Текст книги "Россия - Разборка"

Автор книги: Андрей Таманцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

– Это государственная тайна.

– Что произошло в час ночи пятнадцатого декабря? Почему майора Калмыкова выдернули из постели, посадили в новейший истребитель-перехватчик и отправили в Кабул?

– Это государственная тайна, – повторил генерал.

– Что произошло в восемьдесят восьмом году в Пешаваре?

– Это государственная тайна!

– Ладно, – сказал я. – Государственная тайна. Тогда спрошу о другом. Почему жене майора Калмыкова не дали пенсию за пропавшего без вести мужа? Почему его жене не дали пенсию даже после того, как в восемьдесят восьмом году он погиб, как герой?

Лазарев не ответил.

– Тоже государственная тайна? – спросил я.

– Да! – крикнул он. – Да, тоже! И не задавай мне больше таких вопросов! Тебе этого не понять!

– Да, мне этого не понять, – согласился я. – Ну а почему вы просто не пришли к ней, к жене человека, которого вы считали своим сыном, и не сказали: "Галя, Костя погиб"? Почему вы не сказали ей: "Галя, Костя погиб, как герой. Скажи его сыну, что он может гордиться своим отцом. Скажи ему". Этого-то вы почему не сделали?

– Я не имел права этого сделать. Я не имел права даже близко подойти к ней. У меня разрывалось сердце, но я не мог этого сделать!

– Почему?

– Потому что этого требовал от меня мой долг! Потому что я давал присягу!

– Кому?

– Я давал присягу служить Родине. И я буду верен присяге. До самой смерти!

Я встал.

– Спасибо, товарищ генерал-лейтенант, что вы согласились побеседовать со мной. У меня больше вопросов нет. Но если вы хотите знать, что я обо всем этом думаю, скажу.

– Да что ты можешь мне сказать, – устало отмахнулся он.

– То, что тебе очень не понравится, старый пердун! Тому, что ты называешь Родиной, ты скормил всех своих сыновей, ты скормил ей свою жену...

– Молчать! – рявкнул генерал-лейтенант Лазарев.

– Да нет уж, дослушай. Ты бросил их прямо ей в пасть! Одного за другим! А сколько она сожрала чужих сыновей? Ты присягал Родине? Ты присягал Молоху! Ты и сейчас продолжаешь служить ему! Ты готов отдать ему и последнего своего сьша, который чудом остался жив! Я не дам тебе этого сделать. Слышишь, ты, сапог х...в? Я не дам тебе этого сделать! Я тоже присягал Родине. Той Родине, которая мать, а не бешеная волчица! Будьте здоровы, генерал. Честь имею!

Я развернулся и двинулся к выходу.

Он окликнул:

– Пастухов!

Я даже не оглянулся.

– Пастухов, стоять! – гаркнул он, как тот матрос, который над реями рея.

– Да пошел ты на ... – вежливо сказал я ему.

– Подожди, Пастухов! – попросил он. Я остановился.

– Ну?

– Вернись. Я вернулся.

– Сядь, – сказал он. Я сел.

– Спрашивай.

– Вы разрешите включить диктофон?

– Включай.

Я вытащил "соньку", положил на середину стола, пустил запись и задал первый вопрос:

– Начните с начала. С восемьдесят четвертого года. Что было четырнадцатого декабря в Кандагаре?

– Четырнадцатого декабря в Кандагаре был очень сильный буран. Мы готовили большой десант в тыл моджахедов. Подготовка, как всегда, велась в строжайшей тайне. Но у нас были сведения" что агентура Ахмед-хана получила информацию и будет сделана попытка сорвать операцию. На аэродроме выставили усиленное охранение. Приказ был стрелять на поражение по любой подозрительной цели... Ты куришь?

– Нет.

– Я тоже бросил. Сейчас бы закурил. Ну да ладно. Так вот. В двадцать три пятнадцать по московскому времени или в три пятнадцать по местному одному солдату показалось, что кто-то подкрадывается к стоянке бомбардировщика. Он дал очередь из АКМ. Пуля срикошетила от бетонки и попала во взрыватель бомбы на самолетной подвеске.

– И что?

Генерал Лазарев немного помолчал, с ненавистью посмотрел на диктофон и сказал:

– И всё ёбнуло.

Глава седьмая

ИГРА НА ОБОСТРЕНИЕ

I

Тюрин не давал знать о себе три дня. Мамаев матерился, хоть и понимал, что матерится зря. Раз Тюрин не звонит, значит, ему нечего сообщить. Но для деятельной натуры Мамаева состояние ожидания было невыносимым. Еще больше бесило ощущение собственного бессилия, подчиненности внешним обстоятельствам .

Телефонный разговор с Пастуховым окончательно выбил его из колеи. В тот вечер он напился, разругался с женой, заперся в кабинете и заснул на диване. Не раздеваясь. Утром, без четверти девять, как было заведено, пришел Николай сказать, что машина подана. При виде опухшего, небритого шефа неодобрительно покачал головой. Молча принес из кухни и поставил на стол у дивана стакан минералки, рядом положил две таблетки алказельцер. Смотрел с осуждением, поджав губы. Мамаев рассвирепел и приказал Николаю убираться к чертовой матери. Потом позвонил в офис, предупредил, что сегодня его не будет. В припадке злобы даже выключил мобильник и отключил все телефоны в квартире. Нет его. Ни для кого. Ни для чего. После этого зашвырнул таблетки в угол кабинета и опохмелился "Хеннесси".

День освободился, и Мамаев вдруг обнаружил, что совершенно не представляет, чем можно его заполнить. Он вообще не умел и не любил отдыхать. Даже в отпуске, который обычно проводил со всем семейством в Испании – с Зинаидой и двумя дочерьми, здоровыми, крепкими, горластыми, всем в мать. Уже через неделю он начинал без дела звонить в Москву, через десять дней не мог без отвращения смотреть на усеянный людскими телесами пляж и на всю эту опереточную Малагу и в конце концов оставлял своих и улетал домой к огорчению Зинаиды и к тайной радости дочерей.

Так и теперь он почувствовал себя, как школьник, который сорвался с уроков и обнаружил, что понятия не имеет, чем заняться.

Но дело придумалось. Менеджер турецкой фирмы, которая строила ему дом на Истре, уже два раза звонил и просил приехать, чтобы высказать дополнительные пожелания по внутренней отделке особняка. Мамаеву было все недосуг. Сейчас это оказалось кстати.

Когда ему предложили хороший участок в сосновом лесу на берегу Истринского водохранилища, Мамаев сначала хотел отказаться. У него была добротная зимняя дача в Кратове, а строить особняк только для того, чтобы быть не хуже других, зачем? Пусть такие, как Буров, возводят себе загородные дворцы и устраивают в них приемы. Мамаев еще с советских времен не любил высовываться. Но потом вдруг подумал, что хорошо бы иметь место, куда можно уехать и остаться в полном одиночестве, где тебя никто не станет искать, а если станет, то все равно не найдет. Тайник. Убежище. Что-то привлекательное в этом было. Что-то из лагерных лет. И глубже, из детства, проведенного в кучности и тесноте коммуналки.

Мамаев купил участок и дал заказ турецкой строительной фирме "Измир". Из всех предложенных проектов выбрал самый скромный. Небольшой двухэтажный дом, никаких башенок. На первом этаже – столовая, кухня, комната для прислуги. На втором – зал, во весь этаж. В нем все: гостиная, кабинет, спальня. И не единой перегородки. Много пространства, и все только твое. Это было тоже из детства.

О том, что Мамаев строит дом на Истре, не знал никто. Ни Зинаида, ни дочери, ни в компании. Он даже расчеты с турецкой фирмой вел не через "ЕвроАз", а через Сбербанк. Никакой практической необходимости в этом не было, но это как бы входило в правила игры. Если не должен знать никто, так пусть и не знает никто.

Мамаев позвонил в фирму, приказал передать менеджеру, что подъедет. Хотел вызвать Николая, но передумал. Не мог он видеть его постную скопческую физиономию. Тоже мне, твою мать, воспитатель нашелся. Он позвонил своей любовнице Людмиле, связь с которой тянулась уже три года, велел ей поймать частника на нормальной тачке и ехать к театру на Таганке.

Через полтора часа, приведя себя в порядок, он подошел к театру. Люська уже ждала, пританцовывала на высоких шпильках возле чистенькой белой "шестерки": яркая крашеная блондинка с круглым курносым лицом, в белых джинсах, с вызывающим бюстом, обтянутым белой футболкой. На нее западали бегущие по утренним делам мужички, она небрежно всех отшивала. Водитель "шестерки", интеллигентного вида, лет сорока пяти, стоял у тачки, поигрывал ключами, с интересом и, как показалось Мамаеву, с удовольствием смотрел, как, получив отлуп, отваливают от Люськи сексуально озабоченные козлы.

Увидев Мамаева, она чмокнула его в щеку, тут же отстранилась и посмотрела на него с веселым изумлением:

– Папа, ты выпил?! С утра?!

– И что? – нахмурился Мамаев.

– Все окей, папа! Значит, сегодня никаких дел. Куда поедем?

– Куда надо, туда и поедем, – проворчал Мамаев, залезая в машину. Командир, у тебя время есть?

– Времени у меня много, – рассудительно ответил водитель. – Денег у меня мало.

– Тогда порядок. Рули.

– Куда?

– На Истру.

– Класс! – обрадовалась Люська. – Давай возьмем по дороге шашлыков и устроим проводы осени!

– Давай, – согласился Мамаев. – Гулять так гулять.

– Шашлыки лучше брать в "Узбекистане", готовые, – посоветовал водитель. Разогреете на костре, и все дела. По дороге вам подсунут неизвестно что, а здесь с гарантией. И у них есть белое вино "Ок мусалас". Душевно рекомендую. Подъедем?

– Вези.

– Папа, сиди, – заявила Люська, когда машина остановилась у ресторана.– Я пойду сама, потому что тебя обязательно обсчитают.

– Да и черт с ними, не разорюсь.

– Нет, не черт с ними! Лучше я тебя обсчитаю!

– Легкая девка, – одобрительно заметил водитель. – Не сука.

– А как ты определяешь? – поинтересовался Мамаев.

– Суки радоваться не умеют. А эта умеет.

Люська вышла из ресторана в сопровождении двух официантов. Один нес на вытянутых руках, как новорожденного, сверток с шашлыками и лепешками, у другого был пакет с позвякивающими бутылками. Припас загрузили в багажник, Люська села в машину и скомандовала:

– Шефчик, ехай!

Водитель засмеялся и лихо ввинтил "шестерку" в поток машин.

Он был прав. Люська не была сукой. И при всей своей вызывающей внешности блядью она тоже не была. А сук и блядей Мамаев насмотрелся.

Он не был бабником. И бабников не жаловал. Особенно тех, кто устраивает бесконечный эротический сериал из своей семейной жизни. Пустые люди. Женятся, разводятся, бросают детей, а потом жалуются, что не задалась жизнь. А с чего ей задаться, если ты не делом занимался, а ползал из постели в постель, как мандавошка? Хочешь зарулить налево? Кто против, дело житейское, но при чем тут семья?

С любовницами Мамаеву долго не везло. Это только кажется, что если у тебя много денег, ты можешь купить самое лучшее. Самое дорогое вовсе не значит самое лучшее. Проститутками он брезговал, секретарши мгновенно хамели, манекенщицы и фотомодели тянули на люди, на светские тусовки, которых Мамаев терпеть не мог. А от недолгой связи с молодой, входящей в моду киноактрисой у него осталось такоечувство, будто он пожил на птичьем базаре: совершенно ошалел от криков, звонков, мельтешения– людей.

Люська появилась в поле его зрения года четыре назад. Обычная история: приехала поступать в МГУ откуда-то с Кубани, по конкурсу не прошла, домой возвращаться не захотела. В "Интертраст" пришла устраиваться на работу: нарочито скромно одетая провинциальная восемнадцатилетняя девочка. Заявила, что говорит по-английски, знает персональный компьютер. Мамаев отправил ее в кадры, там ее завернули: английский знает через пень-колоду, компьютер умеет только включать и выключать. Но Мамаеву она запомнилась. Через год, с трудом отделавшись от кинозвезды, он приказал найти ее. Оказалось, что она все-таки зацепилась в Москве. Устроилась штукатуром в Мосжилстрой, получила место в женском общежитии "лимиты". Мамаеву это понравилось, он уважал людей, которые умеют добиваться своей цели. Он забрал ее прямо со стройки, привез в снятую для нее хорошую однокомнатную квартиру в Кунцеве и напрямую спросил, что он может для нее сделать. Она посмотрела на него смело, открыто – год в Москве вытравил из нее провинциальную скромность – и серьезно ответила:

– Я хочу учиться. Я хочу закончить университет. И если мне суждено стать проституткой, я буду проституткой с высшим гуманитарным образованием.

Мамаев сказал:

– Договорились.

Он платил за ее учебу, давал деньги на жизнь. Не мало, но и не слишком много. Принимая деньги, она всякий раз смущалась, Мамаеву это очень нравилось. Она радовалась, когда он возил ее в рестораны или в ночные клубы, но и не обижалась, когда не возил никуда. Мамаев никогда не оставался у нее на ночь, это ее огорчало, но она не показывала виду. Мамаеву это тоже нравилось.

II

По дороге Люська болтала, рассказывала об университетских делах. Но когда машина въехала во двор усадьбы, восхищенно притихла.

Полгектара соснового леса на высоком берегу Истринского водохранилища были обнесены красивым забором из темно-красного кирпича. В глубине участка стоял двухэтажный, из такого же кирпича, дом с плоской крышей, удивительно соразмерный просторному участку и мачтовым соснам. Все было захламлено строительным мусором, но нетрудно было представить, как стильно будет выглядеть дом, когда наведут порядок.

Среди сосен затесалась одинокая молодая береза с яркой необлетевшей листвой. Она стояла перед домом, свечкой отражалась в просторных стеклах второго этажа,

– Папа, я тащусь! – восторженно протянула Люська. – Класс!

При появлении Мамаева турки переполошились, забегал бригадир, заорал: "Бананасана!" Человек пять строителей, убиравших мусор, поспешно побросали лопаты и скрылись в дальнем углу, где стояли бытовки. Там же был морской контейнер, доставленный из Измира. В нем хранилась изготовленная по специальному заказу мебель для дома.

Наведя порядок, бригадир поспешил навстречу Мамаеву, закланялся, на ломаном русском объяснил, что менеджер уже выехал и будет с минуты на минуту.

Мамаев правильно понял причину переполоха.

– Таджики? – строго спросил он, указывая в сторону бытовок.

– Мало-мало таджики, господин, – признался бригадир. – Совсем мало. Один человек, два человек. Немножко помогают, кушать всем надо.

– Сукины дети. Взяли в бригаду таджиков, а счет мне выставят, как за настоящих турок, – объяснил Мамаев Люське. – Ну я им выдам!

– Папа, не будь националистом, – укорила она. – Тебе не все равно, кто убирает мусор?

– Я не националист, – ответил он. – Но я не люблю, когда меня обувают.

На микроавтобусе с эмблемой фирмы "Измир" подкатил менеджер, молодой фатоватый турок с тоненькими усиками. При виде Люськи расплылся, залоснился, рассыпался в цветистых восточных комплиментах по поводу вкуса уважаемого господина заказчика. Из его слов вытекало, что он имеет в виду вкус, с которым Мамаев выбрал проект дома, но весь его вид говорил о том, что он имеет в виду не проект, а Люську. Мамаеву этот рахат-лукум быстро осточертел, он приказал менеджеру ждать на крыльце и прошел в дом.

На первом этаже еще шли отделочные работы, второй этаж был полностью готов. Зал получился таким, каким и представлял его себе Мамаев. Обшитый светлым деревом, с альковом, с камином, с просторным, во всю северную стену, окном, из которого открывался вид на водохранилище и пылающий от осеннего багрянца лес. Отопление уже работало, дерево подсыхало, зал был наполнен тонким запахом чего-то нездешнего – то ли ливанского кедра, то ли алеппской сосны.

– Это дом не для семьи, – заметила Люська. – Это дом для одного человека. Если тебе будет в нем тоскливо, возьми меня к себе домработницей.

– Если будешь хорошо учиться, – отшутился Мамаев.

– Нет ли у господина заказчика особых пожеланий? – осведомился менеджер.

Мамаев хотел высказать особые пожелания насчет таджиков, но Люська тронула его за рукав и просительно сказала:

– Папа!

– Ладно, молчу. Все нормально, заканчивайте.

Пока ждали менеджера и осматривали дом, водитель "шестерки" обследовал окрестности и нашел хорошее место для пикника – на полянке, устланной ковром из ярких березовых и осиновых листьев. Он принес из багажника пакеты, натащил сушняка, разжег костерчик и откупорил бутылки. Но от предложения разделить трапезу решительно отказался:

– Каждый должен знать свое место. Путаница ролевых установок нарушает социальную гармонию.

– Для чего же я купила столько еды? – огорчилась Люська.

– Еды и должно быть много. Как и удачи, – философски заметил водитель. Приятного времяпрепровождения, – пожелал он и подмигнул Мамаеву: – Не сука, не сука.

– Давай выпьем за эту осень, – сказала Люська и чокнулась с Мамаевым бутылкой "Ок мусаласа". – У меня такое чувство, что такой осени у нас с тобой больше не будет никогда. За тебя, папа. Мне тебя почему-то жалко. Пусть тебе повезет.

...В Москву возвращались на закате. Закат был бешеный, вполнеба, тревожный. Люська притихла, сидела, положив голову на плечо Мамаева. От ее волос пахло дымом. Когда впереди показалась Кольцевая, водитель спросил:

– Куда?

– Сначала в Кунцево, – ответила Люська. – Потом...

– Потом никуда, – прервал Мамаев. – В Кунцево, командир.

– Папа, ты дуся!

Рассчитываясь, Мамаев дал водителю сто долларов. Поинтересовался:

– Нормально?

– Вы довольны поездкой?

– Очень, – сказала Люська.

– Я тоже, – кивнул водитель. – Значит, гармония соблюдена. Для чего нужно время? Чтобы превращать его в деньги. Для чего нужны деньги? Чтобы экономить время и превращать необходимость в удовольствие. Если вам понадобится машина, всегда к вашим услугам.

Он вручил Люське визитную карточку и укатил. На карточке стояло: "Изя Глан, член Союза писателей СССР".

– О господи! – сказала Люська. – Папа! Тебе не кажется, что мы живем в перевернутом вверх ногами мире?

Только под утро, когда Люська заснула, а Мамаев вышел на кухню выкурить сигарету, он вспомнил наконец фразу, которая весь сегодняшний день вертелась у него в голове: "Уличного музыканта одаряет золотыми червонцами осень".

И тотчас же вслед за этим вспомнил, что не перевел, как обещал Пастухову, двадцать тысяч долларов на счет реабилитационного центра доктора Перегудова. Сначала он разозлился на себя, потому что не терпел ни малейшей неточности в делах и не прощал ее ни своим сотрудникам, ни себе. Но потом отмахнулся: плевать. Что бы Пастухов ни узнал о Калмыкове, это ничего не изменит.

Минувший спокойный осенний день словно бы наполнил спокойствием и его самого. Все сомнения отступили. Архив Военной коллегии Верховного суда документы строгого учета. Они не могли пропасть. Значит, найдутся. Через день-два за поиски Калмыкова возьмется вся милиция. У ментов возможностей куда больше, чем у этих наемников. А он уж позаботится о том, чтобы аппарат ментуры заработал на полную мощность.

III

Тюрин позвонил через два дня после этой поездки, вечером, сказал, что сейчас подъедет. По хмурому виду начальника службы безопасности Мамаев понял, что новости, которые он принес, плохие.

Он ошибся. Новости были не плохие. Они были очень плохие.

Как всегда, Тюрин был в костюме от "Армани", в модном галстуке, но вид у него был, как у районного опера, который несколько дней следил за преступником, а потом выяснил, что все это время шел по ложному следу, тянул пустышку.

– Шестнадцатого декабря восемьдесят четвертого года никакого трибунала в Кандагаре не было, – доложил он.

– Как это не было? – удивился Мамаев.

– Так и не было. Его, если вдуматься, и быть не могло. Считай сам. Четырнадцатого декабря диверсия, а уже шестнадцатого трибунал? Все следствие провели за два дня?

– Ничего не понимаю, – сказал Мамаев. – А протоколы этого сморчка? Он их что, выдумал? Чтобы кинуть меня на бабки? Тетрадка-то старая!

– Может, и не выдумал. Даже скорее всего, не выдумал. Тут что-то другое, Петрович.

– Что другое? – разъярился Мамаев. – Что может быть другое? Искали плохо вот и все объяснение!

– Хорошо искали, – возразил Тюрин.

– Значит, потеряли архивы!

– Ничего не потеряли. Все архивы Военной коллегии за декабрь восемьдесят четвертого года на месте. А этого трибунала не было. Я тебе больше скажу. Я проверил по картотеке свидетелей, которые выступали на суде. Не служили такие в Советской Армии. Не было такого командира полка. И начальника аэродромной охраны такого не было. Так вот,..

– Погоди, не части! – раздраженно прервал Мамаев. – Ты куда-то спешишь?

– Никуда я не спешу.

– Я тоже. Давай разберемся. Спокойно давай разберемся! Диверсия на аэродроме была?

– Диверсия была.

– Самолеты взорвали?

– Самолеты взорвали.

– А трибунала не было?

– Трибунала не было.

– Тюрин, ты что несешь? Самолеты сами взорвались?

– Не сами. Диверсию провели моджахеды. Калмыков ни при чем. Пятнадцатого декабря он пропал без вести. Так записано в его личном деле. Я, кстати, не первый, кто его личным делом интересовался. До меня его брал Пастухов. В журнале учета стоит его фамилия. А про диверсию мне рассказал полковник из архива. Даже показал запись в историческом формуляре авиаполка. Это вроде хроники, которую ведут в каждой части. Я сделал выписку. Вот что там написано...

Тюрин достал блокнот и прочитал:

– " Четырнадцатого декабря восемьдесят четвертого года в двадцать три пятнадцать по московскому времени в результате диверсии, проведенной агентурой Ахмед-хана, были взорваны один фронтовой бомбардировщик Су-24, два фронтовых истребителя МиГ-29 и два военно-транспортных самолета Ил-76МД, Один рядовой из аэродромной охраны погиб, четверо получили ранения".

– Как же все это понимать? – озадачился Мамаев.

– Ничего не могу сказать. Только одно. Я был прав насчет той тетради Калмыкова со схемами покушения на тебя. Он действительно учился в Академии ГРУ на восточном факультете. Его готовили для работы в Азии. Тут может быть только одно объяснение, Петрович. Тебе оно покажется фантастикой. Мне тоже кажется фантастикой. Но никакого другого у меня нет.

– Выкладывай, твою мать, не тяни!

– Как при крайней нужде мы внедряли своего человека в банду? Сажаем, судим, потом устраиваем побег с кем-нибудь из авторитетов. Суд настоящий, все настоящее. Только протоколов этого суда в архиве нет.

– Тюрин! Ты где живешь? – поразился Мамаев. – Ты в России живешь! А раньше жил в Советском Союзе! Ты хочешь сказать, что наши взорвали целую эскадрилью, чтобы внедрить Калмыкова к моджахедам? Да кто же пойдет на такое?! Даже если кому-нибудь придет это в голову, ты представляешь, сколько виз нужно собрать? Туг даже министром обороны не обойдешься!

– О том и речь, Петрович, о том и речь, – подтвердил Тюрин. – Но вот тебе еще информация к размышлению. Сразу после этого странного трибунала председательствующего переводят на Сахалин. Почему?

– Ну, почему? – хмуро спросил Мамаев.

– Потому что Сахалин далеко. И если он проболтается про тот случай по пьяному делу, там это и останется. Ладно. Это темная история. Может, когда-нибудь прояснится. Есть еще одна заморочка. И она беспокоит меня гораздо больше... Ты бы хоть выпить предложил! Видишь же, еле ноги таскаю! Такую работу для тебя провернул, а тебе рюмку жалко!

– Выпивку надо заслужить, – проворчал Мамаев, но бутылку из бара достал. Только на коллекционный коньяк не рассчитывай. Не держу.

– Сойдет, наливай! – кивнул Тюрин и залпом, забыв все свои светские манеры, ошарашил полфужера "Хеннесси". – Ты приказал мне найти Калмыкова, напомнил он. – Этим я, кроме всего прочего, и занимался.

– Можешь не продолжать, – отмахнулся Мамаев. – Знаю, что не нашел. Потому что он профи. А ты кто?

– Дело не в этом, Петрович, – возразил Тюрин, даже внимания не обратив на этот явно оскорбительный выпад. – Дело совсем в другом. Заболел судья, который судил Калмыкова. Я случайно узнал.

– Случайно? – рассеянно переспросил Мамаев, напряженно обдумывая то, что услышал.

– Ну, не совсем случайно. Мне почему-то казалось, что Калмыков должен прийти к судье. Подогрел я секретаршу билетами в "Сатирикон" и попросил звякнуть, если он появится. Она позвонила. Но в тот день я не успел, он ушел. На другой день подогнал тачку к суду, стал ждать. Он появился, подъехал на белой "тойоте королле". Когда вышел из суда, я увязался следом. Но он оторвался.

– От тебя?

– От меня, Петрович. И оторвался так, что я даже не сразу понял. Пристроился за такой же белой "тойотой", потом отвалил, а я пас ту "тойоту" еще час.

– А номера?

– Тачка была взята в прокате. "Рента кар". В тот же день ее вернули. Он просек слежку. Так вот...

– Твою мать! – разозлился Мамаев. – Куда ты гонишь?

– Да никуда я не гоню! – огрызнулся Тюрин, – Я хочу про главное, а не про мелочи!

– Сколько стоит прокат "тойоты"?

– Точно не знаю. Баксов пятьдесят в сутки.

– Откуда у него бабки?

– Понятия не имею. Факт, что они есть. И не только на тачку.

– На что еще?

– Ты сам знаешь на что. На "винторез". Или на то, что ему понадобится.

– Ты считаешь, что это мелочи? – угрюмо спросил Мамаев.

– Не возникай, твою мать! – в свою очередь разозлился Тюрин. – Да, мелочи! По сравнению с тем, о чем ты не даешь мне сказать!

– Говори.

– Так вот. Я хотел спросить у судьи, зачем Калмыков к нему приходил. Тут и узнал, что судья заболел.

– Нам-то что?

– Он очень странно заболел. На другой день после разговора с Калмыковым. Сейчас лежит в институте неврологии. Вчера вечером я пообщался с завотделением. За бутыльцом "Арарата". Он рассказал, что у судьи какая-то редкая форма рассеянного склероза. Про эту болезнь вообще никто ничего не знает.

– В чем она заключается?

– Атрофия мышц. У него отсыхает рука. Болезнь развивается со страшной скоростью.

– При чем тут Калмыков?

– Дослушай. Сегодня я заехал к адвокату Кучеренову, который защищал Калмыкова. Ну, ты знаешь, как он его защищал. Кучеренов тоже заболел.

– После разговора с Калмыковым? – с иронией поинтересовался Мамаев.

– Сейчас ты перестанешь ухмыляться, – пообещал Тюрин. – Да, после разговора с Калмыковым. Жена рассказала, что Калмыков приходил и говорил с адвокатом десять минут. После этого у Кучеренова отнялся язык.

– Что?! – ошеломленно спросил Мамаев.

– Что слышал.

– У Кучеренова...

– Да, Петрович, да. У Кучеренова отнялся язык. После разговора с Калмыковым. Давай, Петрович, начистоту. Я не спрашиваю, кто играет против тебя. Я не спрашиваю, знаешь ли ты его. Все равно не скажешь. Договорись с ним. Любой ценой. Пусть он остановит Калмыкова. Любой Ценой, Петрович. Речь сейчас не про бабки. Я не из слабонервных, ты знаешь. Но скажу тебе честно: хочу только одного – убраться из Москвы куда подальше.

– Перетрудился ты, Тюрин, – посочувствовал Мамаев. – Вылей-ка еще, а потом езжай и выспись как следует. Давай вместе выпьем.

– Выпить выпью. Наливай. Будь здоров! – Тюрин выплеснул коньяк в рот, занюхал рукавом и подвел итог разговора: – Такие дела, Петрович. Решать, конечно, тебе. Но Калмыковым я больше заниматься не буду. Можешь меня уволить, но я даже близко к нему не подойду.

– Боишься, что отсохнет рука? Или язык отнимется?

– Все шутишь. Ну, шути. Только ты забыл еще кое о чем.

– О чем?

– О тех двоих в Мурманске. У которых случился инфаркт!..

Тюрин уехал. Мамаев допил коньяк, не чувствуя ни вкуса, ни крепости. Все фибры его души дребезжали, вопили беззвучной сиреной. Телефонный звонок заставил его вздрогнуть. Он с опаской, как на мину, посмотрел на аппарат, но все же взял трубку.

– Приветствую вас, сударь, – раздался козлиный тенорок президента Народного банка Бурова. – Не возникло ли у вас желания пообщаться со мной? Не кажется ли вам, что у нас есть проблемы, которые самое время обсудить?

– Какие проблемы? – спросил Мамаев.

– Не понимаете? – удивился Буров. – Тогда посмотрите в окно. Всех благ, сударь.

Мамаев вышел в лоджию. Окно на шестом этаже старого дома, третье от угла справа, было черным, слепым. Мамаев напряженно всматривался в него, уже догадываясь, что сейчас произойдет.

Это и произошло: в окне вспыхнул свет.

Мамаев выскочил из квартиры, забарабанил в дверь Николая. Когда тот открыл, приказал:

– Быстро за мной!

На лестничной площадке над шестым этажом старого дома сидели два парня из службы Тюрина, пили пиво и играли в карты. При появлении Мамаева и Николая они вскочили и попытались спрятать бутылки.

– Кто старший? – спросил Мамаев.

– Я, – ответил один из них. – Шеф, мы...

– Звони!

Не обращая внимания на старушку, открывшую дверь, Мамаев пробежал по длинному, тускло освещенному коридору к комнате Калмыкова, с силой дернул ручку. Комната была заперта.

– Отпирай! – приказал он Николаю.

Тот вытащил из наплечной кобуры "глок", сунул в замочную скважину ключ, рывком распахнул дверь и заорал, поводя стволом:

– Бросай оружие! Руки за голову!

В комнате не было никого. Ярко горела лампочка, освещая унылую обстановку. Пахло нежитью, пылью. Нетронутый слой пыли лежал на полу, на столе.

– Никого нет, – сказал старший из охранников, заглядывая через плечо Мамаева в комнату., – Мы дежурили. Если бы кто...

– Заткнись! – оборвал Мамаев.

Он стоял на пороге, напряженно ждал. Николай и охранники толпились в коридоре за его спиной, не понимая, что происходит. Из своей комнаты выползла вторая старушка, зашепталась с первой.

Через пятнадцать минут свет погас.

– Ну? – бешено спросил Мамаев. – Что скажете?

– Я понял! – поспешно сказал старший. – Шеф, я понял! Щелкнуло, слышали? Свети! – приказал он напарнику. – Сюда, на счетчики!

Луч фонаря осветил черные коробки на стене коридора. Провода от счетчиков расходились по коммуналке. Охранник проследил, к какому из них ведет проводка из комнаты Калмыкова, приказал напарнику принести стул. Взгромоздившись на него, пошарил над счетчиком, резко дернул. В руке у него оказалась черная пластмассовая коробка с торчащими из нее проводами.

– Это таймер, шеф, – объяснил охранник. – – Одно время такие продавались во всех хозмагах. Включает и выключает свет, радио, телевизор.

– Это не мы, не мы, – испуганно зашуршали старушки. – Это Васька-сантехник, больше некому! Выселить его, алкоголика. Как начал пить с земляком, так и пьет, так и пьет!

– С каким земляком? – спросил Мамаев.

– Не знаем мы. Земляк к нему приезжал. Так с той поры и пьет без просыху!

Васька-сантехник лежал в своей комнате на тахте, храпел и никаких других признаков жизни не подавал. По всем углам валялись пустые бутылки. Початая бутылка "Привета" стояла на столе среди остатков закуски.

– Водка-то хорошая, не паленка, – заметил Николай.

Все попытки пробудить сантехника ни к чему не привели. Он мычал, лягался, но глаза так и не открыл.

– Останетесь с ним, – приказал Мамаев охранникам. – Когда очухается, допросить. Что за земляк, кто, какой, откуда, когда был. Допросить с пристрастием! Ясно?

– Как это? – насторожился старший. – Пытать, что ли?

– Да, пытать! – гаркнул Мамаев. – Не давать похмелиться!

– Это пожалуйста, – обрадовался охранник. – Это сколько угодно! Расколем, шеф, все расскажет!

Вернувшись к себе, Мамаев взялся было за бутылку "Хеннесси", но тут же решительно убрал ее в бар.

– А вот это правильно, Петрович, – одобрил Николай. – Не время бухать.

– Пошел на ...!

Николай обиженно поджал губы и направился к двери.