Текст книги "Психодел"

Автор книги: Андрей Рубанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Глава 10
Солнечная овца

Зато я умная и красивая.

Прекрасное простое личное заклинание.

А еще у Милы было секретное прозвище. В моменты досады она называла себя «солнечная овца».

Как вы лодку назовете – так она и поплывет. Бывает, что человеку мало имени, данного при рождении. Одна из одноклассниц Милы звалась Юлией, но страстно желала зваться Ангелиной и настаивала, чтобы все звали ее именно Ангелиной. Спустя шесть или семь лет Мила встретила свою бывшую приятельницу в клубе “Up&Down”, пьяную и, возможно, даже обнюханную – и та гордо объявила, что поменяла документ и ныне фигуряет Ангелиной на законных основаниях, причем весила она тогда уже около девяноста килограммов и трудилась в Государственной думе, то есть до ангела ей было далеко.

А есть еще прозвища. А в последние годы – никнеймы. Всякий прыщавый подросток может объявить себя Терминатором и вступить в виртуальные перепалки с мощными Халками и загадочными Королевами Марго, которые прерывают свои крутые и страстные монологи, только когда мама зовет ужинать.

Иметь тайное прозвище – это важно, и это помогает. Кроме того, это весело. Когда злишься на себя и шепотом называешь солнечной овцой – злость уходит, и возвращается бодрость и чувство вселенского уюта.

Ты покупаешь себе новые провода для айпода. Новые дорогие провода с горошинами наушников. На следующий день гуляешь с подругой по торговой аркаде, подруга рассказывает анекдот, ты вытаскиваешь провода из ушей и заталкиваешь, не глядя, в карман джинсов, и смеешься, и смотришь на витрины, и вот мимо проходит красивый мальчик, и смотрит на тебя, а ты – на него, и тебе хорошо, а вокруг светло и чисто, и много нарядных людей, и дети бегают, и вот – провода вываливаются из кармана и ползут следом за тобой по полу, а ты не замечаешь, потому что анекдот был свежий, а мальчик – очень привлекательный, и в довершение всего ты наступаешь на эти новенькие провода, и они обрываются. Кто ты после этого? Конечно, типичная солнечная овца.

Или едешь, маленькая и изящная, в маленькой изящной машине, и слушаешь Юту, и вполне довольна и собой, и машиной, и Ютой, и при выезде с узкой дороги на широкую улыбаешься седовласому мужчине в черном внедорожнике, и он вроде бы притормаживает, пропуская тебя, как джентльмен, но вдруг выясняется, что черный хам притормозил не ради тебя, а чтоб диск сменить в магнитоле, он прибавляет ходу, грубо сигналит и орет в окно отвратительные черные слова, часто употребляя слово «кобыла»; это у них сейчас тренд номер один, популярное оскорбление для женщины; а ты сидишь шокированная и понимаешь: нет, дорогая, ты – не кобыла, ты именно солнечная овца.

Или хрестоматийное: ждешь к ужину милого друга, готовишь перчики фаршированные, звонишь – абонент недоступен. В восемь его нет, в десять его нет, в половине первого ночи приходит злой и возбужденный; говорит, что его занесло на темном пустынном проселке и ударило о столб, и пришлось два часа сидеть, с разряженным телефоном, пока мимо не проехал добрый человек и не дотащил на буксире в обмен на крупную купюру. А ты – овца солнечная – веришь ему, и кормишь перчиками фаршированными, и открываешь бутылку коньяку даже, а утром находишь на его пиджаке чужой волос.

Верности, кстати, Мила от Бориса не требовала. Когда впервые поцеловались – а целовался он посредственно, на четыре с двумя минусами, но страстно и искренне, – сразу сказала: учти, я не сторонница любви до гроба. Ну и правильно, прошептал он, где любовь, а где гроб? Рассмешил. Конечно, на самом деле она всегда хотела только любви до гроба, до последнего вдоха, но в те дни – их самые первые дни – осторожничала.

После трех вечеров непрерывных поцелуев осторожность испарилась.

А на пятый вечер Борис повел ее в приличное заведение выпить бокальчик, место оказалось дорогое, какой-то пафосный бар из серии «мы крутые, потому что внутри Бульварного кольца», плохая кухня, обширные диваны алой кожи, слишком мягкие, попа тонет – коленки выше ушей, специально, чтоб дамы выглядели эротично и глупо, особенно если пришли в мини, но Мила была в брюках, а после коктейля ей вообще сделалось всё равно, в брюках она или без брюк; коктейль оказался крепковат. Борис умел выбирать лучшие столики, сидели в углу, в полумраке, но сами видели всех, и вот, после второго коктейля, она прервала рассказ о своей безбашенной подруге Машке и оглядела зал, в одиннадцатом часу вечера забитый до отказа парочками и компаниями их возраста или чуть старше, смотрела только на мужчин, потом перевела взгляд на своего – и поняла, что в этом месте в это время ее Борис – лучший мужчина.

Их было много, разных. Толстых и тонких, лысых и хайратых, развязных и скромных, шикарных и нелепых, кто с сигарой, кто с «Явой Золотой», кто устриц сосал, кто ножом пилил мясо кровавое – и все как один были хуже, чем ее новый друг Борис. В каждом был изъян, большой или маленький: один сутулился, другой сморкался в салфетку, дико вытаращив глаза, третий орал официантке: «Подь сюды, родная!», четвертого мучила икота, пятый смотрел на Милу, как на шлюху, и подмигивал, а потом переводил взгляд на другую девушку и тоже подмигивал. Чуть позже его побили на улице, за углом, он кричал: «Я сотрудник!» – а тот, кто бил, говорил, что он – тоже.

Борис не самый крепкий, не самый красивый и сексуальный, не самый невозмутимый и элегантный – самый приличный. Самый достойно действующий. За три часа не сделал ни одного неверного жеста, и – самое главное! – смотрел только на нее, и только выше шеи. В лицо, в глаза. После третьего бокала она твердо решила, что быть девушкой себе на уме – глупо. Придвинулась к нему поближе и сказала:

– Сегодня в этом заведении ты самый лучший мужчина.

Он не удивился, но возразил:

– Вряд ли. Вон того видишь, возле колонны, в драных джинсах? Я его знаю. У него АМГ и офис в «Москва-Сити».

– Круто, – сказала Мила, – а что такое АМГ?

– Немецкая тюнинговая фирма. Тачка АМГ тянет на двести тысяч евро.

– О боже, – сказала Мила. – Это ничего не значит. Дяде под пятьдесят, а косит под мальчика, джинсы пиленые, на шее медальон – смешно смотреть. Глаза слезятся, прыщи, курит, как паровоз... Обыкновенный мужичок с тачкой за двести тысяч евро. А ты – необыкновенный. Поедем к тебе?

И они поехали к нему, а под утро она ему призналась насчет своего тайного имени. Он развеселился и сказал, что тоже любит себя ругать. И тоже имеет секретное прозвище. Правда, совсем простое: мудак. Если я злюсь на себя, то называю мудаком. Зря смеешься – слово со смыслом. Мудак – это дурак с мудями. То есть с яйцами. То есть вроде бы дурак, но яйца на месте. Или наоборот: яйца есть, но сам – дурак дураком.

– О боже, – сказала Мила. – Ты считаешь себя дураком?

Он удивился.

– Ну ты даешь, – сказал. – Вроде взрослая девушка, а не понимаешь. Каждый нормальный мужик в глубине души считает себя дураком.

Глава 11
В Москву, в Москву

Домой поехали сразу после Рождества. Отдыхать и расслабляться надоело. Кроме того, устали от компаньонов. Накануне вечером признались друг другу, что Маша с Димой – хорошие ребята, но пора расставаться, иначе впечатления будут испорчены. Дружбу – как и любовь – нужно беречь; если друг раздражает – лучше какое-то время обойтись без друга. Одно дело созваниваться, одалживать деньги, наносить и отдавать визиты, вместе ходить в рестораны или какие-нибудь боулинги, и совсем другое дело прожить неделю под одной крышей и наблюдать интимный быт друга. А особенно интимный быт подруги. Монахова, как все оторвы, много и беспорядочно пила; друг ее, как все профессиональные умники, пил еще больше, но грамотнее: с утра разгонялся пивом, потом – в течение дня – по рюмочке крепкого, а с наступлением темноты возжигал камин и садился возле с бутылкой виски, курил и медитировал: сам себе сквайр. Ноги протягивал к огню, а носки снимал и бросал тут же. Соответственно менялось и его остроумие: под пивом его шутки были безобидно похабные, после обеда – печальные, вечером – циничные и злые. Родив очередную хохму, он открывал ноутбук и тут же вывешивал ее в «Твиттере», на радость фанатам, коих имелось у него почти десять тысяч.

Однажды Мила заглянула через его плечо, заметила выражение «постгламурное пространство» и подумала, что Дима, наверное, действительно умен. Хотя сам он, в момент сочинения записей, выглядел очень глупо. Глаза полузакрыты, нижняя губа висит – хорош умник...

Вечером седьмого числа она – уже под одеялом, уже покрытая ночными кремами – сказала, что хочет домой; Борис кивнул. Потом пошептались, посмеялись беззлобно, их друзья в быту оказались неопрятны и даже немного нелепы: на четвертый день Монахова порвала резиновые перчатки и отказалась мыть посуду голыми руками (берегла маникюр), а на пятый день умный Дима пошел в лес «поразмышлять» и вернулся с отмороженным носом.

Утром уехали. Не с облегчением – с приятным чувством выполненной миссии. Отдых удался, всё было идеально, отоспались, отъелись, продышались – и вовремя откланялись. Мила прибрала их с Борисом спаленку, постельное белье затолкала в баул – пообещала вернуть чистым и выглаженным, Маша в ответ хохотнула – бесхозяйственная женщина. На прощание прекрасный принц в качестве жеста доброй воли вымыл и проверил снегоход, что-то там смазал, подтянул и отрегулировал. И когда тронулись, сказал:

– Жалко. Хорошая техника – а почти весь год стоит. Ржавеет.

– Ну и пусть стоит, – Мила с наслаждением зевнула. – Не твоя же.

– Не будь плебейкой, – грустно ответил Борис. – Это машина, и ее естественное состояние – движение. Когда она стоит – она гниет. Это мощный дорогой снегоход. Его надо всю зиму гонять, эксплуатировать, ну, как бы – беспредельно... А летом – заводить. Хотя бы раз в месяц. И тогда он будет пятнадцать лет служить верой и правдой. А в таком режиме он долго не протянет.

– О боже, – сказала Мила. – Извини, у меня совсем из головы вылетело. Ты же фанат. Всё бы тебе беспощадно эксплуатировать...

– Да, я фанат, – спокойно сказал Борис. – Разве не за это ты меня любишь?

– И за это тоже. Только... не гони так быстро. Мы никуда не спешим. Вот эта грязная помойка – тебе обязательно надо ее обогнать, да?

Борис не послушался, попытался слева, потом справа, дорога была узкая, с опасными заснеженными обочинами, «помойка» – грузовичок с брезентовым верхом – неслась во весь опор, Мила занервничала. Она уже знала, что маленькие резвые грузовички пилотируют обычно совсем молодые ребята, любители быстрой и опасной езды; умные водители предпочитают держаться подальше от таких камикадзе.

– Рождество, – сказала Мила. – Народ гуляет. А этот летит куда-то. Нет бы дома сидел, чай пил...

Борис фыркнул.

– Ты сидишь дома?

– Нет.

– А он почему должен сидеть? У тебя дела, и у него дела.

– Мы, – возразила Мила, – с отдыха возвращаемся. И по нам это видно. А этот – весь грязный, на один бок кривой, дымит, рычит, на поворотах не притормаживает...

– Спешит, значит.

– Рождество! Выходной день! Куда спешить?

– Мало ли куда. Это у нас с тобой выходной день, а мужик работает.

– Вот от таких мужиков все проблемы, – сказала Мила, пытаясь выбрать между радио «Серебряный дождь» и радио «Хит-ФМ». – От тех, кто по выходным работает.

– Я два года работал по семь дней в неделю, – возразил Борис. – Бывает, надо пахать день и ночь, потому что деваться некуда.

Он опять попытался совершить обгон и опять не смог. Мила демонстративно пристегнулась. Крупно намалеванный на заднем борту грузовичка номер состоял из семерки – мягкого, глупого знака, любимой цифры всех суеверных болванов – и двух гадких шестерок; вся комбинация представлялась несимпатичной. Шестьсот семьдесят шесть, так можно клеймить дураков.

– О боже, – вздохнула Мила. – А не надо, милый мой, влезать в такие ситуации, когда деваться некуда. Я тоже пахала день и ночь. Когда мне двадцать лет было. Потом оглянулась – жизнь проходит! Столько всего интересного, а у меня перед глазами один Exсel. И ведь никто меня не подгонял, не заставлял. Шеф сам говорил: «Люда, не рви жопу...»

– Так и говорил?

– Да.

– Наверное, ему просто нравилась твоя жопа. И он сам мечтал ее порвать.

– Нет, – возразила Мила и усмехнулась, вспоминая своего первого шефа (а первого шефа, как первого мужчину, забыть невозможно). – Он с начальницей моей спал. У меня тогда жопа была совсем маленькая, а у начальницы – огромная. Настоящая бухгалтерская жопа. Классика. Пятьдесят второй размер. Можно было засунуть меж ягодиц оба тома «Налогового кодекса» с постатейными комментариями и не увидеть переплетов.

Борис в третий раз решился на обгон, и у него опять не получилось.

– А вдруг, – сказал он, – этот мужик денег должен? И за любую работу хватается?

– Нельзя брать в долг, если не знаешь, как будешь отдавать.

– Ладно. А если у него родственник умер? Допустим, у него в кузове – гроб с телом любимого дяди?

– Если он везет гроб, то зачем летит, как сумасшедший?

– Опаздывает на кладбище.

– Значит, он вообще полный идиот! Если не может устроить родственнику нормальные похороны.

Мила не нашла ни одной приличной песенки на пятнадцати частотах и выключила радио.

– Что-то ты сегодня с утра какая-то грубая, – сказал Борис.

– А я не обязана всегда быть вежливой, – ответила Мила. – И вообще, у меня болит голова. Ты опять налил в омыватель какую-то гадость, она дико воняет. Сделай что-нибудь.

– Извини. На улице мороз, пришлось добавить концентрат. Придется потерпеть.

– Не хочу терпеть. И вообще, куда мы несемся? Оставь этого чумазого в покое.

– Как скажешь, дорогая, – мирно произнес Борис, но через мгновение изловчился, переключил рычаг, наддал и все-таки обогнал свою жертву. Опасно, на повороте, по рыхлой грязи, но сделал. Мила ахнула, зажмурилась и не увидела, кто же все-таки там был за рулем, в грязном грузовике.

– Слава богу, – раздраженно пробормотала она. – Соперник повержен, самолюбие удовлетворено.

Борис вздохнул.

– Вот это, – сказал он, – меня всегда в тебе бесило. При чем тут самолюбие? Какой он мне, на хрен, соперник?

– Тогда зачем...

– А затем, – повышая голос, перебил прекрасный принц, пришпоривая белого коня, – что мне за ним дороги не видно! Мало ли что там впереди? Пробка? Авария? Менты в засаде?! А ты сразу – про самолюбие. Я тринадцать лет за рулем, я не люблю смотреть в чужие стоп-сигналы. Кто смотрит только в стоп-сигналы – тот плохой водила. От этого все аварии. Мне, считай, четвертый десяток, я давно удовлетворил свое самолюбие. Деньги есть, тачка есть, бизнес есть. Лучшая в мире девушка – тоже есть. Только эта девушка сейчас сидит рядом, некрасиво ругается и гундосит мне про самолюбие...

Мила не ответила, ей стало стыдно, она разозлила своего мужчину из-за пустяка, так нельзя. Может, сегодня просто не мой день, подумала она. Эта упоительная неделя в лесу, этот воздух, и жареное мясо, и горячее вино с корицей, и прогулки по крахмально скрипящим тропинкам, и ночи под двумя одеялами в комнате с луной, заглядывающей в мансардное окно, как чей-то огромный желтый глаз, и черная еловая чащоба, совершенно фольклорная, вот-вот выпрыгнет кикимора или какой-нибудь бледный упырь, – может быть, всего этого было слишком много, и сейчас судьба дает девочке Лю понять, что сказка закончилась? Девочке было хорошо – но пора возвращаться к реальности. Назад, в Москву, в суету, в спешку – туда, где сшибаются, высекая искры, миллионы самолюбий, где дурно пахнет, где несутся по грязным дорогам бестолковые мужики в дребезжащих колымагах.

Нет, прошептала она, отвернувшись, чтоб Борис не увидел. Сказка будет продолжена. Сказка никогда не закончится. Мне было хорошо, мне будет хорошо, и чем дальше – тем лучше. Жизнь у меня одна, и я буду счастлива.

Посмотрела на принца. Тот был суров. За окнами мелькали пригороды.

– Как хорошо, – сказала она. – Я хочу смотреть вперед. Ты тоже хочешь смотреть вперед. Мы не просто любим друг друга, но еще и думаем одинаково. Хорошо, правда?

– Правда, – ответил принц.

– Мы будем жить долго и счастливо и умрем в один день.

– Эх ты, – сказал принц. – До сих пор не поняла.

– Чего?

– Мы вообще не умрем. Мы... ну, как бы... экспериментальные люди. Нового типа. Мы созданы для вечной любви. Нас нельзя убить и разлучить.

И улыбнулся, заметным усилием переборов угрюмость. Как тогда, год назад, после официального визита к папе с мамой – после смотрин.

Глава 12
Смотрины

Маме он не понравился. Впрочем, дочь это знала заранее. Вслух мама ничего не сказала, и папа тоже – не то воспитание, деликатные люди, интеллигенция; но мама сначала была женщина, а уже потом – интеллигентка, и спустя полчаса она дала понять дочери, что жених не глянулся.

Но дочери было всё равно. Жениху, кстати, тоже. Он работал чисто под принца. Так и сказал перед тем, как нажать кнопку дверного звонка:

– Работаю чисто под принца.

Она рассмеялась, и смотрины пошли сразу легко и бодро, без малейшей неловкости. А что мама осталась недовольна – ничего страшного. Некоторые достоинства некоторых мужчин нельзя разглядеть в первые полчаса.

Ну да, не красавец. Обыкновенный крупный малый, сдержанный, немногословный, вроде бы воспитанный, но демонстративно независимый. Явился отбыть номер «знакомство с родителями». Предупредил еще вчера:

– Лебезить не буду. Понравлюсь не понравлюсь – мне всё равно.

– Ну, – дипломатично возразила Мила, – это все-таки немножко неправильно. Как это «всё равно»? Мама же...

– Я буду жить с тобой, – сказал принц. – А не с твоей мамой.

Конечно, мама не стала ничего готовить: никаких ужинов, салатов, скатертей – пили чай в гостиной, низкий столик, диваны, как бы европейский вариант, молодежь принесла фрукты и алкоголь, аккуратно шутили; «мой отец умер», сказал жених, и папа невесты кивнул, выказывая вежливую скорбь, но тут же слегка приосанился в смысле «зато я пока с вами». Далее короткий рассказ о не совсем здоровой матери, каковую жених, конечно, привезет для традиционного сватовства, но в целом ее участие в становлении молодой семьи будет стремиться к нулю. Далее миниатюрная лекция о том, где и как будут жить, с прямыми намеками на устойчивое материальное благополучие соискателя руки единственной и ненаглядной дочери. Понятно, что дочь давным-давно всё уже рассказала, предельно подробно, но обычай требовал услышать то же самое из уст будущего зятя, и будущий зять в двенадцати коротких фразах изложил заранее известные факты: своя фирма, не бедствую, наследую солидную жилплощадь, спортсмен, пью мало, курить бросил, женюсь в любой момент, хочу детей и составлю счастие вашей дочери, не особо напрягаясь.

Мама кивала, придвигала корзинку с печеньем, часто переводила взгляд с дочери на жениха и обратно – видимо, ее смущала разница в габаритах. Решив работать «чисто под принца», Борис надел белый пиджак и смотрелся очень мощно, тогда как Мила, в обтягивающих джинсиках, на его фоне выглядела старшеклассницей. Маленькая собачка – до старости щенок, что-то такое.

Гости быстро откланялись, папа был заметно разочарован – наверное, ему мечтался немного другой зять, свой в доску парень, любитель разговоров о политике, ценах, футболе и исламском терроризме, а тут появляется мускулистый молчун, вдобавок – человек без сигарет, это совершенно вышибает почву из-под ног, с таким не сбежишь на балкон под девизом «Пойдем покурим».

А какой зять мечтался маме – дочь знала досконально.

Ей хотелось юношу в очках, гуманитария, не склонного к резким движениям. Или, ладно, не в очках, и даже не гуманитария, главное – никаких резких движений. Бизнесмена не надо, упаси бог, с ними страшно. Бизнесмены рискуют, пьют, прогорают, бандиты отбирают у них квартиры, судебные приставы отбирают у них телевизоры. Огромные мышцы тоже не нужны – это как-то слишком, это не стильно, такие мышцы накачиваются посредством резких движений.

Мама не терпела резких движений.

Были времена – Мила не уважала свою мать. Считала неудачницей. Когда тебе шестнадцать лет, ярлыки вешаются легко. Отца тоже не уважала, но отец был ни при чем: выбирает всегда женщина, окончательное решение – за ней, отец не виноват в том, что он слишком добрый, мягкий и не способен к маневру; виновата мама, зачем она выбрала себе мужчину, начисто лишенного амбиций? Когда тебе шестнадцать, когда вокруг погромыхивает девяносто шестой год и по улицам в черных машинах несутся многие крепкие, злые и амбициозные дядечки, ты поневоле сравниваешь их со своим отцом, тихим человеком из науки, и если это сравнение не в пользу отца, кого ты винишь? Свою мать. Почему не выбрала крепкого и злого?

Ладно, сердцу не прикажешь, но сама-то? Всю жизнь в бухгалтерии, а главному не научилась. Была бы посмелее, похитрее, мыслила бы шире – сейчас сидела бы в банке или в нефтяной конторе. Получала бы оклад нехилый. Не за трудолюбие, конечно, – за то, что подписывает платежки в адрес багамских офшоров. В девяностые годы бухгалтеры делали бешеные карьеры. Самое смешное, что мама даже не поняла, что это за странные «ревущие девяностые» пронеслись мимо ее темного кабинетика в районном отделении Фонда обязательного медицинского страхования. Она их не заметила, и все события – включая приватизацию, финансовые пирамиды, семибанкирщину, коробку из-под ксерокса и прочие легендарные страсти – видела только по телевизору. «О боже, – думала девочка Лю, оглушенная монологами шефа, большого любителя ностальгии по временам бешеных денег, – в девяносто первом году матери было только тридцать семь, а отцу – тридцать девять, почему они – крепкие, сильные и умные люди – не бросились в гущу событий? Почему не подсуетились?»

Теперь дочери было почти двадцать девять лет, она поумнела и поняла, что мама добилась своего. Маму вынесло к тихому берегу. Мама пересидела всех. Не делая резких движений, она считала государственные деньги при Михаиле Сергеевиче, при Борисе Николаевиче, при Владимире Владимировиче и при Дмитрии Анатольевиче. Как там сказано: «Кто понял жизнь, тот не спешит»? Теперь они с папой и машину в кредит купили, и ремонт сделали, и в Прагу прокатились, и телефон у мамы теперь не сильно дешевле, чем у дочери, и у косметолога ежемесячно оставляется приличная сумма, и отряд итальянских сапог в шкафу выстроен, и муж, что характерно, уцелел, всегда рядом, в бизнес не полез, под утюгом бандитским не лежал, на допросы не ходил, паленой водкой не травился, к молодой любовнице не сбежал и сейчас чувствовал себя прекрасно.

Ехали обратно – Борис вдруг стал угрюм и несколько раз проехал на красный, что означало у него жестокую меланхолию. Современные мужчины давно привыкли разгонять тоску-печаль посредством поругания правил дорожного движения. Или даже Уголовного кодекса. Очень удобно. Нет настроения – пошел нарушил какой-нибудь закон, вроде полегчало.

Мила же была чрезвычайно довольна смотринами – все-таки большое дело, показать жениха родителям – и хотела расслабиться, и даже была не прочь заскочить в какой-нибудь приятный ресторанчик, отметить удачный визит, и когда стало ясно, что принц не в духе, она забеспокоилась. Нельзя, чтобы ей было хорошо, а Борису – плохо. Пусть лучше обоим будет плохо. Она женщина, ей и отвечать за эмоции, за душевный микроклимат. А что еще есть у нас, кроме нашего маленького, на двоих, мира и его климата?

– Останови, – попросила она. – Вот здесь.

– Зачем?

– Просто останови, и всё.

Борис оторвал взгляд от дороги, посмотрел на нее – вдруг, словно в умном мультфильме, она увидела, как он усилием воли выпрямляет губы, расслабляет лицо, изображает почти искреннюю улыбку. Просьбу, однако, не выполнил, не стал тормозить даже.

– Ты... ну, как бы... извини. Я дурак, я что-то... ну, нервы сыграли... бывает.

– Не молчи, – попросила она. – Я же всё вижу. Тебе не понравились мои родители?

– Очень понравились. Но дело не в этом. Они... просто...

Тут задним числом к нему пришло спокойствие, и всё прекратилось: и рев мотора, и хамские перестроения из правого крайнего в левый крайний.

– Они у меня есть, – догадалась Мила.

– Да. Они у тебя есть.

– У тебя тоже есть. Мама.

Борис пожал плечами.

– Моя мама не такая, – сказал он. – У нас всё было по-другому. Отец ходил налево, требовал себе свободы... Мать любил, но без других женщин жить не мог. Жил широко... Сейчас любое нефтяное чмо имеет в тыщу раз больше, а тогда, при Брежневе, отец... В общем, он был среди избранных. Бабы его на части рвали. Не при мне, конечно, я это всё потом узнал, от матери, уже когда вырос... И вот моя тетка, матери сестра, выходит замуж за серьезного торгового иудея и уезжает в Израиль. Люди были небедные, и они зачем-то переписывают на маму какую-то непонятную комнату в коммунальной квартире. Деталей не знаю, то ли не успели продать, то ли им не позволили – в общем, темная история...

Борис открыл окно и энергично сплюнул. Мила не терпела таких грубых плевков, но сейчас промолчала. «Пусть, – подумала. – Пусть выговаривается, пусть со мной разделит».

Борис теперь рулил плавно, левой рукой, в правую ладонь Мила заплела пальцы, гладила, утихомиривала, слушала.

– Когда мне было лет семь-восемь, жизнь моя была такая: мама вычисляет очередную любовницу папы, берет меня – и уезжает в эту комнату. А там пыль, мухи, какая-то соседка в драном халате, макароны варит, тихая, седая, сына из армии ждет... После отцовой квартиры я там... ну, как бы... в общем, это было неприятно. В школу – с мамой за ручку, на метро с двумя пересадками... Проходит месяц, отец зовет мать, они мирятся, и я еду обратно на Фрунзенскую. Там у меня отдельный кабинетик, уроки делать, и еще – игровая, на полу – чешская железная дорога, коллекция автомобильчиков, комиксы из Америки, пластинки из Венгрии... Потом опять папа кого-нибудь трахнет, мама в слезы – и в комнатку с мухами. Однажды сижу я в той комнатке, слышу – открывается дверь. Выглядываю – стоит мужик, огромный, черная кожаная куртка, небритый, страшный, ухмыляется... Честное слово, я чуть не описался. Сын той соседки из армии пришел, значит... Это был Кирилл... И началось, как на качелях: у папы на Фрунзенской – машинки и игрушки, а на Кожуховской – Кирилл, начинающий бандит, кастеты, гранаты, все дела... Потом папа заболел, перестал по девочкам бегать, было несколько лет спокойной жизни. Ну, то есть для меня спокойной. Я-то маленький был, от меня всё скрывали. Мать приватизировала дачу, продала, на эти деньги жили и отца лечили... Но не вылечили.

– Дальше я знаю, – сказала Мила. – Кстати, к твоей маме всё равно съездить надо.

– Съездим, – ответил Борис. – Только тебе там не понравится.