает, что Наташа себя не ценит. «Тебе только историю взять посмотреть, что ты извиняешься сорок раз, просишь, переживаешь еще? Ты посмотри на наших аспиранток, видела? Они и не спрашивают, подошла, взяла, а ты еще ищешь потом!» А Наташа по-другому не может. Приходит, стоит тихо, пока ее не заметят, спрашивает – можно? И что поделать, если иногда нельзя?

Алексей Юрич – немолодой, замученный жизнью человек, едет на работу с пересадкой из спального района, толкается в маршрутках. Невысокого роста, близорукий, усатый и сутулый, с умеренным животиком, скрытым под мышиного цвета пиджаком. У него тяжело болеет жена, второй год не встает с постели. И тоже диссертация в столе, только докторская. Отложена до лучшего времени. Утром у него редко бывает хорошее настроение, он ворчит недовольно под нос, щурится на солнечные блики. Делает вид, что Наташи нет. Ему надо настроиться на рабочий день, сосредоточиться. Поздоровавшись, они идут некоторое время молча.

Наташа не знает, о чем говорить с заведующим.

О погоде? О больных? На общие темы? До двери больницы он еще вроде просто человек, увидишь на улице – мимо пройдешь, а зайдут – превратится в Наташиного начальника. Очередного. Откуда ей знать, о чем ему каждый раз напоминает Наташино кропотливое копание с больными. Ее тихие вопросы, коричневые, как у жены, униженно-вопросительные глаза. Чем равнодушнее и строже он с ней, тем ниже она опускает голову. Тем больше ему хочется толкнуть ее, ниже, ниже, избавиться от взгляда, который дома невыносим. Тем не менее каждый день он ждет, когда Наташа спустится и попросит – посмотреть историю, послать письмо по электронной почте, перевести тяжелобольного, прокомментировать кардиограмму. Он так привык к этому, что не помнит уже, как было без Наташи.

Ничего этого Наташа не видит и не знает. Отмахивается от злых языков, которые во всех отделениях их с Котовым периодически сводят в качестве любовников (о Господи), ссорят и мирят. Котова голыми руками не возьмешь, у него в больнице заслуженный годами авторитет и репутация. А у Наташи что? Муж где-то, неизвестно где, ходит и ходит в чужое отделение, знаем мы эти диссертации, что-то тут не так. Больные после реанимационного отделения самые тяжелые попадают к ней лично, и Котов иногда даже задерживает перевод, чтобы у нее в палате место освободилось. Почему? Откуда особое такое отношение? То, что Наташа хороший врач, талантливый и вдумчивый, Котов никому не говорит. И Наташе не говорит, а сама она не догадывается. Десять лет в больнице, а не догадывается, а Тане не верит и своей заведующей не верит тоже.

– Ну что, как там Бирюков наш, живой?

– Не знаю, Алексей Юрич, если бы умер, позвонили бы… Но вообще он тяжелый, очень.

– Я знаю, что тяжелый, поэтому и спрашиваю. Ты смотри, у него как бы не было онкологии. Там анемия у него, бледный, худой. Что-то еще в анамнезе, покопайся. Бронхит, что там за этим бронхитом? Курильщик. Рентген хотя бы сделай.

– Я бы сделала рентген-то, но он же у меня в пятницу крайней тяжести прямо был, не довезти было до кабинета. Отек легких.

– А мы его когда перевели? – Котов на мгновение поднимает глаза, бледно-серые, в рыжую крапинку, как кукушечье яйцо.

– Так в четверг или в среду, что ли?

Перевели в среду с формулировкой «тяжелый, но стабильный», Наташа справится. В пятницу домой ушла в восемь, весь день с этим Бирюковым всем отделением мучались и в реанимацию бегали советоваться. Наташа, конечно, бегала. А там, вот что, уже решили, что рак у него и обратно не брали, а может, и нет его, никакого рака. Подумаешь, бледный! Может, и нет… Но сейчас у них благодаря умирающему Бирюкову нормальный человеческий разговор, без рычания. «Уйди, мне некогда». Мог умереть в выходные, конечно, но ей бы позвонили, хотя она телефон вчера вечером отключала, только сейчас вспомнила!

Вчера, в воскресенье, Наташа с Таней ходили на концерт. Приезжая из Москвы знаменитость с классическим репертуаром – симфонический оркестр. Билеты достались случайно, подарил пациент, их общий с Котовым, выстраданный. Специально приехал в больницу, не по здоровью, а Наташе билеты вручить. Приятно и лестно, концерт – редкость большая, билеты очень дорогие. Алексей Юричу велел кланяться. То есть идти надо было с ним, вдвоем… Но как? Заведующая сказала:

– Котову билет надо отдать, вдруг он сможет пойти? Хотя у него жена лежачая, но ходит же он каждый день на работу? Может, ему на пользу пойдет, перестанет на людей кидаться. Пойди просто, да отдай ему билет, скажешь, что больной его не нашел, передать просил.

Наташа собиралась недели две, как это она «пойдет и отдаст»? Как это они пойдут вдвоем на концерт и рядом сядут? О чем будут говорить? О больных?

– Почему про больных? Просто о чем-нибудь.

О чем-нибудь Наташа не может. Свекрови что сказать, и так уже ругань дома – куда собралась. Блузку новую тайком покупала, а то надеть нечего, нигде не бывает. Спасла только цена билетов, жалко, пропадут. Сказала «с подругой» и в конце концов так Таньке билет и отдала. Отдала и стала переживать, что не решилась. Что в этом такого, ну, сходили бы… Позвонила по телефону, мялась, два раза спросила, удобно ли разговаривать. Котов от концерта отказался. Зря переживала.

В филармонии был полный зал, знакомых лиц мало, сказывалась цена билетов, на врачебную зарплату не укупишь. Играли замечательно. Перед началом Таня заставила в буфете шампанского выпить (дорого страшно!). Поболтали о том, о сем. О детях, о последнем письме Наташиного мужа, о том, как Танина одна знакомая уехала в Америку, а потом вернулась. А другая знакомая там разошлась с русским мужем и за американца вышла. И первые минуты Наташа еще отвлекалась, уходила мыслями в разные стороны, наслаждалась пребыванием вне дома. Представляла, для смеха, как бы на месте Тани сейчас сидел Котов и протирал толстые очки. Смеялись обе, шампанское грело в животе и толкалось в нос сладкими пузырьками. Давно не было так смешно, никак не могла остановиться. А потом началась музыка, и Наташа перестала смеяться, забыла про мужа, и про Котова, про Канаду и Америку, и про умирающего в больнице Бирюкова с отеком легких.

Брамс, Чайковский, «Ромео и Джульетта» Прокофьева. Сидели в пятом ряду. Знаменитый дирижер оказался невысокого роста, седой, с открытым, обаятельным лицом, будто светящимся от радости. Он парил, пританцовывал и взмахивал руками прямо перед Наташей. Туфли его сияли, палочка двигалась неуловимо для глаз. По малейшему знаку мужчины и женщины в черном хватали длинные смычки и энергично пилили свои скрипки, или наоборот – осторожно, как будто боясь повредить, потревожить кого-то. И все эти люди, сидящие так близко от Наташи, казалось, не имели отношения к звучащей вокруг музыке. Волшебной, текучей, как ручей, или изменчивой, как небо. Ликующей или печальной, томительно тоскующей. От которой волосы, тщательно уложенные щеткой и лаком на затылке, шевелились и вставали дыбом. Скрипки плакали, флейты звенели неземными голосами. Робко журчала арфа. Где-то глубоко, в общем хоре, человеческим голосом страдала и молила виолончель. В антракте Наташа не встала с места. Ей показалось, что антракт длился ужасно долго, Таня успела выйти на улицу покурить, там выпускали через боковую дверь – тепло, позвонить домой. Наташа просто сидела с закрытыми глазами и ждала, когда погасят свет.

Во втором отделении оперная солистка пела из «Травиаты» и еще что-то мало известное на итальянском языке. Ничего подобного Наташа не слышала в жизни. Зал аплодировал стоя. Дирижер жал руку виолончели и арфе. Передавал букеты духовым инструментам и ударнику. Первая скрипка в блестящем платье с голыми плечами вытирала глаза платочком. Солистка стояла, уронив руки, и глаза ее тоже блестели от слез. Потом она склонила голову и присела в глубоком поклоне – благодарила. Наташа тоже не выдержала и заплакала, и тоже присела тихонько среди стоящих. Внутри у нее рвалось и трепетало. Ей казалось, что все, окружающее ее там, за стенами концертного зала, ненужно, неинтересно. Диссертации, переезды, мужья, свекрови, весна и осень, дом и работа. Судорожная суета каждого дня. Все мелко, если есть такие люди, такие звуки, такая музыка. Она плакала, не в силах остановиться, но не горько, а как-то освобожденно, как будто отдыхая теперь…

«Пойдем, а тов гардероб не попасть будет», – сказала Таня. Она тоже всхлипывала о чем-то своем, сморкалась и терла глаза. На улице, вместо того чтобы хоть немного еще погулять, подышать маем, побыть людьми, как думалось Наташе, пришлось разговаривать со свекровью по телефону, долго и подробно. Выслушивать, как там Саша без нее учил уроки, что ел, как опять нагрубил за столом и не убрал посуду. Как он пойдет по плохой дорожке, как наконец-то отец возьмется за его воспитание осенью, а то ребенок брошен. Вся семья у них имела склонность к подробным телефонным беседам. Когда-то давно, в начале знакомства, муж, тогда еще будущий, мог по нескольку раз за вечер звонить ей из автомата на углу. Сообщать подробно, что делает, о чем думает. Наташа восхищалась – ради нее! А когда они вместе гуляли, он так же подробно звонил домой. Сообщить, где он находится, как они гуляют, о чем говорят.

Теперь же на прощание свекровь сообщила, что «отец уже лег», и пришлось вместо прогулки и спокойной болтовни с Таней, а может, и не болтовни, а хорошего разговора, бежать бегом, чтобы успеть на последний трамвай. Перед дверью квартиры Наташа сняла обувь, прямо на коврике, не дыша, открыла дверь своим ключом и босиком на цыпочках прокралась в комнату, к сопящему шепотом Саше. Ночник светил прямо ему в лицо, на животе лежали заложенные спящим пальцем «Три мушкетера». Во сне он выглядел совсем ребенком, серьезная складка между бровей разгладилась. Прыщики на носу и подбородке, голос уже грубеет, становится ниже. Как трудно он рос и как быстро вырос! Наташа долго не спала, глядя на светлое небо в окне, вспоминала красивую арфистку из оркестра и оперную приму, как она кланялась, и еще почему-то вспоминала, как заведующая про Котова сказала:

«У него жена лежачая». Чего это с ней? Бедный, как он справляется? И немудрено, что такой всегда раздраженный, хмурый. Тут она еще со своими вопросами вечными. Надо рассказать ему про концерт, отчитаться. Или не рассказывать, он расстроится, что не попал…

– А я вчера в филармонии была, Алексей Юрич, – и Наташа называет имя знаменитого дирижера.

Молчит.

– Эти билеты-то, я говорила, принес, – забыла от волнения, – Якусевич, помните? У него еще кровотечение было язвенное, мы его к хирургам переводили?

Они уже перед дверью, Котов почти не слушает, его глаз не видать за толстыми стеклами очков. Он придерживает тяжелую створку на пружине, пропускает Наташу вперед.

– Давай, Наталья, потом расскажешь. Работать надо. Сегодня такой день, сама знаешь, понедельник. Двое умерших за выходные. Все потом.

Он подталкивает ее в спину по коридору, где неожиданно темно после уличного солнца, и быстро скрывается за дверью реанимации, исчезает. Наташе сразу хочется снять кроссовки и пройти мимо этой двери тоже на цыпочках…

Бирюков – первая фамилия на пятиминутке в отделении. Наташа переодевается за ширмой. Всю ночь с ним промучились дежурные врачи. Капали, кололи, давали кислород. Лучше ли ему теперь – трудно сказать. Дотянули до смены. Стало хуже с девяти вечера, а куда хуже, если его из реанимации перевели уже такого, на ладан.

– Хорошо, что с женой вчера поговорили, да, Евгения Сергеевна?

Заведующая согласна, поговорили. Предупредили. Телефон записали. Теперь она в курсе событий, знает. Только не знает, когда. Маленькая женщина, на третий день только собралась с силами подойти к лечащему врачу, топталась в коридоре, не решаясь постучать и спросить. Все ее обходили, обтекали – позвольте пройти?

В черной юбке и водолазке, как будто уже в трауре.

В черном плотном берете, несмотря на то что по-летнему жарко. Наташа присмотрелась – совсем не старая еще женщина! Под беретом все может у нее быть: и стрижка седая, и рыжая «химия», и свернутая молодая коса. Да и Бирюкову сколько уж там? Пятьдесят шесть всего, а выглядит на семьдесят. Может, и правда рак?

Евгения Сергеевна увела женщину к себе в кабинет, утешала, отпаивала пустырником. Она работает, сидеть целый день не может, а ночью так тяжело сидеть, смотреть, как он задыхается. Нельзя ли чем-нибудь помочь. Она заплатит, сколько нужно. Любые лекарства! Дети взрослые в другом городе. Лекарства-то есть все, все назначено, обдумано и передумано, только силы жить у Бирюкова все равно нет.

– Наташа, ты сейчас на конференцию сходишь и прямо к больному. Кардиограмму надо снимать, может, у нас рецидив вылезет, спустим его в реанимацию, ты хоть отдохнешь немного.

В конференц-зале котовское место в первом ряду, Наташино – в последнем. Из-за спин виден его серо-русый затылок с наметившейся проплешиной. Он машинально приглаживает волосы, под Наташином взглядом. У него большие ладони с длинными пальцами. Руки пианиста. Жена лежачая, сколько он за утро переделал этими руками. Мыл, перестилал, кормил с ложечки, жарил сыну яичницу. Почему бы просто не спросить, как у него дела? Нет, не спросишь.

– Ну, как концерт? – спрашивает уже в ординаторской заведующая.

– Ой, замечательно! Я так рада, что сходила.

– Рыдали, – говорит Таня. Ей не стыдно, что рыдали.

– Столько впечатлений! Повезло нам, я считаю. Сами бы ни за что не попали. Котов дурак, что не пошел, такое раз в жизни бывает.

Таня спокойно так говорит: «Котов дурак».

– Ну, ты сказала, что его пригласили, долг выполнила, можешь считать себя ничем не обязанной, а, Наташ?

– Ну да…

Наташа любит утро в ординаторской. И день, и вечер. Свой стол и стул. Цветы на подоконнике. Сейчас некогда, а надо бы полить после выходных. Подоконники широкие, убираются горшки в два ряда. Фиалки, мандарин, выращенный из зернышка, лохматый пестрый фикус, рождественское дерево, которое цветет зимой красной макушкой только на Наташином подоконнике. Шоколадка в ящике стола, все привычно и верно разложено: справки, бланки, стопка историй болезни, журнал «Сердечная недостаточность». Ворох Бирюковских кардиограмм – хуже, лучше. Ручки в керамическом стакане, фотография Сашиного класса под стеклом, еще Саша после математической олимпиады в прошлом году – галстук и костюм. Муж-голландец мелко, на фоне готического замка.

– Наташ? Как, кстати, твой английский? У тебя сегодня?

Наташин английский плохо. Вчера из-за концерта совсем не готовилась. Ходит на эти курсы, как на заклание. Преподаватель ее ругает (и он тоже!), она вечно не готова, опять плохо выучила к уроку. А английский этот в нее просто не лезет, она в школе учила немецкий, кое-что в голове до сих пор осталось. Но в Канаде нужен французский или английский. У Саши уже хорошо получается, он быстро адаптируется. А Наташа, наверное, нет, ей бы здесь сначала…

– Мне еще этот минимум сдавать, кандидатский. Через неделю. Про язык мне заведующая договорилась, помнишь, мы в прошлом году лечили маму завкафедрой?

– А, у нее еще пневмония потом была, да?

– Да. Я больше за философию. Реферат у меня этот дурацкий…

– Ничего себе, дурацкий, сама писала!

– Вот то-то и оно, что сама. Кому нужен он, Кант этот.

– Да и рефераты эти не нужны никому! Сдашь там, ну на пару вопросов ответишь. Помнишь, этот рассказывал, как его…

Из всех знакомых и коллег только Таня не удивляется, зачем Наташе кандидатский минимум и зачем вообще ей эта диссертация, заявленная на ноябрь, если она в сентябре уезжает.

– Да не поедешь ты, Наташка, никуда!

После смерти родителей в их квартире поселился Наташин брат с женой. Двоих детей уже родили. Квартира малогабаритная, двушка, кухня пять метров. Раньше жили там детьми, казалось, всем места хватает.

А теперь семья брата – друг у друга на головах. И разменять не получится, и на новую денег нет. Да их ни на что нет! Курсы английские за счет свекра. Кругом должна. Прописана у мужа вместе с Сашей. Саша никуда ехать не хочет, но кто его спросит? Если они не уедут, где будут жить? На улице? Ничего своего у Наташи нет, не нажила.

– Ты, главное, собственное мнение наживи!

Мнение у Наташи свое только по бирюковской кардиограмме. Вроде так же, но если придираться, то плохо совсем. Надо к нему идти. Или посидеть еще? Цветы вот не политы, эпикриз пятничный не написан. «Иди, Наталья, работать надо», – сказал Котов. Работать надо. Таня уже ускакала по своим палатам. Все разбрелись, пусто. Пахнет молотым кофе и апельсинными корками, сыром. Ветряным свежим воздухом из открытого окна.

И здесь, в палате, запах. Больные принюхались, Наташа привыкла. Пахнет мочой, носками, больным немытым телом. Телом умирающего человека. Смертью пахнет. В этой палате, кроме Бирюкова, еще двое. Пожилой и бледный, с большим, налитым водой животом, не влезающим под майку – Парфенов, и молодой с инфарктом, чуть за сорок – Степанов. Оба забились, каждый в свой угол, загородились, кто чем. Наташа всегда осмотр начинает со Степанова, не знает, почему. Может, потому, что он самый молодой? Или потому, что с Бирюковым уже все ясно?

– Глубже, так. Еще. Ртом дышим. Спиной. Так. Не болело со вчерашнего дня?

– А?

Он напуган, конечно. Здоровый, сильный мужик, смуглый, с лета сохранивший загар на широких плечах. Веснушчатая спина, как дверца старого шифоньера – широкая и основательная, теперь слегка ссутулена. И все его тело, большое и сильное, сейчас зажато и скрючено, свернуто комком в желании спрятаться от того, что встречает его каждый день в реальности. Он даже спит, накрывшись одеялом с головой, как Наташин сын, когда форточка открыта. А он взрослый человек, шофер, пальцы от табака желтые, наколка. За всю жизнь ни разу не брал больничный, пока сюда не попал. Кто-то бунтует, не соглашается, не верит, кто-то не понимает. Этот – вроде понимает, даже курить бросил. А что тут понимать, если рядом с тобой третий день умирает не старый еще человек, а на ваших историях болезни написан совершенно одинаковый диагноз? Степанов сидит на койке целыми днями, играет на телефоне, читает женские детективы, газету «Чудеса и приключения». Боится.

– Сердце, говорю, не болело?

– А, ну, так, щемило маленько. Да мы тут ночью-то, ночью, это, не спали совсем. Под утро только. Да. Щемило маленько. Я таблетку сразу взял, как ее, вы вчера велели…

– Нитросорбид.

– Ага, и прошло вроде.

– Ну, хорошо. Надо вам уже из палаты выходить потихоньку. Хорошо? В коридор. Но это не значит, что надо сразу везде ходить, по лестнице, в киоск, ладно? Только пока до пальмы.

Кивает. Кивать-то он кивает, а потом жену пойдет в вестибюль провожать. Жена – полная румяная женщина, молодая, ведет себя, как страус. Ни разу не подошла с доктором поговорить. Наташа домой уходит поздно, когда уже появляются вечерние посетители. Степанова вжимается в стену в коридоре, на сколько позволяют ее обширные формы, лицо у нее одновременно виноватое и многозначительное. Она делает вид, что ей точно известно, как пойдет их дальнейшая со Степановым жизнь, после того, как его «подлечит» молодая докторша. Как прежде пойдет, только Степанов остепенится. Бросит выпивать по пятницам после смены и по выходным. Если нет рейсов. Будет сидеть у телевизора, с сыном беседовать – бугай вымахал, весь в отца. И веснушки у него такие же. Сын приходит иногда с матерью, несет за ней мешки и кошелки с апельсинами и домашними судками, но в палате не сидит. Побудет немного и выходит стену подпирать с телефоном, играет в те же игрушки. Только инфаркт у Степанова обширный, вряд ли он сможет работать без операции, будет ждать бесплатной очереди к хирургам, инвалидность оформит. Жена будет работать за двоих. Наташа представляет постаревшую сердитую Степанову в байковом халате.