Текст книги "Пуля нашла героя (География одиночного выстрела - 3)"

Автор книги: Андрей Курков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Добрынин, например, все чаще задумывался о трудовом смысле жизни. Не мог он никак понять: почему, если смысл жизни – это труд, людям не дают работать до смерти? Зачем эти бесполезные годы на пенсии? Ведь видел он не раз, как облагороженные раньше трудом люди, оказавшись на пенсии, снова опускались, начинали пить и бессмысленно проводить время.

Но вопрос оставался вопросом. А народный контролер в свободное от печальных раздумий время был счастлив. На его глазах рос Дмитрий-маленький. Он уже что-то говорил и называл Добрынина "деда", а Таню "мамкой". Жили они теперь втроем в одной квартире – Добрынин принес с работы оба одеяла, купил новую раскладушку для себя и теперь каждый вечер расставлял ее на кухне, отодвигая стол вплотную к стене. Кухня теперь была его спальней, и он находил это весьма удобным. Ведь часто ночью ему приходилось просыпаться. И каждый раз он находил что-нибудь пожевать, пережидая эти вспышки кратковременной бессонницы.

Таня чуть поправилась и уже подумывала о работе. Не то чтобы ей не нравилось возиться с сыном, но просто ощущение долга перед Родиной было в ней, как и в Добрынине, выше ощущения семейного долга, и народный контролер не мог этого не одобрять. Оставалось Тане еще три месяца подождать, после чего она могла сдать Дмитрия в ясли и заняться созидательным трудом. Добрынин агитировал ее идти на спиртозавод, работы там было много. Но Таня колебалась. Была она рукодельницей и представляла себе будущую работу за швейной машинкой или же с иголкой в руке. Больших заводов она боялась, но объяснить свою боязнь толком не могла.

По воскресеньям они втроем ходили на аллею Славы. На могиле Дмитрия Ваплахова уже стоял памятник – небольшой аккуратный бетонный обелиск со звездой на верхушке. Появились на аллее еще две могилы. В одной был похоронен генерал Чеповецкий, которого Добрынин знал по первомайской почетной трибуне. Во второй лежал молодой прораб, погибший, спасая своих товарищей во время несчастного случая на стройке.

Кто-то до сих пор приносил на могилу Ваплахова свежие цветы, но Таня по-прежнему каждое воскресенье покупала бумажные и аккуратно втыкала их по краям могилы.

– Эти дольше стоят, – говорила она. – А свежие – наутро уже сено!

Так и тянулось время, пока однажды ночью, когда Добрынин, пережидая очередную бессонницу, жевал кильку в томате – свои любимые консервы, раздался негромкий, но настойчивый стук в дверь.

Удивленный народный контролер открыл и увидел перед собой молодого стройного офицера с листом бумаги в руке.

– Товарищ Добрынин? – спросил офицер.

–Да.

– Извините, что ночью. Срочная радиограмма! – сказал он и передал листок в руки народному контролеру.

– Прочтите, пожалуйста, в моем присутствии.

Добрынин проверил дверь в комнату – она была закрыта. Прислушался – там было тихо, и Дмитрий, и Таня крепко спали.

Тогда он включил в коридоре свет.

"Срочно приезжайте в Кремль. Свинягин". – прочитал он радиограмму и посмотрел на офицера.

– Машина будет готова к восьми утра, – сказал офицер. – На заводе мы предупредим, что вас не будет.

Добрынин кивнул.

Когда офицер ушел, Павел Добрынин вернулся на кухню, посмотрел на часы с неработавшей кукушкой. Был самый разгар ночи – полвторого.

Спать расхотелось совсем, и Добрынин сидел в трусах и в майке за столом над открытой полупустой консервной банкой с томатной килькой, сидел и думал, терялся в догадках: зачем его срочно вызывают в Москву? Зачем теперь, когда он в общем-то вопреки своему желанию осел, получил жилье и имел на своем попечении почти родную семью, вызывать его в Москву? Прошлый опыт ясно говорил, что такой вызов – это новое задание, новый город и новая ответственная работа. Но теперь Добрынин не ощущал в себе прежнего энтузиазма. Может быть, потому, что остался он один, потому, что не было больше рядом надежного друга Ваплахова. А может, просто возраст был этому причиной?

Но раздумья раздумьями, а в восемь утра придет машина, и он, собрав свой вещмешок, спустится вниз, чтобы ехать в город, который он любил и немного боялся. Что он скажет Тане? Что он может сказать Тане, уже, наверно, привыкнувшей к его заботе и присутствию? Эта мысль все сильнее тревожила Павла Добрынина, и он понял, что ничего не сможет ей сказать – просто слова станут поперек горла. И тогда он решил собраться сейчас, ночью. Тем более было это несложно, потому что вещей, которые ему надо было взять с собой, у Добрынина почти не имелось.

Осторожно, на цыпочках Добрынин прошел в комнату, взял свой вещмешок, постоянно лежавший под кроватью, на которой спала сейчас Таня с ребенком. Взял с полки книжного шкафа третью книгу "Детям про Ленина", чтобы было что в дороге читать, и на ощупь, не глядя, взял сборник стихов. Потом вернулся на кухню, положил в мешок несколько банок консервов.

Проверил, лежит ли в вещмешке именной револьвер. Успокоился, ощутив пальцами его холодный металл. Вспомнил вдруг о фляге со спиртом, лежавшей на всякий случай тут же на кухне. Взял и ее.

Шел третий час ночи.

Добрынин взял бумагу, ручку и чернила и написал Тане записку.

Письменные слова долговечнее и смелее выговоренных.

"Дорогая Танечка, дорогой Митя!

Ночью принесли радиограмму с вызовом в Москву. Не хочу вас будить. Желаю вам счастья, здоровья и успехов. Живите здесь, в квартире. Не знаю, когда вернусь. Буду писать. Ухаживайте за могилкой Дмитрия. Жму руку (зачеркнул). Целую (зачеркнул). Обнимаю (оставил),

Павел Добрынин".

Около семи утра, когда на улице было уже светло, Добрынин с вещмешком спустился вниз.

Он прогуливался вдоль дома, вспоминая, как точно так же прогуливался тут, ожидая приезда Тани.

Около восьми к дому подъехал военный "газик".

Тот же молодой офицер поздоровался с Добрыниным, предложил ему сесть на заднее сиденье.

– Мы вас довезем до станции Усть-Кут, а там в одиннадцать сядете на прямой поезд. Билет уже есть.

Добрынин кивнул.

Выехали за город.

Ухабистая грунтовка подбрасывала машину, но солдат-шофер крепко держал руль в своих молодых руках.

Глава 26

Дождливый майский вечер занудливо шелестел за окошком. К стеклу прилипали, а потом рывком скатывались вниз крупные капли.

Сторож автостоянки дома отдыха МВД "Сокол" Марк Иванов стоял над двухконфорочной газовой плитой в своей будке-сторожке и сквозь толстенные линзы тяжелых, замучивших переносицу очков наблюдал за побитой алюминиевой кастрюлей, в которой варился суп из говяжьей лопатки с ошметками мяса, нескольких картофелин и одной луковицы.

Пузырьки уже поднимались со дна кастрюли, что свидетельствовало о начале кипения. Сжимая в ладони пригоршню каменной соли, Марк выжидательно следил за этими пузырьками. Наконец он взял левой рукой ложку, зачерпнул немножко супа, подул на него, а потом дотронулся губами, боясь обжечься, но понимая необходимость проверки на соль. Суп оказался несоленым, и Марк щедро посолил его.

Потом присел рядом на табурет. Стал ждать. Будка-сторожка уже три года заменяла ему настоящее жилье. В общем-то, обустроился он здесь неплохо: стояла под одной стеной узкая кровать с железной сеткой, а под другой стеной, у окна, находился маленький столик, плитка, две табуретки и старая тумбочка, несколько раз перекрашенная за последние сорок-пятьдесят лет.

Марк снова поднялся, посмотрел на кипящий суп, понюхал его, наклонившись над кастрюлей. Еще чуть-чуть – и будет готов.

Чувство голода своими частыми появлениями очень раздражало Марка. И дело было не в том, что ему не хватало денег, хотя зарплатой то, что он получал в кассе дома отдыха, назвать было трудно. Просто не хотелось ему никуда выходить из своей будки. Малюсенькая автостоянка была полностью видна из окошка, да и находились на ней только две машины, одна из которых – старый синий "Москвич", принадлежавший бухгалтеру, – последний раз ездила, должно быть, лет двадцать назад. Красные "Жигули" отдыхавшего в доме отдыха майора, конечно, ездили. Так что вроде охранять их стоило, но в поселке Уютное никто ничего не воровал, и вообще было тихо, мирно и спокойно.

И если уж говорить о еде, то все остальные сотрудники дома отдыха бесплатно и сытно питались в том же самом доме отдыха, в столовой. А если не хотели есть именно там, то всегда могли набрать себе еды, оставшейся от отдыхающих, и отнести к себе домой, чтобы кушать по-домашнему, в приятном одиночестве или в кругу семьи. Все так и делали. Все, кроме Марка.

Кто-то постучал в дверь будки, и Марк испуганно оглянулся.

– Кто? – спросил он хрипловатым подростковым голосом.

– Я, Ванеев.

Марк шагнул к двери, снял крючок, на который она была закрыта.

Вошел промокший старик лет семидесяти в грязном ватнике и черной кепке.

– О, – сказал он, снимая мокрую кепку и выжимая ее себе под ноги. – Ты лампочку новую взял!

Марк тоже посмотрел на лампочку, свисавшую с потолка. Действительно, последние три дня ему приходилось жечь свечи, и в конце концов он пошел к завхозу дома отдыха и, поборов гордость, а может быть, просто стеснительность, выпросил у него новую лампу взамен сгоревшей. Пришлось, правда, потом снова идти к нему и относить сгоревшую лампу, понадобившуюся ему для отчетности. Зато теперь в будке было так ярко, что даже пауки, прятавшиеся в щелях сбитых из деревянных досок стен, были хорошо видны.

– Здравствуй, Вася, – как-то замедленно проговорил Марк вошедшему гостю. Счас суп готов будет, поешь?

– Я не того, – мотнул головой Ванеев, стаскивая с себя мокрый ватник. – Я газету принес...

– Какую газету? – Марк посмотрел на Васю, и толстые линзы очков увеличили удивление его взгляда.

– Ну помнишь, ты мне про своего Кузьму, попугая говорил?

– Да...

– Ну так тут вот про него и даже про тебя есть! – сказал старик, вытащил из-за пояса брюк свернутую трубочкой газету и подал ее Марку.

Руки у Марка задрожали, он развернул газету.

– На какой странице? – спросил.

– Там, посередке. Она промокла чуть-чуть, так что не порви...

Марк, раскрывая газету, подошел к столику, разложил ее на нем, раскрыл посередке и увидел среди бисера текста фотографию попугая.

– Кузьма! – вырвалось у него. – Где ж это он?..

– Ты почитай, почитай, – говорил Ванеев. – А я пока за супом послежу, чтоб не убежал...

Марк сел на табурет и стал читать. От напряжения болели глаза, болели и слезились. Приходилось приподнимать очки и вытирать слезы рукой.

В статье рассказывалось о каком-то ученом, изучающем возможности попугая и открывшем с помощью этого попугая огромное количество неизвестных раньше стихов неизвестного поэта.

Статья была на весь разворот, и Марк уже терял терпение.

– Где же здесь про меня? – шептал он сам себе. – Где ж тут про меня?

Ванеев сделал шаг к столу, наклонился над разложенной газетой и, ткнул пальцем в какой-то абзац.

– Там где-то.

Марк снова протер рукой глаза, поморгал, наклонился над статьей.

"Со своим первым хозяином и дрессировщиком Марком Ивановым попугай ездил с концертами больше двадцати лет. Птица пользовалась огромным успехом, можно сказать, что знала ее вся страна. И когда началась война против гитлеровской Германии, Марк Иванов с попугаем Кузьмой дали сотни концертов на фронте, в перерывах между боями, в госпиталях. Сами они тоже побывали в госпиталях – оба были тяжело ранены во время выступления. Но потом они все равно вернулись в строй и если б не тверинщина – выступали бы и сегодня. В эти дни Марку Иванову было бы шестьдесят семь. Он умер в тюрьме на глазах у своего попугая от дистрофии и сердечного приступа. Его фамилия заняла свое место в списке миллионов жертв несправедливого, жестокого режима Тверина..."

Снова заболели глаза. И заныла переносица, почти продавленная этими тяжелющими очками.

Марк положил очки на стол, рукой схватил свои взъерошенные седые волосы, потянул их до боли. Потом отпустил.

– Слышишь, Вася, пишут, что я умер!.. Вася кивнул, следя за кипевшим супом.

– Но я ведь живой, – сказал Марк. Вася снова кивнул, не глядя на приятеля. Потом сказал: "Живой". Марк чувствовал себя крайне удрученно.

– Ты до конца читал? – спросил он.

– Ага.

– А где они сейчас? А?

– В Ялте...

– В Ялте? – воскликнул взбудораженный старик. – В Крыму? Я хочу его увидеть... Я ведь жив...

Вася обернулся и посмотрел на приятеля с сочувствием.

– Ялта ведь недалеко? – спросил Марк.

– Недалеко, – подтвердил Вася. – Я туда ездил на экскурсию от нашего "Сокола". Часа четыре езды...

– Поеду, – прошептал Марк. – Надо ехать... Не знаешь, когда автобусы есть?

– С утра, наверно. С Судакской автостанции.

– Вася, – Марк подошел к сидевшему у плиты старичку. – Послушай, ты посиди здесь за меня денек! Завтра. А?

Ванеев поднял взгляд на Марка, посмотрел на его затуманенные, неизвестно куда смотрящие глаза.

– У меня же лодочная... Я ж там должен до семи быть.

– А ты Нину свою попроси! Она пусть на лодочной подежурит, а ты здесь! Прошу тебя! Я ж поеду, скажу им, что живой! Может, они что сделают? Может, Кузьму вернут, и я тут по санаториям выступать буду... А? И ты с нами ездить будешь? Подежурь, а?

– Ну... я... так не знаю... – замялся Ванеев. – Надо с Ниной поговорить, я так не знаю...

– Ну так сходи, пожалуйста, поговори! – просил, стоя над Ванеевым, Марк.

– Когда, сейчас? – Вася испуганно оглянулся на мокрое окошко.

– Да, сходи сейчас, а я пока суп разолью по тарелкам.

И Нину позови, вместе поедим... А, Вася?

Ванеев поднялся с табурета. Снял со спинки кровати свой мокрый ватник; ватник был насквозь промокший, и надевать его никак не хотелось, особенно после того, как погрелся он у газовой плиты.

– Надень мой плащ, – говорил Марк, показывая рукой на висевший на гвоздике черный плащ. – Он сухой, я сегодня никуда не выходил!

Вася вздохнул, надел плащ, открыл дверь, сначала выглянул в проем. Обернулся. Сказал: "Ну счас вернусь!" и побежал под дождем к пятиэтажному дому, в котором жил вместе со своей "новобрачной", такой же старухой Ниной.

Марк, забыв о супе, снова сел за стол и смотрел на фотографического черно-белого Кузьму. В глазах стояли слезы, но не из-за напряжения в этот раз, а из-за воспоминаний, нахлынувших куда сильнее, чем этот майский дождь, монотонно шелестящий за окном.

– Завтра увижу... – бормотал Марк. – Завтра его увижу... Поднялся, прихрамывая подошел к двери, выглянул наружу в надежде увидеть бегущего назад Васю Ванеева, но на дворе было тихо, и только дождь монотонил тоскливо. Вернулся к столу. Запершило в горле. Прокашлялся, и тут же старая рана напомнила о себе – закололо в груди, в легком.

Снова закашлялся, но теперь уже с хрипом. Привычный звук сотряс будку-сторожку.

Когда Вася Ванеев, договорившись обо всем с Ниной, прибежал назад, чтобы обрадовать приятеля-сторожа, Марк лежал на полу лицом вверх.

Толстые линзы очков увеличивали уставший тусклый взгляд остановившихся глаз. Лицо было бледным и поразительно худым. Одна рука неуклюже лежала на тонкой "лебединой" шее, вторая была откинута в сторону.

Постояв над телом несколько минут, Вася пришел в себя. Присел на табурет, подумал о смерти, до которой не так уж долго осталось и ему. Потом выключил суп. Приподнял газовый баллон, проверяя, много ли еще там газа осталось. Показалось, что много.

"Чего пропадать?" – подумал он и выкрутил вентиль шланга, соединявшего баллон с плитой.

Нести этот довольно тяжелый баллон ему не хотелось, но и оставлять его было грех. Поразмыслив немного, решил Ванеев сначала отнести домой кастрюлю супа, а потом уже вдвоем с Ниной вернуться за баллоном.

Нашел зеленую эмалированную крышку от кастрюли, не от суповой кастрюли, ну да все равно, лишь бы подходила. Взял с крючка над плитой две тряпки, схватил ими горячие ручки кастрюли и, отпихнув ногой дверь, поспешил под дождь.

Глава 27

Дело двигалось к Новому году. Все больше приходило старику Эква-Пырисю поздравительных открыток и телеграмм, посылок и бандеролей, и все меньше серьезных писем.

Банов был этому рад. Не то чтобы не нравилось ему читать эти письма. Просто знал он, что отвечать на них придется Кларе, а Клара, бывшая уже на каком-то месяце беременности, быстро уставала. Хотя надо сказать, что беременность сделала Клару удивительно красивой – обычно худое скуластое лицо округлилось, и что-то доброе и мягко-женское появилось в нем: то ли выражение мольбы или же просто какого-то не очень важного вопроса ко всему окружающему миру, а может быть, было это выражением ожидания ребенка, что тоже само по себе не могло не быть – причиной внутренней и внешней мягкости и доброты,

Погода была отменная. Снег искрился под солнечными лучами, снегири красногрудыми комками перелетали с елки на елку или вдруг опускались на простынно-белый снег и шумели себе там, что-то под этим снегом выискивая. Иногда пробегала по снегу от одного дерева к другому рыжая белка.

Кремлевский Мечтатель, казалось, получал в эти дни больше удовольствия от наблюдения природной красоты, чем от распаковки бандеролей и посылок. Хотя пару дней назад три одинаковые по форме, довольно длинные посылки вызвали у старика взрыв удивления и радости. Сразу три лыжные фабрики прислали Кремлевскому Мечтателю по паре добротных лыж в подарок к Новому году. Одна пара лыж пришла от Мукачевской лыжной фабрики, и назывались эти лыжи "Елочка", вторая пара "Турист" – пришла с Урала, а третья пара вообще из-за границы, и назывались эти лыжи по-иностранному, так что понять, откуда их прислали, ни старик, ни Банов не смогли.

Но зато тут же придумал Кремлевский Мечтатель лыжный праздник, и вот пару дней спустя они втроем, вместе с беременной Кларой пошли на лыжную прогулку.

Шли, не спешили. Первым прокладывал неглубокую лыжню Банов, за ним шла на лыжах Клара, а уж позади всех не спеша Кремлевский Мечтатель.

Гуляли они часа два и проложили неплохую прогулочную лыжню по Подкремлевским лугам с подъемами и спусками с холмов и приятными проходами между близко растущими елочками.

– Теперь будем через день прогуливаться! – сказал, отдышавшись, покрасневший и румяный от мороза старик.

Отогрелись у костра, поставили лыжи возле его, Эква-Пырися, шалашика. И стали солдата ждать с обедом.

Потом обедали с аппетитом, и, конечно, из-за скудности разделенного на три части обеда, все трое остались немножко голодными.

– Надо что-то придумать, – сказал старик и посмотрел на ожидавшего окончания обеда Васю.

– Ничего нельзя, – развел руками Вася. – Я ж говорил, повар-азербайджанец, он лишнюю котлету никому не даст, выбросит, а не даст!

– Да? – сказал задумчиво старик. – Но тут дело серьезное. Вот товарищ Клара скоро матерью станет, а будущая мать должна быть сытой и здоровой, иначе придет на смену нам слабое, хилое поколение, так ведь, товарищ Банов?

– Ага, – сказал Банов.

– Может, рапорт написать? – предложила Клара, решив, что не дело это, когда в общем-то ее проблема решается без ее участия.

– Рапорт? – переспросил старик. Подумал пару минут.

Потом, обернувшись к ней, сказал: – Не рапорт, а заявление! Именно заявление под моей подписью... на имя коменданта Кремля... Как сейчас коменданта Кремля звать? – обернулся старик к солдату.

Солдат пожал плечами.

– Ну ладно, просто на коменданта Кремля... А ну-ка, товарищ Банов, дай-ка мне письменную доску и принадлежности.

И, отложив недоеденную перловую кашу с тефтелями, положил старик себе на колени письменную доску и стал писать на листке бумаги заявление.

– Так, "Коменданту Кремля, заявление, – диктовал сам себе Эква-Пырись. Убедительно прошу вас увеличить размер посудочного судка в связи с тем, что отпускаемой мне ежедневно порции явно не хватает для энергичной умственной деятельности. Должен сказать, что, исходя из моих наблюдений, размер посудочного судка должен быть увеличен как минимум в два, а лучше – в три раза. С партийным приветом, В. И. Эква-Пырись".

– Вот, – старик взял написанное заявление в руки, перечитал и подал его солдату. – Отдашь непосредственному начальнику!

– Так точно, – сказал солдат. – Подождем, посмотрим, – сказал Эква-Пырись Кларе и Банову. – Не могут они мое заявление без ответа оставить!

Солдат ушел. Дел больше на вечер у старика, Банова и Клары не было. И уселись они на расстеленных двух шинелях у костра в домино играть.

А сверху незаметно подкрадывался зимний вечер, и неподвижный воздух охотно растворял в себе теплое дыхание трех игроков.

Глава 28

Улицы Москвы были засыпаны опавшей листвой. Желтый ковер покрывал тротуары. Ночами лунный свет отражался в тысячах окон и, отраженный, падал вниз, придавая засыпанным улицам неземной сказочный цвет. Проезжали машины по дороге, проходили люди, и вместо звука шагов, вместо урчания мотора слышен был лишь шорох листьев, шорох сухих осенних листьев.

Осень в Москве стояла сухая: ни дождей, ни туманов. И небо над городом было чистое и белесое. И в природе, и в городе царило спокойствие.

Рано утром, когда поезд только въезжал в пределы Москвы, Добрынин не мог не заметить этого спокойствия, этого согласия природных и человеческих сил. Он стоял в тамбуре вагона у двери и смотрел в окно, наслаждаясь железной музыкой колес. Эта музыка своей постоянностью и приятной монотонностью заставляла Добрынина думать о вечном, о бесконечном. И он думал о своей стране, думал о ней с любовью, как можно думать о женщине. Думал и о том, что сама Родина во многом похожа на женщину. И не из-за плакатного "Родина-мать". Совсем нет. Что-то другое было в Советской стране от женщины. Может быть, правда, только от советской женщины. Какая-то беспрекословность и, может быть, непредсказуемость в хорошем смысле. Если думать проще – то была у Родины загадка, манящая и непонятная загадка, которая всю жизнь держит человека, любящего человека, в восторженном напряжений. Вот и сейчас Добрынину было приятно и радостно думать об этой загадке, и думал он о ней не для того, чтобы попытаться ее разгадать. Нет. Не было в нем этого глупого рвения молодости, пытающейся все расставить на свои места, расшифровать все шифрограммы жизни.

На вокзале Павла Добрынина встретил незнакомый человек в длинном темно-синем пальто и шляпе.

Наверно, выглядел Добрынин немного странно, чем и привлек внимание посланного встречать его ответраба: зеленый выцветший вещмешок, конечно, не подходил к синему аккуратному костюму.

– Вы товарищ Добрынин? – спросил этот высокий мужчина в шляпе.

–Да.

– Мне приказано отвезти вас в Кремль. Вас ждут.

Не задавая никаких вопросов, Добрынин пошел за ответрабом, сел у вокзала в черную легковую машину, и помчались мимо машины улицы и переулки Москвы, пока не выкатилась она на Красную площадь и не въехала в ворота Кремля.

– Ну вот, приехали, – сказал, так и не представившись, ответраб.

– А где я... где найти товарища Свинягина? – спросил, оглядываясь по сторонам, народный контролер.

– А зачем вам Свинягин? – удивился ответраб. – Вас же генерал-лейтенант Волчанов ждет.

– Да? – вырвалось у Добрынина.

Конечно, он хотел встретиться со своим старинным другом Волчановым, но думал, что произойдет это как-то между делом, ведь радиограмма была подписана Свинягиным. И вот, оказывается, ждет его здесь, в Кремле, не Свинягин, а как раз его старый добрый друг.

– Сейчас я вас отведу, – сказал ответраб. – Секундочку подождите!

Ответраб давал какие-то указания шоферу, а Добрынин послушно стоял с другой стороны машины. Стоял и ждал.

Вскоре ответраб окликнул его, и пошли они к знакомому Добрынину по прошлым приездам в Кремль желтому несколькоэтажному зданию, где он часто пил чай и разговаривал с товарищем Твериным.

"Наверно, Волчанов теперь рядом с Твериным сидит, – подумал народный контролер. – Генерал-лейтенант все-таки!"

Зашли в служебный торцевой вход. Там постовой милиционер попросил показать вещмешок. Он рылся в нем не глядя, а просто ощупывая содержимое, и вдруг лицо его изменилось, и он нажал на черную кнопку на столе. Сразу прибежал еще один милиционер, постарше и суровее. Они вдвоем пристально посмотрели на Добрынина. Ответраб стоял в стороне.

– У вас с собой есть оружие? – с угрозой в голосе спросил пришедший позже милиционер.

– Да, – удивленно пожал плечами Добрынин. – Револьвер. Мне его товарищ Тверин подарил.

Милиционеры, вытащив из вещмешка револьвер, стали рассматривать его внимательно, читали выгравированную на вороненой стали надпись.

А Добрынин улыбнулся вдруг, вспомнив, как много лет назад вошел в эти двери впервые и стоявший на посту милиционер не мог понять, почему в его вещах находился топор. "Интересно, где теперь этот топор?" – подумал Добрынин. Попытался вспомнить, но не смог.

– Револьвер заберете, когда будете выходить, -сказал наконец старший милиционер.

Поднялись по ступенькам. Добрынин помнил, что товарищ Тверин сидел на третьем этаже, но сейчас они поднялись на второй и шли по длинному коридору, устеленному красной ковровой дорожкой.

Добрынин, вспомнив свои прошлые приезды, остановился вдруг, втянул носом воздух. Ответраб тоже остановился, оглянулся на народного контролера.

– Здесь раньше лошадьми пахло, – сказал ответрабу Добрынин. – Не здесь, на третьем этаже... Маршал... как его?...

Добрынин напрягся, но фамилию маршала вспомнить не смог.

Ответраб на ходу пожал плечами и посмотрел на Добрынина с некоторым недоверием.

– А кремлевские конюшни еще есть? – спросил вдруг

Добрынин, пытаясь по-другому вытянуть из своей памяти фамилию маршала.

– Конюшни? – удивился ответраб. – Нет, нет здесь конюшен. Это ж не колхоз!..

После этого Добрынин замолчал. Остановились у последней двери по коридору. Ответ-раб стукнул в нее два раза.

– Да! – донеслось изнутри.

– Идите! – сказал ответраб.

Добрынин зашел и остановился. Кабинет был не маленький, но и не очень большой – чем-то даже напоминал его кабинет на спиртозаводе.

За письменным столом сидел – Добрынин сразу его узнал – постаревший Волчанов. Он был в штатском и выглядел очень по-домашнему. Наверно, потому, что его черный костюм был плохо выглажен.

– Господи! – воскликнул Волчанов, поднимаясь.– Паша!

Добрынин подошел. Они обнялись через, стол, и оба тяжело вздохнули.

– Ну садись! – сказал хозяин.

– Ты уже генерал, и вот теперь здесь сидишь, – Добрынин осмотрел кабинет оценивающим взглядом. – На повышении!

– Та-а! – Волчанов махнул рукой. – Здесь я сижу временно. Пока мой флигелек перестраивают. Понимаешь, неделю назад оползень случился, и под моей комнатой – провал. Сейф с документами просто под землю провалился. Еще не знаю, как отчитываться буду. А все потому, что понарыли эти придурки тут под Кремлем! Да садись ты!

Добрынин сел по другую сторону стола.

– Я думал, меня Свинягии вызвал, – сказал он. – А тут мне говорят, что ты. Я так обрадовался...

– А, Свинягин он и есть Свинягин! – махнул рукой Волчанов. – Это я просто для порядка радиограмму так подписал, чтоб не суетились там твои, а то б черт его знает – везли бы тебя на машине с охраной до самой Москвы.

– Так, значит, это не для работы... – понял Павел.

– Нет, – ответил Волчанов. – А вообще-то ты не радуйся! Новости ведь хреновые...

– А что? – испугался Добрынин.

– Старик умер, – понизив голос, сказал хозяин кабинета.

– Старик? – переспросил народный контролер. – Какой старик?

– Товарищ Тверин...

– Да?! – вырвалось у Добрынина, и тут же он почувствовал, как что-то онемело внутри. – Тверин? Волчанов кивнул.

Добрынин смотрел на своего старого друга, на проседь в его волосах, на глубокие морщины на широком лбу, на мешки под глазами. Смотрел и думал, что все они теперь – старики. Думал, что и после смерти любого из них кто-нибудь скажет кому-нибудь: "Слышал, старик умер!"

– Ну вот я тебя и вызвал, – заговорил Волчанов. – Ты ведь любил его, да и он тебя... Какой он там ни был, а все-таки друг... Еще официального сообщения не было, но похороны готовятся. Если не против – будем вдвоем венок нести. А?

– Ага, – сказал Добрынин.

– Ты знаешь, тут так много изменилось... новые люди, новые правила...

– Да, я заметил...

– Старик тебя перед смертью вспоминал, – Волчанов выжидательно посмотрел на друга. – Просил передать тебе какие-то там вещицы, на память. Знал, что умирает... Знаешь, у нас тут на этаже буфет есть, пошли чаю выпьем!

– А помнишь, – вдруг сказал Добрынин, – раньше чай прямо в кабинет к тебе приносили? Помнишь?

Почему-то это воспоминание мгновенной молнией осветило настроение народного контролера, и он улыбнулся мягко, по-детски.

– Да, – Волчанов кивнул. – Приносили... Ну что, пошли в буфет?

Буфет был действительно совсем рядом – через кабинет. Никакой вывески на двери не было, но запах говорил за себя.

Волчанов и Добрынин зашли, стали в очередь.

Добрынин с интересом рассматривал людей: и стоявших в очереди, и тех, кто уже ел за маленькими квадратными столиками. Среди всех этих людей был только один военный, да и то в звании капитана.

У прилавка возник вдруг шум – пожилой мужчина, наверно, важный кремлевский работник, третий раз пересчитывал полученную от буфетчика сдачу.

– Ну, сколько? Тридцать восемь? – победоносно спросил он. – А должно быть сорок две!

Буфетчик, высокий мужчина в белом, завязанном на спине халате и поварском колпаке, долго извинялся.

Наконец подошла их очередь.

– Два чая с двойным сахаром и два бутерброда с копченым салом, – заказал Волчанов.

Добрынин стоял рядом и смотрел, как его старый друг отсчитывает в ладони копейки. Смотрел и чувствовал себя как-то странно. До сих пор ощущал он некоторое презрение к деньгам и к необходимости их использовать для продолжения жизни. И здесь он тоже увидел в этом отсчитывании мелочи, в пристальном взгляде буфетчика, который, казалось, тоже считал мелочь в ладони Волчанова, нечто постыдное, нечто унижающее человеческое достоинство.

Уже когда они сели за столик и расколачивали в стаканах сахар, Добрынин не вытерпел и сказал Волчанову о своем отношении к деньгам, и особенно к копейкам.

– Ну, брат, знаешь, – задумчиво ответил Волчанов. – Копейка копейке рознь. Эти-то копейки, – и он опустил руку и потряс правый наружный карман своего пиджака, из-за чего раздался звон мелочи, – они и называются: кремлевские копейки. Такие и отсчитывать не стыдно: что там стакан чая – копейка, сахар еще одна копейка, хлеб с салом – три копейки. Где ты сейчас за такую цену поешь?

Добрынин пожал плечами. В принципе, этот вопрос его не интересовал. Просто выразил он свое отношение вообще к деньгам, к любым деньгам, но, видно, не понял его Волчанов.

– А когда похороны? – перешел на шепот Добрынин, решив сменить тему.

– Завтра.

– Завтра? – удивился народный контролер. – И еще не было сообщения?

– Завтра с утра будет, в шесть часов. Понимаешь, если заранее сообщить десятки тысяч людей поедут сюда, придется Москву перекрывать, оцепление, войска вводить. Масса трудностей. А так все пройдет спокойно и организованно.