Текст книги "Тот же и другой"

Автор книги: Андрей Бычков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

8

Эти тела лежат на кровати. Вжимаются друг в друга, как раздавленные. Кровь. Соловьиные внутренности. Заливка – сиреневый цвет. На длинном шнуре спускается любопытный глаз лампочки. В комнате жарко. Без подушек и одеял, среди старых обоев обнаженные вжимаются друг в друга. Внутреннее есть внешнее. Внешний мир есть внутренний мир. Яркая слепота есть власть ожиданий. Как присутствие по ту сторону. Пустое бардовое, как бардо тёдол. Как раскачка огромных качелей. Аттракцион незрячих. Смотровое колесо. Ничто для смотрителей. Иллюминатор иллюзий. Исчезновение. Без. Во второй раз. В третий. В пятый. Дао дэ цзин – до из. Разгоряченного, влажного. Одно в одном. Наблюдение непостижимо. Головокружительные орбиты. Падение как возвращение. В коже прикосновений. На кончике языка. Во влажном низе. Глубоко на корнях. Расставь. Разведи. Вот так. Шире. Теперь присядь. Прости меня. Да.

Хотела с Солнцем. Непредубежденная, хотела открыть новый архипелаг. Открыть по диагонали, строго. Как на пересечении линий. На транспортирах тел. На непересекающихся пейзажах. Что появляются из волн. За пустынными желтыми пляжами. Пальмы земли, невинности и безбрачия. Неприкосновение и полет. Замедление. Еще немного помедлить перед. Нисхождение как тотальность. Лавина, да, как лавина. В стремительности падения. Блестящий как гибель. Их больше нет. Их никогда и не было. Как виноградный свет. Пронзительнее гораздо. Безмерный как Икар. Как изобретение крыльев, преданности и любви. Как сон. Как твой сон – Фил.

9

Солнце в городе стояло высоко, но еще не совсем. Сухой воздух лениво шуршал по тротуарам. Пыль вздрагивала, катилась и замирала. Город, нагретый, жал домами. Но наверху, на небе, было широко. Разливалось синим в разные стороны, раскрывалось над головой. Солнце все поднималось и поднималось беспричинно. И люди спешили вдоль земли. А по дорогам шуршали шины. Тарахтели моторы. Машины двигались горизонтально. Кто-то о чем-то спросил. Но Филипп не ответил, Филипп не хотел отвечать, он шагал высоко в небе, рядом с солнцем. В безмерной распахнутой сини. Он вышел в “Just.ru” – название магазина, купить новую игру. И расхотел. Он боялся. Как будто продавцы отложат маленькие мелкие яички, из которых выводится вся эта обусловленность, частная собственность и эгоизм. Что потом уже никуда не деться. Становиться одним из них. Постепенно. Таким же приветливым и фальшивым. Как член общества. Покупателей и продавцов. Расспрашивать о ценах. Разглядывать женщин. Хотеть. Беспрерывно и незабвенно хотеть…

Продавцы вышли из павильонов. Курили, глазели – едут автомобили, спешат прохожие. Женщины и мужчины. Молодые, старые, красивые, некрасивые. В продавцах отражался процесс. И – покорно утомляясь процессом – продавцы постепенно возвращались к делу продаж.

А Фил был по-прежнему высоко. Вместе с солнцем. Оно поднималось над его головой. Он снова подумал о своей чистой беспредметной любви. В этом мире она была бесконечно далеко. Скорее всего, ее придумал Рембо. Или Бенжамен Пере? Что ж. Солнце раскрылось. Не идти же в “Just.ru”. Диджитальная игра? Удержаться в легкости. Простить продавцов. Только чистая и беспредметная любовь. Солнечная звезда падает вокруг мира. И восходит над головой. Ее так трудно удержать. И так легко. Просто идти поверх улиц. Со звездой в голове. Без опоры на плечи. На тротуар плеч. Любовь учит уроки вечером, а отвечает утром. Думает о своем Филе. И так близко, у подъезда. Ее удивленное смешное лицо. А я боялся поцеловать. Новое неизвестное. Икс. Новое море и новая земля. Зачем же писать в мессенджере, что любишь меня, что я тебе снился? А потом кричать на улице, чтобы я от тебя отстал…

10

Пора было опускать бетонные кольца и укреплять стены колодца. Яма могла обвалиться, могло завалить. Вода была все ближе, но и все дальше. Как в пустыне. Татары спускались и поднимались по очереди. Приехал бригадир, сам поднимал их на кованом ведре. По глубине это было уже двадцать второе кольцо, но воды все не было. Татары переговаривались по-татарски. Валентин видел их озабоченные лица. Ему казалось, что они говорят о том, как возвращается все в этом мире, что это только так кажется, что будет как-то по-другому. А все будет, как всегда.

Он ничего не хотел вспоминать. Пусть страшное знание останется позади. Но воды все не было и не было. А Вера приехала и уехала. И телефон ее не отвечал. И телефон Фила не отвечал. И солнце как-то тихо пламенело, слепо раскаляясь на закате. Холодное и безжалостное. «Как когда умер отец», – сказала сама собой мысль.

Татары уходили на закат, черные татары, в сторону неба. Бригадир сказал, что назавтра довезут еще четыре кольца и уже начнут опускать.

– Трудная вода, – пожал плечами бригадир, когда Валентин спросил его, почему воды все нет.

Вечер постепенно рассеялся. Осталась только тьма. Валентин лежал в темноте, ждал звонка. Он не хотел вспоминать…

Психиатр вышел. Эти мои слова: «Я задушу ее, гадина, я разорву ее на части». Я еле сдерживал слезы. А ты молчал. «Ну, что ты молчишь?» – повторил я. Но ты не сказал ни слова, ты не смотрел на меня. Ты даже не сопротивлялся, дал себя отвезти, хотя перед этим, когда я пытался с тобой объясниться и сказал, что все знаю, что мне позвонили из школы и что я открыл твой мессенджер и все прочитал, ты тихо ответил мне, что я сошел с ума – и выскочил из комнаты. Ты мог не вернуться, но ты вернулся. Лег спать. «Надо вызвать скорую, пока не поздно, – сказала Вера. – Ты должен вызвать, пока он спит». «Я знаю». И я все никак не мог решиться. Я знал, что ты мне этого не простишь. Мой сын мне этого не простит… А что я мог сделать? Оставить все. Как есть? Лучше вызвать. Лучше перестраховаться. Это лето. Сначала отец, потом мать. Думал, все кончилось. И теперь ты? Я плакал, когда психиатр вышел. «Я разорву ее на части… Гадина…» Ты молчал, как будто меня не было в кабинете. Как будто у тебя не было отца.

Он сам не знал, почему. Почему все обрушивается сразу. Со всех сторон. Он никак не мог понять, почему умерли его отец и мать. Это у других. Умирают у других. Умирают все. Но его отец, его мать, какие бы они не были больные и старые, они не должны были умереть. Это неправда, что они должны были умереть. Один за другим, этим летом. А теперь Фил?

Он по-прежнему лежал в темноте, слипались глаза… И Рахман вышел под звезды, и присел у изголовья. И Валентин спросил его, что же будет? Но Рахман сказал, что знает только обратно. Они спустились вместе и вместе стали рыть. Рыли маленькими лопатками. «Так, где же будущее?» – спрашивал Валентин. «Оно скрыто глубоко в прошлом», – отвечал Рахман. «А настоящее?» «Его нет». Валентин ударил жалом лопатки. Белая, как соль, черная, как каменный уголь, неподвижная и вечная, как мерзлота. Земля. Как будто они рыли где-то на Антарктиде, где вода никогда не была водой, не смачивала рук и оставалась сухой и тяжелой, как белый спрессованный пепел. «Дальше тебе надо одному», – сказал Рахман. Он зацепился за звезду и выбрался из колодца. И Валентин продолжал один. Под лопаткой проступало белое, мертвое, как будто это была вода. Но это была не вода.

11

Через все шепоты всех криков далеких предместий рассыпанных в ночи через океаны бед идущих на кораблях навстречу пасмурному солнцу в изгнании ленивых

Среди затерянных как затерян и каждый как трещина раскол и разрыв что снова и снова воздвигаются над голубой водой и над солнцем что неважен человек и что происходит с ним неважно что умирает однажды весь под крики птиц что он не может удержаться и не в его силах удержаться как шепчут под ногами скорбящих что касается каждого в прикосновении беды что беда говорит очнись ангел беден.

Так он проснулся один. Клубилась тьма. Как будто кто-то кричал. Крик коснулся его. Почему ты не едешь? – кричал крик. За окнами было темно – во дворе, над лесом и над деревней. Не было видно. Словно бы не было ничего.

«Почему ты не едешь?!»

Валентин уже мчался. Обгонял на скорости редкие грузовики. По встречной. Неизвестность слепила фарами, обнажала. Он уходил со встречки, пропускал, снова выходил на обгон. Нажимал на педаль акселератора.

«Фил», – билось в сердце.

Поезд отогнали назад в туннель. Спустились на рельсы. И сначала не было видно ничего. Только черная тень отъезжающего вагона, какие-то шланги из-под дна. Огромные тяжелые колеса… Валентин сжимал ладони на руле до боли. Гнал прочь фантазм. Встречные фары слепили. Он включил радио.

Это была та же песня. И теперь шоссе было пустынно. И рядом – как будто бы тень отца.

«Stay with me», – пело радио.

Что ты не хотел ехать говорил что нет сил и странное слово круглое овальное где-то вдали госпиталь высокий иллюминатор что можно уже не спешить

И что я знал что надо спешить и что мы должны спешить ты должен спешить я

И ты сидел на краю кровати не в силах подняться и мы уже шли ты говорил подожди дай отдышаться и мы ждали

Я ждал Солнце поворачивалось вокруг Земли и ты говорил а что тут особенного умирают все

И мы уже садились в машину мы не могли остановиться и останавливались никто не может остановиться повернуть обратно настоящее влечет нас

Что я думал что все сделал правильно что медсестры и врачи овальный как под сводом госпела орбита Земли и достижения препараты что кому-то должно повезти

Ты садился в машину почти падал на кресло и пели и пело

«Stay with me»

Я придержал тебя за плечи пока ты садился

О чем они поют? спросил ты

Мы уже тронулись поворачивали на шоссе я молчал

О чем они поют? повторил ты

Я сказал

Как – спросил ты – стэ

Stay – сказал я

Виз – спросил ты

With

Стэй уиз ми сказал ты

12

Жена лежала на диване. Лицо как будто плыло. Жена не узнала Валентина.

«Пьяна», – догадался Валентин.

Дверь в комнату Фила была по-прежнему открыта. Никого. Только раскиданные вещи. На полу рубашка, поломанная коробка из-под игры.

И как будто уже сдвигалось что-то страшное. Под ногами. Пол, этажи. Весь дом складывался. Сдвигалось все, что было раньше. Что оказывалось обманом. И обнажалось что-то другое. Страшное и безжалостное…

– Где Фил?! – закричал он.

Лицо жены пьяно и бессвязно расползалось.

– Где Фил?! – крикнул он снова ей в лицо.

– Фил?

Она бессмысленно захохотала.

13

Как идеальная игра не знает причин, не предполагает следствий. Что ты можешь быть маленьким, можешь быть большим. Можешь умереть, а можешь родиться. Два времени года – до и после – меняются местами, как пространства, согнутые наполовину. В тонкой толщине, в эфемерности, в эфирности, в истончении самых слабых до самых сильных. Как никак. Снова качели. Морская болезнь на суше. И начало – самое маленькое из начал. Росток. Иллюзия. Флейта. Летающий барабан. Как у Пинк Флойд. Из комнаты в комнату. Ищет палочки, молоко. Но его нет, молока. Или наоборот – молока много. Белые «нет». Или «да» чего-то другого? Как идеальная игра. Когда никого нет – уже никого нет. Или еще никого нет.

Под солнце ночи он вышел идти искать. Фонари – близкие корзины с любопытными вниз. Лампочки – зрачки. Со всех сторон. Шуршат, как лучезарные мыши. Сирень ненаглядная на аллее – знак зимы. Светящиеся ботинки девочки. Побежала от карусели. Полтретьего ночи. Светящийся зигзаг. Какая еще девочка в полтретьего ночи… Теплее, теплее, как в той детской игре. Где сидит фазан. Неслышно он прошел по аллее. Гравий шуршал. Вода была рядом. Огромное озеро. Шуршали волны. Шуршало в ушах. Перламутровые мудрые раковины. Прослушивались. Прибой. Как молодой козодой. Причины всегда льнут к причинам, идут толпой к водопою. А следствия льнут к следствиям. И значит, Филипп жив. Где-то совсем рядом. Даже если и мертв.

В троллейбусе навстречу проезжал господин. И Валентин повернул вслед. В обратную сторону от метро. От зигзага и росчерка метро. Где метро уже расписывалось в своей несостоятельности. Отрекалось от себя, от своих поездов и от туннеля. Как будто метро догадалось, что ему не обыграть ни Фила, ни его отца. Потому что игра отца идеальна.

Часть 2

1

Разворот в сторону и укол. Никто не знает. И я не знаю.

Снег склона слепил, ослеплял. Белое, а выше – синее. Опустить защитные, вдохнуть морозный.

Бодрит.

Шурша и вжимаясь в наст, мимо проносились горнолыжники. И Филипп устремился вслед за ними.

Вершина сверкала. И небо синело отчаянно.

Рядом пролетела девчонка, та самая, с которой поднимались на канатке, в красном комбинезоне. Внизу ветер, снег. Она была без перчаток, дула на пальцы, прятала в свитер. А здесь, наверху – солнце, тепло. «Я вчера видела на снегу муху». «Это же было первое марта». «Нет, – сказала она, усмехнувшись как-то странно. – Вчера еще было двадцать восьмое февраля».

Истереть Москву, как о наждак.

И Филипп срезал на повороте – догнать девчонку. Красный комби мелькал впереди. Филипп неумолимо приближался.

Прошел на скорости совсем близко. Проглиссировал – показал искусство. И уже ускорялся дальше, оставляя девчонку далеко за спиной.

Легко перескакивать, опираясь на тонкие уколы. Выскальзывать, ввинчиваться в повороты и отталкиваться от блестящей поверхности. Взвихривать вихри. Врезаться на кант, выноситься на лед. Влетать на вираж с укола легкого и выходить низко на параллельных. Выпархивать на свежий нетронутый снег, как куропатка, и взвиваться с обрыва (смотри, «красный комбинезон»!). Долго лететь, выкладываясь на ветер, вперед, вытягиваясь на носки лыж. И мягко приземляться в ослепительное. Битый снег, увернуться от налетающей опоры, выйти на пологое. И обгонять уже горизонтально, отталкиваясь палками, идти «коньком». Снежно развернуться, перпендикулярно затормозить у канатной станции. Снять шлем, подставляя лицо обливающему, яркому, как влажная фотография, солнцу.

Накатавшись, Валентин вернулся в отель. Тело устало, гудело. Валентин был Валентином. Он не был Филиппом. Он хотел, чтобы Филипп стал таким же, как и он.

Ему было легко не вспоминать, потому что он знал, что ему никуда не уйти от воспоминаний. Но сейчас они все еще были вдалеке. Как за границей экрана.

Он принял душ и спустился в кафе. Широкоскулая казашка разносила дымящиеся супы.

«Красный комбинезон, наверное, из другого отеля».

Он заказал пятьдесят коньяка. Широкоскулая улыбнулась.

И вдруг – вошла та, в красном комби…

После обеда он снова поднялся в свой номер, и теперь лежал на кровати, вспоминая, как девушка прошла на один столик дальше, села спиной… Легкий укол, поворот на кантах, яркий снег, красный комбинезон… Позвонить жене?

– Я ни в чем не виноват.

– А я тебя и не виню.

– Я просто не мог не улететь, понимаешь?

– Я прекрасно понимаю тебя. Ты ни в чем не виноват.

– Что ты заладила – не виноват, не виноват!

– Я и, правда, не виню тебя.

– Что сказал профессор?

– Подтвердил.

– Значит…

– Ты же ни в чем не виноват. Ты улетел спокойно.

– Я отвез Фила в больницу во второй раз, понимаешь?!

– Он сам просил его отвезти.

– Но именно я отвез его, а не ты.

– Я говорила тебе, что…

– Он не идиот!

– Ему поставили диагноз.

– Я ненавижу твоего профессора!

– А твой сын ненавидит тебя!

– А ты ненавидишь своего сына!

– Зачем ты позвонил? Ты мог бы и не звонить. Тебе же там хорошо. Ты катаешься. Ты развлекаешься.

– Мне надо было вырваться. Ты же знаешь. Весь этот год – сначала отец, мать… Теперь эта история… Ты же знаешь, что мне надо было вырваться!

– Развлекайся.

– Я не развлекаюсь! В конце концов, в больнице с ним ничего не случится. Ты бы знала, чего мне этого стоило!

– А я?

– Ты валялась пьяная и хохотала!

– Я ничего не!..

– Заткнись!

Он бросил трубку. Он хотел швырнуть трубку в стену, чтобы трубка раскололась пополам. Разлетелась на две, на три половины. На четыре. Он еле сдержался. Телефон упал на постель.

Снова в ловушке.

Снова в капкане.

Также, как и когда татары не прорыли еще четыре кольца.

Но ведь все уже позади.

Он посмотрел в окно. Горнолыжники скользили. Наверное, они ни о чем не думали. Ни о чем не вспоминали. По склону скользили тела. Изгибаясь на поворотах, приседали на параллельных. Кто-то упал, отстегнулась лыжа, закрутилась в снежном вихре.

Вечером включат прожектора. Идти сейчас уже нет смысла.

Валентин спустился в фойе. Подождал. Потянуло в буфет.

Казашка ополаскивала бокалы. В проеме кухни изогнулась половинка ее черного облегающего трико.

– Вам что-нибудь налить? – глаза ее засмеялись.

– Нет, спасибо, – сказал Валентин.

Оглянулся:

«Ее, конечно же, нет…»

Спросил:

– А молоко у вас есть?

– Молоко? – с удивлением переспросила официантка.

И достала легко. Из холодильника.

– Сами-то катаетесь? – спросил Валентин, глядя, как она наливает.

– Я здесь зарабатываю, – засмеялась она.

– Значит, не катаетесь?

– Один раз за три месяца. На сноуборде. Влетела в ограду так, что больше не хочу.

– Ушиблись?

– Нет, слава Богу, – она рассмеялась, – упала на попу.

Он выпил молоко и заплатил. Как за коньяк.

– Спасибо, – сказала она, широко, загадочно улыбаясь.

Помолчали. Он посмотрел ей в глаза и спросил:

– А что вы делаете сегодня вечером?

Да, он имел на это право… Он построил дом… Это все было летом… Дом для нее, дом для Фила. А сейчас февраль. Несколько месяцев в больнице. Весь этот рецедив. Гадина. Задушил бы своими руками.

Валентин стоял возле лифта. Развел пальцы, сжал…

«Надо было не молока, а коньяк».

Лифт подошел. Двери открылись.

Красный комбинезон.

Девушка улыбалась, как будто его ждала.

2

Где-то там, в больницах, скользил на черных крыльях Фил. Он знал и не знал, с этажа на этаж, на черных, горизонтальных, полупрозрачных. За ним закрывали двери, и перед ним открывали двери, чтобы он не мог вернуться назад, чтобы он поднимался все выше и выше, мрачные сестры в халатах весны и января.

Он был один, он всегда был один. Это странное одиночество, что другие люди – всего лишь роли, которые как будто играли с ним в одном театре, в котором по странной причине приходилось не только играть, но и жить, так невозможно жить. И если бы только не своя комната, где можно быть никем или кем-то другим.

Длинные больницы, полупрозрачные, с затемненными стеклами, справа и слева приоткрываются двери. Они следят, как он скользит по длинным коридорам, не вглядываясь в их лица, они подсматривают за ним, но ему все равно, все дальше, пока не щелкнет в очередном замке очередной ключ, и не откроется очередная дверь, все выше, на самый последний…

Солнечная лестница перехода, высокие окна, за которыми яркая праздничная зима с охапками белого или синего снега на зеленых елках, как будто сегодня день рождения и вечером придут друзья, будут дурачиться, красные носы на резинках, будут шутить, играть, и вечером чай, где даже не помешают отец и мать, огромный со сливовым кремом торт, четырнадцать свечей, которые надо задуть одним махом, набрав побольше воздуха в легкие, слегка синеватый волшебный дым, что все получилось, все четырнадцать, и значит все будет хорошо, она позвонит, пронзительно синий и темный вечер, завороженное радостное молчание, восхищение друзей, синее сизое горизонтальное облачко, сползающее в сторону от сквознячка, что-то приоткрывшееся во всех лицах, и даже в блюдцах и чашках, в широких настенных часах, что всегда идут по кругу, невидимые стрелки, и это странное чувство, что ты по-прежнему счастлив, и все так просто и хорошо…

– Филипп, к тебе пришли, – сказала дежурная.

– Кто?

– Какой-то мужчина. Наверное, твой отец. У тебя есть отец?

– Да.

Она провела Фила с этажа на этаж. Открывала и закрывала двери. Он думал, что он поднимается. Она вела его вниз.

Щелкает, как затвор, чистая беспредметная любовь. Почти не разговаривали при встрече. Только «привет – привет». В школе отличница. А в мессенджере – «нет смысла жить».

У входа в палату он задержался. Не хотел встречаться с отцом.

– Скажите, что я сплю. Пусть все оставит в приемной. Я заберу потом.

– Я сказала, что тебя нет в палате. Он попросил найти.

– Я не могу с ним сейчас встречаться, понимаете?

– Так что передать? Так и сказать ему что ли? Что ты не можешь с ним встречаться?

– Скажите, что я сплю.

Если бы это пришла мать, а не отец, если бы это пришла мама. Тогда и больница перестала бы быть больницей. Слегка смешная, что это будет видно только ему, а для дежурной – взрослая, ее бы пропустили, с ней и медсестра разговаривала бы по-другому, а он здесь как будто и не человек. У него же нет кожи, как он зачем-то сказал вчера профессору, да, он боится… потому что все всегда происходит… внутри – подсказал профессор, ласково, доверительно так подсказал, как будто о чем-то просил, доброжелательно, нет-нет, профессор ничего никому не скажет, он же его новый друг, и Филипп повторил вслед за своим новым другом – да, внутри, как будто друг уверенно вел его за руку, повторил и добавил, но я же ни в чем не виноват, а тебя никто ни в чем и не винит, обворожительно улыбнулся друг, просто твои поры сами расширились, правда? это же не ты их разодрал? просто мне не совсем нравится мое имя, сказал Фил, а как бы ты хотел, чтобы тебя звали? И тогда Фил задумался, он подумал, что его друг, наверняка, уже знает, что ему сказал отец, ведь отец взломал пароль и вошел в мессенджер Фила, и значит, отец знал… отлично, Бэртэр, сказал профессор, я, конечно, не знал, что твое имя такое острое, что оно состоит из осколков, только твердые осколки, э, которое циркулирует, унося твердые бэ, эр, оно вращается, как кровь, нет, сказал Фил, это не кровь, почему же, с какой-то папиросной улыбкой спросил профессор, нет, сказал Фил, это не кровь, это сияние, огненное сияние, ах, ну да, баллончик, сказал друг…

Почему ты плачешь?

Я не плачу… Просто я давно тебя не видела.

Ты меня любишь?

У меня никого нет.

А отец?

Он сам по себе.

Иногда мне кажется, что ты меня не любишь.

Это неправда.

Где ты была после того, как я родился?

Я…

Ты всегда любила волейбол?

Солнце поднималось из-за снежной елки. Солнце было высоко, и… Уже садилось, оставляя снег, блестящий, синий, новогодний снег, по которому раскатывались тени. Они все еще медленно раскидывались, росли, это были тени деревьев, они удлинялись.

Фил стоял у окна и смотрел, как удаляется широкая фигура отца.

– Он принес тебе новую рубашку, – сказала дежурная.