Текст книги "Катынь. Post mortem"

Автор книги: Анджей Мулярчик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

4

Ника вбежала в гостиную и, не выпуская из рук портфель, выпалила свой вопрос так, словно хотела оповестить весь мир о том, что в ее жизни впервые происходит нечто удивительное:

– В чем я пойду в театр?

– В театр? – Анна окинула ее сонным взглядом.

Она как раз натирала воском поверхность секретера, в котором были заперты на ключ все сокровища их памяти. Сейчас должен прийти господин Гинц, он осмотрит секретер и оценит его. Ему можно верить. Когда в декабре Ника заболела воспалением легких, и у них не было ни гроша на уголь, господин Гинц купил у них два бидермейеровских кресла по весьма приличной цене. Анна словно никак не могла поверить в то, что учительница польского языка, пани Фридрихова, объявила: весь первый класс лицея идет сегодня на премьеру пьесы Жеромского «Упорхнула моя перепелочка».

– Для всего класса будут входные билеты! – Ника снимала шарфик, рукавички, куртку и по своей привычке бросала все это на ходу, как попало. А теперь она направилась к зеркалу. Ей хотелось внимательней на себя взглянуть, чтобы решить, в чем она отправится в театр.

– Война еще не кончилась, а ты собираешься в театр?

Анна пожала плечами, наклонилась над секретером, чтобы дохнуть на его поверхность и тут же стереть тряпочкой напотевшее пятнышко. Может быть, господин Гинц не заметит царапины, оставленной небольшой статуэткой Пилсудского, стоявшей на этом месте многие годы.

Слова Анны подействовали на Нику так, как будто из нее выпустили вдруг всю радость, как воздух из проткнутого воздушного шарика. Она думала, что мать тоже обрадуется тому, что все наконец возвращается к норме, что уже можно ходить в театр, который на протяжении всей оккупации был запрещен, но она видит, что мать не хочет покидать свою скорлупу, что она не в состоянии хоть на минуту вспомнить, какой она была в свои почти восемнадцать лет, когда она тоже впервые собиралась на какую-то премьеру. Нике хотелось как-то разбудить Анну, вывести ее из оцепенелости прошлого времени навстречу тому, что ждет их сегодня и завтра. В их доме настоящее время иногда становилось временем прошлым. Все было воспоминанием: вспоминали дедушку Яна, жертву операции «Зондеракция» в Кракове, вспоминали ее отца, который словно существовал, не существуя, ибо, с одной стороны, его фамилия в 1943 году появилась в списке расстрелянных в Катыни, опубликованном в газете «Краковский курьер», но, с другой стороны, в фамилии была ошибка: вместо Филипинский было написано Филипский, хотя звание совпадало. С тех пор в глазах руководивших подпольной школой монахинь она считалась наполовину сиротой. Ника не раз задумывалась над тем, как, каким образом это выделяет ее среди других девочек, которые не потеряли никого. Должна ли она чувствовать, что она лучше других или хуже? Во всяком случае, ей иногда казалось, что она словно старше других девочек, хотя по возрасту они были равны. Но если в их глазах она наполовину сирота, то кроется ли в этом некий знак судьбы для нее? Пойдет ли ее жизнь по иному руслу из-за этого? Не случится ли так, что ее юность теперь навсегда будет отмечена смертью? И когда, собственно, заканчивается юность? Тот список появился, когда ей было пятнадцать лет. Значит, именно с того момента на нее легла тень той смерти? Но ведь и Буся, и Анна, хотя они без конца возвращались воспоминаниями к довоенному времени, жили так, словно уже завтра должна воплотиться их надежда на встречу с Анджеем. Буся каждый раз, молясь за душу своего мужа, утешала его тем, во что она сама верила: что их сын Анджей жив, что его видели где-то в глубине России, он наверняка придет с армией…

– А если больше не во что будет верить? – спросила как-то Ника, когда в сочельник ставила на стол дополнительную тарелку, предусмотренную для заплутавшего странника. Она никогда не забудет того остановившегося взгляда, которым мать тогда посмотрела на нее.

– Ничего не изменится, – голос Анны прозвучал как клятва, – ибо нельзя жить без погребения своих умерших. Когда-нибудь ты поймешь, что можно примириться с временным отсутствием живых, но мертвые становятся отсутствующими навсегда.

Так жив ли он был или мертв? Его продолжали ждать или все же оплакивали? И все они втроем – Буся, Анна и Ника – обманывали себя или же поддерживали друг друга? Сколько раз она задумывалась над этим, столько раз это заканчивалось ее странной тревогой – смогла бы она узнать его, встретив на улице? Временами ее буквально придавливало это ощущение неизбежного присутствия отсутствующих. И сейчас ей хотелось сказать что-то такое, что могло бы оправдать ее радость по поводу сегодняшнего посещения театра, напомнить, что Анна тоже когда-то впервые переживала нечто подобное. Но она не успела этого сказать, ибо в дверях появилась Буся и произнесла замогильным голосом, как человек, который должен сообщить нечто неотвратимое:

– Пришел господин Гинц.

В гостиную вошел мужчина со шляпой в руке. Затянутый в лоснящийся пиджак, он напоминал своим видом кусок ливерной колбасы в оболочке. Лавируя между предметами мебели, хаотично составленной в гостиной, он добрался до угла, где стояла Анна, небрежно поймал и поцеловал ее руку, при этом его цепкий взгляд внимательно изучал состояние секретера. В этом человеке еще сохранялось некое почтение к владельцам выставленных на продажу предметов, хотя при этом он словно давал понять, что не намерен с ними чересчур церемониться, выхода у них и так нет…

Когда Гинц проверял состояние секретера, выстукивал, оценивал и назначал день вывоза, Ника, встав перед зеркалом, внимательно в нем рассматривала себя. Волосы у нее от матери, но вот глаза, эти светлые глаза, в которых всегда таится готовность к улыбке, они у нее от отца. Ника искоса бросила взгляд на фотографию Анджея, висевшую в овальной раме на стене, и ей вдруг показалось, что он заговорщицки подмигнул ей, словно давая знак, что он рад, что его Никуся именно сегодня впервые в жизни пойдет на премьеру в театр…

А потом и все остальное происходило перед этим зеркалом. Именно зеркало должно было показать ей, как она будет выглядеть в глазах других. Она не хочет быть смешной и не хочет быть Золушкой. Она не хочет надевать это бархатное платье с вырезом, окаймленным кружевом, ей не нравится завязанный на бедрах шарф…

– Не хочу я выглядеть как старый пыльный манекен, – дерзко заявила она, и тогда Буся и мать обменялись красноречивыми взглядами: опять бунтует, опять хочет настоять на своем.

– Но послушай, Ника. – Рука бабушки погладила ее по спине. – В этом платье твоя мать произвела фурор на юбилее твоего дедушки.

– И еще в этом платье я была на премьере в театре. Тогда играл Остерва, – добавила Анна. – Мы приезжали сюда на Пасху в тридцать девятом.

Тот вечер Ника помнит очень даже хорошо. Помнит отца в гражданском костюме, помнит, что хотя до Театра Словацкого было всего сотни две шагов, но шел дождь, и горничная побежала за фиакром. Тогда она завидовала маме из-за этого выхода в театр, а теперь, наверное, Анна завидует ей. Ника подозревала, что для Анны сейчас важно не то, что она, ее дочь, впервые в жизни идет в театр, а важно прошлое, в котором Анна когда-то отправлялась вместе с мужем на премьеру именно в этом платье из бархата. Охотнее всего Ника пошла бы в обычной блузке и юбке, сшитой из перекрашенного покрывала, но ведь Буся тут же сурово заметит, что театр – это праздник, и хотя теперь процветает хамство, но для нас, интеллигенции, остаются незыблемыми некие правила, в соответствии с которыми в гости не ходят в плавках, а в костел – в декольте до пояса…

Ника смотрела теперь на себя с таким выражением на лице, как будто только что проглотила лимон: это бархатное платье было ей чуть широковато, но Анна никак не хотела уступать.

– Все будет хорошо, если на бедрах повязать шарф.

На секунду Анна замерла, всматриваясь в отражение Ники в зеркале, как будто она видела себя в этом бархатном платье. По привычке она машинально крутила обручальное кольцо на безымянном пальце. Затем она неожиданно направилась к старому комоду. Из-за этого своего постоянного погружения в прошлое она производила впечатление человека, который лишь по ошибке оказался в этом месте и в это время. С тех пор как она услышала сообщение о катынском преступлении, она стала одеваться в блеклые тона, желая, видимо, дать всем понять, что да, она женщина, но хотела бы об этом навсегда забыть. В ее движениях было что-то сомнамбулическое, ее жесты иногда неожиданно замирали, словно ей сначала мысленно надо было вспомнить, что именно она собиралась сделать сейчас. Даже когда она ретушировала снимки в фотоателье пана Филлера, ее кисточка временами тоже застывала без движения над корректируемой фотографией и лишь секунду или две спустя Анна глубоко вздыхала, вбирая воздух, как человек, который выныривает на поверхность из водных глубин и возвращается в сегодняшний день…

Ника вертелась перед зеркалом. На ней были фильдекосовые чулки, видневшиеся из-под краешка бархатного платья. Нет, лучше она пойдет в обычной блузке и юбке. Но Буся протестует: в театр не ходят как на базар. Сейчас она найдет что-то такое, что наверняка отвлечет внимание от этих ужасных башмаков Ники. И Буся проворно засеменила, чтобы принести серебряную камею, которая выглядела такой же хрупкой, как и она сама. Буся приподнялась на цыпочки, чтобы надеть камею на шею Ники, и внучка уловила кисловатый запах дыхания старой женщины. Буся пьет настои из разных трав, пьет воду с медом, которую берет у монахов цистерцианцев, и живет ожиданием возвращения сына. Даже сейчас, глядя на внучку, она видит ее его глазами.

– Если бы Анджей тебя сейчас увидел, то подумал бы, что это Анна. Когда он с тобой познакомился, – теперь она обращается к невестке, – тебе было столько же лет, сколько теперь Нике.

– Нет, – возражает Анна и щурится, словно пробудившись от глубокого сна. – Мне было на год больше. Нам пришлось ждать, чтобы получить разрешение на брак.

– Когда они обвенчались, – Буся смотрит на отраженное в зеркале лицо Ники, – то после мессы они прошли под скрещенными саблями.

– Интересно, куда подевалась та фотография? – Анна задумчиво крутит обручальное кольцо на пальце. – Наверное, осталась в Пшемысле.

Не впервые Ника почувствовала, что только нынешние ее дела и заботы препятствуют тому, чтобы в этом доме прошлое окончательно обрело власть над временем.

И значение имеет вовсе не то, что происходит сейчас, а то, что было раньше. Даже это бархатное платье является символом прошлого. Собственно говоря, кто идет на спектакль – она? Или на спектакль идет это платье, в котором когда-то отправлялась в театр ее мать? Она ощутила вдруг некий укол. Глядя сейчас в зеркало на Бусю и Анну, которые всматривались в ее фигуру в тяжелых башмаках, бархатном платье с этой старомодной бабушкиной камеей, свисавшей с ее шеи, словно солдатский жетон, Ника подумала, что если прошлое заглушает день сегодняшний, то когда же человек проживает свою собственную жизнь? И неужели она, почти восемнадцатилетняя, не получит права на свою повседневную жизнь?

Она закрыла за собой двери с потемневшей от времени латунной табличкой: «ПРОФ. ЯН ФИЛИПИНСКИЙ» и сбежала по лестнице вниз. Стены лестничной клетки облупились, слои краски отпадали вместе со штукатуркой. Ника остановилась на площадке между этажами, одним движением сняла с шеи цепочку с камеей и спрятала ее в карман куртки. Сейчас впервые в жизни она окажется в театре…

Анна из окна наблюдала за дочерью, переходившей улицу. Когда Ника исчезла из виду, Анна пробралась в полумраке апрельского вечера через заставленную мебелью гостиную к шкафу с огромным зеркалом. Она открыла дверцы и из гущи вещей, висевших в шкафу, вытянула рукав мундира. На погонах виднелись одна нашивка и две звездочки. Анна глубоко вздохнула, набирая в грудь воздух, как перед прыжком в воду, и прижалась щекой к мундиру, пропитанному уже почти выветрившимся запахом папирос «Египетские»…

5

Аплодисменты обрушились как внезапный ливень. Занавес поднялся, открывая вышедших на поклон актеров. Публика встала, аплодисменты перешли в овацию, когда на просцениуме появилась актриса, игравшая роль Смугоневой. Именно ей аплодировали больше всех, хотя в спектакле играли и Остерва, и Сольский, и Тштиньский. Ведь именно она – любимица Кракова. Сколько же лет пришлось ждать публике, чтобы вновь увидеть ее на сцене. Не важно, что для этой роли она, возможно, была уже несколько старовата, но именно на нее ходили в театр до войны, именно ее игра притягивала толпы зрителей. Теперь аплодируют не Смугоневой. В лице этой героини публика приветствует то довоенное время. Именно она внушает им надежду, что хорошее может вернуться…

Актриса низко кланяется, так что косы, уложенные короной вокруг головы, свободно падают, почти касаясь досок сцены.

– Интересно, это был парик или ее собственные волосы? – задавалась вопросом Ника, выходя из театра после спектакля. Ведь ей предстоит еще сегодня рассказывать дома, как выглядела Актриса, которую ее мать видела до войны, когда в том же бархатном платье она была на какой-то премьере.

– Откуда у нее могут взяться волосы пшеничного цвета? – По лицу толстощекой Барбары было заметно, что она всерьез задумалась над вопросом подруги. – Наверное, крашеные.

Они стояли у входа в театр, в вечерних сумерках, пропитанных сыростью, под желтым тусклым светом фонарей. И тогда к ним подошел парень в сапогах и в ветровке и со смущенной миной простака-приезжего спросил, не знают ли они, где находится театр Словацкого. Ника указала на вход за их спиной и в этот момент поняла, что парень дурачится, что он просто хочет заговорить с ними, ибо второй его вопрос звучал так: все ли девушки в Кракове такие хорошенькие?

– Хорошо еще, что они не такие глупые, как вы. – Ника фыркнула, словно рассерженная кошка, но парня это вовсе не смутило, и он спросил, где может с ней встретиться.

– Темной ночью в подземелье во время затемнения, – засмеявшись, парировала подруга Ники. – Ведь тогда вы ее и вовсе не узнаете.

А парень вдруг протянул палец к щеке Ники и указал на родинку, что была у нее под глазом.

– По ней я бы всегда ее узнал! Кисмет, что значит судьба.

Девушки прыснули и, взявшись под руки, быстро зашагали вперед.

Дома Ника рассказала о спектакле, об Актрисе, и ни словом не обмолвилась о парне в ветровке. Но, засыпая на постели за шкафом, она вспомнила, как он пытался заговорить с ними, вспоминала его вопрос, все ли девушки в Кракове такие хорошенькие. Это тоже случилось с ней впервые…

6

Юр приехал в тот день практически в полдень. Его документы были как будто в порядке, но при виде милицейского патруля он вышел из вагона на другую сторону путей. Доехал на трамвае до Раковицкого кладбища. Потом прошел еще немного пешком до домика с неоштукатуренными стенами. Там жила тетка Михалина. Но дверь ему открыла совсем чужая женщина. Она посмотрела на рюкзак, на сапоги, на истрепанную ветровку и висевшую на боку холщовую сумку. В дом она его не впустила. Позволила только оставить рюкзак и сумку. А если он назвался родственником, то, верно, знает, что Михалина работает в Театре Словацкого? Да, он об этом знал, знал, что она там работает постижером [3] и костюмершей.

Юр нашел тетку в театре, в котором царила предпремьерная суматоха. Тетку Михалину его визит застал врасплох, как и то, что он хочет у нее остановиться: сейчас у нее жила родственница мужа, которая укрывалась здесь после Варшавского восстания. А сам Юр, уж не пытается ли и он, случаем, спрятаться у нее от властей? Нет, заявлял он, ни от кого он прятаться не намерен. Он хочет наконец жить, собирается стать студентом. Ведь найдется же у тетки, наверное, хоть какая-нибудь конура для него?

Горбатая тетка Михалина с плоским, что твоя камбала, лицом, велела ему подождать у театрального входа: когда премьера закончится, они вместе пойдут к ней домой.

Именно тогда он и увидел среди выходившей из театра публики тех двух девушек. А когда спрашивал, все ли девушки в Кракове такие хорошенькие, то думал он в этот момент только об одной, о той единственной, у которой была родинка на щеке…

7

Воздух стал легче, чем еще день или два тому назад. Май набирал силу на бульварах – Плантах, зеленели газоны вокруг Вавеля, на стоянке для дрожек воробьи, весело чирикая, прыгали под ногами у лошадей, запряженных в дрожки, копались в конском навозе и своим неугомонным чириканьем возвещали о наступлении весны.

Ника остановилась на площади Марии Магдалины, с улыбкой наблюдая за стайкой голубей, рассевшихся на белых стенах костела Святых Петра и Павла на улице Гродзкой. Переступая с лапки на лапку, они смотрели со своей высоты на серо-бурых прохожих, спешивших внизу по улице один за другим, словно муравьи. Все торопились куда-то вперед, как будто хотели догнать кого-то или убежать от чего-то. Они несли свертки, рюкзаки, узелки и производили впечатление участников великого переселения, когда берут с собой все, что имеют. Весна обходила их стороной, она их не касалась. Они двигались вперед, сталкиваясь на тротуаре, уперев взгляд в свои ботинки, и при этом не намеренные никому уступать дорогу, как люди, которым удалось уцелеть и спасти свою жизнь во время войны и которые теперь не собираются ничему и никому подчиняться…

Это произошло неожиданно. Ника была уже возле Рыночной площади, когда с улицы Гроздкой на площадь въехал открытый грузовик марки «ЗиС» с портретом Сталина, укрепленным над шоферской кабиной, а сидящие на коробе кузова советские солдаты вспарывали воздух очередями из автоматов.

И вдруг толпа на мгновение замерла и тут же рассыпалась в испуге. Голуби с хлопаньем крыльев вырывались из-под ног людей, послышались крики, и люди, которых Ника только что видела вокруг, разбежались, как будто пытаясь найти хоть какое-то убежище. Но почему некоторые из людей бросаются обниматься? Что это, жест отчаяния или радости? И откуда раздаются эти звуки колоколов?

Она добежала до Мариацкого костела, успевая внимательно смотреть по сторонам. С улицы Флорианской на Рыночную площадь на огромной скорости въехал газик с советскими солдатами. Она увидела поднятые вверх автоматы. Видела, как на мостовую сыплются автоматные гильзы, напоминавшие золотые зерна кукурузы, когда их освобождают от шелухи. Нике хотелось бы услышать, что кричат люди, но в этом гвалте слова были подобны обрывкам бумаги, которые уносит ветер. Оказавшийся рядом с ней милиционер сорвал с плеча винтовку и открыл стрельбу поверх здания Сукенниц, передергивая затвор раз за разом. Люди сбивались в группки, махали руками, а она стояла посреди Рыночной площади, ничего не понимая и лишь ощущая тяжесть портфеля с учебниками для первого класса лицея.

И тогда раздался звон колоколов с башни Мариацкого костела. Поначалу колокола робко, как бы вполголоса охнули, но через минуту их густой, могучий звук разнесся над Рыночной площадью, разливаясь по всем улицам.

Этот колокольный звон, словно пытавшийся заглушить беспорядочный хор человеческих голосов, сумасшедшую стрельбу и хлопанье крыльев испуганных голубей – все, что творилось сейчас вокруг нее, было симфонией конца войны. Ее подхватил какой-то парень и начал кружить в сумасшедшем танце. Она ощущала на своих плечах его сильные руки, все вокруг вертелось в вихре, пока у нее вдруг не закружилась голова и она не выпустила из рук портфель. Ника, осев на колени, хотела его поднять, но парень оказался проворнее, он уже держал в руках ее портфель, и, когда их лица сблизились, он притянул Нику к себе и поцеловал прямо в губы. Ника оттолкнула его, в возмущении хотела вырвать свой портфель, крикнуть ему прямо в лицо, что это хамство, что это недопустимо, но не успела, так как парень улыбнулся ей как-то озорно и как будто даже чуть беспомощно.

– Конец войне! – когда Юр это произносит, он в самом деле взволнован. – Сегодня мы все вместе и все можно!

И вдруг она увидела, как блеснули его глаза, он поднес палец к самому ее лицу и сказал, будто действительно нашел свою судьбу:

– Да! Это вы! Я вас видел в театре. – Его палец потянулся к родинке на левой щеке Ники, и, пытаясь перекричать мощный звук колоколов, Юр признался ей, что когда-то цыганка ему нагадала, чтобы он, как король Попель, остерегался мышей. [4]

Мелькнула его белозубая улыбка, он хотел еще что-то сказать, но в эту минуту звучание колоколов перекрыл топот копыт. Прямо на них неслись дрожки, в которых сидели два пьяных советских солдата. Они взметнули вверх автоматы и пустили очередь. Ника от неожиданности съежилась, и тогда Юр, посмотрев на нее, произнес с забавным превосходством мужчины-партизана:

– Вижу, что вы барышня необстрелянная. Хуже нет бояться своего страха!

Ника вырвала портфель из его рук и бросилась бегом в сторону улицы Шпитальной. Звук колоколов буквально прижимал ее к земле.