Текст книги "Баржа Т-36. Пятьдесят дней смертельного дрейфа"

Автор книги: Андрей Орлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

– Главное, чтобы ты присутствовал при их зачатии, – сострил Полонский.

– Уж не волнуйся, буду присутствовать, – не обиделся Федорчук.

– А нас вот никуда не эвакуировали, – с нотками превосходства в голосе сообщил Серега. – Мы из Крюково. Это станция под Москвой, где фашисты себе хребет сломали. В аккурат до Крюково дошли, а вот дальше – хрен, остановили их, а потом назад погнали. Жалко, что мне только годик был, – пожаловался Серега. – А то бы тоже поучаствовал. В версте от станции мы жили, в погребе прятались. Старшая сестра меня туда затащила, когда маму взрывом убило. Так и сидели в погребе на трескучем морозе, а рядом бой шел, станция из рук в руки переходила. А потом подошли сибирские дивизии и погнали фрица к чертовой матери. Мне порой кажется, мужики, что я помню все эти бои. – Голос у Сереги сделался каким-то зачарованным. – Взрывы, якуты в атаку идут, сестренка меня собой прикрывает.

– Нормальная память на генетическом уровне, – сумничал Полонский. – А что отец?

– Вернулся после ранения в сорок втором. Тяжелая контузия, комиссовали. Он сейчас на станции работает, как и прежде, в паровозном депо составы формирует. Послушайте, пацаны, – Серега задумался. – Я вот тут размышляю… Нас ведь мертвыми объявят, разве не так? Восемь дней прошло, как мы пропали. Искали нас, должно быть – не нашли. Обломки кораблекрушения, вся фигня. Подумали, что баржа в шторм затонула и мы вместе с ней. Они же не знают, что мы тут плаваем… пока живые. Мы давно в нейтральных водах, кто тут станет нас искать? Что же получается? Теперь нашим родным похоронки пришлют? Мол, погибли чуваки при исполнении супруж… тьфу, воинского долга, вечная им память, все такое.

– Про то, что погибли, наверное, не напишут, – мрачно поведал сержант. – Пропали без вести. Мол, долго искали вертолеты, самолеты, катера, все подразделения Тихоокеанского флота. Ты прав, Серега, в нашей ситуации один хрен – что погибли, что пропали без вести. Объявят мертвыми, и все дела. Черт, ведь мать не выдержит! – Голос сержанта дрогнул.

– И у меня маман чувствительная натура, – помрачнел Филипп. – Хотя женщина морально крепкая, через такое прошла, мужиками руководить научилась. Вот и получил сынок высшее образование, епть его!..

– И у меня с отцом может всякое произойти. – Серега вздохнул. – Вроде держится, работает много лет, но сердце слабое, может не вытянуть.

– А у меня вообще жена, – жалобно протянул Федорчук. – И что ей теперь делать?

– Ну, свадьба не поминки, можно и повторить, – к месту пошутил Полонский.

Солдаты лениво похихикали под возмущенное гудение Федорчука.

– Но это полбеды, – добил товарищей Ахмет. – Мы служили в режимной части, пропали накануне важных учений, которые держало на контроле советское правительство. С одной стороны, мы могли, конечно, сгинуть в шторм, с другой стороны, могли и дезертировать с оружием в руках. Никто не видел, как баржу унесло в океан. А если видели, могли не заметить, что на борту остался караул. Нам ничто не мешало податься в бега, покинуть судно до шторма, отсидеться в скалах, пробраться на юг, вступить в контакт с японцами, которые часто вторгаются в наши территориальные воды, поскольку с какого-то хрена считают их своими. А если вскоре выяснится, что мы выжили в шторм и дрейфуем с оружием в направлении вероятного противника, то это еще один повод заподозрить нас в измене. Вот и получается, что нашим родным не только принесут печальные новости, но и будут проводить обыски в домах, допрашивать, мотать нервы. Наши имена будут сношать на всех углах, запишут в предатели.

– Но это же не так! – Серега привстал, исполнясь негодования. – Ты чего несешь, Ахмет? Мы же свои, советские, не предатели. Мы же за нашу партию, за Родину.

– С огнем комсомольским в груди, – поддакнул Филипп.

– Да хоть бы и так! – закипел Серега. – Глупо подозревать нас в государственной измене! Нас унесло штормом, мы ни в чем не виноваты.

– Это мы знаем, – вздохнул Ахмет. – А компетентные органы даже не догадываются.

– В борту есть пробоина, – напомнил Филипп, – свидетельствующая о том, что мы хотели выброситься на берег.

– Это положительный момент, – согласился Ахмет. – Но все равно как-то зыбко.

– А помнишь, Серега, мы как-то спорили, – напомнил Филипп. – В войну люди тысячами попадали в плен, и всех их автоматически объявляли изменниками Родины. Ты орал с пеной у рта, что это правильная политика партии.

– Разумеется, – фыркнул Серега. – Раз попал в плен, значит, предатель. Бейся до конца, погибни в бою, в крайнем случае застрелись, но только не попади в позорный плен.

– А то, что брали контуженых, раненых, кончались боеприпасы, нечем было обороняться и застрелиться, у людей просто не было сил и возможности что-то предпринять, – это ты в расчет упорно не брал. Мол, единичные случаи, нисколько не влияющие на общее положение дел.

– Ты к чему? – насторожился Серега.

– А ты подумай. Четверых караульных волей обстоятельств унесло в океан, они не предатели. Но хоть лбом о стену бейся, чтобы это доказать.

– Но это же другое! – возмутился Серега. – В нашем случае обязательно разберутся, поймут, что мы ни в чем не виноваты!

– Другое, говоришь? – хмыкнул Филипп. – Разберутся? А почему же в тех «единичных случаях» не разбирались? И не надо сваливать на неразбериху войны. Из немецких концлагерей в аналогичные советские людей отправляли пачками после войны, особо не разбирались. И не ори, Серега, что я антисоветчик, ничего подобного. О таких перегибах говорил еще Хрущев на двадцатом съезде. Партия согласна, что при Сталине переборщили, и нужно долго разгребать это дерьмо. Так что мои слова – никакая не крамола.

– Может, подеретесь? – с надеждой пробормотал Федорчук. – Хоть какое развлечение. Рыцарский турнир, то, се. Я вообще не понимаю, о чем вы тут надрываетесь. Конечно, нас найдут, во всем разберутся, сейчас же не война. Если не подохнем тут от голода, пока нас искать будут…

– А Гончарову-то досталось, поди, – сменил тему Ахмет и злорадно захихикал. – Будет знать, напыщенный гусак. Побежал к бабе, караул бросил, то есть грубо нарушил положение устава. А теперь ни караула, ни баржи. Пусть отвечает по всей строгости. Вы только прикиньте, пацаны. Органы будут досконально разбираться во всем случившемся, почему солдаты пропали, а он целый, где был, как допустил? Обязательно всплывет романтическая история, раскрутят весь клубок, красота! Жену его вот только жалко, несчастная женщина.

Тема оказалась занятной. Солдаты отвлеклись, припомнили похождения сержанта, который примчался на баржу за несколько минут до катаклизма, изгнанный девчонкой с красивым башкирским именем. То есть успел к самой раздаче. Он тоже ответил бы по всей строгости, а так обошлось. От коллектива не отрывался, отлично проводил время…

Вечером двадцать шестого января на судне воцарилась паника! Возмутителем спокойствия стал Серега Крюков. Он ворвался на кубрик, где товарищи пекли картошку, взбудораженный, весь на нервах, и стал орать, что с крючка минуту назад сорвалась громадная рыбина! Он ее почти вытащил, она болталась над бортом, упитанная, просто красавица, вдруг махнула хвостом, сорвалась и ухнула обратно в пучины! Вот несчастье! Возбужденные товарищи бросились на палубу, едва не затоптали его. Возможно, у Сереги действительно что-то сорвалось, рыбина сбежала в океан вместе с гвоздем и веревкой. На палубе валялась погнутая удочка-труба, а на ее конце болтался разлохмаченный обрывок. Серега в отчаянии плясал, хватался за голову, порывался перелезть через борт, испытывал такой трепетный экстаз, что товарищам пришлось его оттаскивать. Люди перегибались, всматривались в мутные воды.

– Она что, идиотка? – зачарованно шептал Полонский. – Клюнуть на голый гвоздь!

– Так она ни разу в жизни гвоздя не видела, – фыркнул Федорчук. – Вот и стало дуре интересно.

Серега отчаянно заикался, разводил руками, показывая, какая рыбина у него сорвалась. Люди возбудились, бросились за веревками, гнули гвозди, точили их о наждачный камень. Затулин притащил еще одно «удилище», насквозь проржавевшее и весьма похожее на коромысло. Крутили паклю, пожертвовав остатками свиного жира. Закинули обе удочки и напряженно уставились на воду. Временами поводили «леску», проверяя, не потяжелел ли гвоздь. Текли минуты, но ничего не происходило. Руки затекли от напряжения. Надежда сменялась разочарованием. Второй идиотки в обозримом пространстве не нашлось, а первая, видимо, была слишком испугана, чтобы дважды попадаться на одну и ту же удочку.

– Дьявол, да тебе померещилось, – разочарованно шептал Полонский. – С голодухи чего только не нафантазируешь!

– Померещилось?! – Серега в возбуждении чуть не врезал ему по челюсти. – Да что ты понимаешь?! Я рыбу поймал! Вот такую! – Он снова показывал, злясь, что товарищи ему не верят.

– Послушайте, мужики! – Федорчук замороченно тер лоб ладонью. – Это, конечно, все хорошо, но мы вроде картошку оставили в печке, нет?

Бойцы взревели в четыре глотки. Да пропади она пропадом, эта рыбалка! Про картошку в буржуйке совсем забыли! Будь проклят горе-рыбак! Они побросали удочки, бросились в кубрик, выли от отчаяния, обнаружив в печке сморщенные угольки. Солдаты вытаскивали их, перебрасывали с ладони на ладонь, лихорадочно дули, ели картошку в неочищенном виде – горелую, усохшую, насквозь пропитанную соляркой, проклинали свою забывчивость и товарища, который их так некстати отвлек.

А посреди ночи их разбудил душераздирающий вопль! Парни очнулись, уставились друг на дружку при огоньке догорающей свечи. Страшные, опухшие лица, воспаленные глаза. Их было трое, и снова в компании не хватало Сереги! А с палубы неслись пронзительные вопли, резали слух. Снова этот неугомонный!..

– Может, поймал чего? – с надеждой вопросил Федорчук. – Он ведь говорил перед сном, что спать не хочет, еще немного порыбачит.

Отталкивая друг дружку, забыв обуться, солдаты устремились на палубу и встали, впечатленные зрелищем.

– Офигеть!.. – ошарашенно пробормотал Федорчук. – Картина Падло Пикассо.

– Пабло, – машинально поправил Полонский.

– Какая хрен разница!

Ночь была в разгаре. Море монотонно вздымалось. В разрывах между облаками горели нереально яркие звезды. Посреди палубы разгорался костер. Груду березовых чурбанов, облитых маслом, бойцы сложили несколько дней назад и накрыли брезентом. Рядом с занявшимся пожарищем подпрыгивал и истошно вопил, махая руками, ефрейтор Крюков! В отблесках пламени казалось, что он исполняет зловещий экзотический танец. Появление товарищей его нисколько не смутило. Его лицо было обращено к морю, он прыгал и истошно голосил.

– Господи, закопайте кто-нибудь это сокровище, – пробормотал Полонский. – Что-то шарики разбежались у этой страстной натуры. Эй, Серега, ты развиваешь координацию и паранойю?

– Да пошли вы все! – взволнованно плевался Серега. – Я видел судно, ей-богу, пацаны, я видел судно! Красный огонек вон там, совсем недалеко! – Он тыкал пальцем в море, а ноги продолжали его подбрасывать. – Честное слово, пацаны, я думал, что немного посижу, порыбачу. Ничего не клевало, чуть вздремнул, а когда проснулся – смотрю, огонек вон там. Да что вы стоите, зенками лупаете? – разозлился он. – Я точно говорю, там было судно! Кричите громче, они должны услышать!

Он охрип, уже не мог кричать. Люди прозрели. А вдруг?.. Чем черт не шутит? Никакого огонька в темноте не просматривалось, но парни стали дружно орать, семафорить конечностями, прыгать. Серега кинулся к костру, принялся ворошить ногами разгорающиеся чурки, чтобы быстрее занялся огонь. Несколько минут на палубе дрейфующей баржи царило форменное безумие. Солдаты корчились, орали простуженными голосами на фоне дрожащего пламени. Но снова ничего не происходило! Помощь из мрака не шла. Опомнившись, Ахмет отдал приказ всем заткнуться. Воцарилась тишина. Люди вслушивались в приглушенный рокот океана.

Потом сержант повернулся и мрачно уставился на нервно дрожащего Серегу.

– Что? – выкрикнул тот.

– Ничего, – вздохнул Ахмет.

– А что это было, пацаны? – задумался Федорчук.

– С Серегой происходит что-то пугающее, – удрученно вымолвил Полонский. – То рыбу поймает, а потом она куда-то пропадает, то красные огоньки в голове блуждают.

– Сам ты псих! – взвился оскорбленный ефрейтор. – Это у вас в головах непонятно что блуждает, а с моей все в порядке! Нет у меня галлюцинаций, ясно? Я зуб даю, что видел судно! Вот как вас сейчас вижу!

– Ты видел огонек, – напомнил Ахмет.

– А что это, по-твоему? – надрывался Серега. – Просто так огоньки по океану бегают? Киты светятся?

– Далеко был огонек-то? – спросил Филипп.

– А я знаю? – Серега смутился. – Ну, далеко, наверное.

– Странно, – пожал плечами Филипп. – По неписаному закону моряки обязаны помогать всем, кто терпит бедствие. Не заметить нас они не могли. Но почему-то решили не подходить.

– Может, браконьеры? – задумался Затулин. – Занимаются незаконным промыслом, им контакты не нужны. На испытания советских баллистических ракет браконьерам плевать, они про это даже и не слышали.

– Браконьеры в нейтральных водах? – засомневался Филипп.

– Может, и не нейтральные здесь воды. Попробуй разберись, куда нас несет.

Они продолжали всматриваться и вслушиваться, потом сообразили, что мнутся на палубе босиком. Неуютно, хотя температура была определенно плюсовая.

– Пойдемте спать, мужики, – обреченно вымолвил Ахмет. – Нечего тут гонять энергию, еще сильнее есть захочется. Мы пойдем, Серега, не возражаешь? – Он усмехнулся, глядя на понурого товарища.

– Ой, да идите куда хотите. Хоть в декрет, – отмахнулся Серега. – А я еще немного посижу, костер затушу. Нечего ему зазря гореть.

Утром следующего дня на море воцарилось затишье. Над водой поднялся густой туман, похожий на кисель. Баржа дрейфовала сквозь сиреневые завихрения. Над бортами возвышались четыре головы и вращали ушами во все стороны. Позднее туман рассеялся, и снова установилась депрессивная картина – бескрайняя серая гладь под рваными кучевыми облаками. Иногда из облаков проливался дождь. Ввиду скоротечности осадков собирать влагу было глупо. Солдаты ловили ее ртами. Иногда воцарялась ветреная погода. На девятый день ударил пятибалльный шторм, суденышко раскачивалось, свистел ветер. Солдаты сидели в кубрике в обнимку с ведрами с масляной водой и следили, чтобы не пролилось ни капли. Шторм затих, и начиная с этого дня, стихия больше не свирепствовала. Температура повышалась с каждым днем, хотя ночами по-прежнему было прохладно.

– Лето, как у нас в Сибири, – пошутил Полонский. – Фуфайку можно расстегнуть.

Дни тянулись как резиновые. Рыба не ловилась. Горизонт был пуст. Определить текущие координаты было невозможно. Днем жарило солнце, донимала жажда. В такие моменты всем хотелось забиться в трюм и никуда не высовываться. В один из этих дней Федорчук сделал попытку попить морской воды, потом долго плевался, проанализировал ощущения и признался, что пить захотелось сильнее. Солдаты похудели, осунулись, западали глаза. От йодистого воздуха и соленой воды кожа дубела, покрывалась серой сеткой. Соль въедалась в поры. Они продолжали оглядывать море, но надежда узреть судно таяла с каждым днем. Судя по всему, баржа действительно находилась в районе, объявленном советским правительством небезопасным для судоходства.

Бойцы опять искали себе занятия. Играли в города, но быстро надоело. Отыскали в тумбочке наполовину чистый блокнот, огрызок карандаша, стали резаться в морской бой. Но тоже быстро приелось. Затулин ежедневно вглядывался в лица солдат. Нет ли первых намеков на то, что готовы слететь с катушек? Не за горами нервный срыв – скандалы, выяснение отношений, психоз. А когда под рукой четыре автомата и запас патронов, любая ссора может кончиться печально. Но люди держались, никто не срывался, дальше дружеских подтруниваний дело не заходило.

Талантливый где не надо Полонский нарисовал на чистых листах примитивные игральные карты, разрезал бумагу перочинным ножом. Он рассказал, как мама в детстве запрещала ему играть в карты. Почему-то его родительница считала, что это удел уголовников и прочих падших слоев населения. Потом парень послюнявил пальцы и начал сдавать колоду. Теперь компания резалась в дурака, осваивала покер, другие «развивающие» игры. Но и эти занятия не могли отвлечь их от голода и жажды. Все чаще взоры бойцов устремлялись к тающим запасам картофеля и баку с питьевой водой. Эта сила была неумолима, люди еле сдерживались.

В чтении тоже находили спасение. Даже Федорчук однажды взял книжку и стал читать. При этом он усердно морщил лоб, пытаясь усвоить премудрости приключений всадника без головы. Полонский невольно принялся за ним наблюдать и подловил момент, когда Федорчук воровато поглядел по сторонам, оторвал уголок страницы и быстро сунул в рот.

– Вкусно? – удивленно спросил Филипп.

Федорчук смутился, покраснел.

– Теперь понятно, – сказал Филипп, – почему такая толстая книжка внезапно стала тонкой. Страничку прочитал – скушал, очень удобно. А если товарищи после тебя захотят почитать?

– Так вы уже читали, – пробормотал Федорчук. – Зачем во второй раз?..

– Лично я люблю перечитывать интересные книжки, – объяснил Полонский. – Оттого они и интересные, что их постоянно перечитывают. Боже! – Он схватился за голову. – Докатились. Хотя… – Парень задумчиво уставился на стопку потрепанной литературы, лежащую у стены.

Кто же в детстве, читая потрепанные книжки, не отрывал от них уголки с номерами страниц и не совал в рот?

– Кстати, неплохое средство обмануть желудок, – подал голос сержант. – Пока еще желудок разберется, что его надули, пока примет ответные меры. Я тоже грешен, иногда подкрепляюсь таким образом. Только не надо съедать страницы целиком, товарищи бойцы. Едим поля и уголки. Остальное – чистый цинк, в нем мало полезного для здоровья. И «Мартин Иден» Джека Лондона не надо кушать. – Он покосился на книгу известного американского писателя, лежащую сверху стопки.

– Почему? – не понял Серега. – Потому что он проклятый империалист?

– Потому что он библиотечный империалист.

Пробежку по утрам сержант Затулин уже не делал. Последняя попытка сохранить здоровый дух в здоровом теле, предпринятая 28 января, закончилась плачевно. Он пробежал положенные двадцать кругов, а когда начал делать разминку, ноги внезапно подкосились. Ахмет побледнел, схватился за борт, а подбежавшим товарищам с виноватой улыбкой объяснил, что резко закололо в боку, помутнело в голове, и в ближайшие дни он от «исцеляющих» упражнений, наверное, воздержится.

Было 30 января, сумерки укладывались на океанскую гладь, когда сержант Затулин после угрюмого созерцания поредевших шеренг картошки принял волевое решение урезать пайку.

– За восемь дней мы съели шестьдесят четыре картофелины, товарищи бойцы, – сказал он дрогнувшим голосом. – Осталось тридцать семь. Свиной жир закончился. Мы сами видели, как рядовой Федорчук чуть не сломал себе руку, пытаясь что-то выскрести со дна. Такими темпами мы через четыре дня выложим зубы на полку. Нельзя это делать, парни. Попробуем растянуть удовольствие. Сегодня еще поужинаем, а с завтрашнего дня будем съедать по одной картофелине в день. Пайка воды остается прежней, но отдаем предпочтение воде с мазутом. То, что в баке, остается неприкосновенным запасом. Я не понял! – Сержант нахмурился. – Чего это мы тут плаксивые личики сделали и чуть не плачем?

– Ахмет, нас же уже шатает, – потрясенно прошептал Серега. – Мы не выдержим.

– Должны выдержать.

– Замечательно, – восхитился Филипп, покрываясь смертельной бледностью. – Получается, что мы умрем не через четыре дня, а через восемь. Это окрыляет.

– Мы не умрем. – Сержант скрипнул зубами. – Пусть умирают слабаки, а мы не такие. Мы выдержим, не сломаемся. Мы не какие-нибудь дохлые капиталисты, которые даже воевать отказываются без утреннего кофе и свежего постельного белья.

– Отличная речь, Ахмет, – похвалил Филипп. – А главное, короткая. Я не понимаю, причем здесь капиталисты, но ладно, тебе виднее. Заметь, мы не собираемся устраивать бунт и требовать усиленного питания. В глубине души мы понимаем, что ты прав. Но все равно это грустно, Ахмет.

– Как не хочется умирать, – прошептал Филипп, когда вечерняя пайка была съедена и солдаты лежали на матрасах, готовясь к отбою. – До сегодняшнего дня все это казалось мне бездарным сном. А сейчас прозрел – ведь это по-настоящему, с каждым днем становится хуже. Мы обречены, помощь не придет. Можно не ждать, когда закончатся эти восемь дней. Организму не прикажешь.

– Нужно приказать, – проворчал Ахмет.

– А он, зараза, чихал на мои приказы. Ладно, Ахмет, стонать не буду. В крайнем случае, посмотрим, что там у нас с загробной жизнью.

– Загробной жизни не существует, – фыркнул Серега.

– Я слышал об этом. А признайся, Серега, ведь хотелось бы? Вечные сады, солнышко, люди улыбаются, живут дружно, никакой нужды, все по справедливости.

– Коммунизм, что ли? – напрягся Крюков.

– Ну, почти, – допустил Филипп, сдерживая смех. – Только работать не надо. А не эта беспросветная чернота, о необходимости которой нам вещает воинствующий материализм.

– Но это правда, – возмутился Серега. – Не существует потустороннего и загробного мира, не существует бога. Все свои дела ты должен сделать в этой жизни. Лишь отсталые богомольцы верят в эту сладкую сказочку о вечном блаженстве в раю. Чушь позорная!

– Ладно, поживем – увидим, – проворчал Филипп. – Не хочу я с тобой спорить.

– Все-таки крамольный ты тип, Полонский, – посетовал Серега.

– Нужно настучать, конечно, – согласился Филипп. – Сообщить куда следует. В сороковом году таким вот образом на моего отца настучали, старшего батальонного комиссара Страхова. Всю жизнь верой и правдой служил Советской власти. На озере Хасан в тридцать восьмом личным примером поднимал бойцов в атаку. Грамотный комиссар, член партии, по уши был предан ее делу. Но нет, пришли однажды ночью, забрали, пришили участие в троцкистской группировке, кулаками выбили признание, хотя он и слов-то таких не знал. Сгинул в застенках, мать даже весточки не получила. Ее спасло лишь то, что официально они не успели зарегистрироваться, жили вместе, а оформить отношения не могли. Фамилия у нее осталась девичьей. Да плюс неразбериха в бюрократической отчетности наших органов. Оттого и жизнь ей не сломали товарищи чекисты.

Несколько минут стояло тоскливое молчание.

– Просто так у нас не арестовывают, – проскрипел Серега. – Значит, имелись основания.

– Реабилитировали папашу. Посмертно, но все-таки. Его просто так забрали, по ложному доносу того карьериста, что дышал отцу в затылок и хотел занять его начальственную должность. Мать в пятьдесят восьмом проявила упорство, дошла до самого верха и узнала фамилию мерзавца. Бывший батальонный комиссар Заклуцкий. В сорок втором он сдался немцам вместе со штабом Второй ударной армии предателя Власова. Сдох как собака через год. Напился в хлам в немецком кабаке и попал под грузовик, перевозящий снаряды.

– Слушайте, и без вас тошно, – простонал Федорчук. – Что вы душу-то тянете? Давайте о чем-нибудь добром. Эх, сейчас бы Любашке моей сообщить, что я жив. Похоронила уж меня, поди.

– Какая добрая тема, – подивился Филипп. – Я тоже постоянно мечтаю о таких телефонах, которые можно носить с собой и звонить в любую точку нашего необъятного глобуса.

– Это как? – не понял Серега. – Рация, что ли, такая?

– Да мне без разницы, как эту штуку назовут. Пусть рация. Ведь научились передавать радиосигнал на расстояние. Изображение тоже научились передавать, у буржуев даже прибор такой объявился – телевизор называется. Можно кино посмотреть, не выходя из дома, или, скажем, новости, концерт интересный глянуть.

– Это не только у буржуев, – проворчал Затулин. – В нашей стране тоже научились принимать и передавать телевизионный сигнал. Скоро каждый сможет купить такую штуку. Дорогая, правда, будет, зараза.

– Начитались, блин, фантастики, – фыркнул Серега. – Не нужны нам эти разлагающие буржуинские штучки. Хотя домой я бы весточку сейчас отправил. Что же делать-то, чуваки? Отец мне сызмальства твердил: если котелок варит, голодным не останешься. Ну, варит. Что дальше? Рыба не ловится, чем приманить – хрен ее знает. Птичку не подстрелишь – ни одной еще не видел.

– И не увидишь, – фыркнул Филипп. – Чайки и альбатросы обитают там, где берег виден. А здесь в какой стороне этот берег?

– Мне сосед-милиционер рассказывал еще до призыва, – необдуманно начал Ахмет. – Он на зоне строгого режима в Восточной Сибири надзирателем одно время работал. Жуткие истории излагал про тамошние порядки. Несколько раз такое случалось на его памяти. Сбегают зэки из колонии, а местность безлюдная, сплошь тайга, никаких населенных пунктов, до ближайшей дороги – десятки верст пересеченной местности. А жрать ведь надо, верно? Из зоны много не унесешь. Так они берут с собой постороннего, желательно молодого, безропотного или опущенного зэка, парят ему мозги, мол, ты парень свой, всем очень нравишься, идешь с нами в побег. Тот и рад стараться, бежит вместе с ними. И невдомек остолопу, что он при этой компании – передвижной продуктовый склад и ничего больше.

– Как это? – не понял Федорчук.

– Да очень просто. Если повезет, погоня, скажем, отстала, на дорогу выбрались или транспорт нашли, то отпускают бедолагу. Или убивают – бритвой по горлу и в кусты. От настроения зависит, от обстоятельств. А если дело швах, голодуха у горла, перспектив никаких, то режут парня, разделывают, самые лакомые куски кладут в котомку, чтобы хватило на несколько дней.

Филипп издал гортанный звук, едва не выстрелив из желудка съеденной картошкой. Протестующе зарычал и заворочался Федорчук.

Начал возмущаться Серега:

– Вот, Ахмет, ты, конечно, парень нормальный и наш командир, но набить бы тебе морду, чтобы не нес такую ахинею. Вот скажи, зачем ты нам это рассказываешь?

– Я дух ваш поднимаю, – проворчал Ахмет. – А заодно информирую об экзотических аспектах современной жизни. Ну, извините, если перегнул. Чего вы тут набычились и окрысились?

– Пройтись бы по тебе высоким слогом, – вздохнул Филипп. – В смысле, многоэтажным. Да энергию тратить жалко. Ладно, давайте спать, а то с этой голодухи жуткая муть в голову лезет.

Утром бойцы сдавленно хихикали, когда проснулись раньше Федорчука и обнаружили, что он лежал в обнимку с топором! Обнял его как родную жену, терся щекой о проржавевший обух, пускал пузыри.

– Опасно тут у вас, – посетовал Филипп, проглатывая гогот, рвущийся из горла.

– А чего это он? – Серега сделал страшные глаза. – Зарубить нас хочет?

– Нет, он боится, что мы его разделаем и съедим. – Ахмет хрюкнул. – Будет защищаться, не хочет в кастрюлю. Так, мужики, быстренько его связываем, – зашептал он. – Серега, ты отрубаешь Вовке голову, чтобы не орал, Филипп шинкует ногу на бефстроганов, а я побежал печку топить.

Когда Федорчук проснулся и в панике стал озираться, товарищи ползали по матрасам, давясь от хохота. Их лица побагровели, они надрывно кашляли, бормотали что-то неразборчивое. Федорчук уставился на топор, густо покраснел.

– Вставай, Вовочка, просыпайся, – хрипел Ахмет, хватаясь за живот. – Сейчас тебя мамочка в садик отведет.

– Все нормально, Вовка, все нормально, – вторил ему Филипп. – Тебе нечего стыдиться, у всех у нас одинаковое психическое заболевание.

Вспомнили, что завтрак с этого дня отменяется, вся надежда на далекий обед. По инерции чистили зубы, споласкивали лица в соленой воде. С каждым днем эта процедура делалась менее привлекательной, неуместной в текущих условиях. Разогрелся котелок на печке. Солдаты давились теплой водой, игнорируя привкус мазута и солярки. Полкружки на нос только раздразнили, им казалось, что теперь в один присест можно выпить целый бак.

– Но в этом есть и свои плюсы, – пытался развеселить компанию Ахмет. – Ничто так не притупляет голод, как жажда.

– Положительных моментов действительно хватает, – согласился Филипп. – Во-первых, не нужно бегать на стрельбище и через сутки заступать в караул. Во-вторых, решительно отпадает необходимость в туалетной бумаге.

Солдаты слабели с каждым днем, но пока еще хватало сил натужно хихикать, отвлекаться и совершать вылазки на палубу. Излишне говорить, что в морском пейзаже перемен не наблюдалось, помимо того, что все чаще устанавливался мертвый штиль, облака на небе становились спорадическим явлением, а температура воздуха повышалась с каждым днем.

– В жаркие страны плывем? – беспокоился Серега.

– Будем Советскую власть на штыках устанавливать, – лениво подтрунивал над ним Филипп.

В один из дней они стали свидетелями любопытного зрелища. Филипп растопил печку, поставил на нее котелок с морской водой. Он где-то раздобыл кусок фанеры, и когда вода закипела, водрузил ее над котелком. Несколько минут он с задумчивым видом держал ее над водой, дожидаясь, пока на фанере соберется конденсат, аккуратно перевернул и с блаженным видом стал его слизывать. Товарищи тут же сели в кружок и уставились на него голодными глазами.

– Голова пока работает, – объяснил Филипп. – Всякие знания в ней вертятся, нужные и не очень. Опреснительной установки у нас нет, но кое-что из подручных материалов можно сообразить. Соль при выпаривании разлагается и в получаемом конденсате отсутствует. Эту влагу можно пить.

Он еще немного подержал лист над водой и протянул Затулину. Сержант осторожно его перевернул, недоверчиво слизнул, уважительно глянул на Полонского. Мол, есть что-то в высшем образовании, навязываемом мамой.

– Капля в море, – вздохнул Федорчук, слизывая свою порцию.

– Дьявол, занозу в язык всадил! – заныл Серега, яростно присосавшийся к фанере.

В последующие полчаса солдатам было чем заняться. Они сгрудились у печки и жадно смотрели, как покрывается живительной влагой фанерный огрызок. «Пили» по очереди, блаженно щурились, закатывали глаза.

– Весь день так можно сидеть, – с довольным видом сообщил Федорчук. – Правда, толку никакого, все равно пить хочется, но приятно. И время провести можно. А морской воды у нас до хрена.

– Вот только растопки совсем не до этого слова, – нахмурился сержант. – А нам еще картошку в чем-то печь надо. Да и спички не вечные – четыре коробка осталось.

– Четыре коробка – это и есть до хрена, – усмехнулся Филипп. – Все в порядке, командир, растопку на корыте можно найти. В трюме доски, есть пила, сломаем несколько переборок между каютами. В них нет ничего ответственного, а дерева хватает. Жарковато, конечно, будет, – допустил он. – Но, с другой стороны, жар костей не ломит. Что для нас важнее?