Текст книги "Живые деньги"

Автор книги: Андрей Скалон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Скалон Андрей Васильевич
Живые деньги

1

В Шунгулешский промхоз Арканя приезжал уже не в первый раз. Он быстро оформил договор, получил небольшой аванс и десять банок говяжьей тушенки в счет пушнины, смотался в соседнюю экспедицию, где всегда можно было застать вертолет, договорился с летчиком на пятнадцатое, через три дня, число и вечером уже сидел у своего старого знакомого Пикалова за столом.

Летчик в экспедиции попался какой-то новый. Фиксатый, прыщавый, тоненький, в шелковом шарфике, папироску жует. Арканя подвалил к нему будто спросить про Дормидонтова – летает ли, дескать, старик. Но вертолетчик Арканю правильно понял; молодой-то молодой, а ухом не поворачивайся, откусит. Да это и спокойнее, потому что если человек на деньги падкий, то он и дело сделает. Прилетит. Договорились: сотню сразу и сотню или пару соболей, – это видно будет, – за обратный конец.

Арканя привык жить удачливо, фартово, и Пикалов слушал его не без зависти, удивлялся и радовался за своего оборотистого друга. Арканя же поучительно цедил сквозь зубы:

– Это вы здесь сидите и сопли на кулак мотаете!

Шунгулеш – село действительно темное, отсталое. Здешние жители измеряли трудности не деньгами, а по старинке: лошадьми, которых можно перекалечить, перетопить в болотах; лодочными моторами, которые можно переломать на перекатах, мелях и порогах; временем, которое потребно на заходы и выходы, особенно на заходы – с продуктами-то.

Арканя человек другой, его аршин – деньги. Никаких лодок, никаких лошадей. Кому надо уродоваться без пользы? В любом районе, где действует вертолетная служба, Арканя без хлопот попадал на место. Механика не сложная, да не всякий понимает. Вертолет – не попутка на шоссе, трояк не сунешь. Вроде бы. А если не трояк? Так ведь на большую сумму рука у деревенского не поднимается, он конями лучше пойдет.

Гуляли эти дни с Пикаловым отменно, на водку у Аркани было, но и дело он не забывал, а между прочим толковал со знакомыми охотниками про намеченные места. Он не говорил прямо, что собирается на Нерку, на Предел, в самые дальние и недоступные тайги, в верховья Шунгуле-ша, а наводил на эти места разговоры будто невзначай, вскользь, пока не выяснил, что, кроме него, туда никто не собирается. Там уже года никто не бывал. Кто в молодости хаживал, кто слышал только, кто летом, по большой воде, на рыбалке был. Чтобы досконально знать эти далекие таежные места – таких не оказалось людей. Говорили разное, вроде бы и есть там зимовья, а вроде бы и нет. Будто из Красногвардейского района заходили туда охотники, и даже строились. Но точно было, что давным-давно охотились там легендарные уже братья Балашовы, а в последние времена стояли геологи в бараке.

Что зверь в тех местах есть – в этом никто не сомневался. Зверь там есть. Ждет смелого человека.

Было у Аркани еще более важное дело, чем собирание сведений, – собаки! Отсутствие собак коренным образом отличало сезонного охотника Арканю Алферьева от истинных и настоящих охотников. У Пикалова, и у того бегала по двору собачка охотничьего вида.

Хоть он и на лесопилке работает, а все-таки в субботу-воскресенье да на отпуск отбегает в ближние места соболей погонять.

Но и тут Аркане повезло: совсем кстати случилось со знакомым Пикалову пасечником несчастье – обезножел разом матёрый охотник и на сезон остается дома.

Завели пикаловский мотор и поехали в Федоровку на пасеку.

Пасечник сидел в сарае и колотил улейки. По нему видать было, что уже не охотник этот здоровенный и молодой еще мужик. В сарае пахло чистым деревом, медом от висевших по стенам рамок. Тут же в стружке лежала и собака – Дымка, низкорослая лайка лет шести, с белым ухом, серая, с провислой спиной и мягкими ногами.

Дымка вышла, когда в столярку ввалились пахшие вином и безобразием гости.

Арканя поставил вино на верстак, бутылки сыто стукнулись друг о дружку. Пикалов сходил, вызвал из дому хозяйку, она стала греть на таганке под навесом похлебку, принесла в рассоле огурцов и чеснока с салом.

Хозяин смотрел настороженно, не зная, зачем пожаловали гости, а когда они сказали, что приехали за собакой, раздумался:

– Продать? Почему не продать. Нынче не пойду в тайгу-то.

– За деньгами не постоим, – сказал Арканя.

– В тайгу нынче не пойду, – не обращая внимания на тароватость Аркани, продолжал пасечник. – Но ведь и то сказать – собака вроде хорошая. Достойная. Так что приходится, хозяева, сорок рублей просить. И то все равно что даром отдавать. Вот что получается, дело-то какое. Поеду в город лечиться. Деньги нужны.

– Возьми сорок, – сказал Арканя, подтолкнув коленкой Пикалова под верстаком, чтобы тот не начал торговаться и не портил бы картину. Любил Арканя, по-городски легко относившийся к деньгам, озадачить медленно зарабатывающего и медленно тратящего деньги деревенского человека. Лихость эта Аркане обходилась недорого. Вот и теперь – в лучшем случае пятерку можно было выторговать, не больше. Цена и без того оказывалась бросовая,сотню Арканя приготовил на собаку! Своих он не держал с тех пор, как переехал из собственного дома в кварти-ру (ванна, газ, огород от комбината ежегодно нарезали под картошку), так что заранее готов был платить за собаку сколько спросят. Дымка эта самая бывала в тайге, вернулась оттуда живая, – значит, понимает, в охоте. Отщипнул Арканя четыре красненькие, портмоне – в карман, деньги – на верстак.

– Вот только сукотная она. Потому и прошу мало, – медленно продолжал пасечник, не обра-щая внимания на деньги. – Будь она пустая, например, меньше чем за восемьдесят не отдал бы.

– О, паря, чё делатца! – сказал Пикалов.

Замолк и Арканя, прикидывая. Сукотная, оказывается, Дымка…

– И с брюхом работать будет, она старательная. Ощенится, день-два полежит, не шевели ее. Потом опять начнет ловить. Это уж такая собака, я тебе доложу. Она как человек, за кусок уж она отблагодарит.

Выбора не было, совсем никаких собак в это время по Шунгулешу не найдешь. Арканя тряхнул кудрями, подвинул пасечнику деньги и в знак согласия разбросил на троих вторую бутылку.

– Покупать с легким сердцем надо. Это правильно, – сказал Пикалов, беря стакан.

Пасечник закурил, а пачку «Беломора» положил на деньги.

– Куда собираисся?

– Да вот на Нерку наметился. Не знаю, что будет. Есть там соболя, нет ли. – Слова Арканя растягивал по-здешнему. У него была такая привычка подстраиваться под разговор, рассужде-ние, интонацию. Он ценил это умение в себе и других, как признак ловкого и сильного человека, который берет свое вежливо и обходительно, а не прет грубо, как бульдозер.

– В раскольницкое зимовье, – кашлянув, подсказал Пикалов.

– Говорят, есть на Фартовом ручье избушка. Не знаю, худая, не знаю, целая еще?

– Хорошо на Нерке, – вздохнул пасечник. – Бывал. Надо на геологический барак рассчитывать. Ночевал я в нем.

– Слышал я про этот барак. Да не сильно верю, казенку строят. Вот если балашовские избушки целы…

– Сгнить уж должны. Я-то в них когда еще зимовал, парнем был молодым. Тебе надо на геологический барак держать. Все же там партия стояла. Орлов еще зимовал у них, когда они хозяйство оставляли там. А балашовским избушкам – им сто лет в субботу. Разговоры от них одни остались.

– Ты мне вот лучше скажи, – повернул разговор Арканя. – Если от Предела, от хребта, значит, взять нашу сторону, то Фартовый – это будет направо, так? А который левый – это будет Малый Верблюд, а за ним Большой Верблюд? Так или нет?

– Если от Предела? – пасечник задумался. – Нет, не так. Значит, направо будет Большой Верблюд, потом Малый Верблюд. А Фартовый упадет налево. Вот как получается. Верблюды пойдут направо, а Фартовый – налево.

– Ну как же так? – удивился Арканя, хорошо знавший карту и начавший всю эту географию, чтобы поближе подвести пасечника к разговору.

– Да уж так! И перетакивать тебе не приходится, если я там с Колей Макандиным зиму зимовал.

– Дак ты не обижайся, а давай разберемся.

– Об чем речь, я без обиды.

– Он без обиды, Арканя, ты это не смотри. Вот по стакашу мы сейчас придавим, и все путя нам откроются. Скрозъ пойдем!

– Значит, налево будет Фартовый, направо – Верблюды пойдут?

– Кто прав?

– Обои правы, – засмеялся Арканя, – ты же против меня сидишь. Это у тебя какая рука? Левая?

– Левая.

– А у меня – правая.

– Во, паря, мужики! Во, деревня бестолковая! – засмеялся пасечник.

Засмеялся и Арканя. Пикалов суетливо заглядывал то одному в глаза, то другому, весело ему было с хорошим разговором.

– В общем, значит, не держать особую надежду на балашовские избушки? Твой такой совет?

– Да ведь что я тебе скажу. Сколько лет я там не был! Пойти-то бы пошел – помню хорошо. А сказать – что скажу? Вот Ухалов, Петр Панфилович, тот везде бывал, и там был. Вот с кем поговорить! Только он тебе тайгу не откроет, камень. Заготавливали они прошлый год там северного оленя. Пятнадцать голов с Мишей Ельменовым забили и вывезли. Вот тебе и дело с концами. А что остальным охотникам ни одной лицензии не досталось – это их не касается. И моё – моё, и твоё – моё! Понял? На вертолете залетали. Промхоз платил. На вертолете – не на ногах, куда хочешь можно залететь, хоть к черту на рога.

– Обыкновенно, средство транспорта. В других промхозах вертолеты небось нанимают, бригады забрасывать. – Арканя засмеялся.

– Средствие, говоришь? Для Ухалова средствие, а для меня, значит, не средствие? Я от этого без ног оставайся? Справедливо получается?

– Про справедливость я молчу. Каждому свой интерес. Кто успел, тот и съел, как говорится. Я квартиру получал. Мне следующий дом дожидаться надо, а голова на что? Председатель профкома комбинатский у меня на кухне неделю бюллетенил. Баба только мелькала в магазин. Поддавали. Ящик водки и ящик портвейного – квартира моя. Надо по современности соображать. Ухалову вертолет, лицензии, а вам фиг с маслом! Так они, наверно, и план кинули промхозу, и мясом по губам помазали в домашнем обиходе. Всем и хорошо.

– Черт с ним, с Ухаловым. Жизнь у него так в деньги и ушла, у Петра-то у Ухалова.

– Зря ты на него говоришь. Сумел человек – сразу завидовать. Деньги у него, конечно, есть, – возразил Пикалов, уважавший богатых людей. – Но и большого ума мужик, не отымешь. Большого. Он и в промхозе умеет – на хорошем счету, передовик, и в газетке про него писали, фотографию помещали.

– Вот именно, – подчеркнул Арканя. – Вот то-то и оно.

– Эва! – согласился пасечник. – Так-то если смотреть – оно все правильно. А уж только ни я, ни ты, да никакой самостоятельный охотник в соседи к нему не согласится идти. Так?

– Значит, было раньше на Фартовом, а теперь нет, – вернулся Арканя к интересовавшей его теме.

– Все там было. Там, может, скит был! – Пикалов даже обернулся, сказав про скит, будто опасаясь подслуха. – В общем, поселение у них там целое было.

– Раньше ведь большими селами в тайге не жили, – сказал пасечник.Большие села были трактовые, на больших пашнях да на приисках, где промышленность развивалась. А глубинку осваивали заимками, починками. Три семьи живут, у них и пашни на три семьи, и сена – на своих коров, они и перебиваются с пасеки на скот, со скота на охоту. Тайга, она – мать, если с умом брать! Орехи те же, ягоды.

– Это так тоже нельзя рассуждать, – уперся Пикалов, – кого же тогда в колхозы организовы-вать? Пока Петька до Ваньки добежит, распоряжение принесет! А электричество? По всей тайге линии гнать прикажешь? И пользы от них государству никакой, сидят, самогонку варят! А тут, допустим, ЛЭП для них ведут! Понимать надо, линия-то! Я работал, знаю…

– Долдон ты, Пикалов, долдон! Столбов, видишь ли, пожалел, линий! А откуда обозы в город шли по зимникам? А пушнина? С малых поселений, отвечу тебе! Это же ресурс для снабжения строек и промышленности!

– Частью ты прав, а частью опять же нет, – мотнул Пикалов головой.Ресурс, это и мы понимать можем, в тайге сена на десяток коров любая полянка даст, это ладно. Но ведь ты продавать хочешь, за что же тебе тогда пенсия, если у тебя личная собственность?

– Это кто же личная собственность? Своими руками если? А! Пенсия! Дети были у каждого заместо твоей пенсии, понял? Да с тобой, с дураком, чего спорить!

– Спорить и не надо, одно другому не мешает, – вмешался Арканя. – Можно бы и пенсию, и детей, и пасеку, и колхоз, и технику. Тайгу осваивать надо. Мне вот, например, это до фонаря. Я приехал, взял что хотел, – и Арканей звали. Но общую пользу я понимаю – осваивать надо. Тут одно к одному получается. Летом – пашня, скот, сено, ягоды; зимой – охота. Осенью твоя баба корову продаст, поросенка. А если пять продаст? Это сколько денег в семью?

– Что ему доказывать. Вот Балашовых взять, правда, они здоровые были, как лоси, за ними не всякий утянется. Но в чем дело все – в том, что тайга твоя, и без тебя в нее никто не пойдет, не нарушит. Занимались они как раз этой тайгой на Нерке. На Фартовом у них базовое зимовье было. Далеко, туда никто не ходил, а им спокойнее. Обстроились, и в такие концы – все пешками! Идут, посвистывают. Плашник* у них был хороший. Избушки-ночевки, в каждой продукты заготовлены. Они не таскали на спине, заранее завозили. Котомочка маленькая у него. Пришел – все готово. Обсушился, пушнину обработал, поел, на лыжи – и дальше. На Фартовом и на Нерке стояли у них базовые зимовья. На Верблюдах, между прочим, круга тоже были налажены. – Пасечник чертил толстым ногтем по иссеченной и изрезанной доске верстака. – Они и за Предел ходили. И там, говорят, тоже круга имели. Во, сколь тайги обрабатывали. Из наших мужиков тоже сильные охотники были, но за этими лосями не утягивались. Походили-походили по балашовским местам и отстали, уж сильно далеко. Ведь вот соболя в те поры кончили в тайге, а Балашовы приносили. И воровского заведения не было, чтобы куда-нибудь налево пускать. В Центросоюз, в Заготконтору, всегда сдавали государству. А теперь и люди специальные появились – скупать стали. Испортился народ. Контора тебе сколько дает? А скупщик?.. Вот то и оно. Да сразу на лапу, чистыми! Государству урон получается, скупщики барыши между собой делят, а охотник поеживатца – сёдни не посодят, завтре заберут. И куда денесся – рад бы сдать, дак ведь против живых денег не поплывешь!

* Плашка – ловушка. Плашник – цепь ловушек по тропе охотника.

– И правильно, – сказал Арканя, глаза у него блеснули. – Если соболь деньги стоит, ты и бери за деньги. Скупщику выгодно сотню платить, а почем-у конторе невыгодно?

– Ну, кабы контора под скупщика цену подняла, тот бы сразу усох, как муха на морозе. Кому хочется жить на воровском положении, в честном дому оно теплее.

В столярку снова пришла Дымка, стала в дверях, поставив лапки на порог. Арканя на правах хозяина подозвал ее, она подошла, но под руку не далась и легла в углу.

– Плюнешь в морду, если плохо ловить будет, – сказал пасечник. – Вот сам не могу, а то бы не продал! – Покачиваясь на табуретке, пасечник стал рассказывать, как хорошо он охотился с Дымкой, какая она вязкая, как хорошо идет и держит; рассказывал, как он молодым еще ходил далеко, и за Предел, и на Нерку, в поисках хорошей тайги, чтобы сорвать большую взятку; рассказывал, как простуживался и болел. Теперь ноги отниматься стали, пухнут, но иногда он понемногу ходит. Что-то с сосудами. Врач не велел пить, но особенно – курить. С одним таким же, как он, приходилось ему лежать в больнице. Ни курить, ни пить тому нельзя. А он и пьет, и курит. Курево в больницу жена носила. Плачет, дура-баба, а носит.

– Не принеси она, дак… – отозвалась со двора проходившая мимо столярки жена пасечника, незаметно приглядывавшая за мужиками, неосторожно курившими на стружках, и, не договорив, махнула безнадежно рукой и ушла в дом.

– Да, носит дура-баба. Ноги отрезали по щиколотку – не кури! Отрезали ему пальцы на руках – все это у него отнимается, закупоривает кровяные сосуды. Отрезали, значит, пальцы, а он свое: неси, жена, «Беломор», и непременно фабрики Урицкого. Двумя культями папиросу берет и курит. Так и умер с папиросой. Под конец врач говорит: теперь пусть курит!

– Теперь пусть курит! – эхом повторил Пикалов и радостно мотнул головой. – Во, мужик!

– Молодец, – презрительно сказал Арканя.

Пасечник замолчал, повесив большую свою кудлатую голову на грудь, – в волосах и в бороде с сединой перепутались мелкие стружки, – потом вскинул голову и стал смотреть долгим внимательным взглядом на лампочку, засиженную мухами, глаза у него наполнились слезами.

– Отходил, – зарыдал грубым голосом пасечник, – отходили мои ноженьки-и!

– Вот те раз, хозяин! Да ты чё? – засуетился и тоже сморщился Пикалов. – Ты чё, хозяин!

– Ревишь, а я бы имел пасеку налаженную! – утешал Арканя. – Я бы разве килограмм сдал сверх плана? За твою зарплату? Ни в жизнь! Все в город – по пятерке! Хочешь не хочешь, покупать будут! Благодарить будут, слышишь, ну?

– Спичку не зароните. Шли бы в избу, – говорила жена пасечника, стоя в дверях и глядя на плачущего мужа.

Замахиваясь на кого-то невидимого, ворочая безногим туловищем, пасечник повез рукавом по верстаку и уронил стакан. Арканя тоже махал руками, и Пикалов тоже начал махать. Они смутно пришли к общему согласию, и каждый считал, что именно он прав и все с ним согласились в чем-то важном. Арканя объяснял жене пасечника:

– В город бы вас, на комбинат. С магазина попитаться. Надо уметь вертеться! Учи вас, долбаков деревенских! Отделение-е! Слушай мою команду!

Стакан мягко подпрыгивал в стружке, катался под ногами…

Дымка упиралась, когда ее на веревке-удавке затаскивали в лодку. Арканя тянул, Пикалов толкал сапогом сзади. Потом они плыли вниз по Шунгулешу, Пикалов все пытался завести мотор, но у него не получалось. Плыть вниз можно было и без мотора. Шунгулеш – быстрая река. В лодке они запели песни. Дымка смотрела назад, пока ее везли в лодке, нарыскивалась прыгнуть за борт. Подплывали к селу, и Дымка стала смотреть вперед, навстречу доносившемуся по воде чужому собачьему лаю. Пикалов простуженно напевал:

Посмотрите, как пляшу,

Я бродни с напуском ношу!

Арканя смутно прорастал воспоминаниями в дальние годы детства: когда подпивали его дед и бабка, у которых он воспитывался, то на пару пели частушки и песни, и вот эту, про бродни с напуском, тоже, а он, маленький, в красной рубашонке, плясал босой посреди избы. Он пытался подпевать и теперь, но слова плохо помнились, забыл их, а помнил «Ландыши-камыши» и «Ладушку».

Лес в темноте осенней светился по берегам, светились в основном березы и осины, редкие, вперед других скисшие лиственницы. Еще не сильно было темно, а так, сумеречно.

2

Утром Арканя проснулся тяжело, – с годами стал болеть на похмелье,пошел проверить собаку, которую привязали ночью в стайке. Вчера она укусила кого-то, то ли его, Арканю, то ли Пикалова, – Арканя вспомнить не мог, – но укусила. Собака показалась сильно маленькой. Брюхо у нее было заметно отвисшее.

Даже сильно отвисшее. На промысле ощенится. Арканя принес ей вареной картошки и половину хлебного кирпича. Дымка не ела и от нового хозяина отворачивалась. Лапки, ошибочно показавшиеся Аркане при первом взгляде разношенными, были хорошими комочками, только женски длинноват был следок. Вполне хорошие лапки.

– Собачку мы с тобой зряшную сосватали, – сказал Арканя не то, что думал.

– А ты чего хотел перед промыслом?

– Да я так просто. С пузом ишо. Дам сапогом, высыпятся!

– Не-е, это нельзя. Она совсем тогда не сгодится.

Они опохмелились с Пикаловым и решили, что надо искать еще одну собачку, для страховки. Какую ни на есть. Бывает, возьмется за соболя и вообще какая-никакая дрянь. Всю жизнь под воротами пролежит, а потом раз и на тебе! – пошла соболей ловить. Таких историй они рассказывали друг другу несколько и, убедившись в своей правоте, пошли думать со знакомыми мужиками в деревню.

Арканя был действительно озабочен второй собачкой и поэтому к разговорам относился серьезно, пил поменьше и соображал, как бы обмануть какого раззяву-охотничка да купить у него принародно за хорошие деньги собаку. Это случалось в Арканиной биографии. Это, говоря прямо, был его коронный номер. Выпьет охотник – море по колено, тут его и начинай вертеть. Особенно ловко выходило, если вдвоем, если напарник подпевает. Опомниться не успеет охотник – деньги у него в кармане, собачка в чужих руках. Все при свидетелях, никакого мошенства. И чем больше уплачено, тем дело честнее. Плачет иной наутро, – а чего ты, ворона, вчера куражился?

– Дворового купи? – в шутку предлагали мужики, но Арканя не обижался.

Вечером в каких-то гостях, – уже по избам гулянка пошла,потребсоюзовский шофер предложил Аркане своего дворового кобелька, дескать, есть надежда, что в нем талант проявится, потому что одним боком кобелек произошел от известной в недалеком прошлом по Шунгулешу сучки Альмы. Сам хозяин его не пробовал, а держал во дворе.

Кобелек толковый, понятливый, правда, во все драки завсегда лезет, и посейчас у него лоб распластан, отец у Верного (так звали кобелька) был драчун известный, шеленковский лабазный кобель, Верный и характером пал в отца, – но матерь его, Альма, сука добрая была. Ее брали на медведей, на сохатых, соболей она тоже хорошо находила. На морде у сохатого Альма и погибла.

Шофер на охоту не ходил из-за лени и огромного брюха, он и за столом-то сидел боком, и руль брюхом приваливал, когда закуривал в машине на ходу.

Арканя про себя потихоньку соображал, что вот если купить кобелька подешевле, как бы по пьяному делу, то он немного потеряет. Деньги, оставшиеся от продуктов, он все равно пропьет – тридцать рублей, не брать же их с собой в тайгу, для вертолета деньги под плексигласом лежат неприкосновенно. Чего ж еще. Все собака. Не хрен с маслом. Деньгам один конец. Вот если он их сейчас отдаст шоферу, то деньги эти, при умном поведении, все-таки будут совместно пропиты. Не понесет же их такой солидный, самостоятельный мужик – с таким-то брюхом! – под зеркало! На месте расстреляет! (Но в таком рассуждении Арканя дал просчет, потому что в этой деревне пропивали мужики от десятки вниз, а от десятки вверх клали под зеркало).

Кобель был рыжий, крупный, мясистый (мясо не картина, в первые дни сойдет), не сказать, чтобы дурного сложения, локотки разве сильно разведены да хвост дворняжий, провисает между ног, но глаза у него были умные, воровские, челюсть бульдожья, а грудина широкая. По глазам судя, непростой кобелек, хоть особых надежд на него возлагать не приходилось.

– Ты чё, тятя, пьяной? – удивленно спрашивала девочка шофера, когда отец вытаскивал на улицу – в дом Арканю с Пикаловым не приглашал – за цепь упиравшегося кобеля. Присутству-ющие посмеивались. Верному надели на шею веревку (цепь Аркане была не нужна, хотя хорошая, самокованная), привязали к заплоту. Девочка поняла, что Верного продали, заплакала, стала просить отца. Вышла хозяйка, пристыдила мужа, что из-под цепи собаку продал, а шофер, тоже смехом будто бы, отдал ей тридцатку, но не шутя, а совсем отдал, со словами: «Бери-ка, Алевтина, Верный у нас поросенком отелился!».

Пришлось посмеяться и идти от чужих ворот не солоно хлебавши. Девочка шоферская плакала, убивалась, бежала следом, целовала Верного в морду. Аркане стало жаль девочку, сказал, что ничего, Верному хорошо будет: «Мы с ним в лес пойдем, соболей ловить будем!».

– Соболей, – усмехнулся Пикалов, которому было жаль пропавших из общего дела денег, – в самолучшем случае рагу из него получится. На нем мяса, как на телке!

Лет Верному было около трех-четырех, шофер и его жена разошлись во мнении по этому поводу. Он говорил, что сначала стайку построили новую для коровы и телка, потом Верный появился, а она, призывая в свидетели отсутствующих своих родителей, припоминая, сколько она слез пролила, пока заставила мужа делать новую стайку, доказывала, что Верный появился за год до этого счастливого события. Стайка, выходившая задом на перекопанный огород, была видна. Хорошая, теплая, с сенником, срублена она была из старой бани с добавкой новых хороших бревен на нижние венцы. А три-четыре года для кобелька – это такое время, когда изменения еще могут произойти, может, и толк в нем окажется. Кобельки против сук запаздывают на полгода год в своем развитии.