Текст книги "Афина Паллада"

Автор книги: Андрей Губин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

– Дошло! – Молодой начальник улыбнулся.

– Я встретил чабана, – продолжал Саид, – который не слыхал о запуске спутников и ракет…

– Невероятно! – Начальник засмеялся.

– Правда.

– Как ваша фамилия!

– Муратов.

– Выходите на трибуну, товарищ Муратов!

Саид вышел. Оглядел низкий прокуренный зал и заволновался.

– Я чабаную недавно, лет пятнадцать, но много хочу сказать. Поговорка хорошая. Но есть и другая медаль. Есть чабаны, наполовину мертвые оттого, что на деле довольны своей жизнью, хотя на собраниях любят плакать. Как один в кинокартине сказал: «Зачем мне коммунизм, мне и при социализме хорошо!»

Начальник подбадривающе кивал, глаза его стали серьезными. Бекназаров в первом ряду напряженно покусывал карандаш.

– Тише! – крикнули в зале.

– Довольны потому, что имеют собственные отары в отарах артельных и государственных. Они согласны жить в землянках, печь лепешки в золе, не надо им радио и спутников! Лишь бы, кроме зарплаты, иметь доход от собственных овец!

Шелест прошел по залу.

– Я тоже имею в отаре собственных овец. И это вроде законно. По положению, мы, чабаны, имеем право держать овец на питание. Где двадцать, где десять – одного устава нет. Я думаю, повар всегда будет обедать из того котла, в котором он готовит. В нашем мусульманском Коране, да и в Библии, написано: не завязывай рта волу, когда он молотит хлеб.

– Быть у воды да не вымокнуть! – выкрикнул вторую поговорку даргинец, гордый оттого, что положил начало большому разговору.

– Но этим пользуются. Сегодня у меня двадцать овец, а завтра я купил или получил от окота еще двадцать. А своей овечке я и дерти подсыплю больше и сена дам позеленее, помельче. Сдохла моя овца – я ее за совхозную сдам, а себе выберу лучшую матку в отаре. Аппетиты бывают разные. В прошлом году уволили Салашвили. Сто тридцать маток приобрел он за полгода работы. Это тринадцать тысяч новыми.

– Где же он взял их, по-вашему? – крикнул кто-то с места.

– Что такое «валуховый окот»? – полистал блокнот начальник.

В зале засмеялись. Бекназаров принялся делать какие-то угрожающие знаки Муратову, и Саид смутился.

– Без фактов говорить нельзя.

– Ну, а так, в принципе… Говорят, такой «окот» есть.

Не стал бы Саид без фактов позорить рыцарей ярлыги. Но, как на грех, снова встретил взгляд своего управляющего. На губах Бекназарова каменное презрение. Волком смотрит Ибрагимов. В зеленых глазах Муратова вспыхнули огни гнева.

– Сбивают маточные и валуховые отары из молодняка. Матка дороже валуха. Ей подрезают хвост на манер валуха и загоняют в валуховую отару. И получают тайный, «валуховый окот». Всякие пути есть. Один делал так. Отару осеменяют искусственно в начале зимы, чтобы весной получить ягнят. А он в конце лета пускал на жирных маток барана-производителя и в январе получал тайный приплод, а весной окотившуюся овцу выдавал за яловую…

– Перерыв надо! – потребовали некоторые.

Регламент действительно нарушался.

В перерыве начальника управления окружили чабаны и руководители. О чем-то с ним говорил Бекназаров, и Саид перехватил взгляд начальника, брошенный в его сторону. Беседуя с другими, начальник незаметно подошел к Муратову.

– Значит, пятнадцать лет уже чабануешь? – спросил он. – Сколько же тебе лет?

– Тридцать стукнуло.

– Зарабатываешь как?

– Сто шестьдесят, сто восемьдесят.

– Хорошо, не меньше инженера.

– Все равно инженеры выше нас.

– Почему же?

– На чабанов такой взгляд есть, будто чабан не профессия. Провинился агроном или тракторист – его в чабаны посылают. А в нашем деле тоже голову надо иметь.

– Опрокинем этот взгляд, уравняем вас с физиками и космонавтами!

– До космонавтов нам далеко. Ломаю себе голову: неужели они такие же люди? Завидую им. Большая у них жизнь. Но свою работу тоже люблю. Собак люблю. У меня первые собаки. Приезжайте в гости на кошару.

– Шашлыком угостишь?

– Хаш сделаю – чего там шашлык!

– Что у тебя с семьей? – понизил голос начальник. – Не ладится?

– Раньше ладилось, теперь, правда, не ладится, – покраснел чабан. – Вот полюбил чужую жену, и она хочет со мной. Нехорошо это, а ничего не можем с собой поделать…

– Ладно, поговорим еще об этом, не падай духом, все будет хорошо. Приглашаю тебя на краевое совещание передовиков животноводства как гостя.

Бекназаров стоял невдалеке и, как только начальник отошел, приблизился к чабану.

– Чего спрашивал?

– О жизни, на краевое совещание пригласил.

– Зачем поедешь? Писал чего?

– На совещание, он же сказал!

– Смотри и там не наплети с три короба, смешно было слушать, как баба на базаре болтал! – Управляющий подчеркнуто запахнул полушубок и пошел к кругу начальствующих.

Чабан покраснел, словно его уличили в чем-то постыдном. Подошли Агаханов, Петренко, Маркелия и пожали ему руку.

Несмотря на заклинания муллы, Секки не беременела. В таком случае горцы обычно разводятся. Хасан пил какие-то настои из трав, часто лечился у знахарей, «чтобы получить силу», – ничто не помогало. Хасан знал о жажде материнства у жены, понимал, что граненый клинок шариата не устрашит ее. По совету Магомета он решил обратиться к новым законам, чтобы вернуть Секки.

Бекназаров выслушал Элисханова и согласился, что Муратов нарушает моральный кодекс строителя коммунизма. Пока Саид был на краевом совещании животноводов, в поселке Новая Жизнь состоялось производственное собрание. Третьим вопросом в повестке дня было: морально-бытовое поведение старшего чабана Муратова и рабочей Элисхановой. Маркелия протестовал против третьего вопроса, так как не было Муратова.

– Неважно, – заявил Бекназаров. – Пусть народ решает.

На собрании выступила учетчица, громила Муратова и Элисханову за распущенность, предложила уволить обоих.

– Им только того и надо! – пустил шпильку хромой тракторист.

Бекназаров сказал кратко:

– Разрушать две семьи не позволим. Какая гарантия в том, что Элисханова не бросит Муратова ради новой любви, а Муратов – ее? Они себя показали уже. Пусть выступит Элисханова.

– Чего она может сказать? – закричал Ибрагимов. – Как мужа обманывала? Знаем это! Муратов чужих овец считает, а чужую жену силой захватил, как бандит! Элисханов говорил, что Муратов ружьем ему угрожал! Гнать таких в три шеи!

Некоторые одобрили слова Ибрагимова: не понравилось им выступление Муратова на партконференции.

Вышел Маркелия:

– Я так понимаю: ни аллах, ни Советская власть не могут развести или свести жену и мужа. Закон может только на бумагах оформить это. Что же вы, сильнее аллаха или Советской власти, что хотите протоколом обязать Элисханову жить с человеком, которого она не любит?

– Ты христианин, – сказал Ихан-Берды, – не лезь в мусульманское дело.

– Товарищ Бекназаров, – подбоченился грузин, – разве здесь собрание мусульман?

– Ихан-Берды, завяжи себе рот! – крикнул Бекназаров, спуская на тормозах. – И ты, товарищ Ибрагимов, не горячись. Не след гнать хороших чабанов, а учить их надо. Элисханову предупреждаю: если не исправит поведения, уволим в два счета. И нечего тут рассусоливать! Подумаешь – вопрос! Надо думать, как из зимовки выйдем. Прав товарищ Маркелия, пусть аллах решает эти дела! У нас есть дела поважнее. Любите – пожалуйста, разведитесь, зарегистрируйтесь, а потом уже любите. А то получается, как с старое время, когда имели много жен. А Элисханова захотела два мужа сразу… Предлагаю осудить действия Элисхановой.

– Я против! – пылко вскочил Маркелия.

– А здесь будет голосование, товарищ Маркелия! Не думай решать за всех!

Предложение Бекназарова прошло.

С краевого совещания Муратов возвращался через неделю. Последние километры шел пешком. Шел и боялся: какие вести ожидают его на кошаре? Не увезли ли Секки в аул? Жива ли она?

В Ставрополе его наградили грамотой за отару. На плечах мешок с подарками. Мухадину – заводной самосвал. Али – нож-лису. Сафару – модные польские брюки с цветными швами и шестью карманами на молниях. Разият – шелковый платок… и два таких платка за пазухой – жене и Секки.

Валенки набухли: провалился в воду. Лед вспучен кругами, похрустывает подозрительно и ломко. Как сквозь мутное стекло, видны подо льдом стебли шевелящихся семиметровых камышей.

Кошару вода обходила – все в порядке.

Уже бежали мордастые псы. На всякий случай лаяли тяжело и басово. Потом лай Стал радостным. Саид потрепал пушистые морды с умными желудевыми глазами, отдал им куски хлеба, сбереженные в пути.

Еще до кошары далеко, а навстречу летит простоволосая черноглазая Разият. Обняла старшего, взвалила на себя мешок.

Морозный ветер зло щиплет уши, крутит снежные смерчи. Мухадин, в камышовых шлепанцах на босу ногу, в коротенькой рубашонке и шапке размером с барана, ведет поить гнедую кобылу. Он чуть выше конского колена. Смело ступает по тонкому льду к черной вихрящейся полынье.

– Эй, штаны потерял, что ли? – смеется усталый Саид.

– Здравствуй, большой папка! – Мальчишка обрадовался, но дело начатое продолжает – ведет кобылу поить: суета не украшает мужчину.

Вдруг Саид остановился, прислушался, глядя на камышовую ограду база. Ветер звенит сухими метелками. У ворот база сугроб.

– Отара где? – крикнул чабан на уныло потупившуюся арбичку.

Ограда скрывает внутренность база, но чабан не услышал дыхания восьмисотголовой отары.

– Забрали, – заплакала арбичка. – Расформировали. Управляющий и зоотехник. Вода, говорят, близко подошла.

– Где подошла? Так и было! Выход на бурун показывали?

– Да, и мост Али предлагал ремонтировать, одну сторону мы сделали из бревен, что ты возил.

– Когда забрали? – полыхает гневом чабан.

– Четвертый день уже.

– Почему отдали? – как плетью, хлещет он женщину. – Кто разрешил? Где Али и Сафар?

– В карты играют, – виновато опустила плечи Разият.

– Я им покажу карты!

Едва старший ступил на порог, братья вскочили.

– Почему сидите дома, интересно мне знать?

– Мы решили расчет брать, – ответил Али.

– Пока не взяли, режьте камыш.

– Снег идет, – вставил Сафар.

– Я сказал…

Братья живо оделись, взяли резаки, проволоку, ушли.

В беленых горницах жарко. Одинарные оконца запотели. Разбитое стекло в одном заткнуто ватником. Саид осмотрел ружья. Глянул на мягкий чемодан Сафара в авиа ярлыках, перетянутый сыромятным ремнем. Отвел глаза от социалистического обязательства бригады, висевшего на стене: теперь оно, как и последняя грамота, годно разве на раскур.

Разият бесшумно ставит на стол блюдо с мясом. Разрезает горячую пшеничную буханку. Саид сполоснул руки. Молча ест. Запивает желтой, как керосин, вкусной кумской водой, принесенной с родного Эльбруса. Ведро и старинная медная кружка поставлены рядом.

Нет, не хочется есть. Обида гложет его. Говорил же осенью: надо уйти с этой кошары. А опасности нет и сейчас. И мост все равно надо чинить.

Влез в жаркий, как печь, полушубок, в папаху – и верх и подкладка из цельной бараньей шкуры, – взял ружье, оседлал кобылицу. Выходя из конюшни, встретил Секки – шла с камышовым снопом домой, кормить больного мужа. Печально переглянулись.

Контора отделения – низенькая горница с разбухшей саманной печкой. Потолка, как и всюду, нет – над головой стропила. Глина на стенах осыпалась, виден камыш. Мокрый земляной пол. Шкафик. Сейф-сундук. Стол на курьих ножках, застланный красным ситцем в чернильных пятнах. Окошко одно, меньше, чем на кошаре Муратова.

Около печки с тлеющим кизяком рабочие на корточках курят «атомные», махорочные сигареты. За столиком Бекназаров в чабанских валенках и полушубке. Только шапка своя, каракулевая. Рядом примостился сытый, с белесыми ресницами бухгалтер в длинном, до пят, тулупе. Напротив управляющего – румяная, полнотелая учетчица в зеленой стеганке, пуховой шали и хромовых сапожках.

Когда Саид вошел, в конторе все помирали со смеху. Не смеялся лишь бухгалтер – он только что рассказал новый анекдот.

Бекназаров приветливо пожал руку чабану, продолжая переживать анекдот.

– Судьбу отары вы решили, – сказал Саид. – Решайте судьбу бригады. Чабаны мои в карты играют. Уходить собираются кадры.

Спелые груди учетчицы еще колыхались, но глаза с поволокой посерьезнели. Смолк смех. Бухгалтер углубился в засаленный кондуит.

– Стихия! – развел маленькие крепкие руки Бекназаров. – Будем управлять ею, как записано в Программе, но не сразу.

– Вы и коммунизм будете строить не сразу! – пылко прорвался гнев чабана.

– Ай-ай-ай, товарищ Муратов! Какой горячий скакун! Уже с порога нашел у нас недостатки: коммунизм плохо строим! Вот это принципиальная критика – быка за рога! – засмеялся, блеснув симпатичными зубами, управляющий.

– Извиняюсь, я не это хотел сказать, – покраснел чабан. – Поспешили вы – вода не прибывает, я палки в трех местах ставил и выход нашел по буруну.

– Рисковать народным богатством не имеем права, хоть и плохие мы коммунисты.

– Что же мне делать? В середине зимы без работы оставили!

– Сочувствую, но помочь не могу. Сдавай коней, инвентарь, езжай на центральную усадьбу – там директор решит. У меня отар нет.

– За триста верст ехать, – чуть не плачет горец, обращаясь к рабочим. – А когда я отару принимал, она не вставала, руками поднимали…

– Мы тебе зерна давали, как на три отары! – говорит Бекназаров.

– Ашот Давидович, – просит управляющего хромой замасленный тракторист. – Нельзя Муратова отпускать, второго такого чабана нет, я его три года знаю, его в Москве знают!

– А кто сказал, что он плохой чабан? – открывает папку Бекназаров. – Вот можешь прочитать проект характеристики на Муратова, дай бог тебе такую заработать… «Влюблен в свое дело… чуткий товарищ и друг… морально устойчив… принципиален в партийной и хозяйственной критике недостатков…»

– Не надо характеристику. – Саид перепуган. – Отару отдайте. У меня нету другой профессии, семью тоже одевать-обувать надо…

– Не падай духом, Муратов, – с участием говорит бухгалтер. – Пока не решишь вопрос, средний заработок начислять будем.

– Почему? – спросил управляющий. – Они ведь камыш режут.

– Это их дело. Еще и стихийные выплатим при увольнении, – настаивал бухгалтер: почувствовалось, что он с управляющим на ножах.

– Какое увольнение? Зачем увольнять? – опешил Саид.

– Я помню, эту кошару заливало, – говорит старый рабочий. – Хлынуть недолго, перенести ее надо за бурун.

– Я за нее не держусь, – просит всех чабан. – Есть резервная кошара, с синим домиком.

– Там не оборудовано, топлива нет, – говорит учетчица.

– А это была оборудована? И топку найдем – без рук, что ли? Отдайте отару. Я чабан…

– Ты, Муратов, как банный лист к… прилип, будто у нас других дел нет, кроме Муратова. Только и ставим вопросы – то о поведении, то об отаре. Объяснили же тебе, дай работать спокойно! – нажал на самую верную педаль Бекназаров – на гордость горца.

Как бешеный, выскочил Саид из конторы. Банный лист! И это при людях, при женщине!

В неизменной вельветовой куртке, сочувственно опустив плечи, на улице стоял дядя Вася с помойным ведром в руке.

– А, кунак, заходи. Как раз баба пироги достает. Я твою кобылу в сарае привязал – к сену.

Такая же горенка у дяди Васи. Только пол застлан зеленым линолеумом и печь русская, с лежанкой. Тесно от пузатой мебели, подушек и подушечек, флаконов, коробок, гипсовых статуэток с районного рынка. Среди этого базарного великолепия лишним казался карабин на стене, на волчьей шкуре.

– Давай, Маня! – командует объездчик жене. – Не тот, что лопнул!

Смахнул пыль с графина рукой, ладонь обтер о куртку, заскорузлым пальцем протер стакан, налил мутно-красного вина.

– Да, большие дела делаются. У меня телку отравили соляркой. Овец, видишь, в чулане держу: выпускать опасно. До ветру с ружьем хожу – во какие порядки у Бекназарова!

В чулане овцы, как с выставки, ели ячменную муку из мешка с завернутыми краями.

«Интересно, где он взял дерть? – думал чабан. – В магазинах ее не продают, на рынке тоже».

Но гостю не положено задавать хозяину скользких вопросов. Выпил залпом два стакана домашнего вина, сдобренного денатуратом. Закусил моченым арбузом, газово шибающим в нос.

– Ты смекай, почему отобрали отару. Выжить тебя хотят. Не нравишься ты тут со своей критикой. Меня на соломе не проведешь. Чую, дал Хасан калым кое-кому, чтобы спровадить тебя отсюда. Есть у меня адресок один, написать можно – с редактором я как-то охотился. Овец твоих отдали Ибрагимову – пятьсот штук, – с Ивановым вместе пьют. А триста Шидакову: он тесть Бекназарова брата. Положишь ты тут свой партийный билет, как я положил. Вот увидишь. Бороться с ними надо не в одиночку, а гуртом. Все факты для фельетона налицо – уж я-то знаю, обо мне два фельетона было. Завхоз у нас тоже новый, брат жены Бекназарова – она русская.

– Большинство чабанских бригад тоже из родственников, – говорит Саид.

– Эх, чистая душа! – хмелеет дядя Вася. – Сына бы мне такого! Трудно будет жить без тебя. Я вот тоже таким смолоду был. Все правду искал. До больших чинов добрался. Смотри, какие у меня ковры – шемаханские, амуры разные, книги, три сберкнижки с женой имеем! Если будешь писать в верха, упомяни: мол, сняли Барсова, меня, значит, с завхозов несправедливо, за допущенную критику. Управляющим я, верно, не справился, овец поморил, на погоду понадеялся…

– Пока писать не буду. Спасибо. Ехать надо.

– Постой. Думка у меня есть. Сними карабин.

– Зачем?

– Не бойся, патроны под замком.

Саид снял со шкуры немецкий карабин крупповской стали.

– Мне его на войне подарили, сам командующий. Я снайпером был в дивизии. Двадцать семь одних офицеров вот этой рукой – пять орденов, не считая медалей. У меня и прицел есть оптический – на тысячу метров будешь бить.

– Я не возьму! – спрятал руки чабан, очарованный чудесной сталью на тисовом ложе. На стволе выгравировано: «Барсову В. Д. Из всех мною встреченных – самому отважному. Генерал Армии Еременко».

– Не сейчас. Он мне еще понадобится на один выстрел.

– Ты что, пьяный, дядя Вася? – посуровел Саид.

– Я никого не трону. Я себя наметил. Не хочу жить. Возьмешь не возьмешь, а завещание я написал по форме. Вот оно, в гнезде приклада, знай. Никакой мне выгоды от тебя не надо. Просто люблю тебя. Редкий ты человек. Лучше нас с Бекназаровым – нас земля не держит уже, крутое время для нас подошло. А ты, прошу тебя, останься таким всегда. Теперь иди, Хаджи-Мурат!..

Дома Саид лег к горячей стене: знобило.

– Картошка кончается, – несмело подошла Разият. – Петренкова баба предлагает мешок. Может, возьмем?

Зарплату не платили месяца два: не сходились какие-то балансы. В бумажнике Саида три года лежит четвертной билет. Не хочет Саид расставаться с ним.

– Мясо и мука есть – не умрем.

– Сахару и чаю тоже надо. Мыло кончилось.

– Ну, возьми.

Вошел, с личиком, как бледная глина, Элисханов. Старчески опирается на костыль после болезни. Арбичка моментально исчезла. Хасан присел, жадно закурил. Саид не утерпел:

– Сдохнешь, если курить так будешь!

– От хорошей жизни, что ли, курю? Как с отарой решили?

– Ты ревизор, что ли? Какое тебе дело?

– Есть одна дорога, по которой овцы твои придут на кошару.

Саид мигом предположил, какая это дорога, и, не желая уступать любимую, хитро замаскировался:

– Поздно уже, уходить я надумал отсюда.

Обрадованный рабочий благодарно признался:

– А меня Бекназаров берет чабаном!

– Разве есть отары?

– Пока нет, подожди, сказал. Если собак продавать будешь, хорошо заплачу.

– Ладно, там видно будет.

День тянется медленно, хотя календарь показывает на пять суток вперед – прохожие чабаны искурили.

Вечером приходят гости. На подводе приехал Маркелия и Агаханов просить у Саида чабанские снасти – отары у Муратова нет. Прямо на тракторе прикатил хромой тракторист с одностволкой. Пришли и рабочие, узнавшие от Хасана, что Муратов решил уехать.

Вокруг «летучей мыши» стучат кости домино, шлепаются карты. Ветер воет за окнами. Сафар поймал по радио джаз и дурашливо танцует. По временам пьет воду, приговаривая:

– Черноземельское крепкое!

– Стиляга! – улыбается Али. – Вот из-за таких нигде не могу купить настоящих широких брюк – везде узкие!

Али – наиболее горец из всех присутствующих и видом и приверженностью к атрибутам аульной жизни. Разият он, конечно, украл – правда, не на лихом Карабахе, не в дыму выстрелов и погони, а на такси, среди бела дня, заготовив за калым брачное свидетельство. Он жадно слушает сказки и небылицы. Влюбившись после брака в другую женщину, посчитал это за происки колдунов, по совету жены лечился у муллы от порчи и как будто вылечился.

Разият стрижет голову Мухадина большими овечьими ножницами. Он вырывается – мать не хочет оставить ему чуб, по шариату положено бриться. Магомет выворачивает за дверью шубу и надвигается на мальчишку. Мухадин завизжал и мигом стал как шелковый. Он ничего не боится, кроме «живой шубы», хотя знает, что за ней скрывается волосатый рабочий. В окно бешено лают собаки, так и не признающие Магомета. А ему до смерти приятно пугать малыша.

– Интересно получается, – говорит Али, – в одном горском селенье медведь украл себе в жены девушку и поселился с ней в пещере…

Саид, в спортивной майке и бриджах, заправленных в толстые белые носки, спокойно забивает молотком красные кнопки пистонов в латунные гильзы. Вскинул на брата глаза в желтых искрах.

Али быстро заговорил по-балкарски, перешел на русский.

– Клянусь этим хлебом, я видел тех, кто освободил ее. Самая красивая, а жениться никто не хочет: медвежья вдова.

Саид с сожалением смотрит на брата. Сафар запустил руки под тельняшку, откровенно смеется. Улыбнулась и Разият. Али мрачнеет от такого недоверия. Грозно прикрикнул на жену – она увяла, отошла к печке в другой комнате.

– Может, кто в медвежью шкуру нарядился? – спрашивает Саид, думая о главном – об отаре.

– Эх, люди! – сверкнул черносливовыми глазами Магомет, верящий рассказу. Он и сам сейчас похож на медведя – в вывороченной шубе.

– Интересно, чем медведь кормил ее? – ехидничает Сафар.

– Хох! – принимает бой Магомет. – Лазил по ночам в дома, у кого брынзу утащит, у кого сахар. Орехи, кизил не еда, что ли?

Гости смеются. Только сиреневые глаза смотрят из полутьмы горницы-кухни – с мужчинами сидеть не положено – со страхом и верой в чудеса. Ее гололобый муж азартно перебирает в руках карты, беспрестанно затягиваясь. На его младенческом личике горькие складки поражения.

Али заметил взгляд Секки и засмотрелся на нее. Разият видит это, посылает к мужу Мухадина с толстой костью. Мальчишка подбежал, шмыгнул носом:

– Сломай, папка!

У горцев заведено – особенно на свадьбах и праздниках – юноши ломают руками кости, чтобы добыть для девушек сладкий мозг. Получается состязание, демонстрация мужских качеств, завязываются знакомства – узелки будущих свадеб.

Кость толста, и Али ругает сына:

– Интересно знать, почему крутишься, где взрослые?

Делать, однако, нечего, – все смотрят на него. Взял кость. Напрягся до дрожи выдающегося вперед подбородка. Тщетно.

– Дай попробую! – засучил рукава Магомет.

Треск… Нет, это мышцы Магомета хрустнули – кость цела.

– Большой папка, сломай!

Саид отложил бутылки с порохом и дробью. Поднес кость к фонарю, осмотрел на свет, сказал:

– Зима будет долгая, снежная.

И легко, неожиданно, сломал кость.

Секки любовно смотрит на балкарца – никто не видит. Али потемнел, самолюбиво переживает чужую удачу. Магомет спокойно стучит костяшками домино. Мухадин блаженно сосет мозг из кости.

– Интересный этот город Баку, – говорит Али, словно ничего не произошло. – Недавно по улице идет «Волга». Когда смотрят – ни водителя, ни людей внутри. Погнались – исчезла, как сатана. Номер милиция запомнила. Проверили – нету такого. Что делается! Конец света – и только!

– Газеты читать надо, – советует Саид. – В Москве поезда под землей – в метро – без водителей ходят, электромашинист ведет. Кибернетика такая… Ракета тем более идет сама.

И опять Секки бесстыдно смотрит на Саида. Разият строго заговорила с ней, и Секки потупилась.

Али еще силится взять реванш:

– На курсы трактористов пойду! Не нравится эта чабанская жизнь! Как проклятые! Вот теперь без работы сидим. Или продавцом пойду в город – там само к рукам прилипает Правильно, Секки-Газават?

– Мне не понравилось в магазине, – смутилась женщина.

Саиду неприятны слова брата. Он и сам, может, завтра привяжет собак к телеге или погрузит их в машину вместе с узлами и поедет искать лучшей доли. Да он-то прокормится! Отару жаль! У Ибрагимова овцы не сильные, и элитная порода Саида уравняется с ними, не даст полного приплода и шерсти. И не только это волнует его. Он привыкал к животным, как к людям, хотя сказать этого не мог ни Бекназарову, ни Иванову, для которых овцы – только план, мясо, поголовье.

Гости ушли – невесел хозяин, туча на лице.

«Летучая мышь» задута. Чабаны ложатся спать.

Темнота в чабанском домике особенная – полная. Смутно, еле-еле проглядывают в ней окошки. Свет снега и звезд слишком слаб, чтобы проникнуть в горницы. Сегодня темнота подавляет Саида. Закутавшись в тулуп, он выходит.

Тоскливая пустота база. Мгла горизонта. Звезды рассыпаны так густо, что негде ткнуть пальцем между ними. И все же темно. Темно от степи.

Дальний лай на кошарах. Чернеет вздыбленный гребенчук, бурун. Близко рокочет вода. Однообразие ночи нарушает только шелест камыша, да нет-нет сорвутся разом три-четыре звезды.

Чабан лег на охапку сена. По бокам укладываются собаки – горячие меховые комки. Рядом в снег воткнута ярлыга.

Подошла Секки. Хасан и Магомет поехали на тракторе в поселок за вином, развеселились. А у нее на душе камень – Саид решил уехать, нету у него отары, и ничем она не может помочь любимому. Присела рядом и не мешает ему.

Думает Саид о вечном походе за отарами – сколько прошло их по этим бурунам! Шли воины, кочевники, изгнанники. Прах их засыпан песками. Но перед ним открытая книга истории – звездный круг. Там запечатлены герои древности, их судьбы, подвиги, страсти.

– Смотри, – показывает он ярлыгой, – Персей, Гидра, Полидевк…

Она благодарно смотрит на умную ярлыгу Саида, открывающую ей миры: в школе учили немного.

Он отыскал созвездия, связанные с греческой легендой о золотом руне, и рассказывает любимой:

– Написано так: ты получишь руно, но раньше распаши поле железным плугом, а в плуг впряги дышащих огнем быков с медными ногами. Засей это поле драконовыми зубами, потом вырастут из них железные солдаты, перебей их – и получишь руно…

Зачарованно-недвижна балкарка. Слушает, как золотодобытчику Ясону надо сперва переплыть бурное море; победить во многих сражениях; лишиться Геракла, призванного на подвиги; принести в жертву черную овцу, облитую медом; полюбить Медею. Она даст ему волшебное масло Прометея, усыпит дракона, предаст отца, поможет убить родного брата – все ради Ясона и его золотого руна.

На обратном пути, задыхаясь от палящего ветра, Ясону придется нести на плечах свой корабль через выжженную Ливийскую пустыню и всюду лить кровь, обманывать, совершать преступления.

– Ты понимаешь, может, эту сказку они прикрасили сильно: не за бараном ехали, а за золотом. Из-за него всегда шашками махали. Драконов сажали его охранять. Но впоследствии золото, Ленин так написал, пойдет на дверные ручки некоторых заведений. А овцы и пастбища, конечно, останутся. Большая химия и то не заменит их. Я думаю, наш Северный Кавказ будто шкура овцы с белым хребтом. Природа натянула ее между двух морей, и здесь, как золото, накапливаются тонкорунные отары… Не спишь ты?

Она ласково, как ягненок, прикоснулась лбом к его лицу.

Млечный Путь переместился, лег тревожным мостом от Эльбруса до Бештау.

– Неужели конца нет? – показывает чабан на Вселенную. – Космонавты это узнают первыми.

Рабочий конец ярлыги, отделанный рогом, упирается в созвездие, похожее на нее, – прямая цепочка звезд закругляется спиральным крючком туманности, – Саид не помнит, как называется созвездие.

– Улететь бы сейчас нам туда, – робко мечтает Секки.

За Саидом дело не станет – он мигом представил себя и Секки в кабине космического корабля, пролетающего сквозь мировые пастбища. Они летят первыми, как Магеллан. Карта еще чиста. От неожиданной радостной мысли он толкает собак, озорно говорит им:

– Эй, штурманы! Запишите: созвездие Ярлыги!

Зазорного тут ничего нет. Собаки первыми проникли в Космос. Ярлыга – древнейшее орудие труда. Крючконосая ясеневая палка, запаренная на огне. Ярлыгой пестуют отару, ловят овец, бьют сусликов, душат змей, сгребают бурьян для костра, разнимают собак…

– Вот Али хочет в продавцы идти, ярлыгу бросить. Он дурак, понятно. Чабан – это главная профессия. В царское время, правильно, в чабаны нанимались самые бедные. А вот по истории известно: первые пастухи были вождями. Потом главными стали разные полководцы, завоеватели. А был такой хеттский пастух, Зодиаком звали, он еще очень давно назвал двенадцать созвездий. Как раз солнце проходит их за двенадцать месяцев. Называл их Зодиак по-чабански: Овен, Козерог, Близнецы…

Созвездие Ярлыги отодвинулось. Ярлыга, торчавшая в снегу, нацелилась на Овна – вот-вот схватит за ногу небесного барана.

– Даже вся культура пошла от пастухов – от первого приручения животных. Теперь другие пастухи на земле. Но трава и ветер такие же. И волки остались, и фаланги, и гололед, и засухи. Остались и голова, и руки, и собаки, и ярлыга – наш инструмент. Далеко ярлыге до ракеты, даже до мотоцикла сто тысяч лет. Ее можно уже положить в музей; я видал в Москве, там клыки тигра, кинжалы из меди, первый плуг. Но как положишь ярлыгу туда, если и космонавты носят нашу шерсть!..

Ночь летела сквозь звездные джунгли, где мчались Гончие Псы, бродили Медведицы и сушились у мировой пропасти Волосы Вероники… Как чудесно пахнут волосы Секки! Знойным ветром зрелости, цветами шиповника, овечьим молоком.

Собаки молчат. Рабочие не возвращались, загуляли.

Звездный баран благополучно миновал ярлыгу, торчащую в снегу, ярлыгу Муратова.

– Они вернулись с руном, и все? – спросила Секки.

И пока не вспугнута зарей мировая дремота созвездий, чабан рассказывает дальше.

В старинном золоте легенды о Ясоне отчеканено следующее:

И добытое руно не принесет счастья героям. Будут изгнаны они из родной страны. Пройдет молодость. Погаснут чары великой любви, которая помогала Ясону в борьбе.

Охладеет Ясон к Медее, волшебной внучке Солнца. Задумает жениться на другой. С той же силой, с какой Медея любила Ясона, она возненавидит его. В ярости мщения погубит невесту мужа, отца невесты и своих детей. Даже трупы детей не оставит Ясону и скроется на колеснице, запряженной драконами.

Безрадостна будет старость аргонавта. Нигде не найдет он уюта своему сердцу. Отвергнутый всеми, придет он однажды на берег моря, где песок заносит корабль его молодости – Арго Крылатый. Усталость свалит Ясона. Ляжет он в тени корабля и уснет под ласковый лепет волн. Обрушится ветхая корма и похоронит под обломками некогда славного капитана.