Текст книги "Шняга"

Автор книги: Ангелина Злобина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

4.

Обнаружив на берегу спящего Селиванова, Егоров огорчился. Он собирался приобщить к тайне железной двери кого-нибудь другого, например – краеведа Гену Шевлягина. Всё-таки Гена человек любознательный и начитанный, мог бы объяснить, что это за железяка такая в обрыве открылась (век бы её не видать), а если не объяснить, так хотя бы соврать, чтоб сердце успокоилось.

Но, подумав, Егоров решил, что, пожалуй, от Васи вреда никакого не сделается. Скорее всего, проснувшись, тот ничего не поймёт и побредёт домой, а там проспится и всё забудет.

Вася в трезвой своей ипостаси был тих, как кролик. По улице ходил, ссутулившись и надвинув на глаза кепку, на приветствия отвечал торопливым кивком, разговор поддержать не умел, только моргал, да застенчиво шмыгал носом.

В молодости он приехал устраиваться электриком на лесопилку и увидал местную повариху, исполинского роста грудастую сероглазую девушку, царственно сияющую в раме раздаточного окна. Она скупым движением стряхивала в миски приставшую к половнику пшенную кашу и, не глядя, выставляла на полку стаканы с компотом.

От восхищения Вася впал в оторопь и вскоре женился.

Девушку звали Ираида Семёновна. Она была из местных, из самых что ни на есть, коренных – из Грачевых.

В Загряжье каждый третий носил такую фамилию – вот хоть Юрочка с сестрой Машей, или дед Тимоха. Анна Васильевна Егорова в девичестве тоже была Грачёва.

Деда Тимоху, правда, по фамилии никто не звал, и даже его сыновей называли Тимохины, а не Грачёвы, и жену звали Клава Тимохина, и дом у них был не Грачёвский, а дом хромого Тимохи, так все и говорили.

Родство между однофамильцами если когда и было, то со временем забылось. Только у одной Ираиды, благодаря чудом сохранившимся документам и фотографиям, оно ясно прослеживались до пра-прадеда, князя Грачёва, единолично владевшего до революции Загряжьем и многими другими землями.

По слухам, сиятельные Грачёвы все были крупные, неспроста и дом себе выстроили огромный – дверные проёмы, ступени, перила – всё под высокий рост.

Сам же князь слыл записным красавцем, жил весело – покупал дорогих скакунов, любил пикники и охоту, ходил с мужиками на покос, не гнушался крестьянской едой, девкам за утехи дарил бусы и красивые жестяные коробки с леденцами.

Гена Шевлягин как-то раз, будучи в гостях у Васи Селиванова, рассмотрел семейные фотографии, отыскал среди них портрет князя Грачёва и не увидел ни малейшего сходства с Ираидой. Князь как две капли воды походил на загряжского чудика Юрочку – то же удивлённое длинное лицо с высоким лбом, те же большие оттопыренные уши. Не хватало, разве что, милицейской фуражки над княжьим челом, и на кончике носа – чёрненькой метки вроде птичьей лапки.

Ираида Семёновна происхождением не гордилась, всю крестьянскую работу на приусадебном участке делала сама, могла и дров нарубить и забор поправить, дом держала в чистоте, мужа в строгости. Вася в сезон работал электриком на лесопилке, а когда закрывались дороги, и работа прекращалась, ходил по заказам – проводку делал, утюги чинил. Спиртное за работу не брал, жена запрещала.

Но иногда он срывалсяи напивался внезапно, сильно и без всякой понятной причины.

И тогда в Васе просыпался поэт. Просыпался обычно ночью, что для поэта, в общем, неудивительно. Вася метался по всему дому, ища в самых неподходящих местах письменные принадлежности, дергал ящики комода, хлопал дверцами посудного шкафа, при этом виртуозно матерился и язвительно называл жену «мадам». Получив из рук Ираиды бумагу и ручку, Вася садился за стол и умолкал, благоговейно уставившись в угол, на латунный подсвечник и темнеющий за ним образок.

Ираида Семёновна молча наблюдала, держа наготове почтовый конверт. Вася старательно карябал название: «Песня про Космонавтов». Далее шла, собственно, песня – стихотворный столбец с витиеватыми буквами в начале каждой строки. Исписав пару листов, Вася запечатывал своё творение и писал адрес: «Москва, улица Академика Королёва 12, Центральное Телевидение, Александре Николаевне Пахмутовой»

Надев кепку, Вася направлялся в сторону Перцовой площади. Он шагал широко и свободно, с высоко поднятой головой, гордо неся в себе поэта. На Перцовой он опускал письмо в почтовый ящик, приколоченный к стене магазина, возвращался домой и ложился спать.

Наутро Вася ничего не помнил – ни собственно стихотворения, ни процесса его написания, ни даже намерения что-либо сочинить. Правда, однажды под Рождество случился казус. Или чудо, кому как угодно.

В село явился почтальон, по-бабьи повязанный шарфом дед с заиндевелыми усами и красным носом. Он примчался на квадроцикле с водителем, одетым в камуфляж и чёрную шапку-балаклаву. Явление почтальона совпало с похмельным Васиным пробуждением после буйной творческой ночи. Почтальон тряс перед носом поэта письмом со многими штампами, бесцеремонно ругался, обвиняя получателя в безделье и алкоголизме, и требовал автограф. Начертав на казённой бумаге закорючку, Вася прочёл на конверте обратный адрес: «Москва, улица Королёва 12»

Внутри было короткое и невероятно вежливое письмо, в нём сообщалось, что А.Н. Пахмутова на Центральном Телевидении не проживает, поэтому, со стороны автора правильнее будет впредь адресовать свои произведения прямо в Союз Композиторов.

Окончательно протрезвевший Вася никак не мог взять в толк, отчего какие-то люди с улицы Королёва написали ему письмо.

– Кто такая Пахмутова? – спросил он жену, – знакомая фамилия…

С того дня Вася полгода вел тихую незаметную жизнь. И вдруг снова сорвался, упился дрянным самогоном, забрёл под берег и уснул возле нижней ступени железного трапа, у самого входа в неведомое.

5.

У Гены Шевлягина однажды появилась мечта, он вздумал превратить Загряжье в культурно-исторический заповедник. Чтобы ездили в село высокие крутолобые автобусы, чтобы интеллигентные гиды водили туристов по холмам, показывая местные достопримечательности, а, увидев идущего навстречу Гену, почтительно останавливались и сообщали притихшим экскурсантам: «А это директор нашего заповедника, Геннадий Васильевич Шевлягин».

Затее не хватало первопричины, значительного события или яркой исторической личности – знаменитого художника, писателя или поэта, уроженца здешних мест. Но кроме Васи Селиванова никто из местных стихов не писал. Никто не писал и прозы. Живописью тоже никто никогда не занимался.

Гену это не останавливало, он был уверен, что интересный ландшафт и чистый воздух – уже неплохой задел для того, чтобы местность со временем стала заповедной. А, кроме того, в любой местности есть нечто особенное, надо только найти. И тогда появятся всюду чистые песчаные дорожки и подстриженные газоны, ажурные скамейки, горбатые мостики над овражками и даже археологические раскопы. Будет, например, музей крестьянского быта – вот хоть в доме у старухи Иванниковой, а на Перцовой – заново отстроенная чайная, рядом с ней автостоянка, музейная касса и лотки с сувенирами. В чайной, конечно, местная выпечка на выбор, соленья-варенья и дегустация разных сортов загряжского самогона.

Эту мечту Гена выкопал в собственном огороде, рыл яму для нового сортира, и вдруг что-то лязгнуло под лопатой. Гена копнул рядом, и показался из земли изъеденный ржавчиной штык. К забору, сильно припадая на одну ногу, подошёл сосед, дед Тимоха, —бодрый, красноносый и слегка хмельной. Он достал из кармана заношенных солдатских штанов папиросы, прикурил и спросил, покачнувшись:

– Скоба, что ли?

– Штык… Скорее всего, французский, – прикинувшись знатоком, объявил Гена.

Штык, конечно, мог быть и французским. О том, что в позапрошлом веке через эти места проходила Наполеоновская армия, написано было даже в школьном учебнике истории. Гена о штыках знал очень мало, почти ничего, поскольку оружием до этого случая не интересовался. Но ответил он так уверенно, что сам удивился, и тут же безоговорочно поверил в свою версию.

За следующие четыре дня, к ужасу своей жены Маргариты, Гена точечно перерыл недавно оттаявший после зимы огород. Нашёл несколько ржавых электрических утюгов, набитый землёй гранёный флакон, моток проволоки, мопед со сгнившими шинами, пару кроватных спинок и хлипкий перочинный нож с процарапанной на рукоятке надписью «Тимофей Грачев 4 класс»

Нож Гена отдал хромому Тимохе, металлолом сложил в дальнем углу участка, а для штыка сделал специальную коробку со стеклом, и наклеил в левом нижнем углу табличку с отпечатанной на машинке надписью: «001. Штык солдата французской армии. 1812 г.»

Раскопки продолжились на склоне перед домом, куда предки Шевлягина с незапамятных времён выбрасывали мусор, определяя «по́д гору» и домашний хлам и кухонные помои. То, что Гена нашёл в лебеде под слоем картофельных очисток, битого стекла и прелых тряпок, мало отличалось от огородных находок. Всё те же спинки кроватей, проволока, утюги. Были там ещё пластиковые бутылки, скелет козы, каменное яйцо величиной в полтора раза больше гусиного и телефонная трубка с таким длинным проводом, что Гена устал его тянуть и откапывать, принёс топор и обрубил.

Найденное яйцо, как и французский штык, было помещено в коробку со стеклянной крышкой. Находке был присвоен инвентарный номер – 002, и название – «окаменелое яйцо доисторического животного».

Ржавыми спинками кроватей Гена огородил от соседских коз часть склона, и принялся за благоустройство.

Маргарита три дня орала на мужа благим матом, потом осипла и замолчала. Она со зла расколотила что-то на кухне, поплакала и занялась обычными домашними делами, только лицо у неё стало такое, будто она овдовела. Соседки пытались что-нибудь выведать у Маргариты и пожалеть её заодно, но жалеть раздраженного безголосого человека вообще трудно, а получить от него какие-нибудь сведения и вовсе невозможно, так что, не удалось ни то, ни другое.

А Гена объяснялся охотно. Он показывал собравшимся возле дома односельчанам экспонаты в коробках, строил предположения и планы, сыпал известными и неизвестными фактами – про разлом земной коры, про манёвр Наполеоновской армии, произошедший в этих местах, про взлетную полосу НЛО в чаще леса, и даже про уникальный климат Загряжья, формирующий потоки целебной энергии.

Односельчане отнеслись к энтузиазму Шевлягина как обычно – с иронией. Они ещё помнили, что когда-то Гена был совхозным агрономом, правда, склонным к некоторым чудачествам. То он для сохранности урожая ставил на полях пу́гал, наряжая их в собственные обноски, то пытался организовать трансляцию классической музыки над посевами – для лучшей всхожести.

Все пу́гала оказывались похожими на самого Гену, радостно раскинувшего руки посреди ячменного поля или понуро стоящего по пояс во ржи. Маргарита не стерпела такого позора, повыдергала пу́гал из земли, свалила за огородом, облила керосином и подожгла.

Концерты классической музыки над полями тоже успеха не имели. На третью ночь Митя Корбут не смог уснуть под сонату №2 Фредерика Шопена, и на рассвете так грозно барабанил кулаком в окно Шевлягинской спальни, что музыку пришлось срочно выключить.

Слушая Гену, излагающего очередной прожект, соседи посмеивались – кто добродушно, кто с ехидством. Только Юрочка да приятель Шевлягина Славка-матрос помалкивали. Юра, сдвинув на затылок милицейскую фуражку, пытливо вглядывался в лицо краеведа. Славка-матрос стоял, вальяжно облокотившись о невысокую изгородь, выкатив вперёд пузо, обтянутое майкой-тельняшкой, и лузгал семечки.

– Да кто сюда поедет-то? – скептически усмехаясь, спросил Егоров, – что тут смотреть, кроме каменного яйца да ржавого ножика?

Шевлягин захорохорился, будто собирался захлопать крыльями и заклевать недоверчивого соседа.

– А взлётная полоса в лесу?! А заброшенная платформа?!

Егоров вяло кивнул в ответ.

– Ну давай, води экскурсантов в лес… А то они у себя в городе железнодорожной платформы не видали.

– Ничего, – бойко возразил краевед, – местность исторически интересная, непременно найдётся и ещё что-нибудь уникальное! Будет у нас, что предъявить, будет!

– Да почему ж ты думаешь, что чего-то такое найдётся? – не унимался Егоров.

– Да потому что не может такого быть, чтоб не нашлось! – заявил Шевлягин, истово тараща бледные глаза.

– Не может – и всё!

Что-то заманчивое всё-таки брезжило в его странной уверенности, и все ненадолго стихли, осмысливая дерзкое умозаключение краеведа.

Переведя дух, Шевлягин устремил вдаль мечтательный взгляд и, будто декламируя лирическую прозу, продолжил:

– А кроме того, ведь места у нас замечательные! Я лично нигде красивее не видел.

– Чего ты вообще видел-то? – не выказывая ни малейшего почтения к лирике, поинтересовался вредный Егоров, – Вот Славка, например, Америку повидал.

Под общий смех Славка-матрос смущенно отвёл глаза.

– Не, я до Америки маленько не доплыл.

– Ген, как думаешь, дорогу-то нам построят?—полюбопытствовал хромой Тимоха.

– Обязательно, – сухо пообещал Гена.

– А по мне, так лучше бы перерыли её совсем, чтоб никто сюда не шастал, – с вызывающим легкомыслием заявил Егоров. – А то начнут тут строительство и испортят всё. Вот, например, когда мост соорудили, так всю песчаную отмель засыпали. С тех пор ребятишкам и искупаться негде.

– Да ладно тебе, Иваныч! Может, заодно и клуб построят, – продолжая щелкать семечками, съязвил Славка-матрос.– Ещё на танцы сходишь, если доживёшь.

– Нет, скорей уж церковь восстановят! – в тон Славке брякнул хромой Тимоха.

Все захохотали, зная, что такому уж точно никогда не бывать, а Шевлягин, всерьёз разозлившись, запальчиво крикнул: «и восстановят!»

– Это вряд ли, – с нарочитой кротостью возразил Егоров. – Тогда ж Митькин гараж разбирать придётся.

Однажды Гене привиделось во сне, что он прыгнул с церковной колокольни и полетел, раскинув плетёные крылья, обтянутые чем-то полупрозрачным, желтым, как топлёное масло. Внизу лежала река, отражая небо и просвечивая до самого дна, до утонувших коряг, зелёных валунов и тёмных водорослей. Слева проплывал Загряжский холм, запрокидывался, удалялся, становился всё меньше. Река поворачивала вправо, а впереди расстилался пологий речной берег с заливным лугом и полем. Гена сжал кулаки; крепко привязанные руки ломило в плечах, ветер бил в лицо, не давал дышать. Поле приблизилось, поднялось, встало дыбом и всеми зарослями бурьяна, полыни, путаницей мышиного горошка и плотной, напитанной живыми соками почвой ударило Гену в лоб.

Проснувшись на полу возле кровати, Гена потёр ушибленную о комод голову и пробормотал:

– Всё равно надо искать. Везде надо искать!

Он забрался обратно под одеяло, и до утра в полусне придумывал слоган со словами «исток», «колыбель», «воздухоплавание» и «аэродинамика».

Наутро Гена поехал на попутке в райцентр и заказал в библиотеке литературу с упоминанием полётов на самодельных крыльях. Под руководством строгой библиотечной барышни он целый день – до слёз и чёрных блох перед глазами,– смотрел в компьютерный монитор, читал, разглядывал картинки и старинные чертежи, и вернулся в Загряжье с твёрдым убеждением, что с местной колокольни тоже кто-то летал. На это указывало и её расположение, и приблизительная дата постройки на Поповке первой, белокаменной церкви. И ещё – сон: незабываемое, явственное до озноба, до ломоты в суставах ощущение полёта.

Гена обследовал склоны Поповки и заросли крапивы возле церкви, прошёлся по остаткам учительского барака и школьного фундамента, выкопал на всякий случай обломки статуи Ленина и на тачке перевёз их к себе в огород.

Вместе со Славкой-матросом он отправился в лес на поиски заброшенной железнодорожной платформы и странной дороги, похожей на взлётную полосу. Нашли они только рельсы, густо заросшие молодым осинником. Гена и Славка договорились идти по железнодорожным путям в разные стороны и подать сигнал выстрелом из охотничьего ружья, когда обнаружится загадочная платформа. Оба, никуда не сворачивая, шли по сгнившим шпалам сквозь буреломы, частые заросли и болотистые поляны и через час столкнулись нос к носу в том же осиннике.

– Аномалия! – удовлетворенно констатировал Шевлягин.

Постепенно Гена управился с мусором на бугре перед домом, сжег всё, что горело, остальное тщательно исследовал, и, не найдя ничего достойного отдельной коробки с номером, закопал. В процессе у него возникло множество интереснейших идей. Некоторые были вполне осуществимы.

Егоров, растревоженный таинственной утренней находкой, застал Гену за посадкой деревьев. Тут же, у дороги, стоял мотоцикл Славки-матроса с торчащими из коляски саженцами.

Егоров подошёл поближе. Гена опёрся на лопату, приподнял над головой кепку и бодро крикнул:

– Приветствую, Иван Иваныч!

– Бог в помощь, – отозвался Егоров. Он остановился, прикурил и, оглядевшись, поинтересовался:

– Чего это ты задумал?

– Дендропарк, – объяснил Гена, – тут будет коллекция загряжской флоры. Хочу собрать все местные деревья, кустарники, травы – все, какие есть. Вот это, например что?

Егоров нахмурился, разглядывая саженец.

– Да куст какой-то, пёс его знает… Были б цветы или ягоды, я б сказал – волчье лыко.

– Точно! Вон и надпись на табличке: «Волчеягодник обыкновенный. Дафне мизереум» А завязи я оборвал, а то ещё отравится кто. Вот это – «Тополь серебристый. Пополус алба».

– Ишь ты!

– Да-да. А вот это «Бетула пубисценз» или «Берёза опушённая».

– В жизни бы не догадался.

– Тут у меня будет склон со всякими необычными камнями и корягами, – не заметив иронии, продолжал Шевлягин, – ступеньки сделаю, лавочки, чтоб всё аккуратно.

– Вот это – он указал на спираль, сложенную из белых речных камней, – реконструкция древнего календаря. Как им пользоваться, науке пока неизвестно. В центре череп тракториста.

Егоров от неожиданности поперхнулся сигаретным дымом.

– Чего?!

– Череп тракториста, – запросто пояснил Шевлягин, – того самого, который церковь ломал. Но это муляж! Я его сделал из глины и извести, скрепил яичным белком.

– Ага. Вот, значит, как… – Егоров облегчённо выдохнул.

– Настоящий череп пока у меня в сарае лежит, – продолжал краевед.

Егоров оторопело заморгал.

– А где ты его взял?

– Так мы со Славкой всё дно проскребли вдоль Поповки. Нашли!

– Откуда ты знаешь, что это тот самый череп?

– Иван Иваныч, – Шевлягин удивлённо развёл руками, – вот чудной ты человек! Скажи мне, исследование – это что? Исследование – это поиск фактов и их сопоставление. Понял?

– Как не понять…

– Череп я в реке напротив поповского сада выловил. Примерно там, где раньше трактор из воды торчал. Обнаружил и сопоставил.

– Сопоставил он… Только трактор-то ниже по течению лежит, прямо под церковью. Это что ж получается, череп против течения плыл? И где ж весь остальной тракторист?

– Ну а чей же это ещё может быть череп?!

Егоров поджал губы и сердито засопел. Про эту находку он кое-что мог рассказать, но решил повременить.

– Эх, мне бы помещение какое-нибудь для хранения экспонатов, – Шевлягин вздохнул, – а то Маргарита моя череп как увидала, так и…

Он не стал продолжать. Егоров молча кивнул: понимаю, мол.

Из-под берега показался Славка-матрос с двумя вёдрами воды, румяный, потный, в майке-тельняшке и широченных спортивных штанах, съехавших ниже резинки цветастых трусов.

– Вот что Гена, – сказал Егоров, – Вы когда польёте всю эту ботанику, приходите оба ко мне под берег. К дубовому корню. Я вам покажу кое-что.

Егоров здраво рассудил, что Славку-матроса позвать тоже следует. У него, конечно, дури полна голова, но мужик он храбрый, да и силушки ему не занимать. Мало ли, что там, за дверью, может приключиться.

* * *

По молодости Славка был загряжской знаменитостью, о нём даже в газетах писали, в разделе «происшествия». И по телевизору в новостях его, будто бы, упоминали, но доподлинно это неизвестно, поскольку с телевидением в Загряжье всегда было плохо.

В селе ловился всего один канал, на котором с утра до вечера шли чёрно-белые фильмы; изображение рябило, сквозь шорох и треск пробивался звук каких-то неведомых соревнований – комментатор тараторил на иностранном языке, а болельщики то выли, то грозно пели свои спортивные молитвы. Словом, телевидения в Загряжье не было. А вот газету с заметкой про земляка многие видели.

Славка исправно отслужил три года на флоте. Все три года он присылал матери бодрые письма и фотографии, а перед самой демобилизацией выкинул фортель – вместе с двумя сослуживцами исчез с корабля где-то между Чукоткой и островом Святого Лаврентия.

Вскоре после исчезновения лихого матросика к его матери, – к Мамане, как он её называл, – участковый привёз двух военных, и те стали расспрашивать, давно ли она видела сына и не получала ли вестей из-за границы.

Маманя, цыганистого вида усатая тётка с крючковатым носом и сизой проседью в чёрных кудрях, слыла в Загряжье ведьмой. Она и гадала, и лечила, и привораживала, и, если кому надо было своего мужа от чужой жены отвадить – помогала. Верующей Маманя сроду не была, а тут начала божиться, что ничего не знает, никого не видела, а потом села на табурет, подняла к потолку свои костлявые руки и запричитала не пойми что, подвывая и раскачиваясь из стороны в сторону. Так и голосила, пока незваные гости не бежали в смятении прочь.

Спустя две недели к Мамане снова нагрянули с обыском и нашли беглеца в смородине за домом. Забрали, конечно.

Через полгода Славку внезапно отпустили домой. Был он неузнаваемо тощий, слабый и весь в серых пятнах, как мороженая картошка. Маманя принялась его выхаживать своими тайными ведьмацкими способами. Уже через неделю Славка выполз на крыльцо покурить, а через месяц он, по пояс голый, колол дрова на морозе.

С тех пор Маманя колдовать зареклась, всем отказывала. Разве что, кулёк сухой травы от кашля или бессонницы могла дать, а вот всякие действа с водой и жженым копытом, чтобы присушить, кого не следует, или закапывание крысиного хвоста при луне, чтобы снять сглаз и заодно избавиться от прыщей, это – нет.

Весной изрядно окрепший, изнывающий от безделья Слава завёл шашни с замужней продавщицей Люсей и каждый вечер усердно помогал ей в подсобке. От этих стараний с жалобным скрипом содрогался длинный сосновый стеллаж, а из открытых коробок сыпались на пол баранки и макароны.

Маманя как-то раз зашла в пустой магазин перед закрытием, постояла возле прилавка, послушала и решила не прибегать к колдовству, а подарить сыну мотоцикл.

Задуманное безотлагательно было исполнено. Забот у Славки сразу прибавилось. Он стал возить сметану, творог и зелень торгующим на трассе перекупщикам, возил и посылки в город, мог и пассажира иной раз захватить, только продукты в бьющейся таре не брал никогда – ездил он лихо, а дорога до трассы известно какая.