Текст книги "Ветви Большого Дома"

Автор книги: Андрей Дмитрук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Дмитрук Андрей
Ветви Большого Дома

Андрей Дмитрук

Ветви Большого Дома

I. "8 августа. 14 часов 51 минута восточного стандартного времени. Высота Солнца 68°10'5". Координаты: 5°29' южной широты, 116°14' западной долготы. За истекшие сутки пройдено 58 миль".

Окончив писать, Петр подул на страницу,– чернила высохли не сразу,-поставил перо в бамбуковый стаканчик, прикрепленный к столу, закрыл журнал, положил его в ящик и запер на ключ. Здесь аккуратность не была прихотью. Если бы они не закрепляли и не прятали мелкие предметы, первый же удар волны принес бы хаос.

Петр поправил белый платок, которым была повязана его голова, и вышел на палубу. Строго говоря, он мог бы еще отдохнуть,– до вахты оставалось больше двух часов,– но душу не покидало смутное беспокойство. Как будто во время короткого отдыха могло случиться непоправимое.

За месяцы плаванья Петр настолько привык к качке, что теперь ноги сами, независимо от сознания, пружинили на пляшущем помосте, а тело принимало нужный наклон. Залитый солнечным золотом плот двигался вперевалку, качая бортами, задирая то нос, то корму. Плот увесисто хлопал по воде, белые пенные языки выхлестывали сквозь щели между бревнами, трехслойная связка бальсовых стволов зыбилась, точно клавиатура под незримыми пальцами,– и все же складывалось впечатление, что судно стоит на месте. Полтора месяца – с тех пор, как окончательно утонул южноамериканский берег,– вокруг было строгое кольцо морского горизонта. На мачте, сколоченной в виде циркуля, надувался и опадал холщовый грот[1]; рулевой вцеплялся в тугой штурвал, прочие колдовали с такелажем[2],– плот неизменно покоился в центре мироздания. Океан, накрытый жарким куполом, повторял древние модели Вселенной, чудовищные часовые механизмы, где под скрежет тайных колес ползут нарисованные созвездия, безумное Солнце в огненных космах, Месяц с улыбкой скряги... Ночью бревна скрипят и ноют, будто заржавевшее полушарие проворачивается, выволакивая за хвост Большую Медведицу... по нет, с ней не справиться, засела крепко, лишь три звезды на виду.

Сейчас плот шел хорошо, точно по ветру. Штурвал был закреплен, крашенная алым средняя спица наверху. Разумеется, при таком положении дел за рулевого могла стоять Бригита; она и стояла, расставив пошире сильные ноги, с наклейкой на носу. Это Нгале дразнил ее вчера, что нос облупился.

Вдруг решив, что Нгале не худо бы подтянуть, с его вечными шуточками и зубоскальством, Петр закричал:

– Слепой, что ли?! Не видишь, рыскает! А ну...

Тому не надо было долго объяснять. Только что сидел у самого планширя[3], вспарывая брюхи пойманным рыбам – и вот уже, зверино ловкий, облитый шоколадной глазурью, ослабляет парус. Все правильно. Впрочем, не надо было бросать на палубу кривой малайский нож. Может смыть.

Проходя по палубе, Петр в очередной раз покосился на круглые ягодицы и загорелую сильную спину Бригиты. Наверное, девчонка была бы не против уединиться с ним или с Нгале – на корме за каютой, штилевой звездной ночью. Но... Положение сложилось бы прелукавое. Один пользуется благами жизни, другой терпит. А потом как? Поменяться ролями? А если Бригита взбунтуется? Или счастливому избраннику не захочется "отдавать" возлюбленную? Здесь, на деревянных клавишах над бездной, всякая ссора губительна.

Ветер продолжал дуть наполненно и ровно, грот больше не тревожил Петра. Правда, оставалось то необъяснимое беспокойство, точно саднящая боль,– но от него все равно нельзя было избавиться, и "капитан" дал команду обедать.

Как обычно при хорошей погоде, расположились на помосте между входом в каюту и грот-мачтой. Бригита выложила на блюдо куски жаренного утром тунца. К сему была подана еда инков: шарики из мокрой ячменной муки – мачики, сушеный картофель – кумара, а на закуску сахар-сырец с черной патокой, называемый чанка-ка. Запивали всю эту изрядно поднадоевшую спедь водой, хранившейся в пустотелых тыквах. Кокосовые орехи Петр приказал беречь: Бригита и Нгале, обожавшие млечный сок, уже в первую декаду плаванья ухитрились истребить половину запаса...

Изо всех действий, постоянно повторявшихся на плоту, не приедалось лишь одно – послеобеденный ритуал кормления акул. Поев, мореплаватели отправились на корму, присели на корточки и стали колотить мисками по бревнам. Немедленно из мутно-зеленой глубины поднялась, трепеща множеством плавников, сигара в добрых два человеческих роста... Лопнула продольно с тупого переднего конца; выгнутая подковою пила почти касалась пуговично-бесстрастных глаз. Собственно, акулы никогда и не отставали от плота, шли за ним сотни и тысячи километров. Они были идеальными мусорщиками, подбиравшими все, что падало за борт,– но стук мисок вызывал особую жадность. И свежая, и жареная рыба портились через несколько часов; поэтому, съев лучшие части тупца или макрели, ребята бросали остальное своим молчаливым, как смерть, спутникам.

Вопреки тому, что читал или слышал Петр об акулах, человека они не трогали. Вот и сейчас: вывалив объедки и прополоскав посуду, так что дымка разошлась в воде, Бригита шаловливо опускает за бот ступню. Хищница, всплывшая первой, даже не делает попыток приблизиться, висит на месте, мощно работая плавниками. Был случай, когда Нгале тянул левый брас[4]; внезапный натиск ветра повернул рею, и "помощник капитана" оказался среди волн. Снасть, правда, не отпустил – но минут десять ушло на то, чтобы вытащить Нгале, и все это время вокруг него вертелись два высоких спинных плавника... Какое-то диковинное уважение сдерживает кошмарных тварей, с их глазами чучел и ртом "человека, который смеется". Но кто и когда внушил его акульему роду?..

К четырем часам пополудни ветер сменил направление и усилился. Начали оправдываться темные предчувствия Петра. Вместе с Нгале он зарифил[5] грот,– при такой погоде было достаточно кливера[6] и бизани[7]. Штурвал освободили, "капитан" самолично встал за него, поскольку сейчас могли понадобиться и мастерство, и мышечная сила. Тяжелый руль, сделанный из мангрового дерева, становился все более капризным, но до поры удавалось идти в бейдевинд. В ящике перед штурвалом дрожала стрелка большого компаса, чуя близкое бешенство стихий. Очевидно, некие душевные струны Петра были сродни земному магнетизму...

Черта горизонта расплывалась впереди по курсу, там накапливался скверный желтый туман. Несмотря на зловещие предзнаменования, морская живность играла вокруг плота: дельфины гонялись за летучими рыбами, и те, точно синие стрекозы над прудом, расчерчивали небо вокруг мачт. Бац! Одна из оперенных стрел натыкалась на упругий шест, падала, начинала панически биться на помосте. Бригита привычным движением стукала рыбу головой о палубу, швыряла в корзину.

Кончились часы беспечности. То, что еще недавно выглядело рыхлым туманом, теперь сгустилось, стало плотнее, сплошным массивом от моря до неба тронулось навстречу. Последний раз озорные бродяги-дельфины показали мокрые лоснящиеся горбы – и ушли себе в глубину, где покой, подальше от наваливающейся беды.

Все, пошло веселье! Со звуками ружейной стрельбы встали дыбом сухие банановые листья на крыше каюты. Море запестрело кипящими гребнями, воздух сделался сырым и липким, будто холодными руками схватил за разгоряченные плечи. Долой грот – он и зарифленный принимает на себя слишком много ветра! Нгале берется за правый нирал[8], Бригита за левый... Что за черт! Она дергает изо всех сил, она плачет, она размазывает по лицу слезы и кровь – ладонь содрана до живого мяса...

Литого свинцового стекла, ростом с двухэтажный дом стена лениво вспучивается перед бушпритом[9]. Хоть и не первый это шторм на пути, но все равно каждый раз обрывается сердце: сейчас рухнет жидкая громада и размечет хлипкие бревнышки по яростному морю... Точно в аквариуме, в недрах вала виден мечущийся толстый тунец.

Наехав, подмяла пахнущая йодом, необоримая масса, оглушил грохот. Петр до боли вцепился в штурвальное колесо – только бы не оторвало, не выметнуло прочь! Когда тяжесть стала невыносимой и удушье колом вонзилось под ребра, схлынула волна. Грузно осела, ушла в зазоры помоста.

Плот вертело и раскачивало все сильнее, несло на зюйд-вест, обратно к берегам Южной Америки. "Команда" до сих пор билась над застрявшим ниралом -не могут догадаться, безмозглые...

– Блок! – завопил Петр, тыча пальцем вверх, в сторону реи. Ну, разумеется, конец нирала застрял в блоке – тут можно руки оборвать, ничего не сделаешь. Надо лезть по вантам и освобождать проклятую веревку. Вот, Нгале так и делает... Осторожно! Хоть ты, брат, и ловчее всех обезьян, но уже вздымается, хищно изгибая верхушку, волна повыше прежних...

К вечеру, против всех надежд, погода не угомонилась, низкое солнце кровоточило сквозь грубые бинты туч. Мужчины сделали все, чтобы уменьшить парусность: до предела зарифили бизань, убрали клипер. Извлечены были на палубу выдвижные кили. Бригита, освобожденная от работ, тихонько постанывая, втирала в израненные ладони индейский бальзам.

В сумеречной полумгле, в столбах водяной пыли уже не шторм – единый ревущий поток бесповоротно сносил их к давно оставленной широте порта Гуаякиль. Шел насмарку полуторамесячный каторжный труд. Леденящий, вовсе не тропический ливень наотмашь сек по плечам и лицам.

– ВЫ УВЕРЕНЫ, ЧТО СПРАВИТЕСЬ?

Ну, а это уж совершенно некстати – Бригита вполне может сдрейфить... Ровное сияние разливается по бушующим волнам. И они стихают, словно хищники на арене под ладонью дрессировщика, и покорно ложатся в круге мягкого золотистого света.

– У ВАС ДО СИХ ПОР НИ ОДНОГО МИНУСА, А ПОЛОВИНА ПУТИ ПРОЙДЕНА...

Держа плот в конусе рассеянного луча, висела над головами аварийная гравиплатформа, и робот-наблюдатель вещал с нее голосом сказочного великана опасные, утешительные истины.

...Нельзя, нельзя, родненькие вы мои, это стыдно – все равно, что попросить сейчас разносолов у Всеобщего Распределителя, или сунуть Бригитину руку в регенератор, или, забыв о предлагаемых обстоятельствах и суровой морали прошлого, до конца пути не маяться целомудрием, а образовать непарный любовный союз! Нельзя...

... Слава богу, роботу ответили единодушно и, пожалуй, даже слишком пылко.

Платформа с места набрала скорость и, стараясь не задеть крошечный плот фронтом гравитационного перепада, улетела во тьму, будто случайно приблудившаяся светозарная планетка.

– Ветер меняется! – загорланил, опомнившись, Петр.– А ну, живо на грот!

2. Зовут меня Имант Норинын, и родом я из Курземе. Там, неподалеку от города-памятника Вентспилса, на берегу реки Венты, стоит наш Большой Дом. А лет четыреста тому назад на этом самом месте жил в своей хате старый Мартин, прямой предок бабушки Аустры... Впрочем, это мы по привычке его старым называем. Был Мартин силен и молод, когда налегал на плуг, идя за приземистой кобылкой, и была у "старого" Мартина здоровая круглолицая жена, фотографии которой сохранились, и пятеро чумазых пострелят бегали по его двору. Дети так и окончили жизнь крестьянами; ну, а уж внуков раскидало по белу свету. Одного из них, Арвида, занесло в самую Америку. Но до конца дней он безумно тосковал по родной Венте и, не жалея денег, собирал курземские прялки, расписные сундуки, вышитые полотенца, а свое состояние завещал латышскому певческому обществу в Нью-Йорке... Когда же в разных концах мира стали возникать Большие Дома, прапра... и так далее... внучка Арвида, наследница его антикварной коллекции Аустра Круминя, отыскала под речными, наносами остатки хаты старого Мартина, точнее – глиняный пол, и выстроила вокруг него главное здание, позднее названное Стволом. Аустра – моя прабабка. Она жива-здоровехонька и живет в Доме, который сама сработала. То есть, конечно, не своими руками, а о помощью усагров, универсальных строительных агрегатов.

Когда Аустра привела в свое жилище любимого человека, тот, понятное дело, спросил: почему у них; такой странный дом, одноэтажный, но просторный, как театр, круглый, с центральным залом и стыковочным устройством на крыше? Тогда моя прабабка объяснила возлюбленному идею Большого Дома. Тот не был в восторге, но все же лет пяток прожил с Аустрой. Потом они разошлись; ну, а троих своих детей наша родоначальница воспитала, как хотела. Дети выросли, обзавелись семьями; внуки тоже понаходили себе сердечных друзей и подруг; настало время, когда к нижнему этажу – комлю – пришлось пристыковать первую мутовку, квартирный узел со стыковочными устройствами в разные стороны, для будущих ветвей...

Сейчас Ствол, поднявшийся чуть ли не на полкилометра, несет четырнадцать мутовок, в каждой по пять-шесть ветвей. Расстояния между мутовками велики – что ж, каждая семья имеет право на уединение и тишину, не жить же нам в тонкостенных кирпичных сотах и слушать каждое чихание соседа... Всего в Доме обитает триста шестьдесят семь человек, считая недавно родившуюся Инесу Кастельон, мою внучатую сестренку. Год назад я отделился от матери с отцом – вызвал усагр и соорудил себе хорошенькую веточку в той же мутовке, две звукоизолированные комнаты и шаровидную пристройку под мастерскую. Нет, я был слишком юн, чтобы заводить семейство, и при родителях мне жилось вполне уютно. Просто хотелось работать в одиночестве и на свободе. Я пытался восстановить громкозвучную медь, забытые духовые инструменты доэлектронной эры –гобои, бюгельгорны, саксгорны...

Вообще-то я по склонности музыкант и акустик, но мне никогда не были чужды дела, общие для всего Дома. Я просто не могу стоять в стороне, когда настает мой черед нести взяток в улей бабушки Аустры. Да у нас и мудрено вырасти другим! Приемники Всеобщего Распределителя в Доме, конечно, есть, но мы пользуемся ими только для того, чтобы получать вещи, которые не можем сделать сами. Особенно часто теребят Распределитель девчонки, заказывая себе ко дню рождения "настоящее" платье Марии Антуанетты или серьги с зелеными брильянтами... Ну, а уж пищи синтезированной мы подавно не приемлем, и никто нас не уговорит, что она даже на квантовом уровне подобна хлебу с поля или молоку из подойника... Еще лет трех отроду я помогал взрослым сажать огуречную рассаду, позднее – молоть проросший ячмень на солод для пива, вялить свинину и чистить коров. Но охотнее всего я ворошил сухую душистую траву в сенном сарае. Главными игрушками моими были всякого рода ушаты, корзины, лубяные короба, лохани, корыта – многие еще из коллекции Арвида. Подростком я столь же увлеченно возился с микротракторами, с изящными, как часовые механизмы, машинами для беспахотной заделки семян; строил гнезда для пауков, защищавших наш сад от вредителей, и прививал ген быстрого роста камышам, создавая фитофильтр в оросительном канале...

И не было на моей памяти ни одного члена Дома, кроме работавших за пределами Кругов Обитания, кто бы не участвовал посильно в наших сельских хлопотах. Тетя Велта, например, обожала печь домашний хлеб. Злые языки даже говорили, что это у нее получается намного лучше, чем основное дело -расчеты устройств внепространственной связи... Тетя Велта собрала в своей семейной ветви настоящую крестьянскую печь: сложную, как целое здание, беленую, с плитой о трех конфорках. Я часто прибегал к тете, садился на корточки и смотрел, как она вымазанными мукой до локтей руками месит тесто; как пламя постепенно охватывает еловые дрова и начинает грозно гудеть, выхлестывая из устья... Мне было позволено выгребать угли и заливать их водой. Как славно шипели они и окутывались белым паром!.. Лопата, на которой сажали каравай в печь, по древнему обычаю была выстлана кленовыми листьями. Тетя мокрыми ладонями оглаживала буханку, пальцами прокладывала по бокам ее бороздки и даже, в подражание латышским крестьянам, чертила сверху крест. На готовый хлеб сходились все, кто был к этому времени в Доме: когда Велта выносила теплые золотистые караваи, народ обедал исключительно в круглом зале комля, рядом с покоями бабушки Аустры... Тетя Ланаки, хотя она вовсе не латышка, а познакомилась с дядей Янисом в своей родной амазонской сельве, в перерывах между цирковыми гастролями научилась готовить соленья: благодаря ей наши кладовые зимой набиты бочонками с упругой квашеной капустой, помидорами, яблоками, черемшой... Дядя Иоргис оставлял свои геотермальные воды, по которым он плавал в недрах на маленьком сверхпрочном суденышке, и появлялся в Доме затем, чтобы дни и ночи просиживать над восстановлением старинного ткацкого стана. Сперва модели у него получались громоздкие и недолговечные: дяди-Иоргисов поисковый компьютер устроен был так, что модель, не отвечавшая своему назначению, сама распадалась в прах, хотя из крепкого дерева была сработана... Потом однажды дядя зазвал нас, младших детей, в свою ветвь и Показал, к нашему ликованию, большущее мотовило, с визгом и стуком наматывающее на себя пряжу с двух барабанов. Домочадцы дружно включились и в это дело: скоро у нас начали получаться высокого качества холсты и в шесть, и в восемь нитей, гладкие, полосатые, клетчатые! Дальше –больше: мы перестали заказывать через Всеобщий Распределитель новые полотенца, одеяла, простыни, а там и рубахи...

В региональном учебном городе, кроме своих же сородичей, я не встретил никого, кто происходил бы из Большого Дома. Наверное, во всем мире еще немного было таких Домов. Преобладали ребята, в самом городе и жившие,-родители изредка их навещали,– из всякого рода воспитательных сообществ (коммун, боттег, ашрамов) и, конечно, из традиционных парных семей. Я запросил Великого Помощника, и он подтвердил мне, что и в нашем регионе, и во всех Кругах большинство детей воспитывается у отца с матерыю или у одного из них...

Меня, моих братьев и сестер, двоюродных и троюродных, племянников и племянниц как-то сразу стали выделять среди прочих. Говорили, что у нас особенный характер – терпеливый, ровный, покладистый... "Ну, еще бы! -сказал мне однажды Арам Шахбазян, грубоватый парень, родившийся в десантном лагере на одной из новооткрытых планет.– Еще бы! Станешь тут терпеливым, если вокруг тебя вечно толчется триста человек народу, и все – старшие, и все командуют, и ни днем, ни ночью не побудешь наедине с собой!" Я, конечно, ринулся возражать: дескать, никто не командует, и побыть в одиночестве -всегда пожалуйста, тем более что кругом луга нетронутые и лес до самого моря; а множество родных людей, готовых в любую минуту прийти на помощь, не только не угнетает, но, напротив, несет душе покой и гармонию... Арам презрительно пожал плечами: "Чудаки! По-моему, с каменного века молодые люди только и смотрели, как бы удрать от стариков и зажить своим домом. Одни вы гребете против течения. Сектанты какие-то!.."

Ну, тут я ему и выдал. Говорил, понятно, со слов бабушки Аустры, но с такой горячей верой, что каждая мысль как бы становилась моей... Может быть, именно тогда, когда пара молодых супругов впервые ушла из родового жилища и построила собственную хижину, человечество сделало первый шаг к термоядерным мегатоннам, к тому рубежу самоубийства, который оно едва проскочило три столетия назад. Сильно сказано? Ничуть! Лишь с появлением парной семьи расцвело подлинное себялюбие, пусть и окрашенное благородными топами супружества, материнства!.. Забота о брачном партнере и своих детях стала для многих изнанкой безразличия к остальным соплеменникам. От семейных кубышек пошло накопительство, приведшее к имущественному неравенству, угнетению, тирании всех видов, к воровству "детишкам на молочишко", к грабежам и войнам.

Неумеренное чадолюбие правителей возводило на троны психопатов и садистов; даже в простых семьях нередко вырастали маленькие деспоты, нравственные уроды, не обученные ни любви, ни труду, ни ответственности за свои поступки. Концентрация всех добрых чувств на членах семьи приводила к жутким перекосам сознания; так, рабочий, собиравший в цехе водородную боеголовку, думал лишь о прокормлении семейства и радовался высокой плате... Воскрешение семьи-рода, Большой Дом – это попытка утвердить в потомках доброту и деятельную любовь к ближним. У нас младший всегда знает, что старший и защитит, и научит; труд разложен на всех, капризных малолетних божков нет и в помине, даже годовалая девочка сама кормит кур, убирает свою постельку; для решения важных вопросов собираются мудрейшие, а надо всем этим царит... нет, не авторитет, не ум –великое сердце бабушки Аустры. Во всяком случае, за сотню без малого лет ни одна ветвь не отломилась от посаженного бабушкой ствола... "Домострой!"–фыркнул Арам. Я не спорил. Бабушка Аустра не одобряла споров, считая, что никакая логическая победа не искупает обиды, неизбежно наносимой побежденному.

... Ах, бабушка, была ты, как всегда, права! И самые головоломные события моей тихой домостроевской жизни начались именно со спора.

Накануне большого весеннего праздника, в середине апреля, коллегия учебного города, как обычно, устроила костюмированный бал. Ранее, будучи крайне юным, я на подобные торжества являлся то шахматной фигурой, то поваренком – разносчиком крашеных и расписных яиц, то королевским пажом. Теперь же, в канун семнадцатилетия, решил обрядиться в полный, исторически верный костюм российского дворянина времен Алексея Михайловича. Не желая пользоваться услугами машин, я двое суток просидел над книгами, пока составил грамотный заказ для Распределителя. Зато уж и раздувался от гордости, прохаживаясь по залу в синей чуге[10] с трехцветным намотанным поясом, в красных штанах, заправленных в желтые сапоги с загнутыми носами, надев набекрень отороченную соболем шапку, прицепив саблю в осыпанных самоцветами ножнах да еще накинув на одно плечо клюквенный опашень[11] с белыми нашивками и рукавами, которые били по коленям. Танцевать в таком наряде было неловко, пот на мне выступил обильный, будто в сауне; только и оставалось, что, в соответствии с образом, прогуливаться, нарочито гремя подковами, ухарски подбочениваясь и кидая орлиные взгляды на девиц.

Так я и заметил ее – как раз в ту секунду, когда она брала стакан папайя-джуса у андроида, великолепно выполненного в виде арапа, носящего пудреный парик и парчовый камзол. "Арап" держал на серебряном под-носике второй такой же стакан; изнемогая от жажды, я схватил ледяной напиток... Получилось удачно, словно мы с ней решили заранее вместе выпить. (Позже я узнал, что это не было случайностью: Гита следила за мною с начала вечера и успела вызнать мое имя и происхождение.)

– За что пьем, сыне дворянский?–сказала она, удивительно верно поймав тон мгновения, и грациозно подняла стакан.– За весну?..

– Христос воскрес,– неловко сказал я, потому что от голоса ее меня бросило в доменный жар, и язык не слушался.

Мы столкнули свои стаканы и, как издревле положено на весеннем празднике, поцеловались... Лет ей было, пожалуй, за тридцать; ростом с меня, широкоплечая и узкобедрая. Глаза хитровато посмеивались, чуть раскосые зеленые глаза крупной самоуверенной кошки на скуластом лице, под пушистым соломенным вихром. Пожалуй, только скулы и глаза оправдывали ее костюм. Шелковое, с нежно-пастельными хризантемами кимоно; пояс под самую грудь -оби, завязанный сзади наподобие ранца; белые носки с застежкой – таби...

– Я – Бригита,– сказала она, отпив глоток.– Бриги-та Багдоева-Гросс. А тебя как величать, добрый молодец?

От простоты ее обращения мне стало легче; сердце, бившееся под кадыком, вернулось на место, и я, обретя дар речи, предложил Бригите отведать мороженого.

Скоро мы о ней сидели за столиком на хрустальной террасе над водопадом и болтали о разных пустяках; я швырнул в пенные столбы идиотский опашень, шапку и саблю. А перед рассветом перебрались в отель.

Строго говоря, для этого главным образом и затевались наши роскошные пасхальные вечера. Младшие воспитанники были всего лишь шумными, бестолковыми гостями, а хозяевами – мы, шестнадцатилетние парни и девушки, и старшие мужчины и женщины со стороны, склонные к любовному наставничеству. Бывало, что первая ночь становилась и последней: близость наставника и наставляемого не складывалась, кто-то из двоих был разочарован и честно признавался в этом другому, А нам с Бригитой с начальных минут не захотелось расставаться. То ли она, при всей своей холодной иронии, здорово умела слушать и понимать, то ли еще лучше играла, актерствовала – но впечатление было такое, что у меня появилась еще одна старшая сестра, умная и веселая.

Я сказал Бригите об этом. Она дернула углом большого свежего рта:

– Просто я настоящая женщина, глупенький! Я умею жить твоей жизнью, я – твое зеркало; пока мы с тобой, я всегда буду переживать твои горести и радости острее, чем ты сам...

– А где же тогда ты?–спросил я.– Твое... неповторимое содержание?' (Я понимал, что говорю плохо, книжно, но она не засмеялась.)

– Оно совсем иное, чем у тебя,– неповторимое содержание... – Гита шутливо прижала мне пальцем кончик носа. Сбросив наше маскарадное тряпье, мы сидели, поджав ноги, на косматой искусственной шкуре перед камином.-Мальчики и девочки сделаны из разного теста.

Мне стало не по себе. До сих пор меня учили совсем иному, да и мой куцый жизненный опыт подсказывал, что мужчины и женщины имеют одинаковые творческие склонности, умом и талантом один пол ничуть не уступает другому, и вообще различие полов куда меньше, чем сходство. Мне даже казалось порою, что любая женщина более сходна с мужчиной своего культурного и духовного уровня, чем с женщиной, стоящей выше или ниже... И – осел из ослов -вместо того, чтобы поскорее прижать свои губы к этим губам, кружившим мне голову, я ввязался в спор...

3. – Я не могу сейчас точно вспомнить, чем именно были мне опасны эти люди... мне – и, конечно, той маленькой девочке. Да, я чувствовал, что отвечаю за нее... она была совершенно беззащитна! А вокруг нас ходили эти люди, буквально кружили, как вороны... вроде бы и не делали ничего угрожающего, улыбались нам и друг другу, говорили о погоде... но я знал, что живыми нас не выпустят из дворца. Сделай она... или я... но к ней интерес был явно больше... сделай она хоть шаг к дверям, на нее тут же напали бы, и... и...

– Спокойнее,– сказал гуру Меак, и Абрахам послушно сложил руки перед грудью.– Вспомни хорошо, кого ты обидел месяц или год назад. Твои опасения за девочку, твое желание защитить ее от врагов обозначают вину. Вспомни, перед кем и в чем ты виноват, и расскажи товарищам.

– Наверное, это моя мать, учитель,– после недолгого раздумья сказал Абрахам.– В день новолуния мы встретились с пей, она меня навестила.

– Я знаю.

– Но ты не знаешь, учитель, что произошло между нами! Мать жаловалась, что никак не может найти себя, пытается заняться то одним, то другим делом. Ее связи с мужчинами очень коротки и оканчиваются болезненными разрывами. Она ждала от меня мудрого совета, а я... сделал настоящий выговор.

– Не то,– покачал головой гуру.– Ищи дальше, глубже. Я не тороплю тебя. Но корни твоей вины должны быть обнаружены – для твоего же покоя... Теперь ты, Варна. Снились ли тебе этой ночью сны?..

Сай Мон, сидевший в кругу таких же, как он, младших воспитанников -брахмачаринов, подобно всем – на пятках, обхватив пальцами колени, напряженно думал: а все ли он рассказывал о собственных снах? Утренняя исповедь – обязательная часть духовного самоочищения, которое, как учит гуру Меак, должно быть постоянным. Но от чего же очищать душу, если Саю являлись во сне только беззаботные, мирные картины, похожие на вид с холма, где стоит здание ашрама[12]? Разве что от одного, назойливо повторявшегося видения. Среди зелени и солнца– глядящие снизу вверх, доверчивые, словно у детеныша антилопы, и столь же бархатисто-темные глаза... Нет. Он правильно сделал, что не сообщил об этом. Ничего определенного. Подумаешь, глаза... ресницы, слишком пышные и вычурно изогнутые для маленького молочно-белого лица...

– Учитель,– сказал Сай, поразившись внезапной звонкости своего голоса.– Я видел во сне ту девушку, что принесла нам заказ на большой корабль. Ханку Новак.

Поперхнулся веснушчатый Варна, прерванный в своей медлительной и чрезмерно подробной исповеди. Гуру Меак, даже не поворотившись в сторону Сая, невозмутимо сказал:

– Думаю, она являлась многим. Но ты оказался самым честным.

Кое-кто из воспитанников прыснул в ладонь, перешепнулся с соседом. Гуру, все так же сидя с опущенным бесстрастным лицом, выпростал из рукава худую коричневую руку, взял деревянную чашу, отхлебнул. Меак Кхеун до обеда не ел ничего более плотного, чем молоко или сок.

Когда окончился пересказ снов и прошла круговая медитация – дхьяна, Сай вернулся в мир видимых феноменов и подумал, что гуру отшутился неспроста. Он предпочел подчеркнуть смешную сторону события, чтобы не слишком привлекать внимание учеников к девушке, которая может присниться. Все они сейчас проходили первую из четырех ступеней ашрама – брахмачарию: на ней человек живет в целомудрии и воздержании и послушен духовному учителю. Горячие сны Сая опасны ему и другим...

Следовало срочно переключиться – на что угодно, лишь бы не усугублять растущее вожделение, не расшатывать налаженный внутренний строй. Сай Мои, как сидел на траве, в одних шортах и босиком, рванулся к берегу реки. Никто не мог его удержать. В определенные часы происходили лишь "очистительные" собрания, трапезы и занятия гимнастикой, остальное время в ашраме распределялось произвольно.

Джунгли здесь были сведены мутагенными прививками, вода в Меконге очищена до прозрачности бактериями, пожирающими муть. Желтый, точно лакированный, бамбук теснился на плоских островах, пойменные луга блестели лужами, где над затопленной травой плавали кораблики священного лотоса да трепетали на ветру паруса банановых рощ. А дальше, намного дальше, в дымке болотных испарений, сизо-зеленая, непроницаемая, стояла чаща: дикое сплетение фиговых и каучуковых деревьев, лиан, гигантских колючих кустов, и надо всем этим – растрепанные головы пальм.

Для купания Сай давно уже выбрал чистейшую песчаную полосу под мангровым деревом с бородой воздушных корней. Сотни упругих, будто резиновые шланги, отростков вонзались в прогретое мелководье: под их завесой Сай чувствовал себя раджой в крытой купальне с древних миниатюр...

Плескаясь, он неожиданно нашел решение вчерашней задачи об узле гравизащиты при релятивистских скоростях. Вот это кстати! Чем раньше будут готовы расчеты, тем скорее он увидит,... Опять?! Нет уж. Долой суетные, эгоистические цели. Как там в комментариях гуру к "Бхагаватгите"[13], которые они конспектировали? "Преданное служение – единственный абсолютный путь к самореализации..."