Текст книги "Инструктор. Первый класс"

Автор книги: Андрей Воронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

Правда, весь персонал дома отдыха подвергся весьма обстоятельной проверке. Илларион сомневался, что сумеет добиться от обслуги «Рябинки» большего, чем опытные дознаватели с Лубянки. Кроме того, если речь действительно шла о некоем недолговечном химическом веществе, убийце нужно было с точностью до часа знать, когда будет открыта бутылка. Иначе одно из двух: либо яд распался бы преждевременно и покушение не удалось, либо, наоборот, активное вещество не успело бы разложиться на составляющие и эксперты обнаружили бы его.

Если персонал «Рябинки» непричастен к убийству Замятина, значит, яд попал в бутылку до его приезда в дом отдыха. Было точно установлено, что в своей московской квартире полковник не ночевал: заехал на часок, оставил чемодан, собрал вещи, которые могли понадобиться на отдыхе, и убыл. Вино, надо думать, было куплено им по дороге и положено в дорожную сумку. Сомнительно, чтобы кто-то ухитрился отравить вино в пути: Замятин ехал на своей машине, сумка лежала в багажнике, вино – в сумке… Так кто же тогда впрыснул в бутылку яд – продавец в винном магазине? А как же тогда его недолговечность? Откуда продавцу, пусть даже он подкуплен какими-то гипотетическими недругами Замятина, было знать, когда именно полковник откроет бутылку – через час, через неделю или, быть может, через год? Откуда ему было знать, что вино – дорогое, тонкое французское вино – куплено для себя, а не в подарок?

Все это было чересчур сложно, громоздко, а главное – ненадежно. Если кто-то действительно желал Замятину смерти и был настолько умен, что сумел воспользоваться не оставляющим следов ядом, он мог бы найти куда более простой и действенный способ. Другое дело, если этот гипотетический яд распадается лишь при определенных условиях – в организме человека и, например, при контакте с открытым воздухом. А что, в этом что-то есть! Пока бутылка закупорена, она несет в себе смертельную угрозу. И, между прочим, никто не откупоривает вино, если не собирается его пить. Но вот пробка извлечена, вино вступает в контакт с атмосферным воздухом, и яд начинает потихоньку распадаться. Вино выпито, яд подействовал; процесс распада продолжается, и утром, когда дверь номера наконец взламывают, внутри обнаруживаются два трупа без следов насильственной смерти, а также бутылка с самым обыкновенным вином – бери и смело пей, ежели в твою голову взбредет такая странная фантазия: допивать то, чего не допили покойники.

Эта версия выглядела изящно, хотя и как-то не по-мужски. Но кто сказал, что убийца – мужчина? Может быть, это все-таки дамочка, надежды которой Замятин нечаянно обманул? В «Рябинке» он был постоянным клиентом, наезжал туда не реже раза в год, и романы свои крутил в основном там. Вот одна из героинь таких романов и наказала его за непостоянство. Что ей стоило, изменив внешность, поселиться в доме отдыха одновременно с Замятиным, а потом, улучив момент, переодеться горничной, проникнуть в номер и отравить вино, а то и просто подменить бутылку точно такой же, но заранее отравленной? Сложно, рискованно – да, но одному дьяволу известно, на что способна обманутая женщина в своем стремлении отомстить!

Родив эту гениальную мысль, Илларион немедленно позвонил Мещерякову и поделился своей версией с ним. При этом как-то неожиданно выяснилось, что на дворе глубокая ночь и даже генералы в это время предпочитают спать, а не обсуждать по телефону бредовые идеи своих бывших подчиненных. Впрочем, вдоволь поворчав и окончательно проснувшись, господин генерал-майор соизволил изречь, что в этом что-то есть, и посоветовал Иллариону, не откладывая дела в долгий ящик, съездить в «Рябинку», чтобы там на месте проверить свои изящные умозаключения.

Ничего иного Забродов, собственно, и не ждал, однако счел необходимым напомнить, что его просили оказать следствию консультативную помощь – так сказать, побыть свежей головой.

– Не будь формалистом, – притворно зевая, сказал ему Мещеряков. – Тебе же все равно делать нечего. Сидишь, сушишь мозги над своими талмудами… Сгоняй, что тебе стоит? Заодно и проветришься.

Послать его к черту Илларион не успел – генерал предусмотрительно бросил трубку. Помянув недобрым словом красавчиков, которые живут, как кобели, и даже помереть по-человечески не могут, Забродов завалился спать, а наутро, совершив традиционную пробежку под моросящим дождем, оседлал «бьюик» и отправился «проветриваться».

Персонал «Рябинки», напуганный происшествием, которое могло сильно повредить репутации дома отдыха и нанести серьезный удар по его доходам, был сама предупредительность и готовность к сотрудничеству. Кем являлся при жизни их покойный завсегдатай, они, конечно, не знали, но из того, какими силами и с какой дотошностью велось расследование, было нетрудно сделать соответствующие выводы. Поэтому Иллариону оказалось достаточно представиться коллегой Замятина, чтобы избежать дальнейших расспросов о цели своего визита и получить доступ к любой информации.

Для начала он задал работу местному компьютеру, заставив его искать совпадения между списком постояльцев «Рябинки» в день смерти Замятина и аналогичными списками за последние пять лет. Машинка была из новых, с весьма приличной оперативной памятью, и справилась с задачей в считаные минуты. Увы, того, что искал Забродов, компьютер не нашел: ни одна из женщин, которые в разные годы отдыхали в «Рябинке» одновременно с Замятиным, в этот раз на рецепции не регистрировалась. Это, впрочем, мало что значило: при современном уровне развития полиграфии и бытовой множительной техники подделать любое удостоверение личности не так уж сложно, особенно когда документы твои проверяют люди, интересующиеся содержимым твоего кошелька и кредитной карты больше, чем паспортными данными.

Не преуспев с компьютером, Илларион попытал счастья в простом человеческом общении, переговорив со всем женским персоналом дома отдыха, – в конце концов, обиженной могла оказаться не постоялица, а горничная, администратор или, к примеру, бухгалтер. Беседуя с этими дамами, которые все как на подбор оказались вполне милыми и симпатичными (сказывалась, видимо, продуманная и целенаправленная кадровая политика нынешнего владельца заведения), Забродов вслушивался не столько в слова, сколько в интонации, и интересовался не столько содержанием ответов (звучавших, не считая мелких отличий, вполне стандартно), сколько реакцией на свои вопросы, проявлявшейся в мимике и выражении глаз. Из этих разговоров он сделал вывод, что либо никто из собеседниц не причастен к убийству и ничего о нем не знает, либо кто-то из них имеет специальную подготовку, не уступающую его собственной, и способен обмануть даже детектор лжи. Последнее было маловероятно; подумав, Забродов не стал допрашивать мужчин: даже если организатором убийства был какой-нибудь ревнивец, ему все равно пришлось бы действовать через одну из горничных. Об этом свидетельствовали записи камер видеонаблюдения, из коих следовало, что в номер Замятина, кроме него самого и Крюковой, за время его пребывания в «Рябинке» входили только дежурные горничные.

Повторный просмотр этих записей, предоставленных в распоряжение Иллариона Мещеряковым, окончательно убедил его в том, что посторонние в номер не проникали: лично познакомившись с персоналом дома отдыха, Забродов видел, что входившие в помещение горничные являлись именно горничными, а не переодетыми мстительницами.

К этому времени его «свежая голова» была уже далеко не такой свежей, как в тот день, когда он узнал о смерти Замятина, а его отношение к усопшему полковнику, бывшее и раньше прохладным, окончательно испортилось: ведь это по его милости спокойная, размеренная жизнь военного пенсионера Забродова снова превратилась в бесконечную и, похоже, совершенно бессмысленную беготню. Сдаваться он, однако, не спешил – что-что, а это всегда успеется – и, поднатужившись, измыслил… новое направление поисков.

С часок посидев в Интернете, он получил полный список магазинов, торговавших вином, которым Замятин перед смертью угощал свою очередную избранницу. Вино, как выяснилось, было не то чтобы редким, коллекционным, но и не слишком широко распространенным: его продавали всего около дюжины специализированных столичных магазинов. Кроме того, ряд столичных туристических фирм предлагал специальные «винные» туры, в ходе которых желающие могли приобрести не только пресловутый «Шамбертен», но и ряд других родственных ему напитков: бархатистое «Мюзиньи», сделанное руками монахов из аббатства Сито, «Кло-де-Вутоо», «Помар», «Бон», «Мерсо»… Все они стоили примерно одинаково, по двести евро за бутылку и выше, и это, как с некоторым удивлением обнаружил Илларион, был далеко не предел. Впрочем, все это к делу не относилось: вряд ли Замятин, только что вернувшийся из командировки, отправился за собственные деньги в заграничный тур лишь затем, чтобы прикупить бутылку-другую вина. Прикинув примерный маршрут, которым полковник перемещался по Москве перед тем, как отправиться в дом отдыха, Забродов поставил галочку напротив адреса магазина, расположенного в непосредственной близости от этого маршрута. Список он торжественно вручил Мещерякову, сопроводив этот акт старым как мир афоризмом: «Истина в вине».

Генерал хмыкнул, поочередно разглядывая то список магазинов, то карту Москвы с прочерченной по ней красной пунктирной линией, и удалился, ничего не сказав. На следующий день он явился к Иллариону с отчетом, из коего явствовало, что Забродов оказался прав: Замятин действительно купил бутылку «Шамбертена» по дороге из дома, когда направлялся в «Рябинку». Его фото опознал в том самом магазине продавец-консультант – молодой парень, приехавший в Москву из какой-то братской республики полгода назад. Конечно, парня могли подкупить, чтобы в нужный момент он подсунул нужному человеку заряженную ядом бутылку, но это представлялось чересчур громоздким, ненадежным и опасным. Отыскать продавца не составило труда; получив из рук какого-то третьего лица бутылку, деньги и соответствующие инструкции, парень вряд ли сумел бы забыть такое происшествие и на первом же грамотно проведенном допросе наверняка сдал бы заказчика.

Тем не менее Илларион потрудился лично съездить в магазин и переговорить с продавцом – смешливым круглолицым симпатягой лет двадцати пяти, который так же походил на маньяка, как Забродов – на солиста Большого театра. Результат поездки был нулевым: продавец отлично помнил Замятина, который купил у него вино и шоколад, но ничего больше он о покойном сказать не мог. Осененный новой идеей, которая ему самому казалась сомнительной и бесперспективной, Илларион купил у него бутылку того же вина и отвез ее Мещерякову, чувствуя себя так, словно разъезжает по городу с боевой гранатой в кармане.

Бутылку Забродову вернул посыльный. Она была откупорена; к ней прилагалась записка, в которой Мещеряков сообщал, что его какое-то время не будет в Москве. По поводу вина в записке было сказано, что содержимое бутылки было исследовано специалистами Института криминалистики ФСБ, которые не обнаружили в нем никаких посторонних примесей. Решив с горя напиться, Илларион вынул пробку и обнаружил внутри самую обыкновенную водопроводную воду, в которой, в отличие от вина, посторонних примесей наверняка было навалом. «Ваше здоровье», – проворчал Забродов, адресуясь к экспертам. Впрочем, криминалисты, скорее всего, были ни при чем: от этой шуточки попахивало своеобразным юмором товарища генерала, который всю жизнь тщетно пытался сравнять с Илларионом счет.

Это был тупик. Ниточек, за которые стоило бы потянуть, в деле больше не осталось, а если они и существовали, Илларион их, хоть убей, не видел. В связи с этим на ум ему опять пришла версия о самоубийстве – не то групповом, совершенном по странному сговору парочкой скрытых сумасшедших, не то одиночном, но сопряженном с убийством – возможно, умышленным, а может быть, и случайным.

Версия была дикая и не лезла ни в какие ворота, но тут Забродов был полностью согласен с классиком детективного жанра: если отбросить все невозможное, то, что останется, и будет истиной, каким бы невероятным оно ни казалось. В конце концов, покойный Замятин был достаточно компетентен и располагал широкими возможностями, чтобы организовать себе и своей избраннице такую быструю, легкую, чистую и даже красивую смерть. А причиной самоубийства могло стать что угодно: от умственного расстройства, которое как-то проглядели штатные психологи управления, до банальной вербовки, которой он подвергся за границей.

И вот теперь Забродов читал, хандрил, бросал ножи, скучал по Рите и ждал возвращения Мещерякова, дабы изложить ему свои выводы и с чистой совестью умыть руки. День едва перевалил за середину, но из-за пасмурной погоды в комнате было серо и сумрачно, как перед наступлением ночи. Читать при таком освещении было затруднительно, но включать свет не хотелось. Метать ножи не хотелось тоже: это занятие ему приелось, как рано или поздно приедается любое дело, в котором тебе нет равных. Не хотелось даже есть, хотя обеденное время уже наступило. Осознав наконец, что начинает раскисать, Илларион взял себя в руки и отправился на кухню – поглядеть, не найдется ли в холодильнике чего-нибудь съестного.

Съестного в холодильнике оказалось вполне достаточно, чтобы не умереть от голода. Забродов зажег газ, брякнул на конфорку сковороду, плеснул туда масла и приступил к приготовлению блюда, которое вслед за Джеромом К. Джеромом именовал ирландским рагу: свалил в кучу остатки вчерашней жареной картошки, позавчерашних макарон по-флотски, выскреб туда же затаившуюся в углу холодильника четверть банки тушенки, присыпал мелко нарезанной ветчиной, вбил три сырых яйца, поперчил, тщательно перемешал и накрыл крышкой.

Адское месиво шипело, скворчало и булькало на плите. В чисто прибранной кухне было так же серо и сумрачно, как в комнате. Привычное и милое сердцу одиночество вдруг сделалось тягостным, и, чтобы нарушить тишину пустой квартиры хотя бы подобием человеческого голоса, Илларион включил телевизор.

Он немедленно об этом пожалел, поскольку по телевизору транслировалась одна из тех программ, в ведущие которых он давеча прочил Мещерякова. Гнусавый и напористый голос диктора резанул слух, рука сама протянулась за пультом, но замерла на полдороге. Илларион не сразу понял, что привлекло его внимание, а когда понял, сразу раздумал выключать телевизор.

Внимательно просмотрев сюжет до конца, он записал название передачи и время выхода ее в эфир, после чего, спохватившись, бросился спасать свое чудовищное рагу, которое, судя по запаху, уже начало вулканизироваться.

Глава 4

Природа в лице родителей наделила Леру Николаеву вполне обыкновенной, непримечательной внешностью. Худощавая, чтобы не сказать костлявая, шатенка с заурядными чертами лица, не блещущая ни умом, ни какими-то ярко выраженными талантами, Лера имела одно неоспоримое преимущество перед сверстницами – богатого отца. Отец ее имел приличное состояние уже тогда, когда только собирался сделать предложение ее матери, а ко дню совершеннолетия дочери уже попал в поле зрения журнала «Форбс» как один из реальных претендентов на вхождение в десятку самых состоятельных людей России.

В силу упомянутого выше обстоятельства двадцатилетняя Лера Николаева ушла очень далеко от той серенькой пигалицы, которой могла бы быть, если бы не отцовские деньги. Платиновая блондинка, внешность которой немало способствовала повышению благосостояния светил отечественной и зарубежной пластической хирургии, она была постоянной клиенткой самых дорогих бутиков, массажных салонов, косметических центров и прочих заведений, созданных исключительно для того, чтобы откачивать из карманов состоятельных господ излишки денежной массы.

За месяц до своего двадцать первого дня рождения Лера Николаева почувствовала себя основательно уставшей от жизни, которую, как ей казалось, она успела познать во всех ее ипостасях. Постоянных занятий она, разумеется, не имела, если не считать занятием прожигание денег в ночных клубах. В семнадцать лет она решила было сделать карьеру эстрадной певицы. Отцовские деньги без проблем открыли перед ней двери в шоу-бизнес, но буквально через полтора месяца Лера сама их закрыла – нет, не закрыла, а шикарно, с треском захлопнула, – поскольку оказалось, что даже открывание рта под фонограмму требует определенных усилий.

Учиться за рубежом Лера не хотела: она была не сильна в языках и не имела ни малейшего желания изучать что бы то ни было, кроме глянцевых журналов и каталогов. Отец с грандиозным скандалом и ценой немалых финансовых затрат устроил ее на первый курс МГУ, но уже со второго она ушла, даже не потрудившись забрать документы: родитель умер от рака, с которым втайне от дочери боролся на протяжении нескольких лет. Матери у Леры не было давно – она развелась с отцом, когда девочке едва исполнилось пять лет, уехала за границу, и след ее потерялся. Поплакав для приличия, наследница огромного капитала ринулась навстречу радостям жизни, которые сулила наконец-то обретенная свобода. Увы, здесь ее поджидало разочарование: заранее зная о приближении смерти, отец с помощью лучших московских адвокатов составил завещание, согласно которому Лера получала право распоряжаться капиталом лишь по достижении ею двадцати одного года. До тех пор ей назначалось солидное денежное содержание. Завещание было составлено таким образом, что оспорить его не получилось не только у Леры, но и у многочисленных родственников и партнеров, кинувшихся на лакомый кусок со всех сторон. Добыча оказалась стервятникам не по зубам; помимо всего прочего, выяснилось, что отец загодя распродал бизнес и поместил деньги в швейцарский банк, откуда их было не так-то просто выцарапать.

Лера сочла себя несправедливо обиженной, и это помогло ей побороть остатки скорби, которую она не столько испытывала, сколько изображала по поводу смерти отца. Теперь же, когда до ее двадцать первого дня рождения оставался ровно месяц, Лера Николаева буквально сгорала от нетерпения, как будто причитавшийся ей громадный капитал – назвать его суммой как-то не поворачивался язык – должен был спасти ее от голодной смерти, которая уже стояла на пороге, погромыхивая костями и помахивая ржавой косой. Все, кто имел честь быть с ней знакомым (с Лерой, разумеется, а не со смертью), не сомневались, что оставленного отцом состояния хватит ей ненадолго – если, конечно, его не приберет к рукам предприимчивый и неглупый мужчина. То обстоятельство, что в довесок к состоянию предприимчивому мужчине предстояло получить взбалмошную и глупую жену, с лихвой окупалось размерами капитала. В преддверии знаменательной даты охотники за приданым, которые и раньше не обходили Николаеву вниманием, заметно активизировались; они вились вокруг, как мухи над вареньем, и Лера на этом основании окончательно укрепилась во мнении, что она неотразима.

– Что ты все плачешь, – манерным голоском втолковывала она своей ближайшей подруге Вере Зубаревой, жеманно стряхивая пепел с тонкой дамской сигареты в чистую хрустальную пепельницу, – нет мужиков, нет мужиков… Что значит «нет мужиков»? Вон их сколько!

Вера обвела взглядом полупустой зал дорогого ресторана, куда девушки заехали позавтракать. Несмотря на то что было уже начало шестого пополудни, это был именно завтрак – то есть первая трапеза за день, который у обеих начинался далеко за полдень, а заканчивался лишь под утро, а то и утром, иногда поздним.

Вера, как и ее подруга, была сиротой. Ее отец был генералом и служил в Генштабе; дав дочери возможность узнать красивую жизнь столичного бомонда, он, в отличие от отца Леры Николаевой, не оставил ей достаточного количества денег для полноценного поддержания того образа жизни, к которому она уже успела привыкнуть и который казался ей единственно приемлемым. Нужда, пусть даже относительная, быстро учит уму-разуму; после смерти отца Вера Зубарева стремительно поумнела, превратившись в профессиональную охотницу за богатыми женихами. Сюсюкающие разглагольствования подруги Вера старалась пропускать мимо ушей. Лера была для нее пропуском в мир, где можно встретить и заарканить стоящую затраченных усилий добычу. Оставшись один на один со своими скромными финансами, которые не соответствовали ее запросам, Вера стала тенью богатой подруги и повсюду следовала за ней, как рыба-прилипала, присосавшаяся к брюху белой акулы, подбирая пропущенные покровительницей крошки и выжидая удобного момента, чтобы одним мощным усилием изменить жизнь к лучшему. Она не сомневалась, что такой случай рано или поздно представится: в кругу знакомых Леры Николаевой встречались молодые (и не очень молодые) люди, у которых хватало ума и вкуса, чтобы оценить неназойливый шарм Веры Зубаревой, особенно хорошо заметный на фоне крикливой, эпатажной глупости ее богатой подруги. «Лера и Вера», – говорили о них; Вера была подругой, компаньонкой, наперсницей – словом, чем-то вроде аксессуара, призванного подчеркнуть богатство и независимость Леры. Лера была уверена, что на фоне Веры блистает, как бриллиант на фоне черного бархата; Вера придерживалась примерно такого же мнения, только бриллиантом, естественно, являлась она сама, а бархатной подушечкой – Лера.

– Только пальцем помани – толпами сбегутся, – продолжала поучать Лера, нимало не заботясь о том, что ее высокий голос слышен даже в самых дальних уголках обеденного зала. – Конечно, надо соответствовать. В порядок себя привести, чтобы нигде ничего лишнего не висело… Для начала смени визажиста. Это просто кошмар, что у тебя на голове!

Вера Зубарева терпеливо улыбнулась. Визажист у нее был тот же, что у Леры, и одевалась она в тех же магазинах, что и подруга. Правда, ей, в отличие от богатой наследницы покойного банкира Николаева, это стоило нечеловеческих усилий и требовало воистину дьявольской изворотливости. Но пока она справлялась и собиралась справляться впредь, чтобы, когда пробьет час, не ударить в грязь лицом. Лера этого, естественно, не замечала, как не замечала того, что платье ее подруги сшито по лекалам того же кутюрье, что и ее собственное. Она вообще редко давала себе труд замечать окружающих, а каждую глупость, которая приходила ей в голову, немедленно произносила во всеуслышание и так безапелляционно, словно являлась хранительницей истины в последней инстанции.

– А тот, вчерашний, был ничего, – нейтральным тоном заметила Вера, оставив в стороне скользкую тему визажиста.

Спорить с Лерой и даже просто высказывать мнение, отличное от нее, было бесполезно: она постоянно пребывала в готовности с пеной у рта отстаивать любую, пусть самую нелепую, точку зрения, если эта точка зрения принадлежала ей. Поэтому Вера поспешила перевести разговор на мужчин: здесь, по крайней мере, Лере можно было поддакивать, ничего не опасаясь и не слишком унижая при этом собственное достоинство.

– Ничего, – кивнула Лера. – То-то, что ничего! В смысле, ничего хорошего. Такой же, как все. Самый обыкновенный кобель.

– Если он тебе не нужен, могу забрать, – шутливым тоном, который плохо маскировал ее хищные намерения, предложила Вера.

– Да на здоровье, – милостиво разрешила Лера. – Не понимаю только, на что он тебе сдался.

Подошедший официант принял заказ и удалился, сопровождаемый напутствием Леры: «И пошевеливайся!» Спешить он, однако, не стал: в таких местах, как это, официанты никогда не торопятся, давая клиентам время как следует проголодаться. Пока он ходил за заказанной бутылкой бургундского, девушки успели обсудить недавнее происшествие с Ксенией Собчак, которая попала в автомобильную аварию, потому что, выпив за ужином, не придумала ничего умнее, как приставать к водителю своего новенького «бентли», обошедшегося ей, если верить желтой прессе, в триста тысяч евро. Подруги сошлись во мнении, что Ксюша – просто лошадь и что так ей и надо, после чего перешли к обсуждению иных столь же важных и насущных новостей и проблем.

Их разговор прервало появление официанта, который наконец-то принес вино.

– Где ты ходишь? – напустилась на него Лера, никогда не упускавшая случая сплясать на ком-нибудь, кто не мог дать ей сдачи. – Ты что, сам его делал, это вино?

– Не кричи на мальчика, – поддержала игру Вера. – Ты что, не понимаешь, какое это долгое дело? Сначала надо посадить виноград, потом поливать его, растить, собирать, давить…

– Ногами, – подсказала Лера. – Виноград давят ногами. А некоторые вообще все ногами делают. А ходят на руках. Поэтому у них все так медленно получается… Поставь бутылку и иди! – прикрикнула она на официанта, который терпеливо слушал их с каменным выражением лица, держа наготове откупоренную бутылку с длинным, слегка искривленным горлышком и неброской, будто бы выцветшей этикеткой.

Уходя, официант слышал, как девушки обсуждают какого-то молодого человека, которого крашеная костлявая стерва обещала подарить своей чуть более симпатичной подпевале. Официант хорошо знал этот тип клиенток; будь его воля, он ободрал бы увешанную бриллиантами дуру как липку и выкинул на улицу в одном белье – зарабатывать на жизнь единственным доступным ей способом. Увы, такая задача была ему не по плечу: девушки такого сорта не выходят замуж за официантов, обслуга для них – не люди, а разновидность домашнего скота, которым можно помыкать как вздумается. Вторая, судя по всему, была охотницей за мужиками, торопящейся подороже продать свое тело, пока оно еще сохраняет товарный вид. С точки зрения официанта, она немногим отличалась от уличной проститутки. Впрочем, Веру Зубареву он не осуждал, поскольку сам был охотником – правда, на иную дичь, как раз ту, которая уже не имеет товарного вида, зато имеет деньги на покупку и содержание молодого жеребчика. Этим старым кошелкам наплевать, брать в мужья официанта или стриптизера, лишь бы жеребчик был хорош по всем статьям.

Он почти дошел до дверей кухни, когда позади вдруг раздался нечеловеческий, душераздирающий визг. Официант обернулся; строго говоря, обернулись все, поскольку на этот звук нельзя было не обернуться, а второй официант, как раз в это время двигавшийся по залу с подносом, вздрогнул так сильно, что с подноса со звоном и дребезгом посыпалась посуда.

Визжала Лера Николаева. «Не иначе, муху в вине нашла, – подумал официант на бегу. – Только откуда в закупоренной бутылке мухе-то взяться? Да в какой бутылке! Это ж «Шамбертен», а не молдавский портвейн!»

Добежав до столика, он не сразу понял, что произошло. Худая блондинка с оттопыренными ушами продолжала визжать, прижав к подбородку кулачки. Ее подруга, напротив, сидела неподвижно и смотрела прямо перед собой широко открытыми, густо подведенными глазами. На вопли подруги девушка не реагировала; казалось, она их вовсе не слышала.

– Это ты! – неожиданно набросилась на официанта Лера. – Ты ее отравил! Убийца! Подонок! Мразь!

Только теперь официант заметил, что вторая клиентка не моргает и, кажется, не дышит. Чудовищные размеры случившейся неприятности едва начали доходить до его сознания, когда Лера, вскочив, одним стремительным кошачьим движением полоснула его по физиономии своими длинными, очень дорогостоящими акриловыми ногтями.

Вокруг столика начала собираться толпа – к счастью, немногочисленная ввиду малого количества посетителей.

– Пропустите, я врач! – крикнул кто-то.

Врача пропустили к столу. Он заглянул Вере в лицо, пощупал пульс и, протянув руку, осторожно закрыл ей глаза. У Леры началась истерика. Ее усадили обратно за столик, и кто-то за неимением воды поднес к ее губам стоявший на скатерти бокал красного вина. Лера стала пить большими, шумными глотками, проливая вино на подбородок и пачкая дорогое платье. Допив, Лера Николаева всхлипнула в последний раз и вдруг с размаха, как бревно, упала лицом в пустую тарелку. Ее заплаканные глаза были открыты, испачканные тушью щеки мокры от слез, кровь из рассеченной брови стекала на стол, пачкая крахмальную скатерть, а в мочке оттопыренного уха радужным блеском сверкала бриллиантовая серьга.

* * *

Забив последний гвоздь, Клим Зиновьевич Голубев осторожно спустился с крыши по шаткой приставной лестнице и, содрав с ладоней, затолкал в карман хлопчатобумажные рабочие перчатки. Денек, как по заказу, выдался солнечный и не слишком холодный – в самый раз для починки прохудившейся кровли. На работе Голубеву дали три дня отгулов – начальство вошло в положение свежеиспеченного вдовца, потерявшего вдобавок и дочь, здраво рассудив, что после такого потрясения человека лучше не подпускать к автоматической конвейерной линии.

Уже внизу его окликнула соседка, жившая в соседнем доме.

– Крышу починяешь, Зиновьич? – нараспев спросила она, опершись на гнилой штакетник, что разделял два домовладения.

Ее чудовищных размеров бюст буквально повис на заборе, как парочка выложенных на просушку тыкв. Сходство с тыквами усиливалось оранжевой кофтой, в которой уважаемая Василиса Матвеевна щеголяла, сколько Клим Голубев себя помнил.

– Уже починил, – сдержанно ответил он, заваливая лестницу и убирая ее под навес, где были горой свалены гнилые доски, служившие семье Голубевых топливом.

– Это правильно, – похвалила словоохотливая Василиса Матвеевна. – Работа – от всех скорбей наипервейшее лекарство. Это ты молодец, Климушка. Иной бы на твоем месте неделю без просыпу пьянствовал, а ты – вона, крышу починяешь…

– Угу, – сказал Клим Зиновьевич и, наклонившись, подобрал выпавший из кармана старого солдатского ватника молоток.

– Горе-то какое у тебя, – не отставала соседка, утирая уголком цветастого платка абсолютно сухие глаза. Глаза у нее были маленькие, черненькие и выглядывали из складок пухлых обветренных щек, как пара изюмин из кекса. – Ведь всей семьи в одночасье лишился! Пропади они пропадом, эти грибы! Чтоб я еще хоть раз их в рот взяла… Тьфу, пакость!

– Угу, – повторил Голубев и отвернулся, чтобы соседка ненароком не заметила его улыбки.

– Как же ты нынче один-то? – продолжала Василиса Матвеевна. От этих слов Климу Голубеву захотелось расхохотаться и так, хохоча, раскроить старой дуре молотком ее пустую голову. – За мужиком пригляд нужен, мужик без женского глазу чахнет…

– Как-нибудь, – сказал Клим Зиновьевич и, не боясь показаться невежливым – горе у него, человеку в таком состоянии все простительно, – нырнул в сени, где было полутемно и сильно пахло мышами.

Не снимая кирзовых сапог, в которых лазил на крышу и топтался по грязному двору, он прошел прямиком в большую комнату, которую жена и дочь при жизни именовали «залой», и первым делом убрал оттуда подставленные под течь тазики и миски. Скомканный ватник он небрежно швырнул на застланный цветастой тканой постилкой диван, закурил и прошелся по комнате, безжалостно попирая грязными сапогами потертый ковер. Над этим ковром жена, помнится, дрожала так, словно он был соткан из золотого руна – того самого, за которым отважные аргонавты когда-то плавали в Колхиду, – и не разрешала ходить по нему даже в домашних тапочках.