Текст книги "Методология и социология психологии"

Автор книги: Андрей Юревич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Психологические объяснения и интерпретации по своим социальным характеристикам близки к психологическим обобщениям, отличаясь от них своей когнитивной направленностью – не на фиксацию связи явлений, а на ее объяснение. Поскольку объяснение является одной из основных функций науки (Никитин, 1970), а сами ученые часто признаются, что поиск объяснений приобретает в их деятельности почти параноидальный характер (Eiduson, 1962), объяснения и интерпретации тоже составляют значительную часть психологического знания. К ним располагают также неписаные традиции научного исследования и оформления научных текстов: установив некоторую связь или выявив некий феномен, ученый, как правило, стремится их объяснить, и этот вид психологического знания обычно органически дополняет то «констатирующее» знание, к которому объяснения прилагаются.

Основные виды психологических объяснений в общем те же, что и в других науках: объяснение через подведение под общий закон, объяснение через сведение к теории, объяснение через указание влияющих на объясняемое событие факторов и предшествовавших ему событий и т. д. (см.: Никитин, 1970). Вместе с тем констатации специфики объяснений в социогуманитарных науках в сравнении с науками естественными (Вригдт, 1986; Harre, 1960; и др.) распространимы и на психологию. В частности, объяснение, подчиненное целям понимания, здесь играет не меньшую роль, чем объяснение путем включения объясняемых феноменов в некоторую устоявшуюся систему знания, а перечисление влияющих на эти феномены факторов куда более распространено, чем объяснение путем подведения под общие законы.

Принято считать, что одним из главных недостатков психологии является принципиальная множественность объяснений и интерпретаций любого психологического феномена. Этот недостаток нередко выдается за «родовой дефект» всех социогуманитарных наук, отличающий их от наук естественных и технических, где любое явление якобы получает строго однозначную трактовку. Однако подобное представление основано на сильном смещении «точки отсчета» – большом искажении образа точных наук. Как отмечает Р. Рорти, обобщая опыт именно этих наук, любое явление может быть объяснено различными способами, и то, что выбирается в качестве объяснения, не предопределено объективным опытом и не задается некими универсальными правилами познания, а зависит от нас (Rorty, 1982). Мы, конечно, не полностью свободны в выборе способов объяснения, связаны некоторыми традициями, общими критериями рациональности и т. д. Скажем, будучи современными людьми, мы не будем объяснять заход солнца тем, что черепаха, на которой покоится Земля, переворачивается. Но любое, даже физическое явление может быть рационально, т. е. в рамках принятых в данной культуре критериев рациональности, объяснено на разных уровнях. И любое объяснение представляет собой «вырезание» определенного «локуса причинности».

Каждое социальное явление испытывает влияние большего количества факторов, чем явления физические, что достаточно тривиально уже хотя бы потому, что социальные явления находятся под воздействием факторов и физических, и биологических, и социальных. В результате в социогуманитарных науках, объясняющих такие явления, открывается больший простор для подобного «вырезания причинности», т. е. имеется большее количество потенциальных объяснений и интерпретаций любого феномена. Различие с «жесткими» – естественными и техническими науками действительно имеется, но оно не качественное, а количественное, состоящее не в принципиальной возможности разных интерпретаций любого феномена (она имеется во всех науках), а в широте соответствующих интерпретативных полей. Соответственно, интерпретативный плюрализм – не недостаток системы психологического знания, а естественное выражение особенностей предмета этой науки, его более разветвленной онтологии.

Как и любая наука, психология стремится всесторонне «обрабатывать» устанавливаемые ею факты, не только предлагая их интерпретации и объяснения, но и формулируя соответствующие предсказания. Правда, широко распространено представление о том, что предсказания в психологии, в отличие от предсказаний точных наук, недостоверны, неполноценны и что вообще эта дисциплина еще «не дозрела» до надежных предсказаний. Такое представление не лишено оснований, но все же не вполне справедливо. Иногда психологические предсказания ничем не уступают прогнозам точных наук, а многие психологические прогнозы не рассматриваются в качестве собственно научных из-за их чрезмерной тривиальности, т. е. (и в этом заключен парадокс) слишком явной достоверности77
  Можно привести такие примеры: «если загорится ваш дом (не дай бог!), вы из него выбежите», «если вам сообщат о смерти близкого человека, вы расстроитесь», «если сгорят ваши сбережения в банке, вы тоже очень огорчитесь» или, напротив, «выиграв крупную сумму в лотерею, вы обрадуетесь». Это, во-первых, именно предсказания, во-вторых, предсказания достоверные (исключения возможны, но очень маловероятны), в-третьих, предсказания психологические, т. е. основанные на психологических закономерностях человеческого поведения. Однако психология не считает их «научными» из-за того, что они слишком тривиальны и получены не в психологических лабораториях, а путем житейского обобщения обыденного опыта.


[Закрыть].

Приведем и примеры собственно научных психологических предсказаний, т. е. предсказаний, которые содержатся в трудах психологов.

• Диады, члены которых физически находятся ближе друг к другу, будут более устойчивы и будут обладать лучшими возможностями достижения позитивных результатов, чем диады, члены которых физически разделены друг с другом (Thibaut, Kelley, 1959).

• Чем меньше люди, вступающие в контакт, знакомы друг с другом, тем большие трудности они будут иметь в предсказании поведения друг друга (Shaw, Costanzo, 1970).

• Чем большие подкрепления люди получают из взаимодействия друг с другом, чем устойчивее это взаимодействие (ibid.).

Подобные психологические предсказания, как правило, выводятся из базовых утверждений соответствующих теорий. Иногда такие предсказания сами представляют собой базовые утверждения этих теорий или, наоборот, базовые утверждения теорий заключают в себе предсказания. Так, например, одно из базовых утверждений теории справедливости звучит так: «люди всегда стремятся к максимизации своих приобретений и к минимизации потерь». Нетрудно заметить, что в этом утверждении заключено предсказание – о том, что любой человек в любой конкретной ситуации будет вести себя соответствующим образом.

Психологические предсказания достаточно разнообразны. В первом приближении их можно разделить на две глобальные категории: а) общие предсказания (или предсказания-обобщения) и б) частные предсказания. Примеры общих предсказаний, наделенных квантором всеобщности, были приведены выше. Такие предсказания звучат как обобщения и распространяются на всех людей или, по крайней мере, на достаточно большие социальные группы. Частные предсказания относятся к конкретным людям или социальным группам и больше характерны для психологической практики. Это предсказания о том, как будут восприняты действия того или иного политика, как поведет себя та или иная группа потенциальных потребителей нового товара и т. п.

Частные предсказания могут быть связаны с общими предсказаниями разными типами связей. Иногда они представляют собой простое логическое следствие общих прогнозов. Например, можно сформулировать прогноз о том, что данный политик будет стремиться получить наиболее высокий пост в неком политическом органе как простое следствие общего предсказания о том, что все люди во всех ситуациях будут стремиться к максимизации своих выигрышей. Но значительно чаще восприятие или поведение, являющееся объектом прогнозирования, носит комплексный характер, и частный прогноз строится на основе взаимодополнения ряда предсказаний общего характера, к тому же дополненного неформализованным личностным знанием того, кто его строит.

Хотя прогнозы о том, как люди поведут себя в той или иной ситуации, обычно вытекают из каких-либо других видов психологического знания – теорий, обобщений и др., их, особенно общие прогнозы-обобщения, вполне можно считать самостоятельной разновидностью психологического знания, обладающей как практической, так и познавательной ценностью и являющейся необходимым дополнением других его видов.

Психологические факты и феномены обычно рассматриваются как одна из главных «единиц» эмпирического знания психологии. От других видов эмпирического опыта они отличаются относительно устойчивым характером: к фактам и феноменам обычно относят явления, которые обладают достаточной воспроизводимостью и проявляются более или менее88
  Употребленные в этой фразе оговорки «относительно», «достаточно», «более или менее» служат своего рода фирменным знаком психологических феноменов и их отличием от феноменов, скажем, физических. Однако и физические феномены обладают лишь относительной воспроизводимостью. Вспомним классическое «нельзя дважды войти в одну и ту же реку». А любое физическое явление всегда в чем-то отличается от другого аналогичного физического явления. Скажем, любой дождь всегда чем-то отличается от любого другого дождя.


[Закрыть] постоянно – по крайней мере, при определенных обстоятельствах. Кроме того, к ним принято причислять не любые относительно стабильные психологические явления, а явления, достаточно существенные для психологической науки, выражающие какие-либо психологические закономерности. Например, тот факт, что объем непосредственной памяти равен 7 ± 2 элемента, во-первых, обладает достаточной воспроизводимостью – в рамках обозначенного диапазона, во-вторых, важен для психологической науки и практики, имея большое значение как для предсказания возможностей человека, так и для познания механизмов непосредственной памяти.

Важное свойство психологических фактов и феноменов состоит в том, что они, хотя и имеют аналоги в обыденном опыте, как правило, бывают зафиксированы в специально организованных условиях психологического исследования. Только что описанный факт был установлен экспериментально, причем не в одном, а в многочисленных экспериментах. Некоторые из психологических фактов и феноменов могут быть установлены только в экспериментальных условиях, а зафиксировать их в обыденном опыте практически невозможно. Но даже если некое психологическое явление рельефно проявляется в обыденной практике, для того чтобы приобрести статус факта или феномена психологической науки, оно должны быть воссоздано и продемонстрировано в эксперименте. Так, скажем, явление беспричинной агрессии известно достаточно давно, но для придания ему статуса научного феномена понадобился эксперимент С. Милгрэма (см.: Шихирев, 1999). Вообще одной из закономерностей формирования эмпирического знания в психологии является то, что она не признает обыденные наблюдения и обобщения в качестве научных фактов, а стремится перевоссоздавать их в условиях эксперимента. Такое перевоссоздание и переопределение в терминах научной психологии служит для обыденных наблюдений своего рода пропуском на ее «территорию».

Некоторые факты и феномены психологической науки, такие как объем непосредственной памяти, по существу являются ее эмпирическими обобщениями, а граница между ними и другими видами психологических обобщений весьма условна. Тем не менее факты и феномены всегда привязаны к конкретному опыту, в отличие обобщений всегда очень наглядны, носят констатирующий, а не объяснительный характер, и явно имеет смысл разделять эти два вида психологического знания.

Что же касается различий между двумя наполнителями данной категории психологического знания – фактами и феноменами, то они весьма релятивны. Одни и те же явления иногда называют фактами, иногда – феноменами. В то же время можно уловить тенденцию относить к категории феноменов наиболее «интересные» факты, содержащие в себе элементы неожиданности и парадоксальности, противоречащие как здравому смыслу, так и предшествовавшим установлению этих феноменов научным представлениям о человеческой психологи, т. е. феномены – это своего рода «привилегированные» факты, признанные особо значимыми и интересными для психологии, а следовательно, тоже прошедшие оценочную процедуру социализации знания.

Психологические факты и феномены как вид психологического знания органически дополняются такой его разновидностью, как знание контекста установления этих фактов и феноменов, а также условий их проявления.

Иногда в необходимости такого дополнения усматривают проявление ненадежности эмпирического знания психологии и его главное отличие от эмпирического знания точных наук. Мол, когда физик утверждает, что все тела, обладающие массой, падают на землю, ему нет нужды уточнять, где, когда и при каких условиях эта закономерность была установлена, а психолог непременно должен указывать, какими методами и в какой стране проводилось исследование, насколько многочисленной была выборка, кто входил в ее состав и т. д.99
  Отметим, что подобная релятивность дисциплинарного знания, его большая зависимость от социокультурного контекста расценивается как свойство и других социогуманитарных наук (Ядов, 2003; и др.).


[Закрыть]

Подобное представление верно лишь отчасти. В неклассической, а тем более в современной – постнеклассической в терминах В. С. Стёпина (Стёпин, 1989), науке описание результатов наблюдения всегда предполагает описание и условий этого наблюдения, а внеконтекстуального знания, абсолютно независимого от контекста его установления, вообще не существует. Так что принципиальной, качественной разницы между психологией и точными науками в этом плане не существует. Однако количественная разница, безусловно, есть. Любой психологический феномен проявляется по-разному (или не проявляется вообще) в зависимости от внешних и внутренних условий. Так, феномен неспровоцированной агрессии может проявляться, а может и нет, объем нашей непосредственной памяти варьирует в пределах формулы 7 ± 2 в зависимости от нашего самочувствия, психологического настроя, сконцентрированности и других обстоятельств. Размеры зависимости от контекста в психологии, как и в других социогуманитарных науках, существенно больше, чем в науках естественных и технических.

В принципе, из-за большой зависимости любых психологических феноменов от условий их проявления знание контекста можно было бы объединить со знанием о самих феноменах, которые всегда контекстуально обусловлены. Тем не менее это разные виды знания хотя бы потому, что, с одной стороны, знание о феноменах всегда, в том числе и в точных науках, существует в виде, абстрагированном от знания контекста, с другой – знание контекста может быть обобщено и отчуждено от знания о феноменах, например, в виде обобщений о том, как внешние и внутренние условия влияют на протекание психологических процессов.

Существенную часть психологического знания составляют и эмпирически выявленные корреляции между феноменами, которые представляют собой наиболее простой и удобный для психологической науки способ упорядочивания и организации психологической феноменологии. Неудивительно, что приращение эмпирического знания идет в психологии, главным образом, этим путем, и большой редкостью являются, например, диссертации, вообще обходящиеся без коэффициентов корреляции.

Увлечение психологов установлением корреляций общеизвестно. Именно они представляют собой главный продукт союза психологии с математикой, в котором психология традиционно видела залог своей «научности». А слова, сказанные Д. Картрайтом в 1970-е годы: «Может создаться впечатление, что психология вообще осталась бы не у дел, если бы не существовало метода анализа вариаций» (Cartright, 1979, р. 87), справедливы и по сей день. Психологическая наука может быть охарактеризована как «фабрика по производству корреляций», а типовое психологическое исследование, выполненное в соответствии с позитивистскими стандартами «научности», представляет собой вычисление корреляций между зависимыми и независимыми переменными, и именно на этих корреляциях базируются вытекающие из него обобщения.

Корреляции весьма эфемерны – в том смысле, что измерение корреляций между любыми двумя переменными в двух разных исследованиях, наверняка, даст несколько различающиеся результаты.

В результате, как пишет В. М. Аллахвердов, «психологи-эмпирики, к сожалению, весьма редко проверяют, насколько, например, корреляции, обнаруженные ими в одном исследовании, воспроизводимы в другом. Но, видимо, догадываются, что такая проверка, скорее всего, привела бы их к удручающим результатам» (Аллахвердов, 2003, с. 195). Однако, во-первых, собственно знанием, видимо, следует считать сам факт наличия корреляций, а не конкретные коэффициенты корреляции, которые уникальны в каждом конкретном случае их измерения. Во-вторых, это «скользящее», релятивное знание, сильно зависимое от контекста его установления. Но не более релятивное, чем большинство других видов знания в психологии и в прочих социогуманитарных науках.

Корреляции принято считать «сырым» или первичным психологическим знанием, его «полуфабрикатом», поскольку они должны быть осмыслены, обобщены, проинтерпретированы в терминах стоящих за ними причинных связей. Однако после построения на базе корреляций знаний более высокого уровня – интерпретаций, обобщений и т. д. – корреляции не утрачивают самостоятельного смысла, тоже оставаясь психологическим знанием. Нередко они становятся и «публичным» знанием, подвергаясь обсуждению, проверке и переинтерпретациям.

Несмотря на то что повсеместное вычисление корреляций превратилось в психологии в некий ритуал, основанный не только на культе математики, но и на давно устаревших позитивистских стандартах производства научного знания и соответствующем образе науки (Юревич, 2000), они продолжают играть очень важную роль. Установление корреляций, если оно осуществляется в достаточно продуманном смысловом контексте, содействует как приращению психологического знания, так и приданию ему более связного вида. В определенном смысле можно сказать, что корреляции «склеивают» различные фрагменты психологического знания, соединяя его если не в единое целое, то, по крайней мере, во внутренне согласованные локусы.

Теоретически можно предположить, что в результате накопления корреляций – с помощью установления корреляций «всего со всем» – можно построить и единую систему психологического знания, которая в таком случае была бы создана чисто эмпирическим путем. Однако подобный прогноз, скорее всего, вызовет лишь заслуженную иронию, а корреляции пригодны для того, чтобы «склеивать» знание в пределах его локальных систем, соотнесение и объединение которых требует принципиально иного подхода.

В отличие от вычисления корреляций, психологические описания представляют собой мало формализованный способ установления связей между психическими явлениями (и фиксации самих явлений). Их иногда рассматривают как наиболее простой вид психологического знания и продукт первого этапа психологического познания. Однако нередко эти описания являются, напротив, конечным, а не начальным продуктом комплексного психологического анализа, включающего применение специальных методов. Например, такие социально-психологические исследования, как исследование Дж. Хоманса (Homans, 1961), признанные в психологической науке «классическими», увенчиваются именно описаниями комплексных психологических ситуаций, и подобные описания уместно считать не начальным, а завершающим этапом исследовательского цикла. Таким, да и более простым описаниям трудно отказать и в статусе знания. Они всегда аналитичны, содержат элементы обобщений, акцентируют скрытие аспекты изучаемых явлений, вскрывают их механизмы, достаточно систематизированы и обладают другими атрибутами научного знания.

Сложнее обстоит дело с психологическими описаниями, авторами которых не являются профессиональными психологами. Так, широко распространено мнение о том, что наиболее удачные психологические описания принадлежат не психологам, а писателям. По мнению Ф. Хайдера, например, лучшие описания психологических ситуаций даны Л. Н. Толстым и Ф. М. Достоевским (Heider, 1958). Психологи гуманистической ориентации считают подобные описания полноправной частью научного психологического знания. По мнению же психологов позитивистской ориентации, эти описания – все-таки «что-то другое», хотя и, безусловно, полезное для научной психологии.

В целом же описания пронизывают в психологии, как, впрочем, и в любой другой науке, весь исследовательский цикл (симптоматично словосочетание «описание результатов исследования»), а не являются лишь его отправным пунктом, входят в состав всех прочих элементов психологического знания, представляют собой его составляющую, не элиминируемую никакими позитивистскими процедурами. Степень же формализации и языки психологических описаний производны от общих «идеологий» психологического исследования, от теоретических, методологических и прочих ориентаций психологов.

Исследовательский инструментарий научной психологии – методы психологического исследования – тоже можно включить в состав психологического знания. Хотя в позитивистских традициях принято считать, что методы любой науки представляют собой не само знание, а лишь средство его получения, вся постпозитивистская рефлексия науки убедительно демонстрирует, что это представление ошибочно.

Во-первых, любой метод представляет собой знание о том, как получать знание, т. е. одновременно и само знание, и средство его получения, и при этом содержит значительный пласт информации об условиях его получения – о том, при каких обстоятельствах проявляется тот или иной феномен, какие факторы влияют на его проявление, как можно нивелировать их влияние и т. п. Подобная информация сродни знанию контекста, но отличается от него более «активным» характером, представляя собой знание об условиях проявления того или иного феномена в контексте воздействия на него со стороны экспериментатора. Кроме того, абсолютно стандартизированных методов вообще не существует, любой из них представляет собой ноу-хау, предполагающее значительную долю неформализованного личного знания. Наиболее ярким примером и здесь может служить психоанализ, который в плане его воздействия на западное общество имеет много общего с религией, а в плане особенностей его применения больше напоминает искусство.

Во-вторых, как хорошо известно в философской методологии науки, любой метод всегда «теоретически нагружен», построен в некоторой смысловой системе, выражающей базовые смыслы соответствующей теории и научной «идеологии», и, как хорошо известно из истории науки, даже результаты простого наблюдения описываются и интерпретируются в системе определенных, заданных общей теорий, смыслов. Соответственно, психологические методики представляют собой конкретизацию и операционализацию того знания, которое содержится на уровнях психологических теорий и «идеологий». Эти операционализации, выведенные из более общих положений, тоже представляют собой новый вид знания – подобно тому как становятся новым знанием выведенные из общих утверждений гипотезы в случае их эмпирического подтверждения. Но при этом они содержат и некоторое дополнительное знание – например, о том, как общие положения теорий «работают» в исследовательской практике, обеспечивая теориям обратную связь с этой практикой, в результате которой они нередко подвергаются уточнениям и коррекциям.

Таким образом, исследовательские методы психологии не служат лишь средством получения знания, а сами содержат в себе разнообразные виды психологического знания, являясь его важной операционализированной разновидностью.

То же самое можно сказать и о методах прикладной психологии, которые часто называют «психологическими технологиями», хотя они имеют не только технологическую составляющую. Психологические технологии – это тоже операционализированный вид психологического знания, имеющий много общего с методическим знанием психологии, однако отличающийся от него по целевому назначению: если в методах психологи содержится преимущественно знание о том, как получать психологическое знание, то в психологических технологиях – о том, как его применять для решения практических задач.

Накопление технологий сейчас является одним из магистральных направлений развития психологического знания. Как пишет А. Ш. Тхостов, в психологии «жалкое состояние теории стало еще более очевидным на фоне бурного развития инструментальных технологий» (Тхостов, 2002, с. 34). Что неудивительно, ведь, как справедливо отмечает В. А. Лекторский, практическое психологическое воздействие возможно и вне науки, и вне теории (Лекторский, 2001), заработать на нем можно существенно больше, и поэтому подавляющая часть отечественного, да и зарубежного психологического сообщества развивает именно технологии, а не фундаментальную психологическую науку и тем более не теорию.

Психологические технологии сейчас широко распространены в самых различных сферах социальной практики, а двадцать пятый кадр, детектор лжи и психотронное оружие (независимо от того, существует ли оно) благодаря беллетристике настолько прочно укоренились в массовом сознании, что стали в нем одним из главных символов психологии как науки. Если для профессиональных психологов их наука ассоциируется прежде всего с психоанализом, бихевиоризмом и т. д., то для обывателя – именно с детектором лжи или психотронным оружием. Однако массовое сознание всегда усваивает наиболее яркое, а потому нетипичное. Приведенные примеры как раз не характерны для психологических технологий, поскольку эти технологии, как правило, не имеют материальных носителей, предполагают значительную долю неформализованного личностного знания и выглядят скорее как ноу-хау, чем как собственно технологии. О том, как привести к власти политика или улучшить психологический климат организации, можно написать книгу, и не одну, эксплицировав в ней некоторую часть соответствующего ноу-хау, но это знание нельзя представить в виде четкой и стройной технологии, подобной двадцать пятому кадру. Кроме того, сейчас уместнее говорить о психологической составляющей комплексных социальных технологий (точнее, тоже ноу-хау), а не о собственно психологических технологиях.

Психологические технологии находятся в довольно сложных и неоднозначных отношениях с другими видами психологического знания, иногда доходящих до отсутствия всяких отношений, и их уместнее считать операционализацией более фундаментальных видов психологического знания лишь с достаточной долей условности. Большинство из них строится в рамках общих психологических «идеологий», разделяя основополагающие принципы последних. Поэтому различают психоаналитически ориентированную терапию, бихевиоральную терапию, гештальттерапию и др. Однако соответствующие системы технологий строятся путем операционализации не только лежащих в их основе общих систем психологического знания, но и личного опыта психотерапевтов, здравого смысла и многого другого. Отношения же психологических технологий с базовыми системами психологического знания весьма релятивны, что дает основания констатировать раскол или «схизис» между исследовательской и практической психологией (Василюк, 2003), хотя в нынешних условиях, когда большинство отечественных «академических» психологов вынуждено подрабатывать в качестве практиков, глубину этого «схизиса» не следует и переоценивать. Происходит его если не когнитивное, то, по крайней мере, социальное преодоление, поскольку одни и те же люди занимаются и наукой, и практикой, в результате чего ярко описанная Ф. Е. Василюком «диссоциированность» (там же) психологического сообщества постепенно отходит в прошлое.

В плане накопления знания, заимствованного у смежных наук, психология не является сколь-либо уникальной дисциплиной. В состав любого дисциплинарного знания входит знание, позаимствованное данной наукой у других научных дисциплин, причем, как правило, менее развитые науки заимствуют знание у более развитых, и чем моложе дисциплина, тем больше в составе накопленного ею знания удельный вес знания «заимствованного».

Естественно, любая наука заимствует знание в основном у смежных дисциплин, изучающих схожие объекты. Соответственно, «заимствованное» знание психологии – это преимущественно знание, позаимствованное ею у философии, социологии, биологии, педагогики, а также у «науки наук», а точнее, у «универсального языка» всех наук – у математики. В этом легко убедиться на примере структуры психологического образования. Любой курс по истории психологии имеет в своем составе объемную философскую часть: история психологических идей обычно отмеряется от Платона и Аристотеля, проходит через философские системы Сенеки, Лукреция Кара, Б. Спинозы и др. Социально-психологические курсы охватывают социологические системы О. Конта, Ч. Спенсера и других социальных мыслителей, причем, по общему признанию, этого недостаточно: концепции М. Вебера, П. Сорокина и прочих социологов тоже давно пора включить в систему психологического образования. Целый ряд разделов психологии, таких как психофизиология и нейропсихология, широко используют биологическое знание, считая его «своим». Описанные выше корреляции опираются на математическое знание о том, как их измерять. На стыке психологии и математики возникла математическая психология, на стыке психологии и социологии – социальная психология, на стыке психологии и педагогики – психология педагогическая. Список подобных примеров можно долго продолжать, в чем, разумеется, нет нужды.

Следует лишь отметить, что «заимствованное» знание практически никогда не ассимилируется научной дисциплиной в его исходном виде, а всегда «переваривается» ею в контексте ее собственных категорий и объяснительных принципов, что превращает это знание из «чужого» для этой дисциплины в «свое» для нее. Скажем, знания психологов о человеческом мозге, позаимствованные ими у биологии, включены в контекст соответствующих психологических знаний, например, о высших психических функциях, что делает эти знания в значительной степени «психологизированными». То же самое происходит и с другими видами «заимствованного» знания, которое всегда является знанием данной науки, позаимствованным ею у других дисциплин, но творчески переработанным ею и выраженным в системе ее собственных смыслов.

В условиях характерного для современной науки нарастания тенденции к меж– или кросс-дисциплинарности, в психологии возникают целые области междисциплинарного знания, например, такие как политическая психология, которые в своей основной части укомплектованы знаниями смежных наук. Такие области сейчас служат главными каналами междисциплинарных влияний, через которые осуществляется как междисциплинарный «импорт», так и междисциплинарный «экспорт» знания, а соответствующие его области приобретают характер, скорее, не меж-, а кросс– или наддисциплинарных.