Текст книги "Дипендра"

Автор книги: Андрей Бычков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

17

Четыре наголо обритых монаха, малиновые рясы и желтые подрясники, тонкие руки и коричневатые пальцы. Монахи склонились над магическим узором, держа в руках длинные тонкие трубки, из которых, плавно выстраивая композицию, сыпался мраморный песок – мириады и мириады разноцветных песчинок. Тщательно прицелившись, монахи осторожно насыпали песок, расширяя и расширяя узор.

Песочная мандала жила и издалека казалась даже какой-то влажной. Издалека она напоминала какое-то фантастическое животное, постепенно, день за днем расправляющее на солнце свои причудливые щупальца-лепестки, сквозь которые словно бы просвечивали его загадочные внутренние органы. Синяя песчинка за синей, красная за красной, мгновения, что складываются в целую жизнь.

Павел Георгиевич стоял и смотрел. Он снова думал о сыне. В зале, где насыпали мандалу было тихо. Слышен был только странный, цикадный какой-то звук. Словно бы склонившиеся на коленях над мандалой монахи с их оттопыренными локтями и вытянутыми вперед трубочками были не людьми, а кузнечиками. Павел Георгиевич прислушивался к стрекоту этих нехитрых инструментов, «чак-пу», как называли их монахи, осторожно водя металлическими палочками по боковым зазубринам своих трубок и так, дрожанием, подгоняя песчинки, чтобы те осторожно ссыпались, текли, заполняя предназначенное им в картине место. Песочное жилище бога, который принимает здесь форму абстрактного магического цветка.

Он стоял и смотрел, как течет и течет яркая мелкая мраморная крошка. Песок зеленый, песок красный, белый песок, синий… Вот вырастающий сам по себе урожай, вот знак священной коровы, знаки девы гирлянд, девы цветов и девы светильников… И в центре знак Амитабы – Будды Безграничного Света, его магический семенной слог.

Глядя на склонившиеся спины монахов, Павел Георгиевич вспомнил, как выписывал своего Христа (два года назад он, уже в зрелом возрасте, принял-таки православие), как подправлял ультрамарином глаз Спасителя, чтобы взгляд Его был еще пронзительнее. В храме тогда было тихо, он вспомнил, как вдруг запел и даже стал пританцовывать, так ему понравилось то, что получалось, но сразу же опомнился, ведь он расписывал тогда алтарь. На улице шел дождь, маленькая девчонка, дочка певчих, мокла под дождем, она неподвижно стояла в цветах и улыбалась, ей нравилось стоять под струями дождя и намокать, намокать. Девочку позвали, но она по-прежнему не двигалась и стояла, незаметно трогая пальцами мокрые нарциссы и георгины. Глаз Сына Божьего, который, если вот здесь, еще чуть-чуть подправить, будет еще более глубок… Павел Георгиевич возвратился к мандале, перед которой он стоял. Другие художники насыпали дом другого бога. «Бога, где он, бог, был… Бога… какого?.. Когда-то я рисовал и Шиву…» Он вдруг почувствовал какое-то странное присутствие, словно бы и Вик тоже стоял здесь, рядом с ним, здесь, глядя, как насыпается эта мандала. «Другого… Не в этом дело… Важно лишь, что бог».

Колокольня… Как они, Вик с Лизой примчались вдруг в деревню, где он работал. Легкие и ясные. Он никогда не видел сына таким счастливым. Тогда подумал, что, быть может, вот и настал наконец час, когда то, что нарастало годами, отчуждая и разводя их все дальше, их, отца и сына, все, что привело к последней ссоре, наконец исчезнет и в свете этой любви Виктори наконец простит его. «А к колоколам?» – сказала Лиза. Узкий черный лаз наверх и это сдавленное чувство от сжатого пространства, Вик поднимался первым, держа в руке фонарь, за Виком Лиза, а вслед за Лизой он, тоже с фонариком. В ходе наверх было очень круто, ступеньки были высоки. Освещая их, он не мог не видеть ее ноги. Ведь икры поднимались напротив его лица, а выше, как зонтик, покачивалась ее коротенькая юбочка, в сердцевине которой под легкими облегающими ягодицы трусиками… «Зачем?! Господи, зачем же Ты так, в Своем же храме?!» Нет, он не хотел. Он хотел лишь освещать ступени. Наконец они выбрались наружу. Солнце садилось и колокольня словно бы плыла. Мелькнуло: «Сказать про небо?» Как вечерами он иногда смотрит отсюда на крылья облаков. И не сказал. Вик, незаметно раскачав, ударил. Упругий удар звона медленно, как шар, поплыл, заполняя и заполняя пространство. «Ой, мамочки, не надо», – засмеялась Лиза, закрывая пальчиками уши. Снизу бородато погрозил церковный староста. Павел Георгиевич вдруг подумал, что Лиза, принимая сторону Вика, наверняка будет испытывать к нему неприязнь. «Хотя, если они будут жить отдельно…» Закат пронзил и эти мысли. Закат пронзил закат.

18

– Вот в этом все и дело, – как-то странно опустив голову, сказал Дипендра.

Мы пили у него в номере.

– В чем? – спросил я.

– Не знаю, как бы это объяснить.

Он как-то сник. Я никогда не видел его таким грустным. Солнце уже село и стоял какой-то тихий странный свет. В окно я увидел, как по реке под только что зажегшимися на мосту фонарями скользит одинокое и узкое каноэ. Его стрела с нереальным каким-то каноистом почти сливалась с бликами воды и в этом вечернем свете была бы почти незаметна, если бы не ее скользящее движение. Небо с каждым мгновением меняло свои оттенки, истончаясь к горизонту и темнея наверх, где уже проступала, чернела фиолетовая синева, протыкаемая кое-где тонкими иглами холодных звезд.

– Бог умер, – сказал третий, тот, кто был с нами. – А мы все никак не хотим в это поверить.

Я молчал. Я почему-то вспомнил, как отец рассказывал однажды про Иуду, что Иуда, чтобы попрать умевшего летать Христа похитил хитростью тайное имя Бога, и тогда взлетел над Ним, над Христом, и стал мастурбировать, испуская вниз на Спасителя свое черное семя. Так было написано в Тольдот Иешу, антиевангелии.

– Не знаю, – повторил Дипендра и разлил «джек дэниэлс» по рюмкам.

Мы пили его со льдом.

– Религия – это зонтик, – сказал третий, он щелкнул зажигалкой, освещая свое лицо, и закурил, – как сказано у Гваттари и Делеза.

У него было, у нашего третьего, лысое какое-то лицо, почти без бровей и без ресниц, вдобавок он и брит был наголо. Мясисто выделялись ноздри на этом немного розоватом фаллосообразном каком-то лице. Он был голландец по национальности и изучал здесь квантовую теорию калибровочных полей. Мы познакомились с ним в одном из баров за пулом и теперь иногда вместе выпивали.

– Не знаю, – продолжил он. – Мне страшно, когда я задаю эти вопросы себе – зачем все это? Зачем моя жизнь? Если миллиарды лет меня не было, потом я откуда-то появился, а потом опять исчезну. И снова миллиарды миллиардов лет. И что моя жизнь по сравнению с этим? Вспышка. Я исчезаю навсегда. Миллиарды миллиардов миллиардов…, – он помолчал, а потом добавил с какой-то горькой усмешкой:

– Но меня-то уже не будет никогда… Бессмыслица.

Он положил сигарету и как-то нервно выпил. Мы тоже выпили. Свет почти совсем погас, но Дипендра не поднимался, чтобы включить хотя бы настольную лампу. Над рекой повисла дуга моста. Светились фонари, отражаясь в черной воде. Дробясь, они словно бы пытались плыть по частям и зыбко оставались. Сквозь их блики проскользил обратно невидимый почти каноист. Дипендра как-то странно замер. Я знал, что он был глубоко религиозным человеком (несмотря на все наши похождения), и я не понимал, почему он не отвечает этому голландцу, почему не скажет про перерождения, ведь он «хинду» и верит, что будет жить опять. Он же рассказывал мне однажды, что ламы и брамины могут даже перерождаться по своей воле, оставляя знаки, где их искать. Я даже запомнил, что у тибетцев, где самая сильная магия, это называется «тулку». Бывает даже, что один «тулку» перерождается в виде нескольких людей, например, в трех своих манифестациях – речи, ума и тела. Но сейчас принц (а только я во всем университете и знал, что он принц, Дипендра просил не говорить никому; я, кстати, догадался сам и сам сказал ему об этом), сейчас принц молчал. Фиолетовая тень легла на его красивое лицо.

– Из этого страха, – тихо и как-то вкрадчиво продолжал голландец, – и рождается то, что принято называть религиями. Иначе же человек должен сойти с ума, если у него хватит пороха приблизиться к этому последнему вопросу и спросить себя со всей ясностью и со всей безжалостностью: «Если я умираю, то весь и навсегда?» Без обмана, не теша себя мыслями из классиков, а со своей и только со своей трезвостью, собрав для ответа все силы своего маленького и единственного «я».

Он как-то злорадно усмехнулся, поднимая свою пустую рюмку и почти вскрикнул:

– Наливай!

Мне стало страшно. Как будто я заглянул в какое-то черное подобие колодца. Неясное чувство вдруг стеснило мне грудь. Я вспомнил то, что так тщательно изгонял из своей памяти – как однажды, когда мне было так плохо, после смерти матери, еще мальчиком я попробовал найти ту церковь, где когда-то бабушка ставила свечу, чтобы я родился. Я ехал на троллейбусе, я почему-то думал, что встречу там мать. Вышел и долго искал. «Церковь? – пожала плечами какая-то женщина. – Да, здесь вроде была, но ее снесли уж давно. Да тут через три остановки другая есть, ты малый не расстраивайся». Но той, где я родился и где я хотел встретить мать, той не было. Пустой, холодный и какой-то окаменелый я поехал обратно. Это был такой же бездарно раскрашенный троллейбус, того же цвета, с той же рекламой «Чаппи». Чтобы не разрыдаться, я вышел, не доезжая остановки до метро, и пошел пешком, закрывая лицо ладонями, чтобы прохожие не видели, как некрасиво я плачу.

– Хей! – засмеялся вдруг голландец, выпивая залпом (я даже не заметил, как Дипендра снова налил). – Помните то драг-шоу?

Голландец тоже был там.

– Так это, – сказал он, зажевывая виски олениной, – это было, оказывается, не драг, а дрэг. Дрэг-шоу. Драконовское, дьявольское шоу. Потому что там были не бабы. Те толстухи, помните? Это были мужики, изменившие свой пол!

Голландец истерически захохотал, откидываясь. Дипендра медленно встал и зажег лампу.

– Про это, – сказал он, как-то странно взглядывая на меня, – написано и в вашей книге Апокалипсиса.

– Про что? – переспросил голландец, словно бы вопрос был обращен к нему.

– Конец света, – тяжело ответил Дипендра.

– Что ты имеешь ввиду? – откинулся голландец.

– Перемену пола.

Он достал еще бутылку «джек дэниэлс», и мы как-то отрывками, но все же довольно быстро ее прикончили, смывая неприятный осадок этого странного разговора, слишком уж серьезного, может быть, чтобы его продолжать.

Но дальше вечер как-то не клеился. Мне захотелось напиться. Я чувствовал, что и голландец тоже не прочь напиться. Дипендра достал из холодильника еще бутылку. Он был мрачен. Вдруг взял телефон и заказал yellow cab – такси.

– Куда ты? – пьяно спросил голландец.

Я видел его двойные какие-то глаза, там словно бы что-то еще отслаивалось и что-то обнажалось в мутной и одновременно прозрачной склере.

– Все, все едем, – с мрачной решимостью сказал Дипендра.

– Куда?

– Куда? – пьяно повторил я.

– В “Доллз”, – с раздражением, сквозь зубы (я никогда его таким не видел) сказал Дипендра.

Я был удивлен. Ведь «Доллз» это же стриптиз-бар за парком, по дороге к Коралвилю?! Туда ездили и за проститутками.

«А как же Девиани?» – чуть не спросил было его я, зная о его тайной помолвке.

Он посмотрел на меня так, словно прочитал мои мысли и добавил:

– Или в Давенпорт.

Это было откровенно порнографическое казино на Миссисипи.

19

Опиши кирпичные стены, и стол, и эту комнату и снова кирпичные стены, их продолжение за окном, две стены, как они сходятся, образуя острый угол. Опиши их, чтобы они исчезли. Кали, чтобы они исчезли. Выйди как бы по рассеянности, зажмурив глаза, дорога из тюрьмы, вдоль насыпи манговые деревья. Синеватые горы вдали, рисовые поля и какой-то другой город, куда можно войти незаметно, затерявшись в толпе. Торговцы зеленью, зазывалы, рикши, продавцы старинных монет, птицы и женщины, много женщин – странные, разные, как пчелы, как змеи и как цветы, как старинные монеты, не знающие слова ни на русском, ни на английском, как лианы и как ножи, как реки и как телефоны, как подушки, как пирожки, гипсовые, негнущиеся женщины и женщины из воска и пластелина, пластмассовые женщины вымышленные в живой траве, обманчиво сухие гнезда, вазелин и еще раз вазелин, воображение и работа, загадочное слово «кондом». Значит, опять несвобода? Вперед, вперед, прорывая, в новую жизнь, туда, где так горячи и нежны тиски любви. Лиза? Здесь – рассмеяться, а может быть, и заплакать, свобода над и свобода поверх, свобода и несвобода, семена кармы, которые люди – как мы с тобой – не знаем, ни как оплодотворить, ни как сжечь… Мысль о их новом короле и возвращение этой тупой и жестокой реальности. Они, похоже, действительно собираются меня к чему-то приговорить, вчера было еще два допроса. Подробно допытывались о Дипендре. Бессмысленность и абсурдность всего… Куда я попал? Огромные, безжалостные жернова слепой космической машины. Все возвращается на круги своя. А мне сейчас хочется просто поебаться, не важно с кем, Лиза прости, ты конечно, единственная… Дайте хоть что-нибудь живое, чтобы прижаться, чтобы войти, спрятаться и исчезнуть. Спрятаться в пизде, а если ее нет, то хотя бы в кулачке, если не способен спрятаться в боге… А может быть, и бог это такой же кулачок, только побольше. Вот почему они собираются мне это отсечь. Неужели они и в самом деле… собираются меня рубить… как мясо… о Господи?!

Я вдруг почему-то вспомнил, как первый раз взбирался наверх по канату в школьном спортзале. Я был в тонких сатиновых «трениках» и с каждым моим подтягиванием наверх канат ребристо и ласково трогал меня там, между ногами. И чем выше, тем слаще и слаще. От высоты и от нарастающего и нарастающего в моем теле сладостного чувства у меня закружилась голова. Снизу на меня восторженно смотрели девочки. Почти под самым потолком меня настигла сладостная судорога, я едва не отпустил руки. Так первый раз в жизни я испытал оргазм.

20

Мы вышли на улицу, но такси, заказанного yellow cab, почему-то не было.

– Черт бы их всех разодрал, – выругался Дипендра.

В свете фар черная белка перебегала дорогу перед одиноко несущимся грузовиком.

– Господи, а Ты хочешь, чтобы мы туда поехали? – захохотал голландец, закидывая свое голое лицо, в глазах его отразились иглы. – Тебе проще, – продолжил он, обращаясь теперь к Дипендре. – У тебя религия, ритуал, все схвачено – что и как. А вот мне, когда придет час, что мне выбирать? Чем ваш индуизм, ты прости, конечно, – он пьяно покачнулся, – лучше иудаизма или ислама? А у нас вот – христианство, да и то не одно, а несколько – католики, протестанты, – он стал загибать свои волосатые пальцы. – православные опять же, – он ткнул указательным и в меня, хотя я и не был крещен. – А еще, понимаешь, шаманы, опять же, там со своими духами предков. Кому верить? Кого выбирать, когда я буду того эт-та… гоп-гоп, – он сделал какой-то странный жест, – копыта, короче, откидывать? Не-ет, ты скажи мне, дорогой Дипендра!

Он взял принца за пуговицу и притянул к себе, пьяно обняв. Ноги его подкосились и голландец буквально повис на шее у Дипендры.

– Ну, ну, Крис, держись, – сказал принц, еле успевая подхватить голландца, а не то бы тот непременно обрушился на асфальт. – Ты же естествоиспытатель.

Голова Криса мягко и непредсказуемо ходила из стороны в сторону, как на шарнире. Принц кивнул мне, чтобы я помог ему посадить приятеля на бордюр.

– Так как они меня поделят эти ваши Иисусы, Будды, Магометы, Шивы? – снова заскрежетал зубами Крис. – Или мне опять надо будет выбирать самому, какой дорогой спускаться в Чистилище? Не-ет, они и после смерти будут раздирать меня на куски!

Он вдруг пьяно захохотал, неожиданно откидываясь спиной назад, на тротуар. Я испугался, что он разобьет себе голову, ударившись затылком, но у него, похоже, была крепкая скорлупка. Голландец словно бы и не заметил удара. Мне показалось, что я услышал странный, звонкий какой-то звук, как будто внутри его головы была спрятана музыкальная шкатулка. Крис продолжал остервенело и даже как-то жестоко хохотать. Рот его был широко раскрыт, я видел темные серые пломбы и рядом золотые блестящие коронки. Страшный и глубокий был этот его рот. Голландец непроизвольно выдул слюнной радужный пузырь и вдруг, будто бы нарочно разрушая его пленку, глубоко закашлялся.

– Дипендра, – обратился я к принцу, кивая на переворачивающегося на живот Криса, тот уже подтягивал под себя ноги, как подстреленный бизон, дрожа и мучительно пытаясь подняться на четвереньки. – Может быть, отложим? Куда его тащить в таком состоянии?

– Ну, в конце концов его можно опустить где-нибудь вон там, – невозмутимо отвечал Дипендра, кивая на клумбу. – Сейчас тепло, пусть подышит свежим воздухом, проспится.

Крис неожиданно захрипел.

– Я знаю, – проговорил он, – ты хочешь, чтобы меня тут убило молнией или на худой конец раздавил автомобиль, чтобы меня наконец покарало. Не выйдет, не получится, мой дорогой! – он встал на корточки и, опершись рукой о фонарный столб, медленно поднялся. – Не беспокойтесь, господа. Я поеду с вами!

Голландец пьяно, сквозь зубы засмеялся и сделал правой рукой неприличный жест.

– Ну ты и фрукт, – со странной усмешкой сказал Дипендра. – Ты нам, однако, нравишься все больше и больше.

– Кому это вам, Шиве, Брахме или Вишну? – издевательски захохотал Крис.

Рядом с нами неожиданно остановился полицейский автомобиль, включив свои нарядные синие и красные мигалки, и два рослых с самодовольными мордами сержанта вышли из машины.

В тот раз мы так и не попали ни в Давенпорт, ни в «Доллз». Нам пришлось волочить Криса обратно в гостиницу. У Дипендры были причины не препираться с копами. Он пребывал здесь инкогнито и не хотел заголовков в газетах, что-нибудь типа – «непальский принц попал в американскую полицию» или «чем занимается восточная аристократия в странах Запада».

В «Доллз» мы, однако, поехали через день, хорошо проспавшись. А потом еще раз через день. А потом через два дня. И так стало получаться, что мы бывали там все чаще и чаще, пропуская занятия в университете. Не скрою, что поначалу мне все это было мучительно и тяжело, но я боялся насмешек со стороны Криса и Дипендры. Эта проклятая Клара… Но в конце концов с проститутками это делать проще, особенно… особенно с черными или с желтыми, эти расы словно бы и созданы только для того, чтобы их ебать, чтобы неосознанно мстить им за белизну своей кожи. Я, конечно, брал деньги у Дипендры, но не всегда. Время от времени мне хотелось продемонстрировать ему свою состоятельность. Деньги особенно проявляют себя как источник независимости, когда дело идет о женщинах. Так или иначе, но две тысячи долларов, выданные мне на проживание отцом, постепенно кончились, как говорится – вышел срок. Эту роковую мысль о сроке (а точнее о расплате) я старался не пускать в свое сознание, считая ее саму за проявление слабости и мещанского благоразумия, которое, кстати, так презирал отец. «Добродетели заурядного человека пожалуй показались бы пороками и недостатками у философа», как было выписано из Ницше в его книжечке. Вдобавок ко всему я стал заваливать один за другим экзамены. Собственно, я и не жаждал учиться. Информатику я и так знал, и даже кое в чем образовывал и Дипендру, обучая принца, как пользоваться хакерскими программами, как вскрывать официоз и оставлять там что-нибудь живое – талантливую картинку какую-нибудь или похабное словечко. Дипендра радовался как ребенок, когда мы влезали в какой-нибудь газетный звездно-полосатый сайт и впаривали им там что-нибудь ядрено русское или трагически непальское. Я помню, как однажды он вклеил в какой-то пропентагоновский дифирамб лежащего Шиву с метровым фаллосом и с приседающей над ним изумрудно-черной обнаженной Кали, это было одно из канонических индуистских изображений божественного танца, разрушающего миры.

Дипендра иногда появлялся в профессорских кругах нашего университета, выдавая себя за богатого путешественника (каковым, собственно, и являлся). Над этими тусовками он потом часто хохотал. Я помню, как однажды, издеваясь, он стал плеваться прямо в такси, сунув негру-шоферу пятьдесят долларов на чистку салона. Это было по дороге в «Доллз». «Вся эта ебаная карьеристская тусовка, они ставят из себя независимых писателей, художников, музыкантов, а сами только и делают, что приседают перед каждым денежным мешком». «Ну ты зря так на всех-то катишь, – попробовал оспорить его Крис. – технологии и пиар тут на высоте». «Да, пиар на месте, – оборвал его Дипендра. – но все живое и не ночевало. Они просто зажрались здесь, они разыгрывают эти роли, не осознавая, что они давно уже просто големы. Я был здесь вчера в одном из литературных салонов и слышал, как они разговаривают: «У-уу, тот-то сделал такую карьеру. А такой-то получил такую-то премию». В конечном счете их всех интересует только это. За всеми их свободами и правами человека нет никакой реальности, только оторванные от означающего знаки, как пытался учить вас ваш же Бодрийяр, и только за властью и деньгами – те обстоятельства, те унизительные причины, как они вынуждены их добывать, вот почему здесь так развит психоанализ, пришедший на смену религии. Потому что, как я здесь убедился, чаще всего они их просто выпрашивают у надменных и тупых государственных чиновников и богачей, а те играют в меценатство, откровенно хамя и чуть ли не пердя всей этой интеллектуализированной профессуре в лицо, чтобы не забывались». Не скрою, что меня слегка задели последние слова Дипендры. Но ведь в конце концов, утешил себя я, я никогда не просил у него денег на девочек. Он сам мне их предлагал. Кроме того я уже знал, что как каждый аристократ, принц постоянно потешался над буржуазией и признавал только то западное искусство, что в лучших своих произведениях высмеивало общество, породившее его. «Ваша свобода только в том, чтобы проклинать свою несвободу или иронизировать над ней», – ухмылялся он. «Неправда, – горячился Крис. – Ницше завещал: Свободен от чего – какое дело Заратустре? Свободен для чего…» «Бог умер, – говорил тот же ваш Ницше», – язвительно перебивал его Дипендра.