Текст книги "Машина мышления. Заставь себя думать"
Автор книги: Андрей Курпатов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
«Что ты тут делаешь?!» – в недоумении спросите вы. «А ты?..» – спросит он.
«Как что? Я тут работаю…» – ответите вы, неуверенно оглядываясь по сторонам.
«Вот как! А я пришёл сделку оформить…» – выдохнет ваш сосед, начиная постепенно привыкать к мысли, что вас можно встретить не только на даче, но и в офисе компании, где, как оказывается, вы работаете.
Вы, в свою очередь, тоже от состояния крайнего недоумения постепенно перейдёте к состоянию умиротворения и даже, не исключено, порадуетесь возможности помочь своему хорошему знакомому в его делах.
Но откуда взялось это сильное недоумение в момент описанной встречи?
Посмотрим ещё раз на левую часть схемы функциональной системы на рис. 12, где значится: «обстановочная афферентация» и «пусковой стимул».
В последнем примере обстановочная афферентация – это ваша работа в одном случае и ваша дача – в другом.
А теперь подумайте: какова вероятность встретить вашего соседа (пусковой стимул) в своём офисе и какова вероятность встретить его на даче?
Очевидно, что встретиться с соседом по даче вполне естественно в обстановочной афферентации вашего дачного посёлка, а вот обнаружить его в обстановочной афферентации вашей работы – это событие, несмотря на свою тривиальность, лично для вас уже из ряда вон выходящее, нетипичное как минимум.
То есть наш мозг, ориентируясь на обстановочную афферентацию (в одном случае – дача, в другом случае – ваш рабочий офис), считает какие-то пусковые стимулы более релевантными для неё, а какие-то – менее.
Ведь точно так же, если ваш коллега по работе (пусковой стимул) вдруг появится в обстановочной афферентации вашего дачного посёлка, это опять-таки приведёт ваш мозг в некоторое замешательство, потому что подобное событие трудно, а то и невозможно было предсказать.
Вот это «трудно было предсказать, что» и есть результат предиктивного кодирования.
Мозг постоянно рассчитывает вероятности будущих событий с учётом актуальной ситуации (обстановочной афферентации) и предсказывает будущее – то есть предиктивно его кодирует («опережающе отражает»).
Если прогноз, сделанный нашим мозгом, оправдывается, то ему и нет нужды особенно напрягаться – он работает на автоматизмах, особенно даже не вовлекаясь в процесс.
О чём тут задумываться, если «всё как обычно», «типично», «рутинно»?
Однако же, если вы сталкиваетесь с пусковым стимулом, который нетипичен для данной обстановочной афферентации, срабатывает сигнал тревоги, и вы судорожно пытаетесь понять, как вам действовать в этой непривычной для вас ситуации. И тут мозг включается на все сто.
То есть если наш прогноз не оправдывается, это повергает нас в стресс, что включает целый комплекс адаптационных механизмов, о чём, собственно, и говорил Иван Петрович Павлов, учитель Петра Кузьмича Анохина, рассказывая о феномене динамической стереотипии.
ВЕРОЯТНАЯ ВЕРОЯТНОСТЬ
Томас Байес, пресвитерианский священник и сын пресвитерианского священника, кроме богословия, освоил в Эдинбургском университете ещё и логику, что стало, судя по всему, закладным камнем всем нам известной теперь теории вероятности.
В 1764 году, уже после смерти Байеса, в «Трудах Лондонского королевского общества» была опубликована его работа «Эссе о решении проблем в теории случайных событий», которая рассказывала о «теореме Байеса»20.
Работу, кстати сказать, обнаружил в архиве Байеса его друг – Ричард Прайс. Обнаружил – и вписал тем самым байесовское имя в историю (впрочем, как и своё собственное).
Теорема Байеса в этом эссе определяет вероятность наступления события в условиях, когда на основе наблюдений известна лишь некоторая информация о событиях.
То есть мы знаем, что было такое-то количество наблюдений (замеров) и такое-то количество попаданий (событий), и из этого можем высчитать, какова вероятность того, что при следующем наблюдении искомое событие будет иметь место.
Энное количество раз я закрывал холодильник в своей кухне, и, видимо, такое же количество раз за этим следовал тихий хлопок. Количество замеров, произведённых моим мозгом, и соответствующих совпадений делает этот хлопок обязательным элементом ситуации, а его вероятность – практически стопроцентной.
Если всё максимально упростить, то теорема Байеса утверждает: вероятность какого-либо события – это то же самое, что и частота наступления этого события, где частота – это количество измерений.
Таким образом, если разделить число известных случаев события на общее количество измерений, мы получим вероятность события.
Феномен предиктивного кодирования – это и есть механизм предсказания вероятности будущих событий, который с математической точки зрения описывается как раз вариационными байесовскими методами.
Последние учитывают и поступающие данные, и скрытые переменные с различными потенциальными вариантами отношений между ними. То есть это уже многоуровневая байесовская модель, которая позволяет аппроксимировать расчёт вероятностей до конкретных предсказаний.
Над этой темой, если вы захотите разбираться в ней более детально, работают Карл Фристон и Саша Ондобака из Университетского колледжа Лондона, Анил Сет из Университета Сассекса, а также канадка Лиза Фельдман Барретт из Северо-Восточного университета в Бостоне и Кайл Симмонс из Университета Оклахомы.
А упоминаю я обо всём этом только потому, что возможность подобной математизации имеет чрезвычайно большое методологическое значение…
Фактически мы видим, что в основе психической функции предиктивного кодирования лежит не «мысль», как мы привыкли её понимать, а алгоритм.
Так что нет ничего удивительного в том, что предиктивное кодирование определяется сейчас уже как универсальный механизм адаптации множества различных систем к средам, в которых они могут оказаться.
Клетка биологического организма с помощью предиктивного кодирования предсказывает поступление веществ из межклеточной среды и заранее готовится к этому, продуцируя необходимые для такого случае белки.
Нейроны зрительной коры прогнозируют то, что внешняя среда покажет им в ближайшее мгновение. На высоком когнитивном уровне мы точно так же постоянно прогнозируем то, что ещё не произошло, но с большой вероятностью может случиться.
Или вот посмотрим, как этот механизм работает на уровне конкретного нейрона.
Допустим, у нас есть нейрон В, который возбуждается от нейрона А и передаёт соответствующий сигнал нейрону С.
Допустим, что нейрон В привык, что нейрон А возбуждает его сотней синапсов. Соответственно, активация ста синапсов на нейроне А создаёт потенциал действия, который передаётся по цепи нейрону С.
В результате, согласно принципу предиктивного кодирования, нейрон С предсказывает, что получит привычный для него потенциал действия от нейрона А, и живёт с этим счастливым ощущением предопределённости.
Но в один прекрасный момент нейрон А передаёт нейрону В слабый сигнал, в результате чего достаточного потенциала действия не возникает и нейрон С вообще не получает никакого сигнала.
В другой прекрасный момент нейрон А перевозбуждается и перевозбуждает нейрон В, а С получает сигнал, который совершенно не ожидал получить.
Итак, вот она, реальная жизнь, полная неопределённости и вероятностей.
Нейрон С, желая справиться с возможной ошибкой, начинает готовиться к неопределённости: он экспрессирует больше рецепторов для захвата нейромедиаторов или, наоборот, уменьшает их количество, изменяет число ионных каналов на своей мембране (об этом мы поговорим чуть позже), отращивает или, наоборот, элиминирует шипики, налаживает контакты с другими нейронами, чтобы перераспределять полученный потенциал, и т. д., и т. п.
Если нейрон не сумеет адаптироваться и не сможет эффективно играть в эту «угадайку», то мы получим ошибку, которая может даже привести к психическому недугу. Впрочем, с нейроном А и с нейроном В происходит то же самое…
Мы с вами рассмотрели взаимодействие лишь одного нейрона с двумя другими, оставив в стороне все прочие его взаимосвязи. Для протокола и для полноты картины: таких нейронов в мозге 87 миллиардов, каждый из них связан тысячами синапсов с тысячами других нейронов.
Теперь представьте себе этот граф… Впрочем, нет. Даже не пытайтесь!
И вот ещё одна важная вещь, которую нам следует отметить, чтобы окончательно утвердить приоритет отечественной науки в вопросе «предиктивного кодирования».
Давайте ещё раз взглянем на схему функциональной системы по Петру Кузьмичу Анохину. Посмотрим опять-таки на её левую часть. Не замечаете здесь две плоскости ввода информации? Их и в самом деле две:
1) извне на организм действует внешняя среда – обстановочная афферентация и пусковой стимул, и с этим вроде бы всё понятно,
2) но есть ещё и второй источник ввода данных, внутренний, – это «память», собственно, она, в самом широком понимании этого слова, и отвечает за предиктивное кодирование.
В самом деле, «память» (то или иное внутреннее знание системы) – как и внешняя среда, – источник данных для системы. Можно даже назвать её «ментальной афферентацией», которая создаёт во мне ожидание тех или иных событий.
Поэтому предиктивность – это, по сути, имплицитная функция системы.
Другое дело, что эта предиктивность может быть:
• пассивной – система всегда готова к какому-то определённому сигналу (событию) какого-то свойства и качества,
• и активной – система целенаправленно производит расчёт вероятности того или иного сигнала (события).
Если сигнал (событие) и состояние системы комплементарны друг другу, то система реагирует согласно заданной программе.
Если сигнал как-то отличается от предзаданного (предполагаемого системой), системе нужна уже другая программа, которая собирается из элементов существующих в системе программ.
Разумеется, на такую пересборку необходимо время, и тут-то как раз выручает вероятностное предиктивное кодирование:
• мозг на ближних, так сказать, подступах держит программы, которые, согласно расчётам, подходят более вероятному стимулу (ситуации);
• а на дальних – программы, подходящие для стимулов (ситуаций), которые тоже возможны, но менее вероятны (эти программы актуализируются, но не так активно и не настолько полно).
Таким образом, наш мозг несёт в себе множество программ, но держит на полной изготовке программу под наиболее вероятный, по его расчётам, сигнал.
Менее вероятные программы актуализируются им пропорционально рассчитанной для них вероятности.
Получая первую информацию о сигнале, мозг дорассчитывает вероятность того, с каким сигналом (ситуацией) ему придётся иметь дело в этот раз. И как только прогноз достигает определённого уровня достоверности, включает соответствующую ему программу, не дожидаясь полной информации о стимуле (ситуации).
Именно таким образом происходит победа над временем. Если бы природа не придумала «опережающее отражение» (предиктивное кодирование), то мы бы всегда запаздывали, отвечая на стимул (сигнал, событие).
Пока этот стимул полностью получишь, пока детально обработаешь и интерпретируешь, пока решишь, как на него реагировать, пока актуализируешь соответствующие структуры, тебя уже и нет – съели.
Очевидно, что революция благоприятствовала тем мозгам, которые совершенствовались в предиктивном кодировании и работали, так скажем, на опережение.
Да, мы можем ошибиться в своём предсказании, но, как говорят мудрые врачи неопытным медикам, «то, что случается чаще, случается чаще».
И правда, если у вас разболелась голова, то, скорее всего, у вас просто разболелась голова. Хотя, конечно, есть какая-то минимальная вероятность, что это симптом рака головного мозга.
С другой стороны, эта предиктивность играет с нами иногда злую шутку.
Представьте, что вы собрались посмотреть в зеркало. Кого там ожидают увидеть кортикальные колонки вашей зрительной коры?
Разумеется, вас – стопроцентная вероятность. Но вот нюанс – они увидят то ваше лицо, которое они помнят.
В самом деле, зачем тратить силы, чтобы всякий раз заново пересчитывать, прорисовать и дорабатывать образ вашего лица – там же никаких радикальных изменений не ожидается, правильно?.. Правильно.
Теперь представьте это: вы смотритесь в зеркало здесь и сейчас, а видите в нём не своё актуальное отражение (если брать его в целом, а не конкретный прыщик или порез), но программу.
Стоит вам только направить свой взгляд на зеркало – визуализация вашего лица, которая была прописана загодя, будет диктовать вам то, что вы будете видеть.
Если воспользоваться языком программирования, то это реализация процесса «сверху вниз» – когда программа более высокого уровня, можно сказать, диктует программам более низкого уровня, что они должны делать (что воспринимать, как реагировать и т. д.). Это и есть сущность предиктивного кодирования.
Да, система, работающая «снизу вверх», будет точнее, поскольку в данном случае программы, имеющие непосредственный контакт с реальностью, сообщат о том, что они видят, а программам более высокого уровня придётся как-то перестраиваться под эти данные.
Но реализация принципа «снизу вверх», как вы понимаете, занимает куда больше времени и сил, чем принципа «сверху вниз».
Поскольку в дикой природе и время реакции, и трата сил – это критерии зачастую определяющие, принцип «сверху вниз», как правило, выигрывает.
Однако это не значит, что верхнеуровневые программы не меняются. Хоть и постепенно, отсроченно, они должны модифицироваться, чтобы не потерять связь с реальностью полностью.
Поэтому принцип «снизу вверх» тоже работает в системе, но не в моменты, когда от нас требуется немедленная реакция (тут как раз срабатывают шаблоны), а когда мозг перерассчитывает свои модели с учётом обратных связей.
И вот в чём злая шутка, если вернуться к нашему отражению в зеркале…
Так как вероятность увидеть своё лицо, глядя в зеркало, равна 100 %, наш мозг не стремится постоянно пересчитывать свой прогноз и пользуется тем, что был создан когда-то.
И, глядя в зеркало, мы видим своё отражение, которому в среднем год, а то и два. Поэтому, если вам перевалило за сорок, практически каждый из вас считает, что выглядит лучше своих одногодков.
То есть из-за предельно высокой вероятности данной ситуации – увидеть своё лицо, глядя в зеркало, – системе нет нужды активно использовать принцип «снизу вверх», всё же полностью предсказуемо (ну, кроме тех самых порезов и прыщиков, разумеется).
Поэтому модель нашего лица в коре нашего же мозга меньше подвержена уточнениям и корректировкам. А глядя на него «сверху вниз», мы видим то, каким оно было, а не то, каким оно является сейчас.
С одной стороны, обидно, наверное, осознавать, что ты выглядишь старше, чем привык о себе думать. Но, с другой стороны, если забыть об этом факте, в самом зеркале, согласитесь, обнаруживается буквально психотерапевтический эффект.
Чудны дела твои, Мозг!
Невозможное возможно
Человеку, исследующему истину, необходимо хоть один раз в жизни усомниться во всех вещах. Рене Декарт
Муравьиная королева хуже английской: и не царствует, и не правит. Она только бесконечно рожает…
Самоопределение муравьёв – какая программа в нём включится (разведчика, охранника или няньки) – определяется генетически: кто на что оказывается более годным.
В муравейнике нет ни центра власти, ни, как бы сказали бизнес-коучи, миссии. Есть лишь ограниченный набор потребностей и средства их реализации – то есть поведенческие программы конкретных муравьёв, подготовленные эволюцией и подстраивающиеся под условия среды.
Предложи нам сделать ставку на такое «общество», мы бы, разумеется, отказались. Однако же его «примитивность» не помешала ста миллионам лет героической муравьиной истории, ознаменовавшейся колонизации всего мира (Антарктиду в счёт не берём).
Я уж не говорю про численность: несмотря на микроскопические размеры муравьёв, их общая масса сопоставима с массой всего человечества[7].
То есть никакой «души», никакого «разума», никакой «вершины эволюции» и «венца творенья», а такой грандиозный репродуктивный успех! В чём же тут хитрость?
Хитрость в отсутствии хитрости.
Упомянутые поведенческие программы у конкретных муравьёв (и, к слову, у конкретных нейронов) достаточно чёткие. А вот насколько они будут реализовываться – это определяется количеством вовлечённых в процесс нейронов… Ох, нет, извините, муравьёв! Постараюсь больше не сбиваться.
Итак, количество вовлечённых в конкретную деятельность муравьёв зависит от влияния ряда внешних факторов: их поведенческие программы могут запускаться температурными условиями, влажностью, количеством созревающих личинок, запасами пищи, и т. д., и т. п. Всё это прямые внешние влияния на поведенческие программы.
Кроме того, конечно, на муравьёв воздействуют сигнальные вещества, выделяемые другими муравьями. Пока одни муравьи заняты одними делами, другие заняты другими (что естественно, потому что в них, как мы уже знаем, заложены разные поведенческие программы).
Впрочем, о достигнутых результатах в рамках своей деятельности они, конечно, сигнализируют друг другу, что влияет на поведение тех и других.
Таким образом, поведение конкретного муравья определяется, с одной стороны, его собственной поведенческой программой, с другой – той информацией на химической основе, которую ему передают муравьи, занимающиеся в этот момент какими-то другими делами.
Теперь давайте проведём мысленный эксперимент и представим себе это пространственно…
Допустим, у нас муравейник в 200 тысяч муравьёв. Немного, конечно, ведь в среднем в муравейнике порядка 2 миллионов особей, но я взял это число намеренно, хотя и чисто символически – из тех соображений, что совокупное количество нейронов у муравьёв такого муравейника будет примерно равно количеству нейронов нашего с вами мозга.
Итак, каждый муравей занят своим делом – от королевы, которая производит потомство, до последнего солдата, охраняющего рубежи или запасы своей родины.
Рабочие муравьи разных специальностей исследуют территорию на предмет пищи (разведчики), разделывают и переносят эту пищу в муравейник (охотники), разводят тлю, мелют семена, ухаживают за королевой, и т. д., и т. п.
Между всеми муравьями действует сложная система коммуникации, позволяющая организовывать отдельные группы муравьёв под определённые задачи.
Внешние факторы – температура, количество пищи, влажность и т. д. – определяют ту муравьиную активность, которая оказывается более предпочтительной в сложившихся условиях.
То есть есть некая территория, на которой происходит охота, собирательство и ведётся сельское хозяйство. Пища усваивается в центре – в самом муравейнике, и там же формируются запасы на будущее (на зиму, например).
Муравейник как целостный организм растёт – количество муравьёв увеличивается, сам «дом» тоже разрастается.
На зиму организм муравейника территориально сжимается – все муравьи возвращаются «домой» и впадают в спячку. По пришествии тёплого времени года муравейник снова возвращается к своей обычной деятельности.
Муравьи возвращаются к своим привычным муравьиным делам, обеспечивающим дальнейший рост и выживание этого целостного организма.
Теперь вопрос: является ли деятельность муравейника целенаправленной и целесообразной в рамках его – биологических – задач?
Мне кажется, вполне.
Можно ли сказать, что он рационально и даже в каком-то смысле разумно подходит к решению своих жизненных задач?
Можно так сказать.
Наконец, является ли он живой системой?
Безусловно.
Итак, перед нами живой организм, рационально и целесообразно решающий поставленные перед ним природой задачи, действуя предельно целенаправленно.
Никого не напоминает? Нас, например?
Но позвольте, а где же «дух» в этой машине?
При этом, согласитесь, всё происходит так, как и в нашей с вами жизни. Причём как на уровне индивидуума, так и на уровне всего человечества, расселившегося по континентам (Антарктиду в счёт не берём) и недавно обогнавшего муравьёв по совокупной живой массе…
Да, всё точно так же. А никакого нет, простите, руководства и центра силы!
Руководящий центр, центр силы и центр принятия решений – это лишь психологическая иллюзия. И в случае отдельно взятого мозга, и в случае конкретной человеческой «личности», и тем более если смотреть на человечество в целом всякая наша деятельность является результатом сложения множества сил, где мы – лишь точка, через которую эти силы проходят.
Всё это лишь разные подвиды «муравейников».
ФИЛОСОФИЯ В РАСТЕРЯННОСТИ
Проблема сознания, мышления, чувствования постоянно оказывалась в центре философии и философских споров.
Как нечто физическое (тело), находящееся здесь и сейчас, может охватывать своим сознанием прошлое и будущее?
Как оно может чувствовать, если это всего лишь тело, а мы знаем, как оно выглядит на столе патологоанатома?
Эти вопросы ставили в тупик многие великие умы.
Возможно, самой знаменитой иллюстрацией этого тупика является мысленный эксперимент блистательного философа, математика, учёного Готфрида Вильгельма Лейбница, предложенный им в 1714 году в работе «Монадология»:
«…Если мы вообразим себе машину, устройство которой производит мысль, чувство и восприятия, в увеличенном виде с сохранением тех же отношений, так что можно будет входить в неё, как в мельницу.
Предположив это, мы при осмотре её не найдём ничего внутри неё, кроме частей, толкающих одна другую, и никогда не найдём ничего такого, чем бы можно было бы объяснить восприятие»21 (рис. 13).
Рис. 13. Готфрид Вильгельм Лейбниц и его «бессмысленная» мельница.
Да, думающая машина кажется какой-то полной ерундой – Лейбниц прав.
И уж ему ли этого не знать, учитывая, что именно он создал в 1673 году механический арифмометр – первый настоящий калькулятор из цилиндра, разнообразных ручек и шестерёнок, который позволял выполнять операции сложения, вычитания, умножения, деления и даже извлечения корней и возведения в степень.
Итак, откуда может возникнуть «дух» в машине?
Да ниоткуда. Нужно чудо!
Первым паранаучное объяснение «духу» в нашем мозге изобрёл выдающийся французский философ XVII века и мультипрофессионал – математик, физик, физиолог и бравый вояка Рене Декарт[8].
Впрочем, чем бы он там ни занимался, большинству из нас он известен своей сакраментальной фразой «Cogito ergo sum», что буквально означает – «я мыслю – следовательно, я есть».
Основная идея этой формулы такова: сам факт моего осознания собственной мысли (любого моего психологического чувствования) означает, что есть этот мыслящий (чувствующий), чьё мышление я осознаю, а значит, есть он, то есть я. Следовательно – ура, мы существуем!
Красиво, ничего не скажешь. Но тут, как вы могли заметить, появляется и мыслящий, и тот, кто за этим мыслящим следит… А этот соглядатай в таком случае кто?
В общем, ситуация усложнилась. Но Декарт ограничился лишь указанием того сакрального места в нашем материальном мозге, где он контачит с духом.
Должна же быть какая-то область контакта между душой и телом, правильно?
Отрежь у вас ногу – вы сами никуда не денетесь, отрежь хоть все конечности – вы остаётесь, хотя количество вашего тела уже существенно уменьшилось! Так где же в нас с вами седалище души?
Аристотель считал, что орган души – сердце, а носителем души является органическая пневма крови (что бы это ни значило).
Декарт же решительно назвал седалищем «души» единственную известную ему непарную структуру мозга – шишковидную железу, или эпифиз (рис. 14).
Рис. 14. Гравюра, иллюстрирующая изыскания Рене Декарта, с демонстрацией шишковидной железы.
На самом деле, как мы теперь знаем, эта железа отвечает за выработку серотонина и мелатонина, обеспечивающих регуляцию циклов сна и бодрствования. То есть никакого божественного присутствия. К великому, признаюсь, и моему тоже – сожалению.
Впрочем, в предположении Декарта всё-таки что-то есть…
Информация о свете, которую мы воспринимаем глазом, через множество переходов по мозговым структурам и в самом деле докатывается до эпифиза, который, узнав про свет, начинает вырабатывать серотонин, и в результате мы бодримся.
Если же вокруг нас становится темно, то серотонин в эпифизе начинает перерабатываться в мелатонин, и мы засыпаем. Но как только в шишковидное образование снова придёт информация о свете, железа начнёт восстанавливать серотонин.
В общем, со светом в каком-то смысле шишковидная железа и в самом деле находится в контакте. Однако это точно не тот Божественный Свет, о котором грезил Картезий.
Представить себе, что «мельница» или «муравейник» может думать (переживать, представлять, чувствовать), казалось философам невозможным. Предельный абсурд!
Уверен, впрочем, что так кажется не только мудрейшим людям прошлого, но и подавляющему большинству моих читателей. Куда легче списать всё на какой-нибудь загадочный эпифиз…
Вы эпифиз видели? Если нет – посмотрите. И всё на этом. Через него наш дух наблюдает за всем, что мы думаем, понимаем, чувствуем, в общем – над чем рефлексируем. Это же так логично!
И разве задались вы естественным вопросом, который должен был возникнуть у вас, когда вы смотрели знаменитый эпизод «Людей в чёрном», где герой Уилла Смита обнаруживает в голове инопланетянина другого инопланетянина?
Нет, не задались? А следовало бы, потому что, если чьей-то головой управляет существо со своей головой, то и в его голове, по идее, тоже должен быть кто-то, кто управляет тем, кто управляет управляемым, – правильно?
В голове инопланетянина – инопланетянин, у которого в голове свой инопланетянин, который, по нисходящей, управляется инопланетянами всё меньшего и меньшего калибра… Один, и ещё один, и ещё, и до бесконечности – нескончаемая матрёшка.
Эту дурную бесконечность в 1991 году системно разоблачил в своей знаменитой книге «Объяснённое сознание» выдающийся философ современности Дэниел Деннет.
Он чётко формулирует эту проблему: если мы с вами на самом деле маленький человечек внутри «картезианского театра», где нам показываются наши собственные мысли, переживания, воспоминания, то что за человечек сидит уже в нашей голове?
Посмотрите на рис. 15, как художник визуализирует «картезианский театр» Картезия – Деннета.
Деннет сокрушается: «Убедительный образ "картезианского театра" продолжает давать знать о себе – как у дилетантов, так и у научных сотрудников – даже после того, как этот призрачный дуализм был осуждён и изгнан».
Впрочем, в отличие от Деннета, меня это совершенно не удивляет. Наоборот, мы и не можем мыслить по-другому!
Рис. 15. «Картезианский театр».
Действительное положение дел, то, как дела обстоят на самом деле, – это чистейший бред и безумие с точки зрения нашего бытового сознания.
Пытаясь представить реальность такой, какова она в действительности, мы чувствуем, как почва уходит у нас из-под ног!
Вы понимаете, что эта книга и вы сами, покоящиеся, как кажется, на месте, где я вас с этим рассуждением застал, на самом деле несётесь сейчас с огромной скоростью вокруг земной оси, вокруг солнечной оси, вокруг оси нашей галактики?
Вряд ли вы это чувствуете или способны ощутить траекторию этого – вашего – движения. Но это так.
А понимаете ли вы, что книга, которую вы держите, или даже вы сами – предельно пустотный волновой объект?
Если вас с книжкой сжать как следует в чёрной дыре, то оставшееся от вас «мокрое место» нельзя будет рассмотреть даже под микроскопом – столько в вас пустоты!
Ну нет, конечно, так вы тоже о себе не думаете. Вы думаете, что в вас много лишнего (ну, большинство из нас так думает), а вовсе не что мы слишком пусты.
Реальность контринтуитивна, а значит, и непредставима. Поэтому если мы что-то не можем себе представить – это ещё не значит, что этого нет.
Это, конечно, не значит, что всё, что мы не можем представить, существует, но об этом тут и речи не идёт.
Как же найти выход из этой бессмыслицы? Что ж, мы, мне кажется, подошли к самому важному вопросу: когда мы говорим о «муравейнике» или «мельнице», что мы имеем в виду, утверждая, что они «не могут думать» (чувствовать, переживать и т. д.)?
О чём мы, собственно, говорим?
НЕВОЗМОЖНАЯ ПРОБЛЕМА СОЗНАНИЯ
В далёком уже 1995 году австралийский философ Дэвид Чалмерс опубликовал статью «Лицом к проблеме сознания»22, а уже через год развил представленную в ней идею о «трудной проблеме сознания» в книге «Сознательный разум».
Чалмерс предложил разделить все проблемы сознания на две категории – множество «лёгких» и одну «трудную».
«Лёгкие» проблемы, по Чалмерсу, это те, что можно исследовать естественно-научным путём – благодаря чему, например, мы (наш мозг) можем способны воспринимать то, что мы воспринимаем, как мы интегрируем информацию, как узнаём о своих психических состояниях, фокусируем внимание и т. д.
Эти проблемы являются «лёгкими», потому что в конечном счёте для их решения нужно просто указать механизм, который способен выполнять соответствующую функцию.
И пусть пока многие «лёгкие проблемы сознания» далеки от своего разрешения – учёные пока не открыли соответствующие механизмы, с философской точки зрения они решаемы, а потому и не так интересны.
«Трудная проблема сознания» – это нечто другое, и она единственная в своём роде. По сути, это вопрос о том, как физическая система (мозг) способна порождать субъективный опыт. Грубо говоря, почему мозг порождает сознание и как именно он это делает.
Чалмерс утверждает, что даже после того, как наука решит все «лёгкие» вопросы сознания, «трудная проблема» не исчезнет и будет сохраняться даже после того, как будет объяснено выполнение всех соответствующих функций.
Почему так? Потому что, утверждает Чалмерс, даже поняв мозг от и до, мы не сможем ответить на вопрос, почему существует нечто, означающее «быть чем-то»[9].
То есть наш субъективный опыт всегда будет ускользать от естественно-научного познания, оставаясь той самой «трудной» философской проблемой.
Вопрос Чалмерса о природе сознания трудно назвать новым, однако же его публикации стали самым настоящим яблоком раздора в стане философов сознания и вообще в области нейронаук.
Подход Чалмерса с энтузиазмом восприняли такие философы, психологи и нейробиологи, как Джозеф Левин, Колин Макгинн, Нед Блок, Франсиско Варела, Кристофер Кох и другие.
Однако значительная часть мыслителей выступили категорически против – среди них уже известный нам Дэниел Деннет, Массимо Пильюччи, Томас Метцингер, Кейт Фрэнкиш, Станислас Деан, Бернард Бааре, Анил Сет, Антонио Дамассио.
Последние, и не без оснований, утверждают, что «трудная проблема сознания» Чалмерса – лишь иллюзия, которая полностью растворяется, как только вы объясняете все те проблемы, которые сам Чалмерс назвал «лёгкими».
Прекрасное обоснование этому Дэниел Деннет даёт в свой знаменитой книге «Сознание объяснённое». Но, как оказывается, для того, чтобы получить доказательство, нет необходимости в тех головоломных мысленных экспериментах («насосах интуиции»), которые использует Деннет.
