Текст книги "Трехдневный детектив"

Автор книги: Андрис Колбергс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

24

Какими ужасающе однообразными и серыми могут быть дни в доме, тде обитают всего двое не слишком близких друг другу людей! Если жизнь Людвига Римши хоть как-то скрашивала работа, то Нелли спасал единственно телевизор. После обеда, часов в пять она включала его и смотрела все без исключения. Жизни не хватало смысла. Нелли знала, что на экране его не отыщешь, но все-таки телевизор хоть как-то помогал убить время.

Вечерами, укладываясь спать, она страдала оттого, что стала на день старше. Минул еще один день жизни, и опять ничего не произошло. Она понимала, что долго так продолжаться не может, что бездетная семья должна распасться, но родить ребенка не могла. Обещания врачей были туманны.

Нелли забеременела, едва перебравшись в Дони, но Людвиг не очень-то настаивал на ребенке. Она поехала в деревню и рассказала обо всем матери. Та начала причитать: «Зачем тебе сразу же взваливать на себя такую обузу? Разве нельзя пожить годик так, как самим нравится?»

Ради Нелли мать мучилась все послевоенные годы и теперь старалась уберечь дочь от этих мук. Нелли легла в больницу и после того ни разу больше не забеременела. В первые годы она была даже довольна, потом возникли опасения, а еще через несколько лет с ней стали случаться истерики.

Она заметила, что Людвиг становится равнодушен к ней. Вернувшись с работы, он исчезал в гараже или в саду. Он понимал, что поступает неправильно, и старался компенсировать это неловкими любезностями. Более того. Он потакал всем ее внезапным капризам.

Денег у них было вдоволь, и он мог позволить ей любые покупки: модные сапоги, платья, норковые воротники. Поездки к портнихе стали для Нелли развлечением. В них была особая прелесть, и ее не могло испортить даже то обстоятельство, что новые платья некуда было надевать: знакомых у них было мало, в гости их приглашали редко, а Людвиг вовсе не замечал ее нарядов.

У себя дома Нелли закатывала шикарные балы; за неделю принималась печь и варить, мариновать и тушить. Но ее гостями бывали обычно скучные, скованные люди, и не помогало даже то, что Людвиг их «накачивал». Когда они наедались до стона, а хмель уже туманил головы, хозяин почти приказывал:

– Ну, теперь споем!

И вдруг в этой непроходимой серости, где каждому о каждом известно все до последней мелочи, где все друг другу давным-давно надоели и приглашения делаются и принимаются только из вежливости, – вдруг появился Хуго. Его привела с собой чета Козиндов. Как хорошего знакомого и дальнего родственника.

Он покорил Нелли одной-единственной фразой, которую сказал, поспешив за ней на кухню, чтобы помочь нарезать хлеба:

– Сегодня вы самая прекрасная!

Хуго умел лгать женщинам, а ложь всегда звучит убедительней правды и ей всегда охотнее верят, потому что она красивее.

Месяц спустя Нелли уже была готова развестись с мужем, и Хуго Лангерманис почти каждое свидание уговаривал ее повременить. Она готова была следовать за ним куда угодно: в пустую квартиру, в комнату на спасательной станции – все равно…, Она решила, что это и есть идеал ее юности. Не каждому выпадает такое счастье – встретить свой идеал, а она наконец-то встретила. Встретила и не желала замечать, что идеал этот порядком пообтрепан.

Когда Нелли сказала, что хочет развестись с мужем, Хуго пошел к юристу. А потом помчался к Козинду: он ошибся. Если бы у него была еще какая-то возможность обзавестись деньгами, он оставил бы от Козинда мокрое место.

– Женись на ней сам! – бушевал Хуго. – При разводе она ничего не получит! Кое-какой хлам да свои тряпки… На книжке у них всего полторы тысячи… За эти семьсот пятьдесят рублей можешь сам на ней жениться…, А мне причитается одиннадцать тысяч!

– Десять!

– На дом рассчитывать нечего, дом подарен Людвигу! Нашел, называется, красотку с приданым! Доставай деньги!

– Видишь ли…

– Ничего я не вижу! Повторяю: доставай деньги! Шут гороховый! Я хочу уехать на другой край света и там начать порядочную жизнь! А эту бабу можешь себе замариновать! Сунуть в бочку и груз сверху!

Вот тут—то Козинд и вспомнил, что Людвиг иногда возит инкассаторов.

Неизвестно почему перед глазами Козинда появилась темная лестничная клетка. Оттуда можно было пройти во двор, а потом на улицу. Было еще вовсе не так поздно, но тогда, через год после войны, наступление темноты для людей было почти то же, что комендантский час. Война породила новый слой людей, стоявших вне общества, – породила отщепенцев, которые стали угрозой другим людям. В провинции плодом войны были бандиты, а в городе – шайки уголовников: в военные годы замки и щеколды мало что значили; но главное – многие разучились работать, привыкли к виду крови и к жизни «на всем готовом». Сырая лестничная клетка насквозь пропахла плесенью. Толику, наверно, было холодно. Он весь дрожал. Толик был длинный и костлявый с неправдоподобными кулаками, похожими на чугунные ядра.

– Пусть только какая появится! Ка-ак врежу – враз согреюсь.

Мужчин они с Толиком не трогали. Мужчины могли их проучить, потому что им было только по пятнадцать лет. К тому же Козинд был хилым, да и Толик никакой не акселерат. А помимо всего они после бегства из приюта почти все время голодали.

Во дворе послышались шаги.

– Идет, – тихо сказал Толик. Они уже научились различать женские и мужские шаги.

Женщина открыла дверь. Козинд прижался к стене, чтобы женщина его не заметила. У нее была хозяйственная сумка. Едва она сделала еще один шаг, как Козинд выскочил из темноты, схватил сумку и сильно дернул вниз. Женщина выпустила ручки. Толик уже был у нее за спиной и тут же ударил. Женщина привалилась к стене, и закричала:

– Лейтенант!

Но Толик ударил еще раз. По лицу.

– Снимай пальто!

– Лейтенант! – опять отчаянно закричала женщина.

Толик ударил опять. Козинда коробило от Толикиной безжалостности, а тот мог спокойно забить до смерти любого, кто не окажет сопротивления. Когда Козинд однажды упрекнул его, Толик ответил:

– Но я же вовсе не человек. И ты тоже. Меня, наверно, какая-нибудь черепаха родила, потому что отца-матери у меня нету. Даже отчества нет. Б/О. Без отчества. И ты тоже. Разве мы с тобой люди? – И, помолчав, добавил: – Все они, стервы, одинаковые! Я их всех разукрашу!

– Лейтенант, на помощь!

Толик срывал пальто с женщины, ухватив его за лацканы.

Но тут открылась дверь чьей-то квартиры, и на лестницу высыпала толпа подвыпивших мужчин.

– Бежим! – воскликнул Козинд.

Их догнали во дворе.

Когда сознание вернулось к Козинду, он услыхал пьяные крики и пение. Осторожно приоткрыл глаза. Оказалось, что он лежит на полу в углу большой комнаты. За круглым столом пировало около десятка мужчин с одутловатыми лицами и три или четыре женщины. Одна прижимала ко лбу мокрое полотенце и ругала Толика, который неподвижно лежал в другом углу комнаты; время от времени она ходила на кухню намочить полотенце, о чем свидетельствовало журчание воды в раковине.

Это была банда, которая хозяйничала в районе от Больших кладбищ до Гризинькална. Подобно Козинду и Толику, она по ночам снимала с прохожих пальто, кольца, часы, воровала из магазинов продукты и водку, а из подвалов домов – картошку. Банда обитала в огромной, запущенной полуподвальной квартире, в которой было множество комнат и коридоров, кладовок и кухонь. Главарем был муж —

чина в пехотной форме без знаков различия, Его называли лейтенантом.

Козинд прожил с ними несколько месяцев и заразился романтикой праздной, хмельной жизни и мечтой о «большом деле». О «большом деле» говорили каждый вечер, потому что «большое дело» было чем-то вроде легенды, которой можно дать жизнь. И Козинд думал: задержка только из-за того, что у парней кишка тонка.

«Большое дело» все не подворачивалось и решено было начать грабить буфеты, которые в то время имелись чуть ли не в каждом третьем доме. Как правило, это были полутемные помещения: в углу кто-нибудь пиликал на скрипке или бренчал на аккордеоне за гонорар натурой – в виде выпивки и закуски; в другом углу распевали другую мелодию, а посередине неутомимая, как автомат, буфетчица, полагаясь только на свой глазомер,, разливала по стаканам водку и бросала рубли в открытый ящичек. Когда ящичек наполнялся, она вытряхивала его содержимое в большой ящик из оструганных досок с красной печатью «Беконэкспорт» на боках.

Грабили просто и эффектно. Входили с автоматами, забирали большой ящик и шлепали домой. Это оказалось так легко, что никому больше не хотелось шататься по кладбищам и раздевать поздних прохожих.

Но однажды поздним вечером в дверь постучали. Козинд в это время был в туалете, который находился рядом с входной дверью. Поэтому он очень хорошо слышал приказ:

– Руки вверх!

Перестрелка началась через каких-то полминуты. Она была короткая, яростная. Бандиты попытались удрать через окно, но оказалось, что дом окружен.

Впервые в жизни Козинд слышал свист пуль и крики раненых, слышал хрип и ругань, которой кто-то пытался вдохновить себя на сопротивление.

В туалете под самым потолком были антресоли для хранения инструментов и всякого хлама, но лестницы не было. Козинд уцепился за водопроводные трубы и полез наверх, потом, опершись на бачок, ввалился в углубление. Когда стрельба затихла (судя по разговорам, убиты были лейтенант и одна из женщин, а четверо бандитов и двое милиционеров ранены), открылась дверь в туалет, вошел один из милиционеров и справил нужду.

– Туалет надо проверить, – сказал кто-то в коридоре.

– Там никого нет, я только что был.

Из квартиры Козинд выскользнул ночью и прямиком поехал назад, в приют. Его посадили в карцер, а потом отправили в ФЗУ.

Много лет спустя, когда он уже стал шофером у одного большого начальника, ему нередко приходилось ждать своего шефа во дворе банка. Он видел мужчин, которые, обливаясь потом, тащили мешки с мелкими деньгами, наблюдал погрузку денег в контейнеры, видел такси, дожидающиеся инкассаторов, видел шоферов такси, регистрирующих путевки, видел инкассаторов, перевозящих деньги. И нередко он вспоминал свою мечту о «большом деле». Вспоминал с улыбкой. Теперь он жил в достатке и ничего такого ему не надо.

Тогда у него еще не было дома. Тогда Козинды жили в тесной квартире, но у них была надежда получить большую. Тогда он считал, что достиг всего, и это приносило ему покой и удовлетворение, Дом был

полной чашей. Козинд мог порой позволить себе выпить стопку, поехать, куда хочется, снять дачу на взморье. Зарплата у него была небольшая, но ему нравилось уважение, с которым другие шоферы поглядывали на его сверкающую лаком машину, ему нравилось ходить в белой рубашке и галстуке, нравилось давать прикурить от великолепной зажигалки и в гараже перед коллегами с видом всезнайки бросить фразу-другую, которую он услышал во время поездки или которую шеф дружески ему сказал. Он был доволен. Еще и потому, что шеф был действительно большим человеком и не пытался разнюхать, не халтурит ли Козинд по вечерам. А левые рейсы обеспечивали ему по крайней мере еще одну зарплату…

Когда Хуго ушел, Козинд попытался вспомнить детали Людвиговых рассказов. Инкассаторы… Это было бы «большое дело»… Очень большое…

Он не верил, что Хуго побежит в милицию, чтобы разорить его. Эх, если бы Козинд мог ежемесячно подбрасывать Лангерманису по какой-нибудь сотенке! Но эти сотенки с неба не падают… Большое дело… Если удастся… Но, если все хорошо продумать, так обязательно удастся… Если удастся, он освободится от Хуго. И кроме того, купит новую «Волгу». Теперь никто не станет коситься на него, потому что все уверены: на гладиолусах можно заработать миллионы. На «Волге» он бы поехал в Крым. На нем была бы снежно-белая рубашка и пестрый широкий галстук. Он мог бы, например, выдать себя за заместителя министра финансов. Ах, как бы он отдохнул! Он не знал, как именно, но знал, что так никогда еще не отдыхал.

Если бы Хуго согласился участвовать в «большом деле», он больше не осмелился бы угрожать милицией: он будет связан, даже если не дойдет до того, чтоб обчистить инкассаторов.

И Козинд пошел к Людвигу поговорить… Так… Между прочим… Об инкассаторах.

25

Если бы полковник Конрад Улф мог стопроцентно полагаться на свою память, он и тогда не нашел бы в ее закоулках подобного случая, хотя десятки лет проработал в угрозыске, а до того – в уголовной полиции.

В кабинет полковника Конрада Улфа явился человек с двумя тяжелыми чемоданами. Человек, который решил переселиться в тюрьму.

– Не забыли ли вы чего-нибудь дома, Голубовский? – насмешливо спросил Алвис.

Николай Голубовский бросил на него презрительный взгляд. Он явился к полковнику. Он будет говорить только с полковником.

– В нашем возрасте, товарищ полковник, никогда нельзя быть уверенным, что что-нибудь не забыто, – заискивающе сказал Голубовский Конраду. – Главное в нашем возрасте – защититься от холода. Мы начинаем больше мерзнуть. Я взял с собой две теплые куртки – на какое-то время должно хватить…

– Вы пришли изменить показания? – голос Конрада был холоден. Так спрашивать могла бы вычислительная машина, которая из любого ответа извлекает только информацию о факте без каких бы то ни было эмоций.

– Да…, – покорно отвечал Голубовский. – Я хотел…

Все становилось на свои места: Конрад будет задавать вопросы, Николай Голубовский отвечать.

– Я жду…

– С великим сожалением, я отказываюсь от прежних показаний, потому что понял ошибочность своей позиции, и прошу арестовать меня. Я готов принять любое наказание, к которому суд меня приговорит.

Это скорее напоминало речь, которую следует произносить с трибуны, а не перед следователем, сидя на простом стуле, по обе стороны которого стоят чемоданы с зубными щетками, мылом, иголками, нитками, теплым бельем, рубашками и шапками. Голубовский успел даже подписаться на газеты и журналы, и в одном из чемоданов лежали корешки квитанций – когда станет известен новый адрес, он попросит переадресовать журналы. В чемоданах находились также несколько задачников по математике и таблицы логарифмов.

– Готовы вы принять наказание или не готовы – сколько суд даст, столько и будет.

– Я хочу дать показания по делу ограбления магазина трикотажных изделий на улице Вирснавас.

– Вы отказываетесь от всех своих прежних показаний?

– Я отказываюсь от всех своих прежних показаний.

– Рассказывайте!

– Примерно за неделю до ограбления ко мне пришел мой знакомый Хуго, Фамилии я не знаю, но живет он…

– Мы оба знаем, где он теперь живет, не правда ли? Дальше…

Чтобы сэкономить время, Алвис уселся за пишущую машинку и протоколировал допрос.

– Хуго Лангерманис…

– В каких вы были отношениях?

– Мы давно знакомы. С его покойным отцом мы были большими друзьями. Наши семьи связывала давняя дружба. Я всегда заботился о Хуго Лангерманисе, как о собственном сыне. Помню, однажды, когда он был еще совсем маленький…

– О своей доброте вы расскажете на суде и попробуете разжалобить заседателей. Итак, к вам пришел Хуго Лангерманис, И, кажется, с конкретным предложением.

– За месяц до того или даже больше Хуго Лангерманиса обокрали. Он пустил к себе квартиранта – какого-то каторжника с золотыми зубами, и тот обчистил его квартиру.

– В милицию об этом никто не сообщал.

– Хуго очень добрый по натуре, он никому не хочет зла. Приютил какого-то типа и, пожалуйста, – пришлось самому идти ко мне и клянчить раскладушку и одеяло, чтобы не спать на полу. Я ни в чем не могу ему отказать – дал. Пенсия у меня, конечно, маленькая, но много ли старику надо? Было б тепло да еда кой-какая…, – Заметив жест Конрада, призывающий держаться поближе к теме, старик послушно продолжал рассказывать.

– Значит, за неделю до того ко мне пришел Хуго Лангерманис и сказал: помоги, это, мол, последняя надежда. Если ты откажешься, я пойду один. Так что, если не хочешь, чтобы со мной стряслась беда, помоги. Тебе и сделать-то нужно не много. Пойдешь на улицу Вирснавас, в трикотажный магазин, к тому времени, когда инкассаторы приедут за деньгами. Сперва они остановятся у продовольственного, и тогда ты войдешь в трикотажный магазин и заговоришь о чем-нибудь, а когда они подъедут к трикотажному, войду я. Потом войдет инкассатор, и я ударю его во голове резиновой дубинкой. «Нет! – воскликнул я, – гримасничая, продолжал Голубовский. – Хуго, ты этого не сделаешь!» Нет, говорит он, сделаю! У него, мол, нет другого выхода. С инкассаторами ничего не случится, это его друзья. Он договорился с обоими, так что в действительности они всего лишь разыграют комедию, а деньги поделят между собой. «Шофера ты тоже знаешь, он ждет внизу, я его позову, и он тебе тоже скажет, что никакого убийства не будет, а просто так, жульничество». И я его послушался. Я, старый глупец! Какое наказание меня ждет? Почему я должен отвечать за чужие грехи?

Алвис увидел, что полковник вдруг заулыбался светлой, радостной улыбкой, которая совсем не соответствовала этому разговору, и смысл ответа тоже был не ясен:

– Потому что раньше вы терпели за чужие радости!

– Как?

– Вы содержали тайный веселый дом.

– Откуда вы это знаете? – вопрос Голубовекого вырвался сам собой.

– Мы все знаем!

Ах, как торжественно это было сказано! Даже пародийно-торжественно! Но Голубовский не понял иронии, его взгляд метался с одного предмета на другой, как у хорька, только что попавшего в клетку. Он все время задавал себе один и тот же вопрос: что они еще знают?

– В те времена, в условиях капиталистического общества, нам, трудящимся…

– Вы были сутенером.

– В те времена…

– В те времена вам слишком мало присудили! Каковы были ваши функции при ограблении инкассаторов?

– Я ничего не должен был делать. Я только должен был потом показать, что нападавший совсем не похож на Хуго.

– Прекрасно! Это вы ловко сделали. Направили следствие по ложному пути. Хотите, я скажу вам, как это случилось? Прежде всего, вам нужно было выбрать прототип, чтобы на допросах ничего не перепутать и чтобы показания звучали с максимальной убедительностью. Незадолго до того вы написали жалобу в часовой мастерской на часовщика Дуршиса, внешность его вы хорошо запомнили… Дальше рассказывайте сами!

– Ну, я еще раз сходил в эту мастерскую, чтобы узнать, как наказали Дуршиса за то, что он испортил мои часы. В это время он говорил кому-то по телефону, что завтра куда-то там не придет, потому что уезжает в горы. Очень жаль, что он не знал об этом раньше, но завтра в пять ему лететь, билет уже в кармане. На следующее утро его на работе не было, мне сказали, что он в отпуске без содержания.

Алвис удивился спокойствию, с каким Конрад слушал Голубовского. Позже он спросил, как это у него получилось, и – Конрад ответил, что был спокоен только по инерции. Эмоции во время допроса или после него – очень мешают, и раньше ему трудно было справляться с ними, но с годами он научился дисциплинировать себя. Со временем это удается всем.

– Настает такое мгновение, когда ты слышишь только – сообщения о фактах, и совершенное преступление теряет реальность, становится похожим на уравнение, которое надо решить с помощью определенных данных, – говорил Конрад. – Блок, который порождает эмоции, у тебя отключен, чтобы ты не наделал каких-нибудь глупостей. Не знаю, хорошо это или плохо, но я время от времени отключаюсь. Отключаться можно и на пять минут, и на несколько дней. И тогда ничто не мешает пережевывать и переваривать только сухие конкретные факты, а правда отстаивается себе потихоньку, как сливки на молоке. Николай Голубовский молол вперемешку полуправду, неправду и ложь. Он не знал, он не видел, он не представлял, он даже не предчувствовал… Но больше он так не будет!

– Итак, подведем итог, – сказал Конрад Голубовскому. – В магазине на улице Вирснавас вы находились с целью ввести в заблуждение следственные органы.

– Не совсем так, но…

– Какая часть добычи вам причиталась?

– Милый полковник, – Голубовский молитвенно сложил руки. – Я не получил ни копейки, да у меня и в мыслях не было получить хоть что-нибудь. Я совершил эту глупость только ради мальчика, ради Хуго. Мы с его покойным отцом были самыми сердечными друзьями!

– Пока что эта ваша, как вы выразились, глупость стоила четырех человеческих жизней… – сказал Конрад, глядя в потолок. Алвис не понимал, почему нужно было давать Голубовскому такую информацию.

У Николая Голубовского начали вздрагивать плечи. Он всхлипывал. По его щекам катились редкие, крупные слезы. Вид его был жалок, Это морщинистое старческое лицо, слезы, чемоданы, это будущее, сулящее только тюрьму… С минуту казалось, что Алвис поддастся жалости, той, что овладевает нами при виде хилой старушонки с мешком, которая копается в отбросах возле больших домов в поисках чего-нибудь такого, что еще может сгодиться в утиль. Неизвестно почему, мы ощущаем, что это неприятное занятие для них необходимо. Да, именно ощущаем, потому что знаем: пропитанием обеспечены все, копание в отбросах – скорее всего лишь порождение алчности, нечто похожее на азарт игрока на скачках.

– Хорошо… – спокойно сказал Конрад, и Алвис почувствовал, что он на что-то решился. – Спасибо, что вы пришли. Вашу судьбу определит суд. Вы должны будете дать показания также следователям, они пришлют вам повестку. До свидания…

Голубовский от растерянности даже выпрямился. Теперь я, кажется, понимаю, куда метит Конрад, подумал Алвис.

– Что? – Голубовский сам был сплошной вопрос и казался чуть ли не агрессивным.

– До свидания! Капитан Грауд проводит вас через проходную. Товарищ капитан, допрошенный может подписать протокол?

– Пожалуйста, – Алвис вынул из машинки и положил на стол перед Конрадом исписанные листки.

– Прочтите, подпишите и можете идти домой, – Конрад подвинул протокол поближе к Голубовскому.

Голубовский взорвался:

– Арестуйте меня! Я требую!

– Я это требование отвергаю, – спокойно отвечал Конрад, – Заключение до суда – крайняя мера, каждый заключенный обходится государству в значительную сумму, и в случае…

– Значит, вы не посадите меня в тюрьму?

– Нет!

– Я буду говорить с прокурором!

– Выйдя отсюда, вы можете прямым путем отправиться к прокурору… Капитан Грауд, узнайте, пожалуйста, когда завтра принимает прокурор…

Алвис понял, что Конрад хочет поговорить с Голубовским с глазу на глаз. Он вышел в свой кабинет. Его мучило любопытство. Очень хотелось знать, как теперь Конрад обрабатывает этого Голубовского. Удастся ли его уломать? Наверно, Голубовский непременно хочет попасть в тюрьму. Если человек чего-нибудь очень хочет, ему приходится платить за исполнение желания. И Голубовский заплатит. Конечно, это странно звучит: платить за то, чтобы тебя посадили в тюрьму. Но Голубовскому надо попасть в тюрьму. Почему? Наверно, опасается за свою жизнь. Он знает, что главный преступник (или преступники) боится сообщников: Римши уже отправлены на тот свет, а они, скорее всего, только кое-что знали; Хуго тоже убит. Зачем же преступнику оставлять в живых четвертого?

Алвис вернулся к Конраду и сказал, что прокурор принимает завтра с двух часов дня.

Конрад дал Голубовскому чистую бумагу и шариковую ручку:

– Пойдите в соседний кабинет и подробно все опишите.

– Слушаюсь.

Голубовский, нагрузившись чемоданами, потащился в переднюю комнату. Алвис показал ему свой стол и закрыл дверь.

– Прокурор нам больше не нужен, – Конрад криво усмехнулся, когда они с Алвисом остались в кабинете вдвоем.

– Все выложил?

– Нет, не из таковских! Оказывается, мы с ним знакомы тридцать пять лет. Во времена доктора Карла Ульманиса сидели в одной тюрьме. Тогда он отдувался за чужие радости, был содержателем тайного дома терпимости. На редкость мерзкий и скользкий тип.

– Он сказал, кого боится?

– Того, кто сидел за рулем инкассаторского такси. К сожалению, Голубовский его не знает. Шофер же, по словам Хуго Лангерманиса, знает Голубовского хорошо. Это не Людвиг Римша, Людвига Римшу Голубовский никогда не видал.

– А у Голубовского много знакомых?

– Сейчас он пытается всех их припомнить. Вплоть до прошлого года господа приходили к нему играть в карты, а потом кто-то проиграл одному шулеру казенные деньги, и дело кончилось дракой. В результате тяжелые телесные повреждения, порча аппартаментов. Так дошло до суда. Улик против Голубовского, очевидно, было мало, – ему дали только год условно. Кто были посетители игорного притона и сколько их было? Теперь этого не может сказать даже сам Голубовский.

– Что он еще говорил?

– Приоткрылся немного. Старик он алчный и участвовать в деле согласился ради того, чтоб вернуть собственные деньги. Отец Лангерманиса был подпольный богач. Отбыв наказание, он навестил Голубовского и сказал, что хочет купить «Волгу», и уехал куда – то на юг. Вскоре после этого к Голубовскому является Хуго Лангерманис и говорит, что ему предложили лотерейный билет, на который выпала автомашина. Хуго просит у Голубовского взаймы восемь тысяч, и Голубовский дает под десять процентов в месяц: Голубовский знает определенно, что отец Хуго – человек слова и непременно вернет долг. Долговое обязательство заверяют у нотариуса. Хуго Лангерманис попадает в лапы жуликов и остается без денег и без машины, но Голубовский не очень-то волнуется: он полностью полагается на отца. Проходит один месяц, другой, полгода, но отец Хуго не возвращается. Голубовский подсчитывает проценты, но понемногу начинает беспокоиться. Потом из далекой Абхазии приходит сообщение, что отца Лангерманиса осудили на пятнадцать лет строгого режима. Голубовский, рыдая, падает на колени перед Хуго, обещает простить проценты, только бы ему хоть что-то вернули, но с Хуго ничего не возьмешь. Судиться? Ну, хорошо. Суд заставит Хуго выплачивать Голубовскому по десять процентов с зарплаты. Это шесть или семь рублей. Следовательно, долг он погасит не раньше, чем через сто лет, а дома у Хуго ничего нет, один хлам. В конце концов они договорились полюбовно: Хуго постарается вернуть деньги, будет отдавать Голубовскому двадцать процентов в год и искать возможность погасить весь долг сразу.

– Довольно странно…

– Ничего странного тут нет. Голубовский купил себе дешевого помощника, – возразил Конрад и продолжал. – Проходят годы. Вдруг Хуго предлагает Голубовскому участвовать в имитации ограбления инкассаторов, кажется, он и вправду не сказал, что грабить будут по-настоящему. Ему вовсе незачем было говорить это – так можно было отпугнуть Голубовского.

– Но зачем вообще было брать Голубовского с собой? Какой смысл?

– А сколько времени у нас отняла погоня за часовым мастером? И еще в самом начале, когда время важнее всего…

– И все же…

– Хуго не мог знать, что продавщицы и кассирша вовсе не заметят его лица. Если бы кто-то заметил, показания Голубовского были бы для него бесценны, просто на вес золота. Тем более, если бы на Хуго пало подозрение. Голубовский клялся бы: это не он, там был другой, я хорошо видел этого бандита…

– Ну раз уж попал в тиски…

– А если всего лишь почти попал? Теперь Голубовский дрожит за свою жизнь и не без основания.

– Может, оставить его для приманки?

– «Запорожец» нашли под Огре… Приманивание – процесс длинный и скучный, и, может быть, Хуго Лангерманис просто-напросто соврал, что бандит знает Голубовского. Ведь Лангерманису очень хотелось убедить старика.

В дверь робко постучали. Николай Голубовский, чуть не кланяясь, внес объяснительную записку. На четырех страницах, исписанных мелким каллиграфическим почерком, шли сплошные жалобы: на свою жизнь, на обманщика Хуго Лангерманиса, на бедность, граничащую с голодом, и на живодеров, которые использовали квартиру пенсионера для удовлетворения своей пагубной страсти к картам. Голубовский валил в кучу все и всех. Но, к сожалению, фамилий было немного: большинство своих клиентов он знал, как правило, только в лицо.

– Капитан Грауд, отведите Голубовского в камеру предварительного заключения!

Когда Алвис вернулся, Конрад заваривал чай. На столе лежал кулек с пирожками.

Алвис передал Конраду брошюрку – таблицы логарифмов, – которую нашел в вещах Голубовского.

– Принес показать…

Конрад посмотрел страницы брошюры на свет и увидел рядом с некоторыми цифрами дырочки, проколотые иглой.

– Голубовский знает?

– Нет. Его отвели в камеру, я потом просмотрел. – Как думаешь, что это значит?

– Номера облигаций трехпроцентного займа, – Закопаны?

– Почему закопаны? В сберкассе. Выигрыши перечисляют на текущий счет.

– Последняя радость старого сутенера – сидеть в тюрьме и проверять облигации трехпроцентного займа. Забиться куда-нибудь в уголок, поглядеть, не подглядывает ли кто, и листать таблицы.

– Эта «радость» Голубовского оценивается тысячами.

– Деньги обретают ценность только в тот момент, когда их тратят! До того они просто бумажки. Деньги в сберкассе, если только их не копят с какой-нибудь целью, – ничто. Ноль! Капиталистам они по крайней мере давали известную власть…

– Меня проблемы накопления не мучают, У меня нет сберкнижки. Однако я не чувствую себя счастливее тех, у кого она есть.

– Ты меня не понимаешь.

– Может быть.

– Возьми пирожки, Когда я покупал, совсем теплые были.

– Только отнесу вниз таблицы Голубовского, нам они пока не понадобятся.

– Пусть ими занимается кто-нибудь другой. Я доложу начальству.

Вода в чайнике закипела. Конрад насыпал в стакан чаю, положил туда ложку, чтобы стакан не лопнул от кипятка, и достал сахарницу.