Текст книги "Украденный голос. Гиляровский и Шаляпин"

Автор книги: Андрей Добров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

–  А это возможно?

–  Вряд ли. Есть, конечно, такая вещь, как нарастание грануляционной ткани…

–  Что это?

–  «Дикое мясо» – слышали? Иногда на месте ранки вдруг вырастает такая мясная шишка.

–  Да-да…

–  На самом деле это соединительная ткань – грануляционная. Но в нашем случае она появиться не может – речь идет о внутренних органах. Кроме того, грануляционная ткань совсем не может заменить мышцу: она – суть производное кровеносных сосудов, рыхлая поначалу. А с течением времени становится высохшей и неэластичной. Нет. Отбросим идею «дикого мяса». Ваш хирург надеялся на регенерацию мышцы, что странно, поскольку регенерирует кожа, волосы и ногти. А вот мышцы… Нет, никогда не слышал и нигде не читал.

Я допил свой стакан и поставил его на край – стола.

–  Хотите еще?

–  Нет, спасибо. Доктор, так, значит, это априори невозможный эксперимент?

Зиновьев пожал плечами:

–  В науке все возможно. Все наше столетие – сплошной прогресс в медицине. Правда, много и чепухи – как эти истории с туберкулином или летеоном. Но заявлять определенно, что регенерация человеческих мышц невозможна только потому, что до сих пор никто не смог ее добиться – нет, я не рискну. Тем более что…

Он вскочил и начал рыться в одном из ящиков своего стола. Потом достал тонкую папку и просмотрел газетные вырезки на иностранных языках.

–  Да… Похоже. Тут есть один немецкий врач, который предлагал в прошлом году испытать слабые электрические токи для стимулирования регенерации человеческих тканей. Если ваш хирург на деле применял электричество, то мы могли и не заметить ожогов от электродов, поскольку напряжение тока должно быть минимальным… Впрочем…

–  Доктор?

–  Я сомневаюсь, что он использовал эту технологию.

–  Почему?

–  Потому что это, – Зиновьев ткнул пальцем в вырезку, – газетный фельетон. Разгромный. Но написанный явно специалистом – я и вырезал его только потому, что тут много занятных, но чисто медицинских шуток, непонятных профанам.

Он сунул папку обратно в ящик стола и с грохотом задвинул его внутрь.

–  А скажите, Павел Семенович, – спросил я. – Мог бы этот самый врач не только провести операцию, но и зарезать мальчика?

–  Вы имеете в виду рану от ножа?

–  Да.

Зиновьев пожал плечами:

–  Удар нанесен точно. Но так же точно может нанести удар, например, мясник с бойни. Или военный. К тому же зачем было убивать пациента, на котором ты собрался провести эксперимент?

Я возразил:

–  Мальчик, похоже, сбежал от своего мучителя. И не собирался возвращаться обратно. Он мог опознать хирурга.

–  Пожалуй, – протянул патологоанатом, – пожалуй, в этом есть резон… Но, простите, я не могу поверить, чтобы хирург-экспериментатор, человек, похоже, незаурядного ума и большой аккуратности, вдруг опустился до убийства. Убийство – это для разбойников. Интеллигентный человек… Я не верю!

Я усмехнулся и встал. Сердечно попрощавшись и выразив всю степень своей благодарности за помощь, я покинул это печальное место торжества науки над безмолвной смертью.

5
Тайна рисунка

Небо совсем затянуло низкими плотными тучами, когда я подъехал к флигелю на улице, в котором жил Шаляпин. Поднявшись по узкой скрипучей лестнице на антресоли, я постучался в дверь и, дождавшись приглашения, вошел. Хотя день был уже в самом разгаре, певец определенно только что проснулся. Он сидел, сонно моргая, в потертом кожаном кресле, кутаясь в коричневый, не первой свежести халат. Несколько пустых винных бутылок под столом свидетельствовали о вчерашних посиделках. В комнате стоял дух загашенных папирос и немытых тарелок, которыми был уставлен круглый стол. Заметив, что я принюхиваюсь, Шаляпин вяло махнул рукой.

–  Простите, Владимир Алексеевич, я редко проветриваю – боюсь сквозняков.

Его великолепный голос при этом был сипловат.

Я бодро заметил, что вид холостяцкого жилища будит во мне приятные ностальгические воспоминания, и сел на предложенный табурет.

–  Скоро придет Коровин, – сказал Федор Иванович, посмотрев на часы. – Будем исследовать тот рисунок. Вы… Вы видели тело?

Я, насколько возможно коротко, пересказал ему события в морге и выводы доктора Зиновьева. Шаляпин внимательно слушал, дымя папиросой и сбрасывая пепел в полную окурков бронзовую пепельницу в виде лежащей на боку обнаженной нимфы, обнимающей чашу. Когда я дошел до перерезанной связки, Шаляпин непроизвольно взялся за горло и не отпускал руку до конца рассказа, болезненно морщась, – было видно, что подробности доставляли ему почти физические страдания и слушает он с плохо скрываемым страданием.

–  Боже! – воскликнул он наконец. – Я бы, наверное, не смог вот так – стоять над телом и смотреть внутрь горла покойника!

В этот момент дверь без стука отворилась, и вошел молодой человек небольшого роста, чернявый, как итальянец, в белой сорочке и черной жилетке. Он, вероятно, жил действительно по соседству, раз не накинул ничего теплого сверху, отправляясь в гости.

–  Костя! Помоги, прибери со стола! – встретил его Шаляпин, ответив на рукопожатие. – Надо посоветоваться. Вот Владимир Алексеевич Гиляровский – знаешь ты его?

Коровин поклонился.

–  А! Король репортеров!

–  В прошлом, – скромно ответил я.

На освобожденный стол Шаляпин положил давешний рисунок и пододвинул его Коровину.

–  Ну-с, Костя, тебе как художнику это будет не очень интересно, однако, поверь, нас с Владимиром Алексеевичем эти каракули сейчас, напротив, очень занимают. Владимир Алексеевич, расскажите Косте коротко, в чем дело.

Коровин слушал мой рассказ, поглядывая то на рисунок, то на меня. Взгляд его стал задумчивым. Наконец он поднял руку, прося тишины, и некоторое время изучал фигуру, изображенную несчастным мальчиком.

–  Так вы думаете, что здесь нарисован врач, оперировавший ребенка?

–  Или его убийца, – возразил я. – В деле вполне могут быть задействованы двое. Врач и его помощник. Если Зиновьев прав, и хирург – из образованных людей, то сам он, может быть, и не стал бы уводить детей с Хитровки. Слишком будет заметен. Тогда у него есть определенно помощник – какой-нибудь каторжанин, который выследил «певчика» после побега и зарезал его.

–  Так-так, – сказал Коровин и снова стал рассматривать рисунок.

–  Ну что же, – начал он наконец, – определенно сказать нельзя, но скорее всего речь идет о худом мужчине среднего возраста с небольшими усами. Он носит на голове высокий цилиндр и трость с большим набалдашником.

–  А может, это кучер с кнутом? – спросил Шаляпин, вспомнив наш спор. – Они тоже носят цилиндры.

–  Нет, не кучер, – возразил Коровин. – Хотя рисунок выполнен мальчиком, который никогда не учился рисованию, некоторые детали вполне можно понять. Надо просто вспомнить, как вы сами в детстве рисовали. Даже на таком уровне рисующий передает основные детали – на языке примитивном, но всем понятном. Дай мне, Федя, карандаш и лист бумаги.

Шаляпин поднялся из кресла и принес огрызок графитового карандаша и половинку исписанной нотной бумаги. Коровин перевернул его чистой стороной наверх.

–  Во-первых, почему он худой. Если человек толст, то ребенок скорее нарисует вот такой овал, изображая тело. Или круг. Я бы не был так уверен, будь автор рисунка пятилетним малышом. Но шестнадцатилетний… он оперирует символами – пусть и не сознавая того. Тело он рисует длинной чертой. Значит, его мучитель был наверняка высоким и худым. Если даже не тощим.

–  Ага! – сказал Шаляпин.

–  Кроме того, – продолжил Коровин, – кучера носят короткие цилиндры, расширяющиеся от тульи. Это очень заметная деталь, и мальчик должен был бы подчеркнуть ее. Но он рисует цилиндр высоким и прямым.

–  А лицо круглое! – отметил я, указывая на рисунок ребенка.

–  Но вот это вовсе не обязательно, – возразил Коровин. – Лицо – всегда круг. Это привычка с детства глубоко въедается в каждого человека. На круге удобно помещать глаза, нос и рот. Так что про лицо я ничего такого не скажу. Глаза – точки. Ну да, нормально. А вот рот… Если человек добрый, мы рисуем улыбку. Если он безразличен нам – то прямую линию. Но если человек в нашем ощущении – злой, то мы опускаем уголки его губ.

Рот на лице рисунка был явной перевернутой дугой. Изображенный человек был злым.

–  Вот это – усы. Это понятно. Большие усы привлекают внимание, и ребенок должен был бы нарисовать их огромными, загнутыми кверху или книзу. Но тут усы есть – однако они небольшие, невыраженные. Бороды нет, иначе ее бы тоже нарисовали.

–  Так! – сказал Шаляпин. – А трость?

Я слушал с легким недоверием. Мне казалось, что по этому изображению даже профессиональный художник не смог бы сказать ничего определенного об изображенной фигуре, но Коровин легко опровергал мое сомнение.

–  Это точно трость, а не кнут, – продолжил Коровин и нарисовал кривую. – Кнут ребенок нарисовал бы так. И фигура держала бы его вверх. Кнут – это угроза. А это, – он ткнул карандашом в картонку, – определенно прямая палка с большим набалдашником – настолько большим, что автор нарисовал и его – видите этот кружок в растопыренных пальцах?

Шаляпин откинулся на спинку кресла и запахнул халат на своей груди.

–  Замечательно, Костя! – сказал он с энтузиазмом. – Жаль, что больше из этого рисунка ничего нельзя извлечь.

–  Почему? – спросил Коровин. – Есть и еще одна важная деталь!

Мы снова склонились над картонкой мальчика.

–  Обратите внимание на вторую руку, – сказал Коровин. – Что он держит в ней?

–  Держит? – переспросил я. – Мне-то кажется, что он сжал ее в кулак, как бы угрожая или собираясь ударить.

–  Я вообще ничего не понимаю, – добавил Шаляпин, – по-моему, тут он просто накалякал.

–  Э нет! – возразил художник. – Вот это – пальцы, а это – это чашка.

–  Чашка! – удивился Шаляпин.

–  Вот ручка, а вот сама чашка. Ее трудно увидеть, потому что автор явно не силен в изображении предметов. Но он старался, как мог.

–  Чашка! – сказал и я.

–  Да, странно, – кивнул Коровин.

–  Ну нет! – возразил я. – Вот уж здесь мне все понятно. Вспомните, Федор Иванович, о чем я вам рассказывал, когда вы водочку пили в «Каторге».

–  «Клубничка»! – воскликнул Шаляпин.

–  «Малинка», – поправил я его. – Определенно!

–  Так это не просто рисунок! – горячо сказал певец. – Это предупреждение остальным – берегитесь высокого человека с тростью и в цилиндре…

–  Потому что он опоит вас «малинкой», – закончил я за него. – Действительно, мальчик хотел предупредить своих товарищей.

–  Что за «малинка»? – спросил Коровин. Я рассказал ему о дьявольском напитке, которым бандиты опаивали несчастных новичков на Хитровке, чтобы потом ограбить их.

Через час, кутаясь в пальто, чтобы укрыться от холодного ветра, мы с Шаляпиным подъехали к громаде Бутырского тюремного замка. Еще год назад я познакомился на балу у генерал-губернатора Долгорукова с надзирателем Бутырки Виноградовым и получил тогда же от него приглашение посмотреть на быт заключенных, ежели у меня возникнет желание его описать в своих очерках. Однако до сих пор такого желания у меня не возникало – сам вид тюрьмы, с ее четырьмя большими приземистыми башнями, высокой стеной между ними и толстыми решетками на окнах, отбивал всякое желание входить внутрь. Как репортер, я предпочитал наблюдать человеческую судьбу в ее естественных, свободных условиях. А быт и нравы заключенных в тесные каменные камеры людей, живущих исключительно по тюремному сигналу, был мне не так интересен. Я вполне мог заменить эту экскурсию походом в зоопарк на Пресне! Остановившись у Пугачевской башни, названной так в честь самого знаменитого узника этой тюрьмы, я с дежурным солдатом послал свою визитку Виноградову, и скоро нас препроводили к нему в кабинет, с пустыми серыми стенами и большим, написанным в рост портретом императора над скромным старым столом.

–  Ба! Какие гости! – сказал седой сухопарый Виноградов, вставая из-за стола. – Господин Гиляровский! Господин Шаляпин!

Он был одет в партикулярное платье и слегка прихрамывал. Когда надзиратель подошел поближе, я почувствовал сильный гнилостный запах из его рта.

–  Вот уж – неожиданно! – Он довольно энергично потряс наши руки и жестом пригласил сесть на стулья перед его столом. – Простите, у меня кресел нет. Мне тут приходится встречаться с публикой куда как менее почтенной! Кофе? Чаю?

Мы вежливо отказались, и он снова сел на свое место за столом.

–  Чем обязан?

Мы с Шаляпиным переглянулись.

–  Видите ли, Иван Николаевич, – сказал я. – Мы хотели бы переговорить с одним из ваших – подопечных.

–  Вот как? Но у меня их тут много. С которым?

Я описал ему Блоху и дело, по которому тот – попал в Бутырку. Виноградов вызвал канцеляриста и затребовал дело заключенного. А потом снова повернулся к нам, с интересом глядя на Шаляпина.

–  Ну-с, для начала я обязан по долгу службы задать вам ряд вопросов. Я понимаю возможный интерес господина Гиляровского: оборванцы и каторжане – его обычные визави…

Он засмеялся. Я же сдержанно улыбнулся этой двусмысленной шуточке.

–  Но вы, Федор Иванович… Я, кстати, видел вас в «Псковитянке». И восхищен! Да-с! Восхищен, как и вся Москва, вместе с генерал-губернатором. Но вам-то что за дело до этого… заключенного Пестрякова по кличке Блоха.

–  Я… – промямлил Шаляпин, но тут мне удалось перехватить инициативу.

–  У Федора Ивановича творческий интерес, – сказал я быстро. – Заключенный Пестряков – шарманщик. Поет на Хитровке. Мы с ним услышали от него одну народную песню, которую Федор Иванович хотел бы записать.

–  Да! – облегченно воскликнул Шаляпин. – Прекрасно! Именно так!

Виноградов поднял брови и легко побарабанил карандашиком по зеленому сукну стола.

–  А… Что за песня заинтересовала такого певца, как вы? Разве их так много, чтобы вы не знали какой-то песни?

Я увидел, что Шаляпин развернул плечи, попав в знакомую стихию.

–  Ну что вы, господин Виноградов, – пророкотал он бархатно, как кот при виде крынки с маслом. – Народ сложил тысячи песен. И все их запомнить – совершенно невозможно. Часто они отличаются не так уж и сильно – там изменили слова, тут – немного подправили мелодию. В одной губернии поют так, – он запел на весь кабинет:

 
По диким степям Забайкалья,
Где золото роют в горах…
 

А южнее вот так…

Он пропел те же строчки, но звучали они действительно иначе.

–  А вот донские казаки, так те поют совсем по-другому. А кубанские – по-своему. Нет, народная песня – это океан. Нам его не выпить.

–  Да-да, – кивнул Виноградов, принимая из рук вошедшего канцеляриста тонкую картонную папку с делом Блохи. – Понимаю. У нас ведь тут сидят со всей России. И как начинают в камерах песни орать – так полный бедлам. Очень разнообразно орут.

Шаляпин чуть не поперхнулся от такого определения.

–  И где ж вы будете исполнять эту, с позволения сказать, песню?

–  На концертах.

–  И что, публике нравится это простонародное пение?

–  Определенно, – твердо сказал Шаляпин, – конечно, после обработки композитором.

–  А! После обработки… – протянул Виноградов, проглядывая листки из дела. – Ну-с, господа, а знаете ли вы, за что сидит этот самый Пестряков Яков Никитович? За убийство ребенка! Видали? И у этакого злодея вы хотите песню записать.

–  Что поделаешь, – вздохнул я. – Федор Иванович способен и в куче навоза найти алмаз.

–  Да уж… навоза тут куча, – пробормотал Виноградов, но тут же спохватился: – Я образно выражаюсь, конечно. В замке у нас порядок и чистота. А вот души наших подопечных – это, конечно, не чистая светелка. Так-с, полагаю, у вас нет ни записки от следователя, ни постановления судьи. И Пестрякову вы родственниками не приходитесь, надеюсь?

–  Нет.

Он захлопнул дело и положил его себе под руки.

–  По закону я не имею права предоставлять вам свидание с заключенным без официальных документов. Прошу простить.

Надзиратель сделал паузу, а потом рассмеялся, обдав нас новой струей запаха от гнилых зубов.

–  Но ради вашего великого искусства, Федор Иванович, и ради вашего писательского таланта, Владимир Алексеевич, я вам это свидание устрою. Только никому ни полслова об этом. Договорились?

Мы с Шаляпиным одновременно выдохнули и заверили Виноградова в своем молчании.

–  Хотите, чтобы я вас проводил?

–  Не смеем беспокоить, – ответил я. – Тем более что раз уж мы идем в обход правил, так и вам, наверное, не с руки быть с нами.

–  Вы меня нисколько не обеспокоите, но, впрочем, увы, надо заниматься делами. Я дам вам провожатого. Прощайте, господа! Да! Федор Иванович! Не откажите в ответной любезности!

–  Какой? – насторожился Шаляпин.

Виноградов вдруг покраснел.

–  Племянница у меня… Большая поклонница ваша. Мечтает сама стать певицей. Не могли бы вы послушать ее как-нибудь? Дать пару советов мастера дебютантке…

–  Конечно! – согласился Шаляпин. – Приводите в театр вашу племянницу. Прослушаю ее с удовольствием.

–  О! Спасибо! Спасибо!

Мы попрощались тепло, почти как родные. Шаляпин, выйдя вслед за капралом, назначенным нам в провожатые, тут же нахмурился.

–  Знаем мы таких племянниц, – пробормотал он, наклоняясь ко мне так, чтобы служивый не слышал. – Небось любовницу завел и хочет прихвастнуть перед ней. На что я иду ради всего этого дела, Владимир Алексеевич!

Я легко похлопал его по руке, благодаря за такое страшное падение в бездны популизма.

Мы прошли по коридору с высоким потолком и серыми унылыми стенами, вдоль которых были закрытые железные двери с «глазками» и запертыми на засов отверстиями для подачи пищи. Потом капрал отпер одну из дверей и впустил нас в комнату для свиданий, в которой стояли стулья, привинченные к каменному полу железными скобами. Когда капрал ушел за Блохой, Шаляпин сел на стул и огляделся, несколько раз громко хмыкнул, проверяя акустику, а потом тихо пропел:

 
Не слышно шуму городского…
 

– Хотели бы здесь выступить, Федор Иванович, – спросил я, – перед заключенными?

–  А почему нет? – резво обернулся он ко мне. – Тоже публика. И благодарная! Вспомните, как меня принимали в «Каторге» – пою лучше, чем Шаляпин! Если уж лучше, чем сам Шаляпин, – значит уж лучше всех!

Он рассмеялся.

–  Однако каков этот надзиратель! – продолжил певец. – Как он держит себя в своем царстве! Я поначалу подумал – вот сейчас кликнет солдат и закует нас в кандалы за самоуправство. Место-то, какое… страшноватое.

–  Вас в кандалы? – улыбнулся я.

Шаляпин нахмурился:

–  Зря смеетесь, Владимир Алексеевич. По паспорту я из крестьян. Так что любой такой тараканий сатрап имеет полное право высечь меня кнутом на конюшне…

–  Ну уж так и любой, – усомнился я. – Сейчас не крепостное право. По закону не может.

–  Может-может! – заупрямился Шаляпин. Видно было, что низкое происхождение тяготило его – перспектива из восторженно рукоплещущего зала оказаться на конюшне, похоже, преследовала его, хотя после отмены крепостничества такой перспективы на самом деле и не было.

–  Зато потом как он перед вами залебезил, – сказал я, чтобы успокоить певца. И тот моментально заулыбался, хотел что-то ответить, но тут дверь отворилась и впустила Блоху. Голова его была плохо, с царапинами, обрита – от вшей. Тюремная роба грязна и помята. Глаза потухли, выражая покорность судьбе – видно было, что он уже смирился с несправедливостью своей участи – обычная наша русская черта, которую я встречал у многих – именно поэтому люди гордые и несломившиеся вызывают в нас невольное уважение, даже будь они трижды душегубцами и разбойниками.

–  Привет, Блоха! – приветствовал я его. – Как ты?

–  Спасибо! – поклонился шарманщик. – Благодаря Богу и вам все хорошо.

–  Садись!

Он присел на краешек пола и уткнул взгляд в цементный пол.

–  Послушай, Блоха, – продолжил я бодро. – С тобой поступили несправедливо. Поступили гадко. Но мы постараемся тебе помочь, вытащить тебя отсюда. Нам только надо узнать, кто на самом деле убил твоего Щегла.

Блоха вздохнул:

–  Нешто я знаю? Да и знал бы… Видать, судьба мне. Бог наказал за грехи.

–  Ничего! Ты только ответь мне на вопросы.

Блоха пожал плечами:

–  Ты говорил, что это не в первый раз, когда пропадали мальчики на Хитровке. А кто еще пропадал?

Шарманщик сморщил лоб, вспоминая:

–  Тюря. Еще Сёмка Жила. Да близнецы Фролка и Лёнька Свищовы. Это из моих. Да у бабки Фимы малец.

–  Всё?

–  Были и еще. Не помню, барин.

–  Ну хорошо, – сказал я. – Тогда ответь на еще один вопрос. Есть на Хитровке врачи?

–  Врачи? – переспросил шарманщик.

–  Ну к кому вы ходите, если заболеете или поранитесь?

Блоха еще подумал.

–  А ни к кому. Сами помаленьку лечимся. Водочкой. Разве старик-латыш…

–  Который латыш? – переспросил Шаляпин.

–  Приходит по четвергам такой, – ответил Блоха. – Дохтур. Фамилия у него такая… не упомню. Борзый, что ли. Приходит к Рудникову. Ему, говорят, власть платит, чтобы он хитровских пользовал от болезней. Но это если совсем плохо кому. Но к нему немногие ходят. Разве кто из благородных.

–  Каких благородных? – удивился певец.

–  А есть такие…

–  Я вам потом расскажу, – пообещал я Шаляпину, опасаясь, что он сейчас собьет Блоху с мысли. – Видал ли ты того доктора?

–  Видал раза два, когда он шел.

–  И какой он с виду?

–  Какой?

Блоха снова наморщил лоб и развел руками:

–  Такой, высокий…

–  А шляпу он какую носит?

–  Такую… Господскую.

–  Цилиндр?

–  Во. Такую.

Мы с Шаляпиным переглянулись.

–  А палка у него есть? – спросил Шаляпин. – Трость?

Блоха кивнул.

Шаляпин снова взглянул на меня со значением. «Он!»

Я поблагодарил Блоху, еще раз пообещал ему помощь в освобождении, которую он, похоже, пропустил мимо ушей, и, позвав караульного, отпустил в камеру.

На обратном пути, когда мы шли длинным коридором, Шаляпин вдруг попросил у сопровождавшего нас к выходу капрала дозволения посмотреть в окошко камеры.

–  Не положено! – ответил служивый.

–  Ну пожалуйста. Отвори на минутку.

–  Так зачем вам?

–  А вдруг и я кого убью? Так хочется примериться – где сидеть придется, – хохотнул нервно Шаляпин.

Капрал посмотрел на него как на сумасшедшего. Но, видимо, вспомнив, что мы гости его непосредственного начальника, он все же остановился.

–  Только вы поаккуратней, – предупредил он. – Контингент у нас сами знаете, какой. Хорошо, если пошлют, а то и кинуть чем-то могут, если увидят, что это посторонний. Со мной-то такие шутки плохи, а вот вы – другое дело. Я крышку откину, вы гляньте, но недолго.

Он отодвинул засов с квадратной дверцы, через которую сидельцам передавали еду, и открыл ее. Из отверстия шибанула струя горячего перепрелого воздуха. Шаляпин приблизил к ней лицо. Несколько секунд он пристально вглядывался внутрь, а потом посторонился, уступив место. Мне было действительно любопытно, как выглядят камеры знаменитой Бутырки, и потому я тут же воспользовался возможностью.

Это была небольшая комната с оштукатуренными стенами, которые, впрочем, выглядели далеко не новыми из-за желтых высохших потеков и надписей, выцарапанных на штукатурке. Высокое маленькое оконце в толще стены, распахнутое наружу, было забрано изнутри толстой решеткой. По обе стены стояли трехэтажные нары, на которых сушилось белье – грязные подштанники, портянки и рубахи. И всюду сидели и лежали полуголые от духоты люди с бритыми головами. Кто-то курил «козьи ножки», отравляя, несмотря на отворенное окошко, и так спертую атмосферу. Несколько человек смотрели на дверь – заслышав звук щеколды, они пытались разглядеть, кто там. Один из них что-то прятал за спиной – вероятно, самодельные карты.

–  Ну, ты! – заорал вдруг небольшого роста преступник. – Папиросы давай! Тут тебе не зоопарк!

Я отошел от окошка, и капрал снова закрыл его на засов.

–  Ну все, что ли? – спросил он. – Пойдемте?

Когда мы вышли за ворота Бутырского замка, Шаляпин вздохнул полной грудью и приосанился.

–  Как хорошо на воле! Вот теперь я понимаю, отчего они с каторги бегут.

–  Не все, – возразил я. Образ покорного своей судьбе Блохи все еще стоял перед моими глазами. – Некоторым тюрьма – как дом родной.

–  Ну и дураки! – припечатал Шаляпин, а потом весело обернулся ко мне: – А что, Владимир Алексеевич! Теперь-то мы найдем этого убийцу? Вот только как бы вычислить этого доктора-латыша?

–  Это не так сложно, – ответил я. – Можно, конечно, обратиться к городовому Рудникову. Но связываться с ним не хочется. Да есть и другой путь. Как вы? Пойдете завтра со мной знакомиться с – врачом?

–  Конечно! Только с утра не смогу. Давайте в два?

Мы пожали друг другу руки и расстались.

По дороге домой я зашел в книжный магазин и купил справочник частно практикующих врачей Москвы – в прошлом году его выпустила Московская медицинская палата по требованию генерал-губернатора, чтобы приезжие знали, куда обращаться за врачебной помощью. Из всех врачей, записанных живущими возле Хитровки, мне подошел только один – с латышской фамилией.

Доктор Берзиньш Яков Карлович.