Текст книги "Стыдные подвиги"

Автор книги: Андрей Рубанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Есть было нечего, одежда стоила бешеных денег, развлечения молодежи сводились по большей части к распитию дешевого спирта, – любое самосовершенствование в таких условиях можно было считать чем-то вроде сублимации. Физкультура не требует расходов, иди в парк, в лес – и занимайся. Тощему было непонятно, почему столь простая мысль не выгоняет каждое утро миллионы русских людей в парки и леса. К сожалению, на этот вопрос никто не мог дать ответа нашему герою.

Весной девяносто первого года к тощему пришел школьный друг.

– Говорят, – сказал он, – ты освоил джиу-джитсу.

– Карате-до, – поправил дембель.

– Знаю. «Пустая рука», да?

– Нет. Путь.

– В смысле?

– «Путь пустой руки».

– Ага. Но джиу-джитсу звучит красивее. Я буду говорить всем, что ты мастер джиу-джитсу.

«Кому – всем?» – удивился про себя тощий и возразил:

– Мне далеко до мастера.

– Неважно, – серьезно сказал школьный друг. – Ты не живешь. Ты готовишься жить. А тебе уже можно не готовиться. Ты готов, понимаешь? Ты прошел свой путь. Ты уже натренирован.

Дембель хотел возразить. Сказать: еще нет. А как же шпагат? Мне осталось всего восемь сантиметров!

Не сказал. Но утром не вышел на пробежку, проспал. И на тренировку не пошел. Полдня думал. По всему выходило, что друг прав.

Спустя три дня друг приехал уже на машине; смеясь, рассказал, что ночью у него украли «дворники», длинные резиново-металлические щетки, убирающие воду и грязь с лобового стекла. Поехали в Москву, по пути начался дождь; остановившись на светофоре, друг вышел и сорвал «дворник» с машины, остановившейся рядом. Сел обратно – и уехал. Ограбленный гражданин не смог вовремя тронуться с места. Может быть, от возмущения перепутал педали. Либо испугался. В тот год молодые люди, подобные другу нашего тощего дембеля, появлялись все чаще, хотя уголовные слова «беспредел» или «беспредельщик» еще не вошли в активный оборот. Возможно, гражданин решил, что юный негодяй выстрелит в него из обреза или пырнет ножом.

Спустя месяц наш герой сделался мелким бандитом. Несколько раз осквернял себя участием в уличных драках, но ни разу не ударил ногой в голову. Как-то не получилось, обошелся без этого.

Спустя два года превратился в бизнесмена, продавца вина. А бизнесмены вообще не бьют друг друга ногами.

Спустя три года тощий стал финансистом, из тех, кто всегда готов ковбойским жестом выхватить из кармана круглую резиновую печать.

Спустя пять лет – постояльцем следственного изолятора «Лефортово». Первый месяц сидел в одиночке. И когда успокоился и понял, что в тюрьме тоже можно жить, однажды, выведенный на прогулку, снял туфли, носки – и попробовал сесть на шпагат.

Долго смеялся от отчаяния.

Двенадцать лет назад узкогрудым цыпленком он пришел на стадион. Восемь лет назад впервые встал в спарринг. Семь лет назад впервые повалил соперника подсечкой и понял, что может побеждать. Пять лет назад забросил тренировки.

Может, не надо было слушать школьного друга? Может, следовало остаться в зале?

У японских мастеров боевых искусств есть грустная поговорка: «Карате-до – это не только пустая рука, но и пустой карман».

Он оглядел серые, ноздреватые стены прогулочного дворика. У него отобрали свободу – он не жалел свободы. Он имел деньги и потерял – но денег тоже не жалел.

Каждый день оперативники и следователи называли его мошенником и вором – он не жалел ни себя, мошенника и вора, ни тех, кто его так называл.

Он жалел только того солдата, рядового войск ПВО, вставляющего босые ступни в веревочные петли и царапающего гвоздем отметки на холодном деревянном полу.

Еще немного жалел старшего лейтенанта Смирнова. Учитель потратил так много времени на своего ученика! Учитель думал, что ученик пойдет по пути воина, – а ученик не пошел.

Пока сидел – часто обещал себе, что возобновит тренировки сразу же, как только его освободят. Но когда вышел, увлекся вместо спорта курением травки и алкоголем.

Год шел за годом. Тощий так и не потолстел. То голодал, то наслаждался материальным благополучием. Много пил, потом бросил пить. Написал несколько книг. Фотографии тощего стали появляться в журналах. Несколько раз тощему чуть не дали премию, как способному сочинителю романов. Все было хорошо, за что бы ни брался наш герой – все получалось у него. Только одно дело оставалось незавершенным: он так и не сел на шпагат.

В тридцать восемь лет он возобновил тренировки.

Приятели смеялись. Самые умные скептически советовали заняться чем-то простым и приятным. В тридцать семь – сорок лет спортсмены заканчивают карьеру и переходят на тренерскую работу; тело начинает ветшать и понемногу разрушаться, против природы не пойдешь, зачем тебе это надо?

– Я потратил двадцать лет, – отвечал Тощий.

И повторял, едва не по слогам:

– Двадцать лет.

И смотрел в глаза собеседнику, чтобы тот проникся масштабом временного отрезка.

– Шпагат – это единственная цель, которой я не добился.

– Блажь, – говорили ему.

– Мне наплевать, – отвечал он.

На этом дискуссия прекращалась.

Тощий знал, что это блажь. Он привирал: были и другие несбывшиеся мечты, неосуществленные планы, тщательно продуманные и сорванные операции. Например, он хотел заработать много денег, чтобы не думать о них и получить личную свободу. Но приятели и партнеры регулярно крали у него заработанное. Он хотел иметь нескольких детей – скажем, двух сыновей и дочь, – но жена возражала. Однако наличие детей и денег зависело не только от героя, но и от окружающих (детей, как известно, вообще дает Бог), еще – от везения, от обстоятельств, от общей исторической ситуации; иначе говоря, имелись объективные причины, помешавшие нашему тощему парню добиться желаемого. А шпагат – это было личное, индивидуальное поражение Тощего, ответственность лежала на нем и только на нем. Он не мог смириться.

Ноги болели.

Сначала занимался дважды в неделю, по тридцать минут. Медленно, осторожно. Запирался в дальней комнате, включал музыку – и делал. Если жена или сын рисковали открыть дверь – в них летело полотенце. Тощий чувствовал стыд, он не хотел, чтобы кто-то видел его неловкие потуги, слышал позорный хруст суставов. Два с половиной месяца ушло только на то, чтобы научиться дотягиваться ладонями до пола в наклоне стоя.

Он сохранил общую спортивность, не отрастил живота, подтягивался на перекладине десять раз и выглядел очень прилично – лучше и крепче большинства сверстников. За всю жизнь ни один хулиган не пытался вступить с ним в конфликт на темной улице или в пустом вагоне метро, – но сейчас Тощего не интересовала общая спортивность. Он просто хотел закончить начатое.

Он отыскал опытного спортивного врача и напросился на консультацию. Врач, всю жизнь лечивший боксеров, ответил, что шансов мало. Возраст! «Паршивое увеличение цифр», – как сказал бы крупный писатель Аксенов, до самой смерти совершавший регулярные пробежки.

В качестве гонорара Тощий вручил доктору бутылку виски. Я не пью, сказал доктор. Я тоже не пью, ответил Тощий, и ушел домой тренироваться.

Он сменил тактику. Решил: сначала сяду на простой шпагат, потом освою сложный. Полностью сменил программу, разучил три десятка новых упражнений, позаимствовав кое-что из хатха-йоги, кое-что из спортивной гимнастики. Купил абонемент в фитнес-клуб, посетил несколько занятий – и перестал: не хотел толкаться локтями среди толстых ровесников и ровесниц, пришедших худеть и тусоваться. Он умел ходить на руках, делал подъем переворотом, он был в отличной форме, – ему требовался только шпагат и ничего больше.

Спустя два месяца тренировок он порвал связку (звук был забавный, отдавшийся аж в макушке). Долго ждал, пока заживет. Потом начал сначала.

Задница его стала тверже, спина – гибче. Тощий стал меньше курить, хотя и не сумел совсем бросить. Перестал есть свинину и макароны. Покупал обувь без каблуков. Выкраивать время для тренировок было очень трудно, но Тощий очень старался и, если пропускал тренировку, – считал день потерянным.

Домой возвращался обычно в восемь вечера и от метро шагал, дрожа от нетерпения, и первые разминочные движения начинал делать уже в лифте, а войдя в квартиру, – отшвыривал сумку, скидывал верхнюю одежду и сразу шел к себе, закрывал дверь, после чего раздевался уже донага и тянулся.

Спортивный врач – тот самый – однажды позвонил ему и сказал, что существуют специальные тренажеры, вибраторы: ставишь ногу на обрезиненную площадку и тянешь; частота колебаний специально подобрана, эффект превосходный. Продиктовал адрес. Тощий тут же поехал, разыскал место, заплатил за пробное занятие, но зал с вибратором находился в полутора часах езды от дома, с двумя пересадками на метро, и еще ногами двадцать минут. Тощего никак не пугали две пересадки и пеший маршрут, но, увы, увы, – наш упертый хлопец уже не мог себе позволить такое шикарное излишество. Тратить два раза в неделю по четыре часа – немыслимо. На рубеже тридцати и сорока отношения с временем становятся очень напряженными. Шпагат шпагатом, но есть еще семья, работа, планы, деньги; Тощий задыхался в жестоком цейтноте и едва не заплакал, когда просидел полчаса над записной книжкой, высчитывая свободные минуты, пытаясь перекроить графики, и понял, что ничего нельзя выкроить и поездки к волшебному вибротренажеру придется отменить.

Человек бывает свободным, но его время свободным не бывает.

К дьяволу тренажер, сказал себе Тощий, решительно захлопывая записную книжку. Обойдемся силами собственного тела.

Он отправился в магазин «Адидас», решив сделать себе подарок: первоклассные спортивные брюки и прочные мягкие тапочки. Решил, что красивая удобная экипировка будет дополнительно стимулировать его. Но в последний момент передумал. Ни хрена, одернул он себя, буду заниматься нагишом или в старых штанах с дырами на коленях! Я достаточно замотивирован. Спортсмена украшает его тело, а не костюм. Любители костюмов пусть ходят в фитнес-клубы и трясут телесами на беговых дорожках. А я куплю себе костюм, когда смогу ударить ногой в голову. Или вообще не буду покупать костюма – с юных времен в шкафу лежат аж три кимоно, хватит до конца жизни. Крепчайшие, из толстого полотна, сейчас таких не делают.

На возвращение к результатам двадцатилетней давности ушел год.

Тощий втирал в икры разогревающие мази. Регулярно измерял пульс и давление. Ежедневно пил витамины. Делал обстоятельный массаж задних поверхностей бедер.

Ноги очень болели.

Тощий работал часовую тренировку; на следующий день, превозмогая боль, работал еще одну тренировку; на третий день, когда боль становилась серьезной, работал третью тренировку; на четвертый день, когда начинались судороги, работал, едва не рыдая от напряжения, четвертую тренировку – и потом давал ногам хороший, на несколько суток, отдых.

Спустя полгода он включил в программу еще несколько упражнений из йоги. Он уважал йогу, но не практиковал, не тот темперамент. Зато его двоюродный брат занимался четверть века; правда, с переменным успехом. Когда у тебя трое детей и надо платить кредит за квартиру, трудно сидеть в позе лотоса. Или, наоборот, легко? Однажды брат спросил, как дела с растяжкой, и Тощий признался: никак. «Куркума, – произнес брат. – Столовая ложка на стакан горячего молока, за час до тренировки. Чуда не жди, но попробуй».

Тощий тут же приобрел на рынке мешочек оранжевого порошка. Пить коктейль из куркумы было почти невозможно, кисло-соленое снадобье не лезло в глотку, но в этом можно было усмотреть знак. Ежедневная тренировка давно воспринималась как пытка, – теперь перед каждым сеансом следовало еще и оскорбить горечью вкусовые рецепторы. «Я на пути самоистязания, – печально думал Тощий. – Что дальше? Спать на гвоздях? Ходить босиком по раскаленным углям? Регулярно подавать налоговую декларацию?»

Вдруг оказалось, что оранжевый порошок приносит пользу. Позвонки и коленные суставы перестали хрустеть. Заболели странные места: например, верхние части ягодиц. На радостях наш герой сменил трек-лист: раньше включал Фифти Цента для подъема боевого духа, теперь понял, что боевой дух поднимается сам собой, как известный орган в известных обстоятельствах, и лучше бы его, наоборот, понизить, этот дух. Теперь ставил диски Брайана Ино. Куркума расслабляла связки. Тощий понял, что ему вредит спешка. Увеличил время занятий до восьмидесяти минут. Добавил дыхательные упражнения. Окно открывал, но шторы задергивал, и они невзначай развевались, это умиротворяло. Когда смотришь на колыхание большого куска ткани, сам становишься медленным и мягким.

Тощий всегда был твердым и быстрым, он гордился твердостью и быстротой, он возвел эти качества в главные принципы жизни – и вдруг обнаружил, что у монеты есть другая сторона. Он оставался твердым и быстрым с утра до вечера, но когда приходил домой, закрывал дверь, включал магнитофон и задергивал шторы – превращался в самое медленное и мягкое существо на белом свете.

Ему исполнилось сорок лет, когда он сел на шпагат.

Это был примитивный, простой шпагат, проще некуда. Тощий просидел в шпагате едва пять секунд, и потом лег на пол, завывая от счастья. Встревоженная жена, открыв дверь, обнаружила его мокрым от пота, с багровой, искаженной мордой. Жена давно считала супруга латентным мазохистом и ничего не сказала. В тот день Тощий разозлился на жену, она не пожелала разделить с ним радость.

Шпагат он мог выполнять только на одну сторону: левая нога впереди, правая сзади. Левая, то есть нога, будучи разогрета, была много длиннее правой. Тощий был ярко выраженный левша и типичный «одноногий» боец, – но теперь его, сорокалетнего, это не смущало.

Он продолжал. Ноги болели – он привык.

Он до сих пор продолжает. Три-четыре раза в неделю закрывается в своей комнате, отодвигает к стенам стулья и тренируется.

Недавно Тощий отметил очередной день рождения: сорок два года.

Он уже не хочет никого бить. Ни ногой в голову, ни кулаком в корпус. Он давно стал уважаемым человеком. Известные писатели, кинорежиссеры и звезды экрана жмут ему руку; опытные бандиты и воры приезжают засвидетельствовать почтение; малолетняя дворовая шпана вежливо здоровается, когда тощий подходит к своему дому.

Часто Тощий смеется про себя: черт возьми, даже подзатыльник отвесить – и то некому.

В бегах

Бабла было немеряно.

Можно, конечно, сказать проще и академичнее: денег было очень много. Но лучше и точнее – бабла было немеряно.

За пять лет – с девяносто первого по девяносто шестой – я ни разу не назвал деньги «деньгами». Отучили. В моем кругу деньгам придумывали особые имена. С деньгами полагалось установить мистически-интимные отношения. Деньги полагалось эффектно презирать, одновременно отдавая должное. Так муж бьет жену, а потом дарит бусики.

Никто их не целовал, не гладил, не демонстрировал публично любовь. Бабло не любили – его приручали. Складывали пополам, пихали в карман. Кошельки, портмоне вызывали всеобщий смех. Обладателей портмоне презирали. Если кто-то говорил другу «дай пару штук» – тот доставал пачку и вручал, не считая. Был один малый, его прозвали Последний Полтинник, он держал наготове мятую купюрку в пятьдесят рублей и, когда просили взаймы, извлекал, с чувством произнося: «Последний полтинник!» А на другом кармане, нагрудном, стояло десять тысяч.

Он потом сильно разбогател.

Меж людьми бизнеса металлические монеты вообще не считались платежным средством. Этим пользовались продавцы ларьков. С бумажной купюры сдачу вручали исключительно медью, – обычно я ее вообще не брал из блюдечка. А если брал, то в конце дня, дома, разгружался, ссыпая в особую трехлитровую банку. Однажды в гости пришла теща, увидела четыре таких банки, доверху полных, и пришла в сильное возбуждение.

Считали, да. Но не при всех. Только узким кругом, в офисе. Или вечером, дома, на кухне. Умение быстро считать в уме – признавалось абсолютным шиком.

Толя Далидович, мой первый учитель, в девяносто первом году преподавший мне азы коммерции, и не только коммерции, – отлично считал в уме. Он называл деньги «баксулечка». От слова «баксы». Излишне говорить, что первого учителя помнишь всю жизнь. Это он научил меня презирать кошельки и не звенеть медной мелочью.

Потом – где-то в девяносто третьем или четвертом – появилось «лавэ», и как-то все подхватили. Тут же родили кучу производных: «лавандос», или «лавэшки». Но я не любил это имя денег; оно казалось мне пошлым, цыганским.

Его было немеряно, бабла. Не очень много, а именно немеряно, то есть бесконечное количество. Подсчитать невозможно. Я управлял частным банком, его общий капитал составлял полтора миллиона долларов и ежедневно увеличивался, подсчет велся с погрешностью двадцать-тридцать тысяч, моя доля была четвертая плюс я что-то все время был должен некоторым клиентам и совладельцам, а другие клиенты и совладельцы, наоборот, были должны мне, и у всех ехала крыша от всего этого. От того, что бабла было немеряно.

Квартира в центре Москвы стоила пятьдесят тысяч.

Помимо полутора миллионов своих, было еще два, реже три миллиона чужих, ежедневно, и владельцы упомянутых двух (трех) миллионов чужих тоже считали с погрешностью, потому что крыша ехала и у них тоже.

Прочее бабло – все деньги мира – подразумевалось. И не просто в каких-то мечтах, а всерьез, в ближайших планах. Первый миллион образовался за два года, второй – за несколько месяцев, при таком темпе прироста денежной массы цифра в сто миллионов казалась вполне уместной, маячила на горизонте, приближаясь плавно и неотвратимо.

Мне исполнилось двадцать шесть лет.

Я не тратил, некогда было тратить. Два костюма, обувь, машина – вот все, что я имел. Бабла немеряно, – зачем сейчас покупать часы за три тыщи, если через месяц я смогу купить часы за десять тыщ? Зачем сейчас покупать трехкомнатную квартиру в Ясенево, если через год я смогу купить пятикомнатную на Ордынке? Куплю сейчас в Ясенево – и буду, как дурак, жить в Ясенево, когда остальные поселятся на Ордынке. Тратить бабло – целая наука, а у меня голова и так взрывалась.

Каждый день я лично отвечал за сохранность бак-сулечки в размере трех или пяти милионов, и если бы с ними что-то случилось, то я бы лишился головы.

Кроме того, за нами все время охотились какие-то менты – мы то бегали от них, то откупались.

Летом девяносто шестого года появились менты столь значительного калибра, что мне пришлось взять отпуск и уйти на дно.

В бега.

Когда ты узнаешь, что тебя ищет милиция, – у тебя два варианта действий. Либо сразу, не медля ни минуты, самому явиться, добровольно: вот он я, чего хотели? Только лучше взять с собой адвоката, а то бывает, что впоследствии, ближе к началу судебного разбирательства, органы правосудия невзначай забывают, что ты сам пришел.

Либо – второй вариант – спрятаться. Рассчитывая, что поищут – и перестанут. Ты ведь не один такой. Кого ищут.

Есть еще третий вариант, самый лучший. Жить так, чтобы тебя никогда не искала милиция. Но лично я не смог.

Хотел бы – но не смог.

Государство, где я жил, крупно ограбило моих родителей. Опустило на все деньги. Однажды в восемьдесят девятом году моя мама и мой папа обнаружили, что их сбережения превратились в фантики. Это было как-то замаскировано словами «свободные цены», «перестройка», «реформы», «шоковая терапия» и так далее. Момента ограбления я не застал: служил в армии. То есть я отдавал долг родине, учился защищать государство, а в это же самое время это же государство беспрецедентно наебывало моих родителей. Когда вернулся – мама и папа, когда-то благополучные люди, заслуженные учителя Российской Федерации, уже ходили по пыльным тротуарам родины бодрящимися пятидесятилетними бедняками.

Я бы хотел простить государству, но не смог. Мою маму и моего папу кидать нельзя, – я сразу приду и уничтожу тех, кто это сделал. А будет меня потом искать милиция или не будет – неважно.

Я не мстил государству (какой я на хер мститель), – но запомнил. И потом на протяжении пяти лет просто делал что хотел. Забирал свое. В конце концов нас – таких – подобралась целая компания, и мы набрали своего на полтора миллиона долларов.

Читатель вправе спросить, зачем здесь такое подробное сумбурное вступление. Почему рассказчик не переходит к сути? К истории о том, как он был в бегах? А потому, что читателю лучше сразу дать понять, кто он таков, рассказчик. Что за малый. Бывает ведь, смотришь телевизор – там разглагольствует некто щуплый и перекошенный, умничает и жизни учит, а у самого зубов нет, волосы дыбом и пуговиц на рубашке не хватает. Хочется сказать ему: слышь, друг, ты сначала пуговицу пришей, а потом умничай. Но сказать не можешь, потому что тот парень – в телевизоре, а ты всего лишь на диване.

Это я к тому, что мои пуговицы все на месте. И не только пуговицы. Имелась, в частности, заблаговременно приготовленная квартира. Специально для того чтоб отсидеться, уйдя в бега. Двухкомнатная, в хорошем районе. Отсиживаться и прятаться всегда лучше в хорошем районе, среди благополучных людей. Замаскировавшись под одного из них. Такого же благополучного горожанина. Оно и приятнее.

Как прятаться и маскироваться, меня научил Толя Далидович. Когда выяснилось, что меня ищет милиция, я отыскал старого товарища и вытащил в ресторан. И товарищ научил. У него был классический криминальный ум. Кроме того, он от природы имел педагогическую наклонность. Он всегда был битком набит мелкими секретами преступного быта.

В девяносто первом мы считались лучшими друзьями, братьями, коллегами, подельниками. Потом дороги разошлись, чтобы вновь сойтись спустя четыре года – когда я уже сделался, пардон, банкиром. В какой-то момент, уже когда бабла стало немеряно, я завербовал в систему почти всех друзей и приятелей. Включая Далидовича.

Вербовать было легко. Вербовал не я, вербовало бабло.

Теперь Толика Далидовича тоже искала милиция. Но не так активно, как меня.

– Никогда не заходи в лифт, – учил он меня после того, как разлили по третьей. – Поднимайся по лестнице.

– Но я живу на двенадцатом этаже.

– Тогда доезжай на лифте до десятого. Дальше – только по лестнице. Если они устроили засаду – ты увидишь их спины.

– Логично.

– А как зайдешь в квартиру – делай контрольный звонок.

– Кому?

– Близкому. Хоть мне. Неважно.

Его глаза слезились. Он много пил, он опух, немного опустился физически, внешне; однако ниже какого-то своего принципиального уровня не опустился. Туфли были старые – но начищенные, брюки недорогие, но выглаженные. Далидович держался молодцом. Это я у него перенял еще пять лет назад: держаться молодцом.

Он сделал кавказский жест: ладонью размешал воздух между нашими лицами.

– Не подумай, я не навязываюсь. Может, я тебе теперь и не близкий. Но должен быть человек, который точно знает, где ты, с кем и как. В любое время дня и ночи. Если ты на хате – значит, на хате. В пути – значит, в пути. У блядей – значит, у блядей…

– Меня ищет милиция. Я не дурак ходить по блядям.

– Ты дурак, что не ходишь. Веди нормальный образ жизни. Ходи по блядям, – решительно рекомендовал Толя Далидович. – Расслабляйся. Если тебя поймают – скажешь им, что ни от кого не бегал, жил в свое удовольствие…

– Я вообще не собираюсь им ничего говорить.

Товарищ вздохнул.

– Придется. Моему брату в девяностом году провод в жопу засунули, а другой конец – в розетку. Пришлось все подписать.

– Значит, и мне засунут?

– Что?

– Провод, – сказал я. И уточнил: – В жопу.

– Кто знает…

Я опять ему налил. Четвертая доза расслабила его, и он улыбнулся.

– Не грусти. Конечно, бляди – это не главное. И провод в жопе – тоже. Главное вот в чем. Если Московский уголовный розыск находится на Петровке, 38, – поселись на Петровке, 37. Или на Петровке, 39. Понял принцип? Чем ближе ты к милиции – тем больше у тебя шансов. А ближе всех к милиции находятся честные граждане. Живи как честный гражданин. Будь вежлив, будь культурен. И всегда улыбайся. Москва – жестокий город, сам знаешь; хамы и прочие черти будут портить тебе жизнь – а ты улыбайся, понял?

Разумеется, я не сидел в потайной квартире с утра до вечера. Продолжал работать, не снижая темпа. Чтоб не подвергать опасности весь банк, меня отселили в отдельный офис, и я руководил процессом по телефону и факсу. Чаще по факсу. Телефонный разговор легко подслушать, а посланную факсом записку перехватить невозможно. Пришлось принять и другие меры предосторожности. Например, с женой я тоже общался только по телефону. Собственно, и с Далидовичем контактировать было нежелательно – если рубить концы, то все; если уходить на дно, то в самую тину, в омут, – но я контактировал. Вокруг меня крутилось восемьдесят человек, – никакая силовая структура не станет следить за восемью десятками фигурантов, чтоб изловить одного малолетнего финансиста.

Все это – тайный офис, накорябанные левой рукой факсовые послания, постоянные проверки по выявлению «хвоста» – было бы игрой, детским садом, джеймсбондовщиной, если бы не стоявшие на кону суммы. Тридцать-сорок миллионов долларов месячного оборота. Джеймс Бонд отдыхал, господа.

А я, несмотря на то что меня искала милиция, был счастлив. Напряжен, зол, измотан, тощ, прокурен – и счастлив. Секрет счастья давно разгадан: человек счастлив, если ему интересно жить.

В первый вечер я пошел по неверному пути. Купил в аптеке пачку ваты и уселся перед зеркалом. Изготовил два десятка тугих шариков размером с половину мизинца, подсветил себе настольной лампой и затеял серию экспериментов. Сначала подложил за щеки, к нижним деснам. Потом добавил еще под верхнюю губу. Потом даже в ноздри сунул, пытаясь изменить форму носа. Ничего не вышло. Только посмеялся. Моя физиономия оставалась моей физиономией. Рожей двадцатишестилетнего дурака, не желающего быть похожим на собственный фоторобот. Пришлось выбросить бутафорию в мусор. Что дальше? Перекрасить волосы и брови, вставить контактные линзы, из темного шатена превратиться в голубоглазого блондина? Бред, я стану похож на педераста. Отрастить бороду, цеплять на переносицу темные очки?

Ничего не буду делать, сказал я себе. Никакой маскировки. Далидович прав. Главное – безмятежное выражение лица.

Какое-то время – два или три дня – все шло отлично. Днем я работал, вечерами сидел перед телевизором, выпивая и бесконечно пересматривая кассету «Майк Тайсон: лучшие бои». Но на четвертый день мне сказали, что меня не просто ищут. Офис моих знакомых, хозяев небольшой частной конторы, куда я когда-то несколько раз забегал по мелким делам, – был разгромлен отрядом СОБРа, люди уложены лицами в пол и допрошены с пристрастием; компьютеры, дискеты, все документы изъяты. Знакомые рассказали сыщикам все, вплоть до девичьих фамилий своих матерей, но моего адреса не сообщили. Не знали.

Не скажу, что я сильно занервничал. Но было неприятно. Теперь, выходя из дома, я помещал в правый внутренний карман пиджака пачку в сто пятидесятидолларовых купюр. Я готов был протянуть ее любому мужчине в серой форме и фуражке, который проявит ко мне интерес. Если он, взяв бабло, потребовал бы еще три раза по столько же, я бы не возразил.

Однако никому из сотрудников МВД не повезло.

Я не посещал людных мест. Только продуктовый супермаркет и музыкальный магазин.

Ел мало. Физиология разладилась; я посещал туалет по пять-шесть раз в день, оставляя после себя жидкие цыплячьи испражнения. А вот музыка требовалась непрерывно. В машине все время орал Мик Джаггер – он знает, что такое истерика, и я, сам взвинченный, спасался взвинченными песнями взвинченного певца.

Если тебя ищет милиция, «Роллинг Стоунз» – в самый раз. В первую неделю я заслушал до дыр все альбомы, включая сольные диски Джаггера. Его наждачный голос, попадающий в ноты как бы в виде одолжения, примирял меня с действительностью. В отличие от безобидных, сладких битлов, «Роллинг Стоунз» всегда олицетворяли для меня темную сторону рок-н-ролла, всю эту кровь, нервную энергию, суицидальную блевотину, прогулки по лезвию. Злые языки говорят, что Джаггер не такой, он не живет этим, он просто хорошо это продает. Но если у тебя бабла немеряно и тебя ищет милиция, тебе неважно, кто, что и как продает, – ты просто вставляешь диск и выкручиваешь громкость до отказа.

Никогда я не следил за внешностью и поведением так тщательно. Теперь я всегда был чисто выбрит и одевался очень дорого. Я смело глядел в глаза окружающим, сверкал лучезарной улыбкой, генерировал доброту и порядочность всеми клетками тела. Вел себя естественно. Не ввязывался в конфликты. Брюки гладил каждое утро. Многословно здоровался с соседями и консьержкой. Ей-богу, я даже стал посещать солярий и сделался глянцевым, как поп-звезда. Даже среди преуспевающих жителей Крылатских Холмов я выделялся в лучшую сторону. Я остановился только когда понял, что начинаю перехлестывать: если и дальше буду продолжать изображать ви-ай-пи, милиционеры станут поглядывать на меня не по бдительности, а из любопытства.

Алкоголь в течение дня я не употреблял, не говоря уже о том, чтобы сесть за руль пьяным. Ездил медленно и аккуратно. Удалил из машины все оружие – хотя годами не выдвигался в город без ножа и газового пистолета.

Иногда в уличном трафике я замечал богатые автомобили, управляемые молодыми людьми моего возраста – они катились неторопливо, соблюдая все мельчайшие правила, уступая дорогу пешеходам, без хамских сигналов и морганий фарами, – и улыбался. Скорее всего, молодых людей, как и меня, тоже искала Генеральная прокуратура.

На пятый день я позвонил родителям, из уличного таксофона, и узнал, что их навещали опера. Из Москвы. Пытались выяснить, где я нахожусь. Мама спокойно дала адрес квартиры, где жили жена и ребенок (интересно, что к жене и ребенку они не пришли ни в этот день, ни в следующий). Я что-то наврал маме, изо всех сил пытаясь быть беззаботным. Смеялся, шутил, рассказал анекдот. Не обычный – «новый русский». «Иван Иваныч, напомните, кто такой Карл Маркс?» – «Экономист». – «Как вы?» – «Нет, я – старший экономист». Мама вежливо посмеялась.

А что еще мне оставалось делать?

Тем же вечером я опять поехал в «Пурпурный легион» за очередным компакт-диском и увидел на прилавке сборник официальных советских хитов семидесятых. Купил – и сильно завис на этом наивном искусстве. Бесконечно крутил «Увезу тебя я в тундру», «Не надо печалиться», «Мой адрес – не дом и не улица». Под такой аккомпанемент мои родители зачали меня.

В тот год, шестьдесят девятый, «Иглз» спели «Отель „Калифорния“». Но родителям не разрешали слушать песни про Калифорнию. Только про тундру.

Я просыпался под хор будильников – целых три пластмассовых ублюдка требовали, чтобы я принял вертикальное положение, – и тут же, вырубая пластмассовый хор, запускал Ободзинского. «В каждой строчке только точки после буквы Эл». И шел пить свой кофе.