Текст книги "Анжелика и ее любовь"
Автор книги: Анн Голон
Соавторы: Серж Голон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]
Она знала одно – он ее больше не любит. Не любит, не любит!
«Но почему? Что я такого сделала, что он меня разлюбил? Из-за чего он так во мне сомневается? Разве я стану попрекать его теми годами, когда в его жизни не было для меня места? Ведь никто из нас: ни он, ни я, не хотел этой разлуки. Так почему же не попытаться изгладить ее из памяти, навсегда забыть? Но, наверное, мужчины рассуждают совсем иначе… Как бы то ни было, из-за того или из-за другого, из-за Филиппа или из-за короля – он меня больше не любит!.. Хуже того – я ему безразлична…»
Ее обуял страх: «Может быть, я постарела? Да, наверное, причина именно в этом – должно быть, последние недели как-то сразу меня состарили, ведь перед нашим бегством из Ла-Рошели я так измоталась от всех этих забот и тревог».
Она оглядела свои загрубевшие, потрескавшиеся руки, руки служанки, на которой лежит вся домашняя работа. Есть отчего прийти в ужас высокородному сеньору-эпикурейцу…
Анжелика никогда не придавала чрезмерного значения своей красоте. Разумеется, как всякая женщина со вкусом, она о ней заботилась и старалась ее сберечь, но у нее никогда не было и тени страха, что ее красота может увянуть. Ей казалось, что этот дар богов, хвалы которому она привыкла слышать с детства, будет с нею всегда и не иссякнет всю ее жизнь. И только сейчас она впервые почувствовала, что ее красота не вечна. И ощутила потребность немедленно убедиться в том, что по-прежнему хороша.
Вне себя от волнения она быстро подошла к своей подруге и спросила:
– Абигель, у вас есть зеркальце?
Зеркальце у Абигель имелось. Только она, эта мудрая дева, числившая опрятный вид и аккуратно надетый чепчик в ряду добродетелей, догадалась взять с собой эту необходимейшую вещицу, о которой кокетки в суматохе забыли.
Абигель протянула зеркальце Анжелике, и та жадно вгляделась в свое отражение.
«У меня есть несколько седых волос, это я знаю, но под чепцом он не мог их увидеть.., разве что в тот вечер, когда я впервые явилась на „Голдсборо“.., но тогда вся голова у меня была мокрая и ничего нельзя было рассмотреть».
Как далеко было ей сейчас до той непринужденности, с какой она гляделась в металлическое зеркальце на рассвете, когда еще и не помышляла о том, чтобы пленить Рескатора.
Она провела пальцем по скулам. Разве ее черты оплыли или огрубели? Нет. Правда, щеки немного впали, зато свежий воздух, как всегда, разрумянил их. Разве этим жарким, здоровым румянцем, так выделявшим ее среди других дам, не восхищались в Версале, разве не завидовала ему госпожа де Монтеспан?
Но как знать, что думает о ней мужчина, который сравнивает ее нынешний облик с хранящимся в его памяти образом юной девушки?
«Ведь за эти годы я столько всего пережила… Что ни говори, а жизнь не могла не наложить на меня своего отпечатка».
– Мама, найди мне палку, – требовала Онорина. – Человек в черной маске – это большой оборотень… Я его убью!
– Замолчи… Абигель, скажите мне откровенно – можно ли еще назвать меня красивой?
Абигель продолжала спокойно складывать одежду. Своего недоумения она не выразила ничем, хотя поведение подруги очень ее озадачило. В самом деле – пропав на целую ночь, так что все могли заподозрить самое худшее, Анжелика заявила, что с ней ничего не случилось, и к тому же попросила зеркало.
– Вы самая красивая женщина, какую я когда-либо встречала, – ответила Абигель безразличным тоном, – и вы это отлично знаете.
– Увы, теперь уже не знаю, – вздохнула Анжелика и с унылым видом опустила зеркальце.
– Достаточно посмотреть, как к вам влечет мужчин – всех, даже тех, кто не отдает себе в том отчета, – продолжила Абигель. – За что бы они ни брались, они хотят услышать ваше мнение, ваше согласие.., или хотя бы увидеть на вашем лице улыбку. Есть среди них и такие, кто желал бы, чтобы вы принадлежали только им. Взгляд, который вы дарите другим, причиняет им боль. Перед нашим отплытием из Ла-Рошели мой отец часто говорил, что, взяв вас с собой, мы подвергнем наши души ужасной опасности… Он уговаривал мэтра Берна жениться на вас до того, как мы пустимся в плавание, чтобы из-за вас не возникали споры…
Анжелика слушала эти откровения вполуха, хотя в другое время они бы ее взволновали. Она снова взяла маленькое, скромное зеркальце и сосредоточенно в него смотрелась.
– Надо бы сделать припарки из лепестков амариллиса, чтобы улучшить цвет лица… – сказала она. – Но, к несчастью, я оставила все мои травы в Ла-Рошели…
– Я его убью, – упрямо бубнила Онорина.
Когда пассажиры вернулись с прогулки, с ними был и мэтр Берн. Двое матросов, поддерживавших его, довели раненого до его ложа. Он выглядел слабым, но дух его не был сломлен – скорее наоборот. Глаза Габриэля Берна метали молнии.
– Этот человек – сам дьявол, – объявил он окружившим его спутникам, когда матросы ушли. – Он обращался со мною самым бессовестным образом. Он меня пытал…
– Пытал?.. Раненого?! Вот подлец! – раздавались отовсюду возмущенные возгласы.
– Вы говорите о Рескаторе? – спросила госпожа Маниго.
– А о ком же еще? – Берн был вне себя. – В жизни не встречал другого такого мерзавца. Я был закован по рукам и ногам, а он пришел и начал терзать меня, поджаривать на медленном огне…
– Неужели он действительно вас пытал? – спросила Анжелика, подойдя к нему с расширенными от ужаса глазами.
Мысль о том, что Жоффрей стал способен на такую немыслимую жестокость, повергла ее в отчаяние.
– Неужели он действительно вас пытал?
– Морально, хочу я сказать! Ах, да отойдите же вы все, не смотрите на меня так!
– У него опять лихорадка, – прошептала Абигель. – Надо сделать ему перевязку.
– Меня уже перевязали. Этот старый берберийский врач опять приходил ко мне со всеми своими снадобьями. Потом с меня сняли цепи и вывели на палубу… Никто не сумел бы лучше позаботиться о теле и хуже растоптать душу… Ох, да не трогайте вы меня! – Он закрыл глаза, чтобы больше не видеть Анжелику. – И оставьте меня все в покое. Я хочу спать.
Его друзья отошли. Одна Анжелика осталась сидеть у его изголовья. Она чувствовала себя виноватой в том, что ему сделалось хуже. Во-первых, ее невольное отсутствие толкнуло его на действия, которые могли дорого ему стоить. Еще не оправившись от ран, которые теперь снова начали кровоточить, он вынужден был провести многие часы в таком сыром, нездоровом месте, как нижний трюм, и наконец Рескатор – ее муж – кажется, совсем его доконал. О чем могли они говорить, эти двое столь непохожих друг на друга мужчин? Берн не заслужил, чтобы его мучили, подумала с внезапной нежностью Анжелика. Он приютил ее, стал ей другом и советчиком, он очень тактично и ненавязчиво ее оберегал, и в его доме она наконец смогла отдохнуть, обрела покой. Он – человек справедливый и прямой, человек большой моральной силы. Это из-за нее, Анжелики, суровое достоинство, за которым он скрывал свою природную горячность, вдруг рухнуло, словно подмытая морем дамба. Из-за нее он пошел на убийство…
Отдавшись воспоминаниям, она не заметила, что Габриэль Берн открыл глаза. Он смотрел на нее, как на некое сказочное видение, недоумевая, как случилось, что за столь короткий срок эта женщина смогла безраздельно завладеть всеми его помыслами. До такой степени, что ему стали безразличны и собственная его судьба, и куда они плывут, и доплывут ли туда когда-нибудь. Теперь он желал только одного – вырвать Анжелику из-под дьявольского влияния другого.
Она захватила все его существо. Осознавая, что отныне в нем уже нет места ничему из того, что наполняло душу до сих пор: его торговле, любви к родному городу, преданности своей вере – он со страхом открывал для себя дотоле неизведанные пути страсти.
Внутренний голос твердил ему: «С этим нелегко смириться… Склониться перед женщиной… Отметить ее печатью плоти…»
В висках у него стучало… «Наверное, только это и остается, – говорил он себе, – чтобы освободиться от наваждения и привязать ее к себе».
Его жгли низменные страсти, разбуженные речами Рескатора. Ему хотелось затащить Анжелику в какой-нибудь темный угол и силой овладеть ею – не столько из любви, сколько из мести – за ту власть, которую она приобрела над ним.
Ибо сейчас уже слишком поздно мечтать о том, чтобы ступить на берега сладострастия. В том, что касается плотских утех, ему, Берну, уже никогда не достичь веселой и беспечной непринужденности его соперника…
«Мы все время помним о бремени греха, – подумал он, чувствуя, что над ним тяготеет какое-то проклятие. – Вот почему я никогда не смогу освободиться. А он свободен… И она тоже…»
– Вы сейчас смотрите на меня как на врага, – прошептала Анжелика. – Что случилось? Что он вам сказал, что вы вдруг так изменились, мэтр Берн?
Ларошельский торговец глубоко вздохнул.
– Действительно, я сам не свой, госпожа Анжелика… Нам нужно пожениться.., и скорее.., как можно скорее!
И, прежде чем она успела ответить, он окликнул пастора Бокера:
– Пастор! Подойдите к нам. Послушайте… Необходимо освятить наш брак – немедленно!
– А ты не мог бы потерпеть, мой мальчик, по крайней мере до тех пор, когда ты поправишься? – спросил старый пастор, стараясь умерить его пыл.
– Нет, я не успокоюсь, покуда дело не будет сделано.
– Куда бы мы ни плыли, церемония должна быть законной. Я могу благословить вас именем Господа, но власть мирскую здесь может представлять только один человек – капитан. Нужно испросить у него разрешения сделать запись о вашем браке в судовом журнале и получить соответствующее свидетельство.
– Он даст разрешение! – свирепо бросил Берн. – Он дал мне понять, что не станет мешать нашему союзу.
– Это невозможно! – крикнула Анжелика. – Как он мог хоть на секунду допустить этот лицемерный фарс? Да тут можно просто лишиться рассудка! Он же прекрасно знает, что я не могу выйти за вас замуж… Не могу и не хочу!
Она быстро отошла, боясь, как бы у нее прямо перед ними не началась истерика.
– Лицемерный фарс, – с горечью произнес Берн. – Вот видите, пастор, до чего она дошла. Подумать только – мы стали добычей этого гнусного колдуна и пирата. На этой посудине мы все в его власти… И нет никакого выхода – крутом только море.., и ни единого корабля. Как бы вам это объяснить, пастор? Этот человек стал одновременно и моим искусителем, и моей совестью. Казалось, он подталкивал меня к дурному и в то же время открыл мне все то дурное, что таилось во мне самом, и о чем я совсем не подозревал. Он сказал мне: «Если бы, прежде чем возненавидеть меня, вы дали себе труд подумать…» А я и сам не знал, что ненавижу его. Ведь прежде я никогда не испытывал ненависти ни к кому – даже к нашим гонителям. Разве не был я до сего дня праведным человеком, пастор? А теперь я уже не знаю, праведен я или нет…
Глава 13
Анжелика проснулась, чувствуя себя так, словно начала оправляться от тяжелой болезни. Ей все еще было немного нехорошо, однако уже гораздо легче. Ей приснилось, как в утро их отплытия из Ла-Рошели он на берегу сжимает ее в объятиях, смеясь и крича: «Наконец-то вы! И, конечно же, самая последняя! Сумасшедшая женщина!» Она какое-то время лежала неподвижно, прислушиваясь к затихающим отзвукам этого прекрасного сна. Но ведь все это, кажется, произошло с нею взаправду?
Она напрягла память, чтобы вновь пережить тот мимолетный миг. Ведь обнимая ее там, под Ла-Рошельго, он обращался к ней не как к чужой, а как к своей жене. И в Кандии тоже, когда его пристальные глаза в прорезях маски смотрели на нее, будто стараясь ободрить, он защищал именно ее, свою жену. Именно ее пришел он тогда спасти, ее хотел вырвать из цепких когтей торговцев женщинами, потому что знал, кто она.
Стало быть, тогда он не презирал ее, как сейчас, несмотря на всю свою злость из-за ее действительных или воображаемых измен.
«Но тогда я была красива!» – подумала она.
Да, но ведь он обнял ее и на берегу под Ла-Рошелью! С тех пор прошла всего неделя, а кажется, что прежний мир рассыпался в прах, причем особенно стремительно – между сегодняшним утром, когда он снял маску, и наступающим вечером.
Ибо солнце уже садилось. Анжелика проспала всего несколько часов. Открытая дверь в дальнем конце батареи походила на четырехугольник из раскаленной меди. Пассажиры собрались на палубе для вечерней молитвы.
Анжелика встала, чувствуя ломоту во всем теле, точно ее избили.
«Нет, я с этим не смирюсь! Нам нужно поговорить».
Она разгладила свое убогое платье и долго рассматривала темную грубую ткань. Хотя чудесный сон и воспоминания о его пылких объятиях на берегу несколько успокоили ее, страх не отступал. Слишком много загадочного оставалось в человеке, к которому она хотела приблизиться, слишком много такого, чего она не знала и не могла понять.
Она боялась его…
«Он очень изменился! Нехорошо так думать, но.., я бы предпочла, чтобы он остался хромым. Во-первых, тогда я бы сразу узнала его еще в Кандии, и он не смог бы поставить мне в укор, что я, дескать, лишена женского чутья и даже бессердечна, не смог бы меня этим попрекать. Как будто было так легко узнать его под этой маской… Я женщина, а не полицейская ищейка.., вроде Сорбонны».
Она нервно рассмеялась над этим нелепым сравнением. Потом ее снова охватила печаль. Из его упреков больнее всего ранили ее те, которые касались ее сыновей.
«Мое сердце каждый день обливается кровью из-за их утраты, а он смеет обвинять меня в равнодушии! Выходит, он совсем плохо меня знал. И в сущности никогда не любил…»
У нее усилилась мигрень, казалось, что ноет каждый нерв. Она цеплялась за воспоминания об их встрече на берегу и о том первом вечере на «Голдсборо», когда он приподнял рукой ее подбородок и сказал, как мог сказать один только он: «Вот что бывает, когда гоняешься по ландам за пиратами». Тогда она тоже должна была бы его узнать. Ведь в этом был весь он, несмотря на маску и изменившийся голос.
«Почему я была такой слепой, такой дурой? Правда, тогда я не могла думать ни о чем, кроме одного: что завтра нас всех арестуют и нам во что бы то ни стало надо бежать».
И тут же ей пришла в голову другая мысль, до того неожиданная, что она даже вздрогнула:
«А что он, собственно, делал в окрестностях Ла-Рошели? Может быть, он знал, что я там? Только ли случай привел его в ту укромную бухту?»
И она снова решительно сказала себе: «Мне совершенно необходимо увидеть его и поговорить. Даже если я покажусь ему навязчивой. Нельзя оставить все как есть, не то я сойду с ума».
Она прошла между пушками и остановилась перед мэтром Берном. Он спал. Его вид вызывал у нее двойственное чувство. Ей хотелось, чтобы он не существовал вовсе, и в то же время она злилась на Жоффрея де Пейрака за дурное обращение с человеком, вся вина которого состояла в том, что он был ее, Анжелики, другом и хотел на ней жениться.
«Может быть, господин де Пейрак воображает, что все эти годы, когда его и след простыл, я должна была полагаться только на него?»
Надо чтобы он узнал, сколько она всего вытерпела за годы их разлуки, и что она вышла замуж за Филиппа и добилась места при дворе по большей части ради того, чтобы спасти своих сыновей от уготованной им жалкой участи. Да, она пойдет к нему и скажет все, что накопилось у нее на сердце.
На верхней палубе, этой «главной улице» корабля, зажатой между ютом, баком, фальшбортом и различными мостками, уже сгущались сумерки. Сбившиеся в кучу, словно стадо овец, протестанты в своих темных одеждах почти сливались с окружающим мраком. Слышалось только, как они бормочут молитвы. Но, посмотрев вверх, на балкон апартаментов капитана, где все оконные стекла, словно рубины, сияли алым, Анжелика увидела его, и сердце ее учащенно забилось. Он стоял, освещенный последними лучами заходящего солнца, в черной маске, непроницаемый, загадочный, но это был он, и безумная радость, которую она должна была испытать еще утром, нахлынула на Анжелику, разом сметая на своем пути все ожесточение и обиды.
Она взлетела по первому попавшемуся трапу и побежала по узкому мостику на ют, не обращая внимания на окатывающие ее водяные брызги. На этот раз ее не остановит ни насмешливый взгляд, ни произнесенная ледяным тоном фраза. Он должен ее выслушать!..
Однако, когда она поднялась на балкон, все ее замыслы рухнули при виде открывшейся ее взору сцены. Радость исчезла – остался только страх.
Ибо между нею и ее мужем, как и нынче утром, стояла Онорина, словно нарочно пакостящий зловредный гном.
Кажущаяся еще более крохотной у ног высокого Рескатора, девочка с вызовом подняла к нему сердито сморщенное, круглое личико, упрямо засунув сжатые кулачки в карманы своего фартучка. Анжелике пришлось схватиться за перила, чтобы не упасть.
– Что ты здесь делаешь? – почти беззвучно спросила она.
Услышав ее голос, Рескатор обернулся. Все-таки, когда его лицо скрывала маска, ей было трудно назвать его иначе и до конца поверить, что перед нею и впрямь Жоффрей…
– Вы явились очень кстати, – сказал он. – Я как раз размышлял над весьма тревожащей наследственностью этой юной особы. Представьте себе – она только что украла у меня драгоценных камений на две тысячи ливров.
– Украла? – повторила потрясенная Анжелика.
– Войдя к себе, я увидел, как она с увлечением роется в ларце, который я открыл для вас сегодня утром и который она, по-видимому, приметила во время своего первого визита. Застигнутая на месте преступления, очаровательная барышня не выказала ни малейшего раскаяния и без обиняков дала мне понять, что не вернет мне моего имущества.
К несчастью, доведенная до крайности волнениями этого дня, Анжелика не смогла отнестись к случившемуся как к пустяку. Оскорбленная за себя и за Онорину, она бросилась к девочке, чтобы отобрать у нее украденное. Пытаясь разжать ручки дочери, она мысленно проклинала жизнь с ее тупой прозой. Ведь она пришла к своему возлюбленному, а вынуждена бороться с этой несносной девчонкой, нежеланной, произведенной на свет против ее воли, – и эта девчонка живет, в то время как ее сыновья умерли. Онорина – ее видимый изъян в глазах человека, чью любовь она хотела бы вновь завоевать. И ко всему прочему – ведь надо же так случиться – ее дочь с немыслимой наглостью явилась к нему, чтобы его обокрасть. Это Онорина-то, Оиорина, которая ни разу в жизни ничего не стащила, даже из буфета!
Ей наконец удалось разжать маленькие пальники и вытащить два алмаза, изумруд и сапфир.
– Ты злая! – крикнула Онорина.
Взбешенная тем, что потерпела поражение, она пятилась, глядя на них с яростью, весьма забавной для такой крошки.
– Ты злюка. Вот как дам тебе сейчас… Она пыталась придумать какую-нибудь ужасную месть, которая была бы под стать ее возмущению.
– Вот как дам тебе сейчас – отлетишь до самой Ла-Рошели. А потом будешь возвращаться сюда – и все пешком!
Рескатор хрипло рассмеялся.
Нервы Анжелики не выдержали, и она с размаху ударила дочь по щеке.
Онорина посмотрела на нее, разинув рот и тут же разразилась пронзительным ревом. Завертевшись волчком, как будто ее покинул рассудок, она вдруг бросилась к трапу, который вел на узкий мостик, и очертя голову понеслась по нему, ни на миг не переставая кричать. Корабль накренился на левый борт, и ее окатило водой.
– Задержите ее! – завопила Анжелика, не в силах сдвинуться с места, точно в кошмарном сне.
Онорина продолжала бежать, и в ее головке билась только одна мысль – убежать из этого тесного мирка досок и парусов, с этого корабля, где она уже столько дней несправедливо страдает.
Вверху, над толстым деревянным фальшбортом, голубело небо. Добежав до конца прохода, Онорина начала карабкаться на высокую бухту троса. Она взобралась на самый верх, и теперь уже ничто не отделяло ее от голубой пустоты. Корабль опять накренился, и зрители, парализованные стремительностью этой сцены, с ужасом увидели, как девочка полетела за борт.
Вслед за истошным криком Анжелики раздались возгласы протестантов и матросов. Один из матросов, сидевший на рее бизань-мачты, стрелой кинулся в море. Двое других бросились к укрепленной на палубе большой шлюпке, чтобы извлечь из нее и спустить на воду меньшую по размерам спасательную лодку. Стоявшие рядом Ле Галль и рыбак Жори пришли им на подмогу. Со всех сторон бежали люди. Корабль сделал поворот. В одно мгновение поручни левого борта облепили взволнованные люди. Северина и Лорье, плача, звали Онорину.
Капитан Язон крикнул в рупор, чтобы все отошли и дали матросам спустить на воду лодку.
Анжелика ничего не видела и не слышала. Не помня себя, она кинулась в фальшборту и понадобилась сильная мужская рука, чтобы помешать ей броситься в воду вслед за дочерью. Перед ее глазами, словно в тумане, плясало фиолетовое пространство, испещренное зелеными и белыми пятнами. Наконец она увидела всплывший на поверхность черный взъерошенный шар, рядом с которым колыхался маленький зеленый шарик. Черный шар – это голова матроса, который нырнул с бизань-мачты, а зеленый – чепчик Онорины.
– Он ее держит, – послышался голос Рескатора. – Теперь нужно только подождать пока к ним подойдет лодка.
Анжелика все еще продолжала отчаянно вырываться, но он железной рукой удерживал ее. Под скрип блока лодка, покачиваясь, поднялась над палубой и начала опускаться.
В эту минуту опять раздался крик:
– Альбатросы!
Словно возникшие из пены волн, две огромные птицы подлетели к матросу и девочке и опустились рядом, заслонив их своими развернутыми белыми крыльями.
Анжелика закричала как безумная. Сейчас острые клювы растерзают ее ребенка!
Прогремел мушкетный выстрел – это стрелял Рескатор, схвативший оружие стоящего рядом мавра Абдуллы. С меткостью, на которую нисколько не повлияла бортовая качка, он поразил одну из птиц, и она, окровавленная, распласталась на волнах. Затем ударил второй выстрел – на сей раз выстрелил Никола Перро, которому без промедления подал заряженный мушкет его приятель-индеец.
Этот выстрел также достиг цели. Второй альбатрос забил крыльями, силясь взлететь, но и он был поражен насмерть.
Матрос, державший Онорину, оттолкнул его от себя и поплыл навстречу приближавшейся лодке. Еще немного – и Анжелике в руки передали маленький плюющийся, задыхающийся комок, с которого ручьями стекала вода.
Она страстно прижала его к себе. В эти страшные, минуты, которые показались ей вечностью, она проклинала себя за то, что привела свою малютку в такую ярость.
Девочка ни в чем не виновата. Это взрослые, занятые своими глупыми конфликтами, покинули ее, забросили – и она отомстила, как смогла.
Весь пережитый Анжеликой страх, все угрызения совести вылились в порыв злости против того, чья холодная безжалостность заставила ее, мать, так сильно обидеть своего ребенка, довести ее до отчаяния.
– Это все ваша вина! – крикнула она, повернувшись к нему с искаженным от гнева лицом. – Из-за того, что вы своей злобностью почти свели меня с ума, я едва не потеряла дочь! Я вас ненавижу, кем бы вы ни были под этой вашей маской! Если вы выжили, чтобы стать таким, то лучше бы вы и вправду умерли!
Она убежала на другой конец судна, словно раненый зверь в свое логово, забилась в закуток на нижней палубе и начала раздевать Онорину. Девочка брыкалась, так что за жизнь ее можно было не опасаться, но ведь она могла простудиться в ледяной воде.
Эмигранты окружили их, и каждый предлагал какой-нибудь рецепт, но применить их на практике было невозможно из-за отсутствия средств: не было ни пиявок, чтобы приложить к ступням, ни горчичников на спину…
Врач Альбер Парри вызвался пустить девочке кровь. Для этого было достаточно только слегка надрезать мочку ее уха, но, увидев рядом с собой лезвие перочинного ножа, Онорина истошно завопила.
– Оставьте ее. Хватит с нее волнений, – сказала Анжелика.
Она довольствовалась тем, что взяла немного рому, который раз в день выдавали пассажирам-мужчинам, и растерла им маленькое, холодное тельце. Потом завернула дочь в теплое одеяло. Онорина, наконец-то сухая, с раскрасневшимися щечками, воспользовалась моментом и с бесстрашным видом извергла из себя изрядную порцию соленой морской воды.
– Какая ты противная, – в сердцах выругала ее Анжелика.
Она поглядела на упрямое, смешное личико своей неукротимой дочурки, и внезапно все ее ожесточение исчезло. Нет, она не позволит им свести ее с ума. Ни Жоффрею де Пейраку, ни Берну, ни этой маленькой чертовке не удастся заставить ее потерять рассудок. Она чуть было не заплатила слишком дорогую цену за то, что с утра позволила себе пребывать в расстроенных чувствах. Ее муж воскрес из мертвых, но он ее больше не любит. Ну и что с того? Как бы ни был жесток удар, она должна держать себя в руках и все перенести ради дочери.
И она очень спокойно принялась снова вытирать Онорину. Одеяло промокло и больше не грело. Старая Ребекка как нельзя более кстати предложила вместо него очень теплую и удобную меховую шубу.
– Хозяин корабля подарил мне ее, чтобы греть мои старые кости, но все это вздор, и сегодня ночью я отлично обойдусь без нее!
Анжелика осталась одна, стоя на коленях около дочери. Розовое личико Онорины выглядывало из темного меха, длинные рыжие волосы высыхали, и в свете фонарей, которые уже развешивали вокруг, начали отливать медью. Анжелика поймала себя на том, что ее губы растягиваются в улыбке.
Поступок дочери, способной в порыве ярости броситься в воду, вызывал у нее одновременно и страх, и восхищение.
– Зачем ты это сделала, любовь моя, ну скажи – зачем?
– Я хотела убежать с этого гадкого корабля, – ответила Онорина охрипшим голосом. – Я не хочу здесь оставаться. Я хочу отсюда уйти. Здесь ты очень злая…
Анжелика понимала, что девочка права. Она вспомнила, как Онорина появилась сегодня утром в салоне, где они с мужем спорили, словно два врага.
Тогда малышка одна пошла на ее поиски, и никому не пришло в голову ее остановить. На судне, которое всю ночь трепала буря, она могла двадцать раз переломать себе кости, упав в какой-нибудь открытый люк, или даже свалиться в море. И никто бы никогда не узнал, что случилось с маленькой девочкой, с проклятым незаконнорожденным ребенком! Только этому темнолицему мавру присущее его расе чутье подсказало, кого ищет девочка, семенящая в тумане среди бесчисленных опасных препятствий, и он отвел ее к матери.
А вечером она, Анжелика, поглощенная водоворотом своих тягостных, сводящих с ума мыслей, вовсе перестала обращать внимание на дочь. Она смутно надеялась, что за ней кто-нибудь да присмотрит: Абигель, Северина, жены протестантов… Но у тех тоже голова шла кругом. Сам воздух «Голдсборо» разлагающе действовал на рассудок. Прошло только несколько дней плавания, но ни один из пассажиров уже не смог бы узнать в зеркале собственную душу.
Глубоко запрятанные чувства вышли наружу, я выявилось то, что, казалось, было давно забыто. Осознанно или нет но своим бездействием протестанты давали понять, что и Онорина, и Анжелика для них чужие.
«У тебя есть только я!»
Анжелика кляла себя за то, что позволила себе настолько забыться. Она должна была сразу вспомнить, что после Ниельского аббатства худшее осталось для нее позади. Что бы ни случилось, горе или радость, разве не знает она, что безвыходных положений не бывает? Тогда откуда же это нелепое смятение обезумевшего животного, бессмысленно бьющегося головой о стены? «Нет, я не дам им свести себя с ума!» Она склонилась к дочери и погладила ее выпуклый лобик.
– Я больше не буду злой, но и ты, Онорина, больше не кради! Ты ведь прекрасно знаешь, что поступила очень плохо, взяв эти алмазы.
– Я хотела положить их в мою шкатулку с сокровищами, – сказала девочка, как будто это могло объяснить все.
Тем временем пришел славный Никола Перро и опустился около них на колени. Его сопровождал неизменный его спутник – индеец, с чашкой горячего молока для спасенной девочки.
– Мне поручено справиться, как чувствует себя Горячая головка, – объявил канадец, – именно такое имя ей не преминули бы дать в вигвамах ирокезов. Я должен также дать ей выпить это молоко, в которое добавили несколько капель микстуры, чтобы ее успокоить, если она еще не успокоилась сама. Вообще-то для дурного характера нет лучшего средства, чем холодная вода. А что об этом думаете вы, барышня? Собираетесь еще нырять?
– Ой, нет, вода очень холодная и соленая…
Внимание этого бородача в меховой шапке наполняло Онорину блаженством. Ей захотелось показать себя в самом выгодном свете и обиженное выражение, которое она нарочно придавала своей физиономии, чтобы проучить мать, вмиг уступило место улыбке. Она послушно выпила принесенное молоко.
– Я хочу, чтоб ко мне пришел Колючий Каштан, – потребовала она затем.
– Колючий Каштан?
– Это потому, что у него щеки колются, и мне нравится о них тереться, – с восхищением сказала Онорина. – Он держал меня на руках на лесенке.., и еще в воде.
– Она говорит о сицилийце Тормини, – пояснил Никола Перро, – о матросе, который вытащил ее из воды.
Он добавил, что Тормини пришлось перевязать голову, потому что один из альбатросов клюнул его в висок. Еще немного – и птица выклевала бы ему глаза.
– Вы, мадемуазель Онорина, можете гордиться, что в вашем распоряжении оказались два самых что ни на есть превосходных стрелка. Ваш покорный слуга, которого канадские трапперы считают одним из самых метких, и монсеньор Рескатор.
Анжелика постаралась унять дрожь, пробравшую ее при одном упоминании этого имени. Ведь она поклялась себе сдерживать свои чувства.
Онорина больше не требовала позвать Колючего Каштана. Глаза у нее начали слипаться, и она погрузилась в глубокий сон. Канадец и индеец удалились так же неслышно, как пришли. Анжелика еще долго сидела, глядя на спящую дочь.
Три года!
«Как мы смеем требовать чего-то для себя, когда наши дети только начинают жить?» – думала она.
Ее сердце все еще не отпускала боль. Потребуется немало дней, прежде чем она сможет до конца осмыслить то, что стало для нее одновременно и счастьем, и горем. Чудесное открытие – и тотчас же – такое страшное крушение.
Однако, когда она, слегка озябнув, прилегла около ребенка и начала понемногу опускаться в туманные глубины сна, от всего этого дня, волшебного и ужасного, в душе оставалось только одно смутное чувство – надежда.
«Мы в то же время и далеки, и близки. И не можем убежать друг от друга. Мы плывем на одном корабле, несущем нас по океану, и это заставляет нас оставаться вместе. А дальше – кто знает?..»
Перед тем, как уснуть, она успела подумать: «Он хотел умереть рядом со мной. Почему?»
