Текст книги "Город каменных демонов"

Автор книги: Андрей Ерпылев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– Чертов старикан!.. – недовольно пробормотал секретарь, отстав на несколько шагов. – Столетие перевалил, а стоит, как скала… Не хуже своих истуканов.

– Ты даже не подозреваешь, Отто, – ухмыльнулся его товарищ, склоняясь к самому уху, – насколько точно выразился! Девица, болтают, в восторге не только от денежек старого каменотеса…

– Да ну!

– Точно-точно, – подтвердил третий секретарь, присоединяясь к приятелям. – Фрау Геринг, наша экономка, сообщила мне по секрету…

Все трое тесно сблизили головы и зашушукались совсем неразборчиво.

– Все это преотлично, – протянул Отто Лемке, скребя в рыжем затылке. – Хозяину остается лишь позавидовать, если то, что ты, Ганс, нам тут порассказал, правда, хотя бы на четверть… Только как быть с теми пятьюдесятью марками на брата, что посулил нам герцогский управляющий в качестве аванса?..

– «Как-как», – передразнил товарища белобрысый Аксель Розенберг. – Позабыть про них – вот и все. Неужто ты не знаешь старого Виллендорфа? Уж если он сказал «нет», то слово его покрепче того самого!..

Трое бездельников довольно заржали.

– Я не помешаю вам, господа?.. – робко прозвучал сзади голос с мягким австрийским акцентом.

– Это что еще такое? – спросил Ганс, презрительно измеряя взглядом щуплого чернявого юношу, комкающего в руках шляпу. – Кто сюда пустил эту деревенщину? Эй, как тебя зовут, венская отрыжка?!

– Адольфом, господин… – поклонился паренек. – Только позвольте вам заметить, что я не из Вены, а из Линца…

– Один хрен! – расхохотался Аксель. – Что Вена, что Линц, что Прага – везде живут недоделанные оззи.[14]14
  Презрительное название австрийцев в Германии до 1945 года. Происходит от самоназвания Австрии «Osterreich» – «Восточная Империя». Впоследствии это прозвище закрепилось за жителями социалистической Восточной Германии – ГДР.


[Закрыть] «Каспата»… – передразнил он выговор Адольфа.[15]15
  Австрийский диалект немецкого языка сильно отличается от «хохдойча», принятого в Германии.


[Закрыть] – Научился бы сначала хоть говорить по-человечески…

– Стоп! – хлопнул себя по лбу Отто и принялся лихорадочно листать выхваченный из жилетного кармана блокнот. – Так вам было назначено на двенадцать, молодой человек?

– Совершенно верно… Вот, у меня тут так и записано: «Двенадцать ноль-ноль».

– Пойдемте! – схватил его за рукав секретарь и потащил в галерею. – Только будьте почтительны, сударь, мастер чрезвычайно вспыльчив и в гневе несдержан не только на слова… – потер он ушибленное третьего дня фон виллендорфовским костылем плечо. – Если бы вы только знали, чего мне стоило уговорить его выкроить для вас пару минут!..

– Я буду благодарен вам, сударь, – потупив глаза, пробормотал молодой австриец, суетливо извлекая из кармана заранее припасенную монету в пять марок. – По мере моих скромных сил…

– Чересчур уж скромны ваши силы… – золотой волшебным образом исчез, будто его и не было. – Но Бог с вами… Кстати! Не вздумайте упоминать при хозяине о Господе или божиться! Он убежденный атеист!

– Я буду внимателен…

Завидев парочку, фон Виллендорф царственным жестом руки отпустил молодую женщину, с которой только что щебетал, и собрал в приветливую улыбку морщины на лице.

– Вы все-таки пришли, мой юный друг? – ласково приветствовал он зардевшегося, словно девушка, австрийца. – Признаться, я думал, что столь долгое ожидание охладит ваш пыл…

– Я всю жизнь мечтал о таком учителе, герр Виллендорф…

– Фон Виллендорф!.. – прошипел сзади Отто, пихая юношу в бок.

– Ну почему же, – благодушно улыбнулся старик. – Я две трети своей жизни прожил просто Виллендорфом, поэтому не вижу в своей фамилии ничего зазорного и без дворянской приставки… Оставьте нас, Отто!

Секретарь безмолвно повиновался, и скульптор продолжал:

– Я внимательно посмотрел ваши рисунки, молодой человек, и должен признать, что в вас есть искра…

Адольф просиял, но фон Виллендорф тут же охладил его пыл:

– Но я не могу принять вас в качестве ученика. Я очень сожалею, поверьте мне.

– Почему? – подался вперед молодой австриец, от волнения говоря еще более неразборчиво, чем обычно. – Я готов заплатить вам, маэстро! У меня есть деньги! Вот! – Он бестолково совал скомканные купюры в безжизненные бледные ладони, усыпанные старческими пигментными пятнами. – Я заработаю еще!

– Поверьте мне, – повторил старик, глядя в лицо пылкого юноши бесцветными глазами мудрой ящерицы, прячущимися в нависших морщинистых веках. – Дело тут совсем не в деньгах… Я сам плачу своим ученикам, если вижу, что из них что-нибудь получится. Хотя угадываю далеко не так часто, как хотелось бы…

Он оборвал свою речь на полуслове и замер, повесив голову на грудь. Казалось, что он заснул. Но через минуту дребезжащий голос зазвучал снова:

– Без малого восемьдесят лет назад, но почти день в день, один мудрый человек сказал мне, что я опередил свое время, и оказался прав. Сегодня я тоже хочу сказать вам, молодой человек, что вы торопите свое время. Оно наступит, и вы поймете, что ни рисование, ни архитектура, к которой вы имеете слабость, не ваша стезя. Так не тратьте же время на пустые занятия – займитесь собой. Учитесь говорить, привлекать к себе людей, вести их туда, куда будет нужно… Вам нужно. А рисовать можно и на досуге… Ступайте.

Ошеломленный и убитый этими словами молодой человек, низко опустив голову, поплелся к выходу, но его догнал окрик:

– Постойте!.. Я совсем потерял память. Тот мудрый человек, граф фон Бернсбах, кроме совета дал мне тогда банковский билет в двести талеров… Как я хотел бы сейчас иметь его у себя, чтобы оправить в золото и повесить на стену как самую дорогую картину… Но молодость, молодость… Я потратил эти деньги, и они не принесли мне счастья… Возьмите.

Юноша принял из рук старика голубоватую хрустящую бумажку – банковский чек – и, не веря собственным глазам, прочел сумму: «Одна тысяча пятьсот марок».

– За что мне это? Я не возьму!

– Берите! Это для того, чтобы вы не поминали меня черным словом, когда придет время. Кстати! Я запамятовал ваше имя. Как вас зовут?

– Адольф. Адольф Шикльгрубер…

4

Краснобалтск, Калининградская область, 200… год.

Залитый утренним солнцем город ничем не напоминал вчерашний кирпичный кулак, стискивающий слабо трепыхающуюся жертву. Обычный европейский городок, в меру приветливый, в меру чопорный.

Вера шагала по стертым кубикам брусчатки, ежеминутно одергивая себя, потому что, словно семилетней девочке, ей до смерти хотелось задрать голову, чтобы изучить очередное архитектурное украшение. Где еще можно увидеть такой замысловатый узорный бордюрчик по краю крыши, причудливый металлический флюгер-флажок или странную каменную зверушку, притаившуюся возле водосточной трубы?

Нечто подобное девушке встречалось в городках Северной Италии, в Праге, в старом Таллине, наконец, но там все было немножко другое, непохожее… И глаз не спотыкался ежеминутно на вполне обычных для Москвы, да и для любого другого российского города вывесках: «Канцтовары», «Торговый центр», «Сбербанк»…

Молодая журналистка специально встала пораньше, чтобы успеть хотя бы бегло ознакомиться с городом до того, как улицы наполнятся спешащими на работу людьми, суетливыми автомобилями, разноголосым гвалтом и бензиновым смрадом. Однако ничего подобного не было и в помине. И в девять, и в десять, и даже в одиннадцать часов городок оставался сонным и тихим.

Чинно прогуливающие крохотных собачек пожилые горожанки, неторопливые прохожие, никуда, казалось, не торопящиеся машины еще больше роднили Краснобалтск с памятными девушке европейскими городами. Да почему, собственно, роднили? Тейфелькирхен и был самым настоящим европейским городом, и не слишком прочный налет иной цивилизации за прошедшие десятилетия не успел скрыть его настоящего лица.

Очень порадовали Веру старые названия улиц, тяп-ляп закрашенные или прикрытые жестяными табличками с русскими буквами. Проглядывающие из-под краски рельефные готические литеры позволяли сносно ориентироваться в паутине бывших «штрассе» и «аллее»,[16]16
  «Улица», «аллея» по-немецки.


[Закрыть] а четко пропечатанный план оказался не таким уж бесполезным. Спасибо тебе, Максимка!..

Жаль только, что главную достопримечательность города – рыцарский замок – посетить не удалось.

Обычное для нашей страны дело: закрытая без всяких объяснений дверь почти под сакраментальной табличкой «Памятник архитектуры»… Реконструкция, инвентаризация или перерыв на что-то (обед, совещание, конец света), растянувшийся до бесконечности.

Но журналистка не очень-то и расстроилась, поскольку сегодня ее больше всего влекло то самое здание бывшей гостиницы, где и произошла кровавая драма, приведшая ее сюда. Да и замок оказался маленьким и настолько перестроенным последними владельцами, что рыцарского духа тринадцатого столетия, в котором он был заложен, если верить табличке, в нем почти не осталось. Так – поместье немецкого аристократа. Некогда – загородное, а теперь теряющееся в районе, сплошь застроенном пятиэтажными «хрущобами». Поэтому Вера с легким сердцем (может, до конца командировки все же откроется) направилась к «месту преступления». Хотя ждать чего-нибудь экстраординарного от него не стоило… Несмотря на молодость, девушка давно уже не была той наивной девчонкой, которая приехала из уральской глубинки покорять Москву, словно новый д'Артаньян в юбке.

Естественно, все следы давным-давно были убраны, разбитые пулями окна гостиницы наспех заколочены фанерой, двери опечатаны. Девушке, не жаловавшейся на зрение, не потребовалось даже пересекать крохотную площадь с сиротливой тумбой пустого постамента посредине, чтобы различить бумажки с синими пятнышками прокурорских печатей.

Вот и все. «Ферайнигунгплатц», как обозначался на плане круглый пятачок брусчатки, более никакого интереса не представлял. Разве что статуи, украшавшие узкие фасады (торцы?) домов, между звездой расходящихся улочек с самыми что ни на есть русскими, даже советскими названиями.

Вера неторопливо прошлась мимо статуй, задержав внимание лишь на одной.

Высокий стройный юноша, полуобнаженный, будто древний грек, в спокойной позе стоял в неглубокой нише, окаймленной строгим орнаментом. Он не поддерживал руками или головой карниза, вроде своих многочисленных сородичей – атлантов и кариатид, не сжимал копья, щита или меча. И тем более не замер по стойке «смирно», как гипсовый пионер из Вериного детства. Лицом и прической он тоже не очень-то выделялся. Вообще это был очень обычный парень, каких кругом полно, не красавец и не урод, не атлет и не задохлик… Наряди его в джинсы и футболку, и получится какой-нибудь студент, начинающий коммерсант, молодой рабочий. Только не бандит. Не бывает у криминальных личностей такого высокого лба, такого открытого взгляда…

«Славный какой паренек… – подумала Вера, украдкой дотрагиваясь до гладкого запястья скульптуры. – Был бы живой – конечно, не оказался бы такой сволочью…»

Закончить мысль девушка не успела, с испугом отдергивая руку от изваяния, необычно теплого для каменной фигуры. Ощущение было таким, словно застывший парень – живой.

«Не может быть! – твердила про себя Вера, торопясь прочь. – Может быть, где-то рядом труба отопления проходит или солнцем нагрело… Да-да, конечно, солнце! Прямо на восток этот древний грек смотрит. Солнце на него несколько часов светило и…»

Она не выдержала и оглянулась.

Расстояние было уже приличным, но девушка могла поклясться, что изваяние печально улыбается ей вслед…

* * *

Говорят, что преступника всегда влечет на место преступления какая-то неодолимая сила.

Может быть, это и неправда, но Евгений, проворочавшийся в постели всю ночь без сна, едва смог дождаться, как два раза хлопнула входная дверь и квартира опустела, чтобы тоже выскользнуть на улицу, залитую утренним светом, и окольными путями устремиться к вожделенной площади.

Все равно что-то было нечисто в той суетливости, с которой вел себя облеченный властью человек. Как-то неестественно он выглядел в ночной ситуации, будто чего-то боялся сам. Казалось, он больше хотел спровадить от греха подальше пойманного «злоумышленника», чем исполнить свой долг или хотя бы взять с него «законного» отступного. Не встречалось еще в жизни молодому ученому таких милиционеров – хоть убей!

«Может быть, как раз в это время должна была та самая бригада появиться, которая статуи двигает? – После бессонной ночи мозги работали настолько туго, что даже двойная порция крепчайшего кофе их ничуть не взбодрила. – Ерунда какая-то… Но должно же быть разумное объяснение?..»

Кроме фотоаппарата, Евгений волок с собой крайне неудобный штатив, купленный накануне в «Торговом центре». Терзало смутное подозрение, что угловатая тренога предназначалась вовсе не для фотографирования, но резьба на его крепежном винте на поверку совпала с гнездом камеры и, как говорится, «За неимением гербовой – пишем на простой»…

Неуклюжее приспособление потребовалось молодому ученому для точной съемки «объекта», исключающей любые погрешности. Он твердо решил раз и навсегда доказать себе, что изменения в статуе Бисмарка – кажущиеся и ничего общего с какими-то мистическими процессами не имеют. Всего лишь капризы освещения, непрофессионализм фотографа, самообман и происки таинственных «грузчиков». Двигающих руками и поворачивающихся самопроизвольно на постаменте статуй не существует – это он знал твердо. Со свинчивающимися головками в фантазии некоторых доморощенных юмористов – встречаются, но чересчур подвижных нет даже у них.

Увы, планам, так детально продуманным, воплотиться в жизнь было не суждено…

Еще из-за поворота улочки, «впадающей» в площадь Федерации (бывшую «Имени К. У. Черненко»), Евгений различил разноголосый шум.

«Митинг какой-нибудь? – привычно пронеслось в голове столичного жителя. – Льготники или бюджетники какие-нибудь бузят… А может быть, ветераны…» Но митингом тут и не пахло…

* * *

Вера заметила неподвижную толпу издали и невольно замедлила шаг.

По своему, хотя и невеликому, опыту она знала, что люди собираются в первой половине дня либо по какому-то очень радостному поводу вроде свадьбы или праздничной демонстрации, либо по очень печальному. Но праздников в календаре вроде бы не значилось, а свадебные гости вряд ли столпились бы посреди площади – им более пристало кучковаться у ЗАГСа или подъезда невесты… Похорон же она не любила.

Как назло, миновать скопление народа оказалось невозможно – дома по обеим сторонам улочки лепились друг к другу так плотно, что оставалось лишь догадываться, каким образом их обитатели попадают в свои квартиры. Неужели терпеливо обходят за пару сотен метров до ближайшей подворотни?

Замедляй не замедляй шаг, а толпа рассасываться не собиралась. Над ней висел тот сдержанный гул, который издают подобные скопления народа, когда шуметь неприлично или запрещено, а поделиться друг с другом необходимо. Многоголосый шепот сливался в некое подобие пчелиного гудения, то совсем замолкая, то неожиданно усиливаясь до того, что можно было разобрать отдельные слова и фразы:

– Всех троих… приезжие… кавказцы, кажется… участковый Алешин… ужас… сами виноваты… не нужно было…

В девушке неожиданно пробудился журналист, для которого такие вот толпы, роящиеся слухами, – самая вожделенная на свете пища, ибо худших стервятников, чем «акулы пера», свет еще не рождал…

Где вежливо просачиваясь в рыхлое тело толпы, где работая локтями или откровенно наступая каблучками на ноги, Вера мало-помалу пробралась в первые ряды и наконец-то увидела то, что раньше скрывали от нее спины. Почти такая же площадь, как и уже виденная, только примыкающая не к кирпичному ящику гостиницы, а к не лишенному тяжеловесной красоты и определенного величия зданию, явно общественного назначения, возможно, раньше – городской ратуше. Вероятно, когда-то давно ее даже венчал высокий готический шпиль (башенка с часами осталась), но теперь всю картину портил уродливый четвертый этаж, надстроенный, судя по цвету кирпича, совсем недавно. По сравнению с возрастом здания, конечно.

Центр площади точно так же украшал высокий постамент, но не пустующий, а занятый плотным каменным мужчиной в военном сюртуке и каске с острым наконечником на макушке. Насупив кустистые брови, усатый генерал (никак не меньше) взирал на копошащихся вокруг него карликов. Вернее, не на самих карликов, а на то, над чем они копошились.

Как раз самое интересное девушке загораживала могучая спина, обтянутая выцветшей джинсовкой, и сдвигаться куда-нибудь она не собиралась. Оставалось, собрав последние силы, пробиваться окружными путями… Раскрасневшаяся от азарта Вера наконец преодолела последнюю преграду в виде сухощавой, но крепкой старухи в каком-то старомодном плюшевом жакете и доисторической шляпке и окинула победным взором прежде сокрытое.

Лучше бы она этого не делала.

Первым бросился ей в глаза плотный усатый брюнет, лежащий всего в какой-то паре метров от незримой черты, рубежа, переступить который никто не решался, хотя он и не был отмечен даже символически. Желтой ленты, как в американских фильмах, и той не было.

Толстяк выглядел совершенно мирно и, если бы не красно-бурое пятно, расплывающееся по белоснежной «водолазке», обтягивающей обширный живот, мог сойти за отдыхающего после обильного возлияния.

Но он был мертв, и мертв безнадежно, судя по тому, что не вызывал интереса даже у трех милиционеров и врача, склонившихся над чем-то еще.

Вера начала было набрасывать в уме строки заметки, привычно выбирая узловые точки описания, как деловитые стражи порядка расступились.

Сначала девушке показалось, что на мостовую высыпали груду чего-то совершенно постороннего, вроде содержимого мусорного бака или кучи тряпья. Вон, кстати, и машина стоит с открытым багажником… Но внезапно она разглядела торчащие из бурой груды ноги в светло-коричневых щегольских ботинках. Один был вымазан какой-то грязью и порван…

– Эк его разворотило-то… – неуклюже поднялся на ноги медик, держа наотлет ладони в испачканных темно-красным резиновых перчатках. – Будто под поезд угодил.

– Если бы под поезд… – проворчал пожилой милиционер, снимая фуражку и протирая лысину платочком. – Проблем бы никаких… Сереж, скажи, чтобы ничего вокруг не трогали.

Молодой лейтенант согласно кивнул и поднес к лицу мегафон.

– Товарищи! – разнесся над головами жестяной бас. – Прошу ничего не трогать и с места на место не передвигать, пока не завершены следственные действия…

Девушка все никак не могла оторвать глаз от покойного. Как-то раз ей приходилось видеть человека, извлеченного из-под колес пригородной электрички, но до этой кучи мертвой плоти бедняге было далеко…

Стараясь отвлечься от страшной груды, в которой все отчетливее угадывался чудовищно изуродованный человек, чьи сломанные ребра, позвоночник и раздробленный череп были перемешаны с разорванными мышцами, внутренностями и клочьями одежды, Вера длинно сглотнула и подняла глаза на фасад ближайшего дома.

Какой идиот выплеснул на старый кирпич ведро темно-красной краски? Это граффити тут такие? Или это не краска?..

Застывшая «краска» струилась широким потоком из маленькой ниши, прямо под которой валялась алюминиевая лестница-стремянка. А торчала из отверстия…

Каменный истукан, уродливая крыша «ратуши», черный автомобиль и невозмутимые милиционеры неожиданно поменялись местами, брусчатка стремительно взмыла вверх и наехала на конек черепичной кровли…

* * *

Черт побери!

Демонстрация никак не входила в планы молодого ученого. Теперь придется терпеливо ждать, пока она не сменит место дислокации или не рассосется…

Нет, не похоже на митинг. Не бывают митингующие такими сосредоточенными.

«Протолкаться, что ли, вперед? – подумал Евгений, аккуратно прислоняя штатив к стене дома: не лезть же в толпу с этой неуклюжей штуковиной. – Посмотреть, что там случилось?»

На его счастье, с той стороны, откуда он подошел, народ стоял не так густо, и пробраться вперед удалось относительно легко. Честно говоря, и на толпу-то отсюда людское скопление не походило: так, вольготно стоящие граждане, что-то заинтересованно выглядывавшие впереди, у самого постамента. Князеву показалось, что даже Бисмарк косится куда-то вниз, не в силах противостоять общему порыву.

Под подошвой что-то скрежетнуло камнем по камню, и молодой ученый невольно взглянул себе под ноги.

На ровной, сглаженной веками брусчатке валялся довольно крупный камень, вначале показавшийся куском каменного угля. Антрацитово поблескивающие острые грани, неровный скол… Евгений шевельнул кончиком ботинка каменюку, только что чуть не пропоровшую толстую подошву, удивился, откуда на чистенькой улочке взялся уголь, и осколок послушно перевернулся…

«Ух ты!..»

С обратной стороны «уголь» оказался гладким и серым, будто окисленным, и на нем отчетливо проступал глубокий рельеф… Страдальчески скривившиеся тонкие губы, часть скулы, остроконечное ухо… Обломок статуи!

«Статуэтки, – поправил себя Князев, опускаясь на одно колено, делая вид, что завязывает шнурок, и незаметно накрывая камень ладонью. – Похоже на тех маленьких горгулий, что я снимал в нишах домов…»

Воровато оглянувшись, не смотрит ли кто, он схватил находку и сжал ее в кулаке, не обращая внимания на то, как острые каменные грани больно впиваются в кожу ладони.

– Товарищи! – прогремело, как показалось «злоумышленнику», со всех сторон, и он едва не выронил от неожиданности добычу. – Прошу ничего не трогать и с места на место не передвигать, пока не завершены следственные действия…

«Мегафон…»

– Чего это у вас? – раздался прямо над ухом голос потише, но неизмеримо противнее. – Чего это вы с земли подняли, а?

Как обычно, самой бдительной оказалась какая-то старушенция в бесформенном плаще и пестрой косынке, с неряшливо выбивающейся из-под нее жидкой седой прядью.

– Да нет у меня ничего… – Евгений лихорадочно запихивал кулак в тесный карман куртки, чувствуя себя преступником. – Шнурок вот завязывал…

Кулак в кармане никак не желал разжиматься, и запаниковавший ученый вдруг не к месту вспомнил старую байку про ловлю обезьян в Африке. Ну, насчет того, что бабуин, засунув руку в узкое отверстие в пустой тыкве и захватив пригоршню лакомства, никак не может вытащить кулак, а с добычей расстаться жалко…

– Товарищи! Смотрите на него! – принялась озираться по сторонам зоркая бабулька, вцепившись в князевский рукав почище той самой мартышки. – Поднял что-то с пола и в карман засунул! Может, он с теми заодно!..

Зеваки мало-помалу стали оборачиваться на ее причитания, и от позорной развязки Евгения отделяли какие-то мгновения, когда на сцене появилось новое действующее лицо.

– Чего шумишь, Матвеевна?

Откуда-то сбоку вынырнул коренастый мужичок, и Женя с облегчением узнал в нем своего благодетеля Петровича.

– Не шуми. Знаю я этого товарища. Ученый он, научную статью приехал писать про наши памятники. Чего ты в него вцепилась, как в воришку карманного? Евгений Григорьевич, – официально обратился он к Князеву. – Покажите этой… удостоверение ей свое покажите, одним словом.

Евгений послушно полез свободной рукой в нагрудный карман, но на бдительную гражданку оказало магическое действие уже одно слово «удостоверение».

– Я ж не знала! – еще пуще запричитала Матвеевна, выпуская рукав и норовя разгладить ладошкой ненароком смятую ткань. – Думала, мазурик какой… Вы уж извините меня, товарищ…

– Князев, – со значением подсказал Петрович, оттаскивая от скандалистки парня, наконец освободившего руку из кармана, от греха подальше.

– Спасибо, – шепнул Евгений, поправляя на плече ремень сумки, умудрившийся не слететь при всей этой заварушке, и добавил уже громче: – А что случилось-то?

– Ох, случилось! – начал мужичок, предвкушая долгий рассказ, но тут ближайшие спины качнулись и по толпе пронеслось:

– Девушке плохо!.. Девчонка в обморок грохнулась!.. Нашатырь!.. Скорую!..

Сердце у Жени екнуло, и, не совсем понимая, что делает, он отпихнул доброжелателя и кинулся вперед, сквозь послушно раздающуюся в стороны толпу.

Смертельно бледная девушка, разметав по серым камням волосы, лежала навзничь и, казалось, не дышала. Князев узнал ее в ту же минуту…

– Постор-р-ронись! Р-р-разойдись! – важно покрикивал Петрович, хотя толпа сама расступалась перед молодым человеком, несущим на руках безжизненное девичье тело. – Подвинься, остолоп!.. Давайте сюда, Евгений Григорьевич, тут у меня машина…

Про остолбеневшего врача в окровавленных перчатках никто и не вспомнил…

Тейфелькирхен, Восточная Пруссия 1913 год.

Старый скульптор умирал.

Он лежал без сна в своей огромной постели и неотрывно глядел на статую «благодетеля», стоящую там, куда католики обычно ставят статую Спасителя или вешают распятие. Огонек теплящейся перед изваянием лампады из красного стекла бросал на резкие черты каменного старика алые блики, и порой казалось, что скульптура живет своей, недоступной пониманию, жизнью.

Нет, ничего у фон Виллендорфа не болело, ничего не беспокоило. Просто он устал жить и последние годы понемногу истаивал, будто кусок льда под весенним солнцем. Давно уже выдал он замуж последнюю свою «фрау Марту», обеспечив при этом молодую женщину на всю жизнь, давно не брал в руки резца, давно не выходил к ученикам…

– Ты обманул меня, Великий Хитрец, – едва шевеля прозрачными губами, шептал дряхлый старец, продолжая свою бесконечную беседу со статуей. – Обещал вечную жизнь и обманул…

– Неужели ты еще не устал от жизни? – казалось, отвечала та. – У тебя ведь было все, что только может пожелать человек, ты пил жизнь полной чашей… Многие ли могут похвастаться такими годами, как у тебя, да еще проведенными не в постели, а вполне активно? Ты ел все, что хотел, пил досыта, любил женщин…

– И все равно, – упрямо твердил скульптор. – В договоре было написано: «Вечная жизнь». Где же она? Разве сейчас я живу?

– Хорошо, хорошо, – кривились в усмешке каменные губы. – Ты получишь вечную жизнь…

В одно прекрасное утро на исходе июля пожилая прислуга, ежеутренне умывавшая, брившая старого хозяина и вообще приводящая в порядок перед новым днем, не обнаружила его на месте.

Вместо иссохшего ветхого тела в постели лежала каменная статуя, изображавшая его так точно, что издали ее можно было принять за спящего человека. Гениальный скульптор даже одел свое творение в каменную ночную рубашку, и складки на ней точь-в-точь соответствовали настоящему полотну, облегавшему немощное тело. Подбородок изваяния колол ладонь, словно небритый, и никто не мог сказать, каким образом удалось передать подобную фактуру.

– Гений… – шептали посетители, дивясь на последнее творение Мастера.

Поскольку сам фон Виллендорф пропал без вести и никому не удалось установить, жив он или умер, судебные власти Тейфелькирхена после годичных поисков постановили считать его умершим.

Вместо исчезнувшего без следа тела в гроб положили ту самую статую, найденную в постели скульптора, благо изображала она спокойно лежащего человека, а не кавалериста на полном скаку, к примеру. Правда, нести этот гроб смогли только восьмеро здоровенных мужчин…

В тот самый миг, когда чугунная дверь склепа навсегда закрылась за владельцем замка Гройбинден, в сотнях километрах оттуда, в своем потсдамском дворце кайзер Вильгельм Второй, взглянув на календарь и подумав минуту, накарябал на плотном листе бумаги свою витиеватую подпись.

На календаре значилось: «1 августа 1914 года». Германская Империя объявила войну Российской…

Я и сам не знаю, кто я такой.

Все во мне вопиет, что я – Леонард, Лео, сын Мастера, умерший от дифтерии в девятилетнем возрасте. Лицом я похож на того мальчика. Не совсем, конечно… Так бы он выглядел, если бы дожил до совершеннолетия. Но тело мое отец ваял с соседского парня Роберта Флейшнера, с которым Лео когда-то, когда они оба были маленькими, очень дружил. Добрый юноша потому и согласился позировать отцу, что хорошо помнил детские забавы и то, как убивался, когда маленький гробик с телом друга выносили из дома скульптора. Даже плату поначалу отказывался брать, и отец едва убедил его, что позирование – тяжелый труд и тот, как и всякий другой, должен быть оплачен.

Потому я, наверное, и не могу ненавидеть людей. Слишком многое меня с ними связывает.

Да и слишком долго я скучал без их общества, стоя в темном сарае в обществе всяких монстров да высокомерных вельмож, не удостаивающих меня даже взгляда. Конечно, я предпочел бы иное общество, но к чему роптать, если у отца всякий раз, когда он видел меня, закипали на глазах слезы. Это невыносимо – быть вечным укором для дорогого тебе человека…

Зато когда я наконец очутился на воле, счастью моему не было предела. Теперь я мог видеть людей всегда. И в дождь, и в снег, и в жару, и в мороз они всегда были вокруг, исчезая лишь на короткую ночную пору, чтобы с первыми лучами солнца вновь составить мне компанию. Если бы я только мог, то каждого из них заключил бы в объятия!

И ближе всех из них мне были трое: отец, Роберт и его мама – фрау Флейшнер.

Мама исчезла первой.

Потом ушел отец.

Роберт, сильно постаревший, еще некоторое время приходил посмотреть на меня, остающегося все таким же молодым, как почти шесть десятков лет назад. Он стоял сгорбленный, опираясь на трость, и слезы текли по его некрасивому обветренному лицу, покрытому сотнями морщин. Хромым он вернулся с войны с французами – в бою под Седаном шрапнель порвала какое-то важное сухожилие. Но, приходя ко мне, он видел себя будто в зеркале, только зеркало это отражало все с запозданием в десятки лет…

Последний раз я его видел незадолго до того, как в город вошли русские…

А потом потекли годы без единого близкого лица вокруг. Я продолжал любить всех, но любил ли кто-нибудь меня?

Гражданские, военные, военные, гражданские… Менялись мундиры, фасоны платьев, котелки пришли на смену цилиндрам, а потом, в свою очередь, сменились кепками и фетровыми шляпами… Какое-то время царил культ разлапистого креста, смутно напоминавшего мне что-то из прошлой «жизни», а потом он надолго был вытеснен пятиконечной звездой.

Я не обижался на озорных мальчишек, засовывающих всякую ерунду мне в руки или под локоть, влюбленных девушек, рисующих сердечко у меня на груди, даже на каких-то туристов, намотавших мне на шею красно-белый шарф и надевших на голову мягкую рогатую каску. Пусть веселятся – от меня не убудет. Я с удовольствием присоединился бы к ним…

И вот буквально вчера я увидел ее…

В своей короткой жизни Лео любви к женщине не познал – он был чересчур мал для этого. Роберт, напротив, познал любовь неоднократно, но много ли было романтики в тех дебелых крестьянках, ширококостных прачках и молочницах, вертлявых француженках и сухопарых австриячках? И вообще: где проходит грань между любовью, инстинктом продолжения рода и обычной похотью?.. Как хорошо, что я далек от всего этого… Но та девушка, что остановилась напротив меня, была не человеком. Это был ангел, спустившийся с небес, чтобы осенить радостью и меня, каменного. Я влюбился сразу и навсегда, забыв о пропасти между нами. А когда она прикоснулась к моей руке…