Текст книги "Майя Кристалинская. И все сбылось и не сбылось"

Автор книги: Анисим Гиммерверт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Звали певицу Галиной. Она пела низким грудным голосом, ему было тесно в жэковском зальчике, но впечатление было такое, будто поет она не в агитпункте, а на сцене Большого театра или, по крайней мере, в консерваторском зале на улице Герцена. Галина пела романсы, «Хабанеру», и сама Кармен, казалось, стояла, подбоченясь, перед поедающими ее глазами случайного зрителя. Его, жалкого, плохо одетого, она не презирала, а пыталась завлечь в свои иллюзорные сети:

 
У любви как у пташки крылья,
Ее нельзя никак поймать.
Тщетны были бы все усилья,
Но крылья ей нам не связать…
 

Это была настоящая Кармен, не хватало только алой розы в ее волосах. Агитпункт был для нее насмешкой – так казалось Майе.

Но с чего-то нужно было начинать, и эта девушка, влюбленная в музыку и пение, не считала для себя зазорным выступать здесь, перед пенсионерами и мальчишками, – слово «хабанера» было им чуждо и непонятно.

Вскоре она уйдет из МАИ и поступит в музыкальное училище, а когда закончит, ее пригласят в Большой театр на «пробу» и предложат спеть партию Элен в опере «Война и мир». И холодно-мраморная красавица графиня, которую, кроме Толстого, лишь великим грекам было под силу высечь из камня, могла бы получить в ее лице исполнительницу, предугаданную воображением гения писателя и наделенную голосом, услышанным чутким внутренним слухом гения композитора.

Но не суждено ей было петь в Большом, потому что там пели любимицы больших людей, они были хозяйками этого театра.

Покинув Большой, а вместе с ним и Москву, Галина уехала в Куйбышев, где быстро стала ведущей солисткой оперы, а затем уже в Ленинграде, в Кировском, пела двадцать лет те же ведущие партии, присовокупляя новые, не боясь интриг; здесь они оказались снарядами уже менее крупного калибра.

Она быстро завоевала славу одной из самых ярких вокалисток страны и пела с оглушительным успехом не только оперные партии, но и старинные романсы, которым на большой сцене отводились лишь маленькие закутки.

И когда Галина, высокая, стройная, статная, гордо неся свою голову, всегда в туалетах, отмеченных изысканным вкусом и даже некоторой экстравагантностью, шла по Невскому, прохожие, заметив актрису издали, с придыханием от восторга произносили ее заветное имя.

Теперь ее имя было известно всем – Галина Карева…

Вот каких будущих звезд собрал неутомимый Леонид Сурис в своей скромной труппе, именуемой агитбригадой.

Леня Сурис был свидетелем триумфального концерта Гали в Москве в восемьдесят четвертом году. Колонный зал, как всегда на ее концертах, был переполнен. Вызывалась милиция – таков был ажиотаж: не так уж часто выступала любимица Питера и Москвы в столице, да еще и пела старинные романсы наперекор запретам. Ведущий этого концерта, как и полагается вначале, торжественно объявил: «Поет заслуженная артистка РСФСР Галина Карева». Карева пела, как всегда, отменно, потом был положенный антракт, а после него, когда зал притаился в ожидании второго отделения, на сцене вдруг появился не ведущий, а директор зала и, выждав паузу, пока удивленные зрители придут в себя, волнуясь, доложил, что в антракте пришло сообщение о присвоении Галине Алексеевне Каревой почетного звания народной артистки РСФСР.

Описывать этот умопомрачительный восторг, которым взорвался Колонный, не стоит. Ей бешено аплодировали всем залом, стоя.

В пятидесятом Галя Карева «исполняла» в МАИ совсем не ту роль, которая предназначалась молодым людям в его стенах. Она всего-навсего работала в лаборатории моторостроительного факультета. И ее, так же как и Майю, приметил всевидящий Леня Сурис, услышав однажды на концерте в институтском клубе. А уговорить красивую девушку прийти к нему в агитбригаду неотразимый Леня, как мы уже знаем, мог без большого труда.

Галя была ненамного старше Майи, всего на два года, их можно было принять за подруг-сверстниц, а вот что касается пения, Галя оказалась поопытнее и стала для Майи несомненным авторитетом. Майя видела перед собой почти профессиональную певицу, которая умела читать клавир, а подойдя к инструменту и заглянув в ноты, дотрагивалась тонкими пальцами до клавиш, и пальцы быстро скользили по черно-белым брусочкам, заставляя звуки складываться в мелодичную фразу. Майя была удивлена зачем нужен Каревой агитпункт, клуб, самодеятельность? С таким голосом ей бы учиться в консерватории, а не петь перед старичками.

Майя тогда еще не понимала, что настоящее искусство не требует особой аудитории, что оно должно быть доступно всем, его оценка неискушенным зрителем, слушателем бывает куда более благодарной и сердечной, чем искушенным, с постоянным критическим прищуром, и без этой Сердечности не достичь артисту мастерства, потому что не понять, для чего он поет, играет, танцует и кому это все нужно.

…Обычно заправские артисты уходят с рядового концерта после своего номера, но у агитбригады был другой закон – пришли вместе, вместе и уйдем, слова благодарности зрителей после концерта – на всех; потом шли к троллейбусу всей компанией, а вожак – Леня Сурис – впереди. Темнело, горели грязные московские фонари, покрытые налипшей за лето пылью. Москва затихала, спокойная и благодушная, не слышно было клаксонов автомашин, на улицах – пусто, и чтобы встретиться с бандитами или подвыпившими возмутителями столичной тишины, пришлось бы их долго искать. Как истинный джентльмен, Леня все же провожал своих «актрис» до остановки, а потом исчезал. С девушками оставался Сережа Переверткин, свою балалайку в потертом старом футляре он держал как ружье, на изготовку. Сережка, ясное дело, был влюблен в Галину, и, видимо, небезнадежно, в ее глазах, когда она смотрела на Переверткина, мелькали кокетливые чертики. Вскоре она вышла за него замуж, но, увы, брак певицы и музыканта был недолгим.

В троллейбусе Галя и Майя садились рядом, вместе ехали до метро и весело болтали. Но однажды Карева вдруг прервала «дамскую» болтовню и, взглянув на Майю, серьезно сказала:

– Слушай, Майка, а тебе ведь учиться надо.

– Ну а я что делаю? – удивилась Майя.

– Я не про институт, я – про вокал.

Она так и сказала – «вокал».

– А что, – насторожилась Майя, – я плохо пою? Ты честно скажи…

– Нет, что ты. Хорошо поешь… И голос – есть. Я бы даже сказала – редкий у тебя голос. Тебе разве не говорили?

– Ну, так… – Майя смутилась. – Иногда.

– Вот и я говорю. Тебе педагог нужен. Мне кажется, из тебя хорошая певица получится. Будешь петь на эстраде…

– «У любви как у пташки крылья…» – пропела, улыбнувшись, Майя. И вдруг, озорно взглянув на Галю, предложила: – Давай дуэтом споем?

– Я ведь тебе серьезно говорю, Майка. Ты будешь классная эстрадная певица. Начни с вокальной студии хотя бы… Или нет, не стоит. Там тебе всю твою природу испортят. Ты ведь не ширпотреб… Иди лучше в хор. Да, почему бы не пойти в хор? Займешься сольфеджио, научишься читать ноты. В институте хором занимается Ира Колик, очень толковая девочка. Иди к ней…

3

Отправляясь учиться в институт, новоиспеченный студент, ищущий себя не только в будущей профессии, но и в искусстве, тщательно осматривал доски объявлений в поисках приглашения в разные студии – театральную, хоровую, вокальную, а то и в студию чтецов, наверняка самую малочисленную по причине рафинированности жанра в зависимости от таланта, которым его наградил Господь Бог и его полномочные представители на земле – папа с мамой. Вообще-то в послевоенной Москве, а потом и в пятидесятых годах самодеятельность шла в русле ударной комсомольской стройки – каждый институт, каждый более или менее крупный завод, имеющий свой клуб или Дом культуры, выводил на простор художественное творчество. А простор и впрямь был – широкие фойе для танцев «до упаду», как обещали в довоенные времена афишки танц-веранд; просторные комнаты для репетиций с вывесками: «Театральная секция», «Танцевальная секция» и т. д. А если и не было клуба, все равно каждый стремился занять свое место под самодеятельным солнцем – на смотрах, фестивалях, конкурсах, а значит, обзавестись лауреатскими дипломами И дать о себе знать миру заметками в «Вечерке», отправиться со спектаклями в Ленинград за счет профкома.

В середине пятидесятых вышла на экраны «Карнавальная ночь» – фильм «на все времена», потому что Новый год никто отменять не собирается. Ну чем не подарок студийцам из самодеятельности? Это ведь о них такой веселый фильм и о косном директоре Дома культуры с хваткой цензора (даже на самодеятельном уровне тоже должна быть цензура) – хорошо, что его сумели отсечь от концерта, но, увы, такое бывает только в кино.

В клубе Московского авиационного института первокурсникам предлагали на выбор все то, что положено в типовом столичном клубе. Будущий авиаинженер на пять счастливых студенческих лет мог стать драматическим артистом, хористом, вокалистом и даже – если у него было желание и определенные навыки владения гармонью или домрой – мог записаться в оркестр русских народных инструментов. Везде его ждали, как дорогого гостя, хотя от этих гостей отбоя не было, и принимали не каждого: сначала тщательно проверяли на «профпригодность».

Была еще одна достопримечательность той поры – студии с сатирическим уклоном. Нельзя сказать, что из них можно было составить пышный колючий букет, но все-таки институтские комитеты комсомола с благословения райкома и горкома открывали им «визу». В памяти осталась эстрадная студия МГУ «Наш дом» с Марком Розовским, Альбертом Аксельродом и Ильей Рутбергом, в Первом медицинском – «ВТЭК», там был Аркадий Арканов (возможно, Майя Кристалинская бывала на спектаклях студии, для этого у нее были все основания…).

Сатира – дело тонкое, ее следует держать в узде, чтобы не понесла, как мустанг, сметая все со своего пути. В этом идеологические органы заметно преуспели. С этим был согласен даже Аркадий Исаакович Райкин, которому пробить брешь в толще запретов стоило жизни. (А ведь казалось, куда как просто – высмеивай все то, что, на твой взгляд, достойно осмеяния – ведь первый идеолог партии товарищ Жданов громогласно подтвердил еще в сороковых: «Нам Гоголи и Щедрины нужны». А они, как мы знаем, не любили ласково зубоскалить.) «В эстрадном искусстве, живом и злободневном, очень важны настоящая принципиальность, ПАРТИЙНАЯ непримиримость ко всему, что мешает нам жить, горячая любовь, что движет жизнь вперед». Первый сатирик страны высказал это в конце пятидесятых в «Московской правде». В МАИ загорелся «экран» «Телевизора», было это в еще дотелевизионную эпоху, но будем считать, что проницательные студенты-авиаторы предвосхитили «Голубые огоньки» с их сатирическими интермедиями – Мирова и Новицкого, Тимошенко и Березина, Шурова и Рыкунина и конечно же «самого» Аркадия Райкина. Сегодня в новогодних «Голубых огоньках» – уже другая сатира – с прошлой их роднит только название. Что ж, каков стиль жизни, таков и стиль сатиры. Как точно сказала одна хорошо известная актриса из этого цеха, сегодня темы сатиры – секс и политика. Точнее не скажешь…

А у «Телевизора» были две темы – международной политики, это когда следовало поносить Дядюшку Сэма и зарвавшихся американских империалистов, и студенческая. Первая была на злобу дня и вменялась сверху, вторая – студенческая, ее изобретали низы. На сцене происходило следующее (цитирую по зарисовке очевидца):

«За столом нервничает экзаменатор. Томная девица с равнодушным скучающим лицом проваливается: невозмутимо молчит на все вопросы.

– Извините, – жалобно стонет экзаменатор, – я вынужден вам поставить двойку…

Но тут появляется подобострастный чинуша и шепотом сообщает, что девица – дочь профессора Н.

Разыгрывается сцена, похожая на события чеховского «Хамелеона».

Профессор хочет «наказать» девушку, которая все так же равнодушно смотрит на него, он уже раскрыл зачетку, приветливо улыбнулся ей… но оказалось, что перед ним – дочь профессора другого института!»

Такая вот сатира из студенческой жизни с примесью вполне реальной и неистребимой коллизии из жизни любого народа. То, что в доперестроечной стране на русском языке называлось «блатом» и было расхожим словом нашего лексикона.

Но «Телевизор» оказался не единственным достоянием института, хотя и искрился студенческим остроумием, мог бы даже соперничать с КВН, если бы тот уже существовал. У «Телевизора» оказался соперник более реальный, он собирал полный клубный зал, неся старую, утвержденную веками музыкальную форму, облюбованную человечеством и пополненную новым содержанием, отфильтрованным нашей эпохой. Это был хор, причем не один, а несколько. Диву даешься – вот в таком институте, как авиационный, хоры были чуть ли не на каждом факультете, и можно даже предположить, что на приемных экзаменах мог быть задан вопрос по голосоведению. И не ответивших на него в институт не брали…

Но хоры были не только рассыпаны по факультетам как знак человеческой привязанности к музыке, они еще соперничали друг с другом, причем вполне корректно, и хор на хор стенкой не ходил. Щедрый на поощрение талантов, МАИ ежегодно устраивал смотры, выводя на плац – клубную сцену – полки: хоровые коллективы. В жюри входили строгие ценители этого вида искусства, и уж не дилетанты из МАИ, а приглашенные профессионалы.

На сцене перед хором стояла невысокая светленькая девушка, чьи руки мастерски управляли голосами доброй сотни выстроившегося на сцене этого замечательного братства, знаменующего человеческое единение. Девушку звали Рина – и не в честь известной киноактрисы и мастера детской имитации Рины Зеленой, а просто упрощая в экзотическое и ласково-уменьшительное имя Ирина.

Она была миловидна, женственна, но вот мягкость девичьих движений сочеталась в ней с упругостью жеста дирижера. Была Рина предана музыке с шести лет, когда необычного ребенка, завороженно слушавшего музыку – от детских песенок до серенады Моцарта и концертов Вивальди, родители определили в детский хор Владислава Соколова, педагога и хормейстера, известного всей детсадовской и школьной Москве.

Придет время, и она поступит в Московскую консерваторию, в класс органа Александра Федоровича Гедике, короля органистов, почитаемого еще с дореволюционных времен. Ему было уже за семьдесят, это был его последний выпуск, но он шел по сцене к консерваторскому органу твердой и торопливой походкой, стремясь поскорее пообщаться со своим величественным чадом. Учиться у старика Гедике было равнозначно занятиям в стародавние времена со стариком Бахом.

Но Александр Федорович часто болел, и его заменял Леонид Ройзман, ученик и ассистент Гедике, впоследствии – органист экстра-класса.

Постигать орган в консерватории – дело непростое. И сложность заключена не только в самом инструменте. На занятия в Малый зал надо было приходить… к шести часам утра и работать до семи. Далее начиналась утренняя уборка помещения, в дело шли швабры, гремели ведра с водой, наглые уборщицы, не считаясь с профессорской должностью и регалиями того же Гедике, могли крепким словцом отправить его бесконечно далеко. И говорят, однажды Александр Федорович не выдержал баталии с блюстителями чистоты в синих халатах. «Владимир Ильич Ленин говорил, что каждая кухарка должна научиться управлять государством. Но ведь он был здравомыслящим человеком и говорил это – фигурально!» – дрожащим голосом с легким грассированием заметил этот доведенный до отчаяния пролетарской бесцеремонностью интеллигент.

Было это в тридцатые годы, и такое вольное обращение с революционным пожеланием вождя мирового пролетариата могло дорого обойтись профессору.

Еще до поступления в консерваторию Рина Орлова-Колик появилась в МАИ, где требовался дирижер-хоровик. Ее привели друзья. И Рина горячо принялась за дело, да с таким усердием, что за нее боролись факультеты. Ей предложили более сбалансированный по составу факультет – пятый, инженерно-экономический, девушек здесь, естественно, было много, и вот там-то и обосновалась надолго Рина. И правильно сделала – именно этот хор ее стараниями сделался наиболее гибким и управляемым – и на ближайшем смотре оказался в числе лауреатов.

Одно было плохо: не хватало хорошей солистки, знающей советскую песню и обладающей голосом, который не нужно было ставить. Это – задача педагогов-вокалистов.

А где взять ее, солистку?

Не через деканат же искать…

Досады своей Ирина не скрывала, выдвинуть кого-то из хористок не могла – в хоре они хороши, но петь соло – совсем другое дело, не каждый же солдат может стать фельдмаршалом. В программе хора классики не было, только советские песни – время обязывало, да к тому же песни наши были хороши. Она не помнит, кто вдруг впервые произнес это имя – Майя. Услышала его еще и еще. И кого бы ни спросила, все называли, не задумываясь, – Майя и добавляли фамилию – Кристалинская…

«Подошла ко мне очаровательная девочка, – запомнилось Ирине Орловой-Колик, – лет восемнадцати, глазастая, не очень застенчивая, очень обаятельная».

Это – первое впечатление.

А дальше последовало: «Мы с ней очень подружились».

Возможно, иначе и быть не могло. Если смотреть чисто с практической точки зрения – они были нужны друг другу. Это – во-первых. Майя после разговора с Каревой сразу же нацелилась на хор, а Рине нужна была певица, с которой она непременно победила бы на смотре. А во-вторых – уж очень они подходили друг другу. И одну что-то очень притягивало к другой.

В одной популярной песне поется, что дружба начинается с улыбки. Эта нехитрая мысль не лишена оснований. Безмолвная улыбка может сказать больше, чем набор всевозможных слов, она обладает особой магией – и вот эта магия и притягивает, А уж Майина улыбка равнодушной оставить не могла.

У Рины с Майей отношения сложились так, как это не всегда бывает между женщинами: они сблизились не только быстро, но и прочно. Это уже было проявление серьезности их натур. И немалую роль сыграл в этом Леня Сурис. Майя не очень удивилась, увидев их вместе. В институте ничего не стоит познакомиться – а Леня парень заметный, да и Рина тоже. А потом дружеские отношения Майи сложились уже с Сурисами – Леня и Рина поженились. И в этом тоже ничего удивительного не было, их любовь бросалась в глаза при первом же приближении, и не увидеть ее, несмотря на то что они никогда ее не подчеркивали, вели себя сдержанно, мог только слепой или закоренелый холостяк, иссушенный, как апельсиновая корка.

Познакомившись с Майей и приступив к репетициям, Рина сразу же обнаружила две вещи. Первое: Майя человек явно незаурядный, обладающий голосом, не похожим ни на один, слышанный ею когда-либо. Голос не сильный, не оперное меццо, но тем не менее с трогательной эстрадной интонацией, к тому же – «полетный». Что-то в ней было такое, что заставляло слушать, забыть все, когда она пела.

И – второе. С ней следовало работать. Дать элементарные понятия о музыкальной грамоте, о которой она имела самое смутное представление, распевать ее или, как говорят вокалисты, разогревать. И конечно, работать над программами.

Рина сразу же заметила, что Майя – не робкого десятка. И не боится сцены. Занятия с ней начались сразу же. Рина заметила еще одну ее особенность. Ведь как бывает – иному певцу предложат песню, и он соглашается, не подавая виду, что песня ему не нравится. Певец ее поет – не все же должно нравиться. Поет, потому что либо ему безразлично, что петь, либо петь нечего. Майя же спокойно могла отказаться от песни без тени сожаления, если ей она не ложилась на душу, и никаким уговорам не поддавалась. С этой чертой Майиного характера Рина познакомилась не сразу, она проявилась, как только началась совместная работа. Формула «педагог – ученик» или «руководитель хора – подчиненный (солист, хорист)» здесь проявлялась тонко, ее грань Рина преступать не хотела, понимая, что ее слово авторитетно для Майи. Дирижер оркестра или хора должен отличаться волей, ты же руководишь коллективом, а он не любит слабых, и характер Рины вполне подходил для этой профессии. Она умела добиваться своего, но, узнав эту особенность Майи, щадила ее. Да и сама Рина вскоре начала прекрасно разбираться в том, что Майя петь будет, а что – нет, вкусы у них совпадали, и настаивать Рине не приходилось. И Рина никогда не думала, что она, дескать, профессионал, музыкант, через два года поступит в консерваторию, а Майя – девчонка, которая только-только научилась читать ноты «по складам». Майя была не тем человеком, с которым нужно было соблюдать дистанцию. Рина в ней видела человека, бесспорно, неординарного, певческая природа к ней щедра, ей нужно немного помочь, и вполне возможно, что пение на эстраде станет ее профессией – это же на роду у нее написано!

Пошли первые концерты хора в клубе МАИ, институтские хоровые смотры, для Орловой-Колик успешные, но занятия с Майей были по-прежнему часты в доме Рины на улице Огарева, где стоял старый рояль «Реникс» и, послушный все тем же уверенным рукам хозяйки, звучал одобрительно и озорно, когда пела Майя. Они понимали друг друга.

«Учительница первая моя» – так могла бы назвать Рину Майя Кристалинская и спеть для нее школьный вальс Дунаевского, без которого и по сей день не обходится первое сентября. Но Майя в ту пору не задумывалась о том, будет ли вторая, третья учительница. Она пела, потому что не могла не петь, и аккуратно ходила на лекции, семинары и лабораторные работы, в сессии сдавала экзамены и зачеты, числилась студенткой успевающей и переходила с курса на курс в полном соответствии с планом учебной подготовки специалистов в области самолетостроения.

Первый курс, второй, третий… Кажется, так будет до самого окончания института – учеба в «сопровождении хора». Два-три раза в неделю оставаться после занятий на репетицию. Приезжать на улицу Огарева и слушать «Реникс».

Но в конце четвертого курса Орлова-Колик объявила, что покидает институт. И что вполне возможно, хор будет и дальше жить и трудиться и даже брать первые места на смотрах, но уже с другим хормейстером. И действительно, ее уход стал болью для доброй сотни студентов, влюбленных в это потрясающее изобретение человечества – хоровое пение. Вот так, вдруг расстаться с человеком, который отладил эту трудно поддающуюся управлению машину, сделал ее работу бесперебойной, а звук хора – ласкающим ухо.

Рина попрощалась с МАИ, но институт все равно прочертил след в ее жизни – там остались ее бывшие хористы, забыть которых было невозможно, там оставалась и Майя Кристалинская, но для нее Рина не исчезла. Она могла снять трубку, позвонить ей и, услышав доверчиво-деликатный голос Рины, тихо сказать: «Рина, это я. Можно к вам?» И услышать радостное: «Да, Майка!» И Рина, готовая немедленно распахнуть двери, уже торопила ее: «Давай быстрее! Ждем!»

Елизавета Алексеевна Лобачева живет в скромно обставленной небольшой квартире на последнем этаже кирпичной пятиэтажки в Старо-Зыковском переулке, что близ Петровского парка. До парка – рукой подать, и погулять в нем хорошо, и посидеть на скамейке возле огромной клумбы с цветами, но это – летом, а вот зимой Елизавета Алексеевна выходит из дома редко, только по крайней надобности – скользко нынче в Москве, улицы не убирают, лед не скалывают, как раньше; когда с шести утра дворник Фомич, кряжистый старик в чистом фартуке, ломиком, потихоньку разбивал лед на мелкие куски, сгребал их в кучу широкой лопатой, и из-под ледяной корки виднелся серо-черный асфальт. Сегодня улицы никто не чистит, и уж не для того ли, чтобы старики сидели дома и не толкались в городском транспорте со своими тележками на скрипучих колесах, мигрируя из района в район в поисках продуктов подешевле. Сегодня капиталистическая Москва неприветлива к старости, вот и бросила их в объятия коммунистов с надеждой на возвращение ушедших в прошлое порядков. Но, увы, дворника Фомича с ломом и лопатой уже никогда не видать расползшейся по бывшему ближнему Подмосковью столице.

Елизавета Алексеевна дома работает. Она сидит за столом, на котором перед ней толстенная «амбарная» книга, почти вся исписанная. Мемуары? Похоже, так, но – не совсем. Мемуары она уже написала и издала. В «амбарной книге» – очерки о тех, с кем была рядом многие годы своей большой жизни. А Елизавета Алексеевна уже разменяла девятый десяток.

Очерк – о Майе Кристалинской – идет за № 57.

А немногим более десяти лет назад овация захлестнула Колонный зал Дома союзов, когда Елизавета Алексеевна вышла на сцену – «красивая и молодая»; красота-то оставалась, но с молодостью ее в тот день связывали рукоплескания тех, кто знал ее не один десяток лет. Одни сидели в зале, другие стояли на широкой, как аэродром, сцене – на ней выстроился хор, еле помещавшийся на площадке, ряды первых и вторых сопрано, альтов, баритонов, теноров, басов, все, что положено иметь хору высокого уровня, и величальная ей, каким стал «Полонез» Глинки, – женщине, положившей жизнь свою на то, чтобы из этих сопрано, альтов и басов сложилась музыка, утопающая сегодня в любви, что вернулась к ней сюда, в Колонный зал, «через годы, через расстояния».

Ей в тот день исполнилось семьдесят.

У хоровиков (так зовут только дирижеров) покоя не бывает, отдых для них – одна видимость, просто отведенное время суток: уши навострены на человеческие голоса скопом, и то, что обычное ухо не расслышит из-за гула голосов, хормейстер четко уловит и, засыпая, все еще будет слышать гул басов и звон сопрано – как галлюцинация, неотвязное наваждение, – и во сне может привидеться: «Стоп, фальшиво поете! Пожалуйста, на терцию выше». Не знаю, не берусь утверждать, но куда деться хормейстеру, если вся его жизнь – в многоголосье, сосредоточенном в его слухе?

Вот и в Колонном зале жизнь эта промелькнула за несколько часов, и с каждым, кто говорил со сцены, было связано только приветное, вот оно и вспоминалось… И оказалось, что все в ее жизни вроде было хорошо, гладко, сплошные благодарности учеников, объятия да поцелуи коллег и бесконечные награды начальства.

Но лаврами она не увенчана, ордена на грудь ей не вешали, премий не предлагали, а звание дали – да такое, что только для самодеятельности и введено, – заслуженный работник культуры. Не народная артистка, не заслуженный деятель искусств; значит, не положено. Или, скорее всего, недостойна. У Елизаветы Алексеевны характер прямой и хлесткий, как стек. Не терпит и никогда не терпела несправедливости, умела разглядеть тех, кто любит угождать, льстить. И спуска им не давала. А еще умела постоять за ребят своих, хлопнуть дверью, если так требовала ее непокорная душа.

Вот так однажды, обидевшись на несправедливость, Лобачева покинула свой пост художественного руководителя большого, хорошо известного в Москве хора, созданного и поставленного на ноги ею же, и ушла, хлопнув дверью, из ЦДРИ, и весь ее хор – все сто пятьдесят человек бросили свой уютный и престижный дом и пошли за ней, чтобы снова быть рядом и снова петь по взмаху только ее руки, и ничьей другой. Такого в Москве еще не бывало. Хор в этот день сменил всего лишь свое название.

Очерк № 57 – «Майя Кристалинская» – написан в прошлом году.

«По очень большому конкурсу в Хор московской молодежи, организованный по инициативе горкома комсомола, в ЦДРИ СССР была принята щупленькая, очень скромно одетая, обаятельная девушка с красивым грудным голосом – Майя Кристалинская…»

Я приготовил свой диктофон.

– Пожалуйста, Елизавета Алексеевна, начните с самого начала о себе.

И включил диктофон.

– Я родилась в деревне, выросла у бабушки, собирательницы русских песен. К ней приезжали из Москвы с какими-то аппаратами дяди и тети, и она им пела песни. Я с детства жила в песне. Когда меня привезли в Москву, семилетней, мама однажды сводила меня в церковь, и я услышала хор и увидела, что там поют дети. Я не могла уйти из церкви, не умолив маму поговорить с регентом. Регент меня послушал и сказал маме: «Да это русский соловей». Церковь находилась на Большой Спасской улице и была одной из немногих действующих в Москве после революции. Было это в 1925 году. Первое впечатление от музыки, хора я получила именно там. В рождественскую службу у креста я пела с Толей Орфеновым, будущим солистом Большого театра, у него был высокий тенор.

А потом я поступила в школу, это была бывшая Страховская гимназия на Садовой улице, там старые преподаватели из прежней гимназии сохранились, и вот учительницей по пению была такая седовласая, со старинной прической Мария Николаевна Ошанина, которую мы все обожали, и первые впечатления светского искусства я получила от нее. Она очень любила хор, я в детстве пела песенку «Идет кисонька из кухни» Калинникова. Мария Николаевна устраивала вечера, приглашала на них молодых поэтов, в том числе и своего сына Левушку…

– Значит, Мария Николаевна – мать Льва Ошанина?

– Да, его.

– А музыкой тогда же начали заниматься?

– Да. Я дружила с одной девочкой, с которой училась, и бывала у нее дома. Дом был богатый, двухкомнатная квартира (я-то сама жила в полуподвале, в небольшой комнате). Девочка занималась музыкой и играла на фортепиано. Я была зачарована, когда она играла, и стала умолять родителей купить мне инструмент. Да какой инструмент, когда мы нуждались, папа работал на стройке прорабом! Но бабушка из деревни за двести километров привезла мне пианино, у кого-то там увидела, и вот на нем я стала брать частные уроки, а потом поступила в Сокольническую школу и попала в руки к великолепному педагогу, хормейстеру Пономарькову. Вот отсюда и интерес к хоровому пению. Ну, а потом закончила училище, поступила в консерваторию, после войны окончила ее, оценка – отлично, и квалификация «дирижер хора – исполнитель». А потом началась самостоятельная работа…

– И все время только хоры? У вас же был голос – сами не пели?

– Да как же иначе? Я, вообще-то, могла стаи» киноактрисой, и данные у меня были, но отступила… Хор для меня– это не просто профессия, это – воздух. Работала я с самыми разными хорами – и детскими, и подростковыми, и мальчиковыми, и смешанными, и мужскими. Делала огромные сводные коллективы – по тысяче певцов, однажды у меня был хор в Оренбурге – три тысячи детей… Семь лет работала с Владиславом Геннадьевичем Соколовым. В хоре института художественного воспитания… Ладно, я вам лучше о хоре ЦДРИ расскажу – мы все потом гордились, что Майечка у нас пела. От нас она и ушла в эстраду.

Пухлый альбом с фотографиями на столе. Такие у нас когда-то были чуть ли не в каждом доме. Толстый серо-голубой переплет, толстые листы с прорезями, куда вставлялись все четыре угла фотографии. Но чтобы ценнейшие семейные реликвии – эти потрескавшиеся снимки – не потерялись, часто их просто приклеивали канцелярским клеем, не обращая внимания на то, что на обороте написаны дарственные надписи тех, кого уж нет, и это тоже их след на земле, как и сами они – на снимках.