Текст книги "Смерть на Параде Победы"

Автор книги: Андрей Кузнецов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Приказ оказался как нельзя кстати. В своей новой роли Алтунину стоило поддерживать со всеми хорошие отношения и прикидываться простаком. Деятельным, усердным, но не слишком-то проницательным. К тому же, если рыба сорвалась с крючка, надо немного выждать, и только потом забрасывать наживку по новой. Он и сам хотел после совещания поговорить наедине с Джилавяном, а тут еще более удобный случай представился.

– Ты прости меня, Арменак Саркисович, – покаянно сказал он, глядя прямо в глаза Джилавяну. – Нечистая сила, как говорили раньше, меня попутала. Один засранец шепнул, что у тебя со Славкой-Черепом какие-то дела были, и сразу после этого я тебя вдруг в ресторане увидел…

– Что, позавидовал? – Джилавян неприятно искривил тонкие губы.

– Не без того, – признался Алтунин, вспоминая о том, как вчера Ряботенко сказал: «Поинтересуюсь я твоим Джилавяном». – Ты уж прости.

– А кто сказал про меня и Славку?

То, что подобный вопрос будет задан, сомнений не было, поэтому Алтунин заготовил подходящую легенду. Ссылаться на Левковича было бы неправильно. Правильнее сослаться на кого-нибудь из блатных, а в «конфиденты» Джилавяну выбрать какого-нибудь бандитского главаря из самых неуловимых. Четырежды судимый Вячеслав Паливода, прозванный Черепом за привычку к бритью головы, как нельзя лучше подходил на роль конфидента. Череп славился не только дерзостью, но и коварством. Самый тот типаж.

– Коля Стулов с Зацепы. Мы с ним на рынке столкнулись, поговорили…

– Ешкин кот! – не стесняясь начальника отдела, Джилавян ударил кулаком по столу. – И ты, Алтунин, с Колиных слов заварил эту кашу?! Ты разве не знаешь, что Коля с сорокового года не в себе, с тех пор, когда его в Таганской тюрьме на прав и ло поставить. [21]21
  То есть судить сообща за прегрешения перед братвой.


[Закрыть]собирались? С него свои же урки теперь не спрашивают, потому что знают, что он того! – Джилавян остервенело крутанул указательным пальцем у виска. – А ты ему поверил?!..

Валить на Колю Стулова можно было без опасений – какой с дурачка спрос.

– Я погляжу, у тебя эта подозрительность начала в систему входить! – очень кстати вставил начальник отдела, довершая образ свихнувшегося на бдительности бывшего смершевца.

– В систему? – Джилавян вопросительно посмотрел на начальника, но тот махнул рукой, отстань, мол.

– Больше не повторится! – гаркнул Алтунин, вставая по стойке смирно.

– Будет работа из-за ваших выкрутасов страдать, три шкуры спущу! – пообещал начальник.

Учитывая его настроение, Джилавян воздержался от своего обычного присловья: «Хрен с ними со шкурами, погоны бы сберечь». Выйдя от начальника, он посмотрел на Алтунина и многозначительно произнес:

– Ладно, будем работать. Езжай-ка на Преображенский рынок и разберись, что за банда там объявилась.

В суточной сводке было сообщение о том, что вчера вечером четверо мужчин в низко надвинутых на лицо кепках, угрожая оружием, вынудили торговцев мясом, медом и табаком-папиросами, то есть наиболее богатых, отдать им дневную выручку. При этом, один из грабителей заявил, что, начиная с июля, дань в виде однодневной выручки должен будет платить им весь рынок. Местный райотдел прозорливо усмотрел в этом нападении бандитский промысел с покушением на святое – государственную монополию по выдаче разрешений на торговлю и сбору установленной платы, и просил МУР забрать дело. Начальник отдела считал, что сначала нужно вникнуть, разобраться, а потом уже забирать. Вдруг это шпана для форсу наговорила торговцам всякой устрашающей ереси, а некоторые товарищи уже кричат во весь голос о появлении в Москве новой банды. В Москве и так банд хватает, а скоро будет еще хуже, потому что хлынут потоком демобилизованные, а среди них всякие люди попадаются.

Рынок встретил многолюдьем и гомоном, от которых сразу же разболелась голова. Превозмогая боль, Алтунин обходил пострадавших торговцев и просил каждого вспомнить хоть что-нибудь кроме одинаковых модных «лондонок» [22]22
  «Лондонка» – модная в те годы кепка-восьмиклинка с маленьким козырьком и пуговкой на макушке, сшитая из ткани типа «букле».


[Закрыть]и пугающего заявления.

Торговцы отмалчивались, не иначе как опасались бандитской мести. А может, со страху просто ничего не запомнили. У страха же только в одном смысле глаза велики. Алтунин, было, приуныл, но тут мясник-татарин вспомнил, что видел у одного из бандитов, того, который брал деньги и совал их в подставленный напарником мешок, на руке была татуировка «Саша» – по букве на палец.

– Он руку-то ладонью кверху норовил держать, но я все равно углядел, – говорил мясник, сокрушенно вздыхая чуть ли не через слово. – А что толку? Саша – это как Вася, тысячи их…

Тысячи – не тысячи, а все же зацепка. Алтунин приободрился и продолжил свой обход. Спустя полчаса толстая одышливая махорочница в благодарность за то, что Алтунин терпеливо выслушал ее многословные причитания, сказала:

– Маленький этот, который с мешком ходил, споткнулся, а тот, что повыше, ему сказал: «Снасилую тебя», не спотыкайся, значит. И дальше пошли, а тот, который с автоматом, как встал вон там, так и стоял…

– Снасилую? – удивился Алтунин нехарактерному обещанию. – А вы не путаете, гражданка? Обычно в уголовной среде снасиловать другими словами обещают.

– А то я не знаю! – фыркнула торговка. – Махрой же торгую, не фильдеперсом! За день тут чего только не услышишь! Но он именно так сказал – «снасилую»! Или что-то похожее…

– Может, «асилас»? – предположил Алтунин, вспомнив сержанта-литовца Рузгиса и его любимое словцо.

– Ой, похоже! – обрадовалась махорочница и наморщила лоб, соображая. – Так это что же получается – немцы, что ли…

«Вот так и рождаются слухи, – устало подумал Алтунин. – А завтра вся Москва начнет судачить о том, что недобитые фашисты грабят столичные рынки».

Сегодня, в седьмом трамвае, на котором Алтунин ехал от Трех вокзалов, обсуждали очередное самоубийство певицы Лидии Руслановой.

– У нее с Рокоссовским был роман, – громко, на весь вагон, говорила сухопарая очкастая женщина интеллигентного вида, внешностью и манерой похожая на школьную учительницу. – Очень уж они друг друга полюбили, а муж ее, генерал Крюков, сказал, что развода ей не даст! Она, бедная, вся на нервах, пошла и повесилась в спальне на собственных же чулках!

– На чулках! Подумать только! – заахали другие пассажирки.

– Дуры вы, бабы! – констатировал пожилой мужчина с деревянным чемоданчиком в руках. – Как есть, дуры! Вы сами-то когда пробовали на чулках вешаться?! Что, в доме у генерала и заслуженной артистки веревки не найдется, а? Да и зачем ей вешаться, если развестись можно и против воли мужа?! Не крепостная чай!

– Вы ничего не понимаете! – набросились на мужчину возбужденные пассажирки. – У нее нервы! Нервы! Чурбан!..

– Никакие это не немцы, а обыкновенные урки, – веско, уверенно сказал Алтунин. – А слова они коверкают, чтобы окружающим непонятней было. Захотел обозвать ослом, а сказал «асилас».

Действительно, урки и из начинающих, неопытных, неумных. Умный бы перчатки надел, чтобы наколотое на пальцах имя не светить. Небось, только на рынке сообразил, бедолага.

Быстро закончив обход, Алтунин поехал в местный райотдел. Пообщался с замещавшим начальника капитаном Ашметковым, с которым несколько раз приходилось пересекаться по службе, расспросил сотрудников и выяснил, что им знаком знаток литовского языка по имени Саша и известно, где он проживает. В бараке на Пугачевской улице накрыли всю шайку, отсыпавшуюся после отмечания удачного налета. Обрадованный Ашметков долго тряс Алтунину руку и ругал своих сотрудников.

– Новых людей много, еще не научились работать как следует. Уж я им задам!

– Не свирепствуй, – посоветовал Алтунин. – Они ж вчера опрашивали, сразу после налета. Потерпевшие были возбуждены, вот и не вспомнили ничего толком.

– Я сейчас твоему Ефремову позвоню! – горячился Ашметков.

– А вот это – непременно, – улыбнулся Алтунин. – Мне самому-то хвастаться не с руки, а тебе меня похвалить можно.

Выйдя из райотдела, Алтунин ощутил сильный голод и понял, что до Управления он не дотерпит. Да и не факт еще, что в родном отделе не развернут с порога на очередное преступление.

Метрах в ста от райотдела виднелась вывеска столовой, в которую Алтунин и направился. Вошел в заполненный народом зал, изучил коротенькое меню, выбрал борщ, картофельные оладьи и вместо чая яблочный компот, расплатился, взял тарелки и начал оглядываться в поисках свободного места. Изучив обстановку, Алтунин направился к угловому столу, за которым сидел белобрысый мужчина в видавшем виды синем бостоновом костюме. Увидев приближающегося Алтунина, белобрысый придвинул ближе к себе тарелку со вторым – свекольные котлеты с картофельным пюре – и приглашающее мотнул головой, садись, мол, товарищ.

Алтунин поблагодарил его кивком, поставил тарелки на стол и сходил за компотом и приборами – ложкой и вилкой. Пока он ходил, блондин уже успел расправиться с первым и занялся вторым. Если борщ он ел быстро, ложка так и мелькала в воздухе, то сейчас принялся смаковать – ковырял вилкой котлету, подцеплял маленький кусочек, отправлял в рот и сосредоточенно жевал, прикрыв глаза.

– Любите свеклу? – спросил Алтунин, потому что как-то неловко было подсесть к человеку за стол и не перекинуться с ним словечком-другим.

– Терпеть ненавижу, – белобрысый широко улыбнулся, демонстрируя крупные, ровные зубы. – Пытаюсь внушить себе, что ем мясо.

– Теперь уж недолго ждать осталось, – обнадежил Алтунин. – Скоро и мясо будет, и сало, и селедка с колбасой.

– Конечно, будет, – согласился белобрысый. – Задавили фашистскую гниду, теперь все у нас будет.

– Воевал? – спросил Алтунин.

– Воевал, – ответил блондин. – Три года, пока под Минском снарядом не контузило.

Общие невзгоды способствуют сближению.

– Надо же! – удивился Алтунин. – И меня, представь себе, тоже снарядом контузило. Только под Нарвой. С тех пор башка трещит периодически, напоминает о себе. А у тебя не трещит?

– У меня припадки бывают, – погрустнел белобрысый. – То ничего-ничего, а то хлопнусь в обморок, как институтка при виде мыши. И ничего не помню, где я, что со мной.

– Живы остались – и славно! – приободрил собеседника Алтунин и протянул ему руку. – Виктор!

– Николай! – представился белобрысый.

Рукопожатие у него было крепкое. Силен мужик, сразу видно, но силой своей не бахвалится, пальцы в лепешку, как майор Горчаков из отдела по борьбе с мошенничеством, сплющить не пытается.

За знакомство хлебнули компота, чокнувшись в шутку стаканами.

– Сахаринчику бы сюда добавить не мешало бы, – сказал белобрысый, поставив стакан на стол.

– Мне один знакомый доктор сказал, что сладкое вредно для организма, – авторитетно заявил Алтунин. – И соленое, кстати, тоже вредно.

– А что не вредно? – поинтересовался белобрысый.

– Горчица. От нее, матушки, организму сплошная польза, особенно при простуде.

– Особенно с сальцем, да под водочку, – поддакнул белобрысый.

Про вред сладкого и соленого рассказывал доктор Беляев. Всякий раз рассказывал, когда одалживался у кого-то солью или сахарином. А про горчицу Алтунин придумал сам, он любил горчицу.

После обеда голод исчез, но зато навалилась усталость. В трамвае она навалилась так сильно, что Алтунин чуть было не заснул стоя. Пришлось щипать себя за мочку уха, чтобы прогнать сонную истому, но та все никак не желала уходить. Дошло до того, что женщина, рядом с которой стоял, а, точнее, – висел на ручке Алтунин, попыталась уступить ему место.

– Садитесь, товарищ! – предложила она, поднявшись.

Алтунин смутился. Смущал сам факт того, что женщина пытается уступить ему, мужчине, капитану милиции, место. Кроме того, женщина была красивой, из тех, на кого хочется смотреть и с кем так и тянет познакомиться. Высокая, немного широкоскулая (самую чуточку) шатенка с точеной шеей и длинными изящными пальцами. Высокий лоб, синие глаза-омуты, которые можно смело назвать бездонными, слегка вздернутый нос, манящий изгиб полных, чувственных губ, четко очерченный подбородок… То был полный, можно сказать, исчерпывающий, набор качеств, которые делали женщину привлекательной в глазах Алтунина. И вместо того, чтобы проявить к нему женский интерес, такая красавица уступает ему место, словно какому-то деду.

– Спасибо, девушка, но не надо! – решительно отказался Алтунин, досадуя на то, что из русского языка исчезло слово «сударыня».

«Девушка» звучало пошло, «товарищ» выглядело бы совсем неуместно, «подруга» чересчур фамильярно, а назвать девушку «гражданкой» у Алтунина язык бы не повернулся.

– Не стесняйтесь, – настаивала красавица, приветливо улыбаясь. – Я же вижу, что вы устали…

Во взглядах окружающих виделась Алтунину ироничная насмешливость.

– Пьяный он, а не усталый! – протиснулась откуда-то сзади тетка в латанном-перелатанном платке и не менее ветхой кофте. – Постой, соколик, а я уж посижу, а то так устала, что ноги из жопы выворачиваются!

Тетка села и уставилась в окно. Девушка улыбнулась, следом за ней заулыбались и другие пассажиры. Алтунину захотелось провалиться сквозь землю, хотя он ничего такого не сделал – стоял себе и стоял. На ближайшей остановке он протиснулся к выходу, несмотря на то, что ехать ему оставалось еще две остановки.

9

Двое шли по переулку порознь, каждый сам по себе, но в магазин зашли вместе, один за другим. Когда первый задержался возле входа, сделав вид, что рассматривает витрину, второй, державший в правой руке небольшой саквояж, из тех, с которыми ходят доктора, ускорил шаг. Как только он подошел к витрине, первый потянул на себя тяжелую дверь.

Дверь установили неправильно, так, чтобы она открывалась наружу, а не вовнутрь. «Как в булочной, честное слово! – возмущался заведующий магазином. – Но у нас же не булочки, а драгметаллы и камни! Как так можно?!» Возмущаться и удивляться можно было сколько угодно и все без толку, потому что приемная комиссия, в которую заведующего не включили (невелика птица заведующий магазином, чтобы его к таким делам допускать, это прерогатива замначальника торга) подписала акт о приемке без задержек и проволочек. Да и какие могли быть проволочки, если с самого верха, с заоблачных кремлевских высот было велено в кратчайшие сроки восстановить торговлю ювелирными изделиями в довоенном объеме. Народ должен видеть, что жизнь налаживается.

На дверь махнули рукой, хотя заведующий был прав. Согласно инструкции, выход из магазина, торгующего особо ценными товарами (а ювелирные изделия относились к таковым), должен быть затруднен, то есть выходящий должен остановиться и потянуть дверь на себя, а не выламываться на бегу наружу.

Впрочем, грабителям выламываться не понадобилось. Все произошло иначе. Они вошли, с напускной ленцой оглядели зал, на самом деле производя рекогносцировку, потому что с улицы, через витрину, обзор был затруднен, и остановились у прилавка – один в дальнем левом углу, а другой ближе к двери.

Один из продавцов, самый старший и опытный, обслуживал покупателей – вальяжного пожилого мужчину и его молоденькую спутницу, которые никак не могли выбрать кулон к уже присмотренным серьгам. Двое других откровенно скучали, но на вошедших внимания обращать не спешили, потому что не увидели в них покупателей. Таких интересующихся за день проходило больше сотни, и продавцы шутили между собой, что пора вводить плату за вход в ювелирный магазин в размере двадцати-тридцати рублей и засчитывать ее при совершении покупки. Подобная мера могла бы отвадить тех, кто приходил не для того, чтобы купить, а для того, чтобы поглазеть. Ладно бы еще молча смотрели, а то ведь некоторые еще и вопросами замучают. И слова им поперек не скажи – чуть что начинают требовать книгу жалоб. На это требование у продавцов всегда был готов заученный ответ: «В настоящее время книга находится на проверке в вышестоящей организации».

Вошедшие не собирались задавать вопросов или как-то еще отвлекать продавцов от безделья. Простояв несколько секунд, они переглянулись, первый едва заметно кивнул, второй столь же сдержанно кивнул в ответ. Затем они молча и сноровисто выхватили из-под пиджаков пистолеты с непропорционально длинными стволами и столь же сноровисто перестреляли всех, находившихся в торговом зале. Первый убил продавцов, которые не то чтобы ойкнуть, понять не успели, что происходит, а второй выстрелил в затылки женщине и ее спутнику, а когда они упали на пол, всадил пулю в переносицу третьему продавцу.

Выстрелы прозвучали тихо, как хлопки в ладоши, и не привлекли постороннего внимания.

Сунув пистолет обратно за пояс, второй запер входную дверь, перевернул висевшую на ней табличку с «Открыто» на «Закрыто», а первый выглянул в расположенный за торговым залом коридор, убедился в том, что там никого нет, выключил свет в торговом зале и тоже убрал оружие, только не за пояс, а в наплечную кобуру, совершенно не заметную под мешковатым пиджаком.

Около трех минут понадобилось преступникам для того, чтобы сгрести с витрин в саквояж все более-менее ценное (серебром они побрезговали). Футляры не брали – только изделия, экономили место, но все равно последние горсти колец пришлось распихивать по карманам. Магазин заполнили товаром «под завязку», и добыча оказалась обильнее, чем ожидали преступники. Под прилавком, протянувшимся вдоль стен буквой «П», стояли аккуратные стопочки футляров с изделиями, аналогичными тем, что лежали наверху под стеклом.

– Тот хабар хорош, какой, не обжегшись, возьмешь! – сказал первый, выйдя из магазина на улицу.

– Не говори «гоп», чтоб не дали в лоб, – так же складно и столь же непонятно ответил второй, придерживая дверь, чтобы тугая пружина не хлопнула ею.

Уходили так же порознь, как и пришли, только на этот раз второй с саквояжем шел впереди, а первый следовал за ним, отстав на пять шагов и немного опасался того, что его напарник может юркнуть в какую-нибудь подворотню и удрать от него по дворам. «Дернется – замочу», думал он, ощущая под левой рукой успокаивающую тяжесть парабеллума. Но второй не собирался убегать с добычей. Он шел прямо по переулку, помахивал саквояжем, игриво подмигивал идущим навстречу девушкам, а некоторым даже оборачивался вслед. То и дело оглядывающийся человек невольно внушает подозрение окружающим, но если мужчина оглядывается на хорошенькую женщину, то это выглядит вполне естественно.

Трупы лежали на своих местах, убийцы не стали терять время на то, чтобы оттащить их в подсобку или хотя бы затащить за прилавок. Дверь они оставили незапертой, но табличку так и не перевернули. Вскоре после их ухода к двери подошли две хорошо одетые женщины интеллигентной наружности. Увидев надпись «Закрыто», они не стали ломиться в магазин – посмотрели на часы и начали ждать. Скоро к ним добавилась третья женщина, постарше. Она и возмутилась, прождав около пяти минут:

– Что они себе позволяют?! Перерыв давно закончился!

Требовательный стук в дверь остался без ответа. Женщины выждали с минуту, постучали снова, рассердились окончательно, и та, что постарше, взялась за ручку и потянула дверь на себя. Дверь подалась. Разгневанные женщины вошли внутрь, увидели лежащие на полу трупы и хором завизжали. Нервы у них были достаточно крепкими для того, чтобы не упасть в обморок при виде убитых, но недостаточно крепкими для того, чтобы замолчать.

Крики привлекли внимание прохожих. Из своего кабинета в торговый зал вышел заспанный заведующий…

– Кто бы мог подумать, что рискнут ограбить магазин, находящийся по соседству с райотделом?!

Неподалеку от ювелирного магазина, на углу Петровки и Столешникова, прямо напротив известного на всю Москву мехового магазина находилось пятидесятое отделение милиции, в просторечии называемое «полтинником».

– Это же… Это же я не знаю, что такое!

Семенцов удивлялся долго и как-то радостно, словно в лотерею выиграл.

– Не знаешь, так помолчи! – осадил его Данилов, сидевший на корточках рядом с трупами покупателей. – Лучше встань-ка вон туда, в уголок… Левее… Вот так и стой…

– Юра, а я здесь встану, – сказал Данилову Алтунин, догадавшись, что товарищ хочет выстроить картину преступления. – Так они и стояли. Тот, за которого Гриша витрину рассматривал, а тот, который на моем месте стоял, небось кошелек искал по карманам или на часы смотрел…

– Зачем? – спросил Семенцов.

– Затем, что им надо было осмотреться и действовать синхронно, чтобы никто не успел убежать или закричать, – пояснил Алтунин. – Но это я так, умничаю, для поимки преступников совершенно не имеет значения, смотрел ли один из них на часы перед тем, как начать стрелять, или не смотрел.

– Ничего! – не обращаясь ни к кому конкретно, сказал расхаживающий по торговому залу Джилавян. – Поймаем мы этих гавриков, скоро поймаем! Как только они первое же колечко с рук сбыть попытаются – им хана. Я сегодня же шепну, кому следует, что за выход на тех, кто ювелирный в Столешниковом ограбил, от МУРа великая признательность будет!

– Это вроде как поймаем и отпустим, если что? – поинтересовался Семенцов.

– Ты, Григорий, словно первый день в органах! – назидательно сказал доктор Беляев, по очереди осматривавший трупы. – Даже я, человек далекий от оперативной работы, знаю, что великая признательность МУРа идет не дальше оформления явки с повинной вместо задержания. Ну и курево в камеру, это само собой.

– А что, разве мало? – хмыкнул Джилавян. – При явке с повинной суд дает по нижней планке. Награда за помощь органам.

– Можно и не шептать никому, – сказал Алтунин, не глядя на Джилавяна. – Незачем.

– Ты уже знаешь, кто? – Джилавян остановился посреди зала и обернулся к нему. – Откуда?

– Я уже понимаю, что сегодняшняя добыча у наших барыг не всплывет, – спокойно начал Алтунин. – Ее взяли, чтобы за кордон увезти. Смотрите сами. Выстрелов было пять, так, ведь, Валентин?

– Пять, – подтвердил Беляев.

– Стреляли скорее всего двое, – продолжил Алтунин. – Или – трое, третий тогда стоял рядом с Гришей. Но это не столь важно, важно, что их было больше одного, то есть выстрелы могли сливаться. А за стенкой – ателье, а напротив – магазин, а на улице – люди… Вариант со стрельбой через подушку отпадает, не иначе как преступники использовали приспособление для бесшумной стрельбы. Немцы своих агентов такими снабжали, сам видел у задержанных. Набалдашник примерно вот такой длины…

Алтунин поднял правую руку и развел большой и указательный пальцы, показывая размер прибора.

– На улице – шум, в ателье – машинки швейные стучат, в магазине продавцы с покупателями лаются, – возразил Джилавян. Что же касается подушки, то ты, Алтунин, наверное, не знаешь банду Варфоломея, мы ее в сорок третьем брали. Так вот у них был особый почерк – старались стрелять через мешок, в котором подушка лежала. В мешке подушку можно спокойно таскать, не привлекая ничьего внимания.

– Можно, – согласился Алтунин. – Только вот быстро, так чтобы с места сойти не успел, через подушку пять человек не перестреляешь. К тому же, Столешников – не улица Горького, шума здесь немного, а в соседнем ателье с двух до четырех никто на машинке не строчил, я уже успел узнать… Про магазин я ничего не скажу, потому что не знаю. Но скажу другое. Вас дерзость преступников не удивляет?

– Настораживает! – ответил Данилов.

– Увидели столько ценностей и голову потеряли! – Джилавян сделал рукой жест, похожий на вкручивание лампочки в патрон. – Звери же, не люди! Инстинктами живут, не умом! Разве ж нормальный вор средь бела дня в центре Москвы на гоп-стоп с мокрухой отважится? Да ни в жисть! Потому что опасно, потому что это верный расстрел, потому что после такого вся милиция на уши встанет и землю рыть будет!

– Тут политический аспект просматривается невооруженным взглядом! – тоном знатока сказал Семенцов. – Идеологическая диверсия!

– Наглость, однако, примечательная, – сказал эксперт Галочкин, осматривавший валявшиеся на полу футляры от изделий. – Это даже уже и не вызов – вот мы какие лихие ребята, под самым носом у легавых ювелирный грабанули! Это полное пренебрежение, уверенность в своей удачливости, в своей безнаказанности. Это – неспроста!

– Полностью с вами согласен, Арменак Саркисович, – сказал Алтунин. – Нормальный вор на такое не решится. А вот уверенный в себе немецкий диверсант – может решиться. Потому что хорошо стреляет, хорошо бегает, хорошо просчитывает расклады. Да – рискованно, малейший шум, малейшая тревога – и «пожалуйте бриться», как любит говорить наш начальник. Но не было никакого шума. Вошли, заперли дверь, положили из бесшумного оружия троих сотрудников и двоих покупателей, сгребли все самое ценное, что было в торговом зале, и ушли. В подсобные помещения благоразумно соваться не стали, там замки, а замки – это время. Скорее всего ушли, не уехали, потому что никто из опрошенных свидетелей не вспомнил, чтобы возле ювелирного стояла какая-то машина. Машина же, как я думаю, стояла за углом, на Петровке или же на Пушкинской. Я бы встал на Петровке, там больше машин и меньше к ним внимания. Стало быть, они со своей добычей преспокойно прошли мимо пятидесятого райотдела. А что такого? Идет себе по улице гражданин с чемоданчиком или с мешком на плече, не торопится, не толкается, ничего не нарушает… Кто на такого внимание обратит? Никто. А если бы кто-то попытался бы им помешать, они бы его пристрелили не задумываясь. Им главное ноги унести с места преступления, сбыт украденного их не волнует, потому что они в скором времени рассчитывают удрать куда-нибудь за кордон.

– Почему рассчитывают удрать? – спросил Джилавян. – Может, на дно залечь собираются? С чистыми документами?

– Если бы собирались на дно залечь, то деньги в кассе не оставили бы, – Алтунин кивнул в сторону стоявшего на прилавке «Националя», [23]23
  Марка американских кассовых аппаратов широко использовавшихся в советской торговле вплоть до конца 50-х годов прошлого века.


[Закрыть]ящик которого был выдвинут не преступниками, а заведующим магазином.

С заведующим в его кабинете общался капитан Бурнацкий, человек неимоверного терпения и неимоверной же въедливости, мастер допросов. Поймать человека на противоречиях просто, но их же надо предварительно собрать, просеяв пуды, если не тонны, словесного мусора. Алтунин присутствовал в самом начале разговора Бурнацкого с завмагом. Заведующий утверждал, что во время налета сидел в туалете и ничего не слышал. Начал бормотать невнятное про колиты, запоры, свеклу тертую зачем-то приплел, которую называл панацеей. Бурнацкий посмотрел на его покрасневшие глаза, на мясистый нос, покрытый сетью красных прожилок, подумал немного и сказал:

– Колит у вас, может, и имеется, гражданин Чихачев. И свекла тертая несомненно полезна для организма, потому что в ней сахар и витамины. Только вот ни за что я не поверю, чтобы вы водочку свеклой закусывали. Скорее огурчиком, верно?

– Водочку? – лохматые седые брови завмага поползли вверх. – Какую водочку, товарищ? Вы о чем?

– Предпочитаете коньячок? – Бурнацкий вежливо улыбнулся. – Ну да, в ювелирном магазине, среди всей этой бриллиантовой роскоши коньяк как-то уместнее. Бутылку где прячете?

– Что значит прячете?! – попробовал возмутиться завмаг. – Я ничего не прячу! Держу определенный запас для особых случаев… Исключительно в представительских целях!

– А после обеда – это особый случай или как? – поинтересовался Бурнацкий уже другим, сухим, официальным тоном. – Я, знаете ли, гражданин Чихачев, не первый день на свете живу и ни за что не поверю, что, сидя на толчке, вы не слышали шума в торговом зале. Падающие тела, открываемые витрины, стук ссыпаемых изделий… Опытный человек сразу понял бы, что творится неладное… Да и один из грабителей непременно должен был заглянуть в коридор. Для порядка, для спокойствия, чтобы убедиться в том, что там никого нет. И если бы в туалете горел свет, то… Думаю, что продолжать дальше нет смысла, потому что ход моих мыслей и так ясен. Ясен или нет?

Завмаг закивал с таким рвением, что впору было испугаться, как бы у него не оторвалась голова.

– А вот если запереться в кабинете, накатить стакан да подремать, тогда совсем другой коленкор. Верно, Виталий Мефодьевич?

Психология – сложная наука, но действенная. Сначала назови человека гражданином, как бы намекая на то, что он тебе не товарищ. Поговори ласково, потом построже, а потом перейди на душевный тон и назови по имени-отчеству. В восьми случаях из десяти сработает. Ну, а с оставшимися двадцатью процентами разговор пойдет другой. Настоящий. Игра в кошки-мышки по высшему разряду.

Завмаг, еще недавно пытавшийся хорохориться, сник, увял лицом и тихо сказал:

– Ваша правда, гражданин начальник. Есть за мной такой грех – люблю выпить. Но – без ущерба для дела…

– И с пользой для здоровья, – добавил Алтунин, имея в виду, что если бы не этот грех, то вместо пяти трупов было бы шесть. – Вы, Виталий Мефодьевич, зря туману напускали, нам надо правду говорить, какой бы она ни была. А то видите, как получается – пытались скрыть маленький грех, да чуть в большой не вляпались. Знаете, кто обычно при налетах в живых остается? Соучастник, наводчик…

– Как вы могли такое подумать?! – простонал завмаг, хватаясь руками за голову. – Чтобы я… О-о-о!

– Вы усердно наталкивали нас на эту мысль, – укорил Бурнацкий и, верный привычке подтверждать догадки вещественными доказательствами, попросил: – Водку-закуску покажите, Виталий Мефодьевич.

Завмаг полез в тумбу письменного стола и выставил на него две поллитровки водки – полупустую и полную, запечатанную. Рядом поставил тарелку с закуской – соленый огурец, вареное яйцо, подсохшая горбушка. Небось, на вечер приберег.

«Хорошо живут заведующие ювелирными магазинами, – не столько позавидовал, сколько констатировал Алтунин. – Интересно, какой у него тут может быть гешефт? Дефицитные колечки из-под полы толкает или с пересортицей балуется?»…

Поздно вечером собрались у начальника отдела. Настроение было неважным. По горячим следам дело раскрыть не удалось, а для кропотливой работы не было никаких зацепок, кроме изучения биографий и круга общения сотрудников магазина, как живых, так и мертвых. Нередко бандиты убивали своих наводчиков во время преступления. Это удобно – концы в воду, да и делиться ни с кем не надо. Но надежды на биографию и круг общения было мало. Почти все понимали, что в магазине, скорее всего, побывали диверсанты. Не исключено, что те самые, которые напали на инкассаторов Управления полевых учреждений Госбанка.

– По обоим делам работаем сообща, – подвел итог начальник отдела.

На принятом в МУРе языке это называлось «условное объединение», когда два дела формально ведутся по отдельности, но реально рассматриваются как два эпизода одной и той же преступной группы.

– Я одного понять не могу, – сказал капитан Данилов, – где они могут прятаться? Мы ищем, чекисты ищут, в Москве ищем, в области ищем, сорок два человека из находящихся в розыске задержали, а эту гоп-компанию никак нащупать не можем. Что за непруха такая? Это же, если хотите знать, противоречит основам диалектического материализма…