Текст книги "Врачеватель-2. Трагедия абсурда. Олигархическая сказка"

Автор книги: Андрей Войновский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Эпизод шестнадцатый
«Мистика!»

Потрясающий, до невообразимости вкусный угорь всецело овладел моим естеством. Я, как безумный, заглатывал один кусок за другим, не думая о том, чтобы сделать паузу и насладиться послевкусием. Мои челюсти мололи, словно мельничные жернова, раздирая на волокна нежнейшую плоть удивительной рыбы. И будто бы в первый раз, но без каких-либо признаков мысли в глазах я, жуя и чавкая, беспредметно озирал интерьер якитории, пока мой блуждающий взгляд не уперся во впечатляющую своими габаритами трехлитровую бутыль самогона, выпитую-то, кстати, уже более чем наполовину! От увиденного мысль снова потихоньку стала возвращаться к поедавшему рыбу. И вот когда эта самая мысль вернулась ко мне окончательно – я обалдел. Надо, наверное, быть невероятным природным тупицей, оставленным на третий год в пятом классе за неуспеваемость, чтобы не понимать, что четыре по сто – это четыреста. А помножить на четверых?.. Мама дорогая! Даже если и не брать в расчет скромный стограммовый вклад балтийца Гаргантюа Пантагрюэлевича Малявкина, то все равно получается, что за каких-нибудь десять – пятнадцать минут содержательной беседы с Фаддей Авдеичем и его обворожительной спутницей мы вместе приняли на грудь кило шестьсот шестидесяти-, а может, и семидесятиградусного забористого первача! Я даже немного протрезвел от подобной арифметики.

Да такое вряд ли было бы под силу крепким духом донским казакам из станицы Вешенская, а уж они-то, как известно, пить умели. Да и ярый якобы поборник вольности степной, возмутитель спокойствия и устоев государственных бандюга Стенька Разин наверняка никогда б не отработал такими стахановскими ударными темпами… перед тем, как бросить за борт в набежавшую волну, по всей вероятности, ни в чем не повинную персиянку.

«Мистика!» – с величайшим недоверием, дорогой читатель, бросите вы мне в лицо и, в общем, будете абсолютно правы, а я со своей стороны с вами соглашусь, но, правда, не во всем. Да, мистика для европейца, что обосновался западнее Карпатских гор. А для вечно улыбающегося американца – так и подавно. Я посмотрел бы на его улыбку, глотни он хотя бы четвертую часть выпитого Людмилой Георгиевной Неказистой. «Обыкновенной русской бабы» – как она любит себя называть.

Кстати, о вдове. Логическая цепочка моих рассуждений о выпитом заставила меня ненароком вспомнить о близкой мне женщине. Я тогда повернул, помню, голову в ее сторону, но и по сей день могу клятвенно утверждать, что обыкновенная русская баба выглядела на тот момент свежее нового, непользованного махрового полотенца. На тот момент обыкновенная русская баба, вдова олигарха, Людмила Георгиевна Неказистая на пару с Эльвирой Тарасовной Касперчак, в девичестве Зусман, живо и очень весело обсуждали проблему мужского инфантилизма, аппетитно заедая эту проблему копчеными угрями, капусткой и малосольными огурчиками.

Однако вся эта идиллия с обильным поеданием закусок была в секунду прервана резким хлопком. Фаддей Авдеич своей могучей ладонью так звезданул об стол, что копченые угри на мгновение ощутили себя птицами.

– Господа, – серьезность его тона не подлежала сомнению, – я вот сейчас сидел и усиленно размышлял над словами всеми нами уважаемого Гаргантюа Малявкина и, увы, пришел к неутешительному выводу: проблема кармы, судьбы и всего остального требует отдельных философских изысканий с соответствующим финансированием. По моему глубочайшему убеждению, этот вопрос, как первостатейный и животрепещущий, следует немедленно выносить на Совет Объединенной Европы. Иначе будет поздно, – Фаддей Авдеич еще раз хлопнул ладонью о стол, поставив тем самым жирную точку в своих силлогических умозаключениях.

«Господи, Фаддей Авдеич, уважаемый, ты это о чем?» – подумалось мне, но очередной кусок пойманной в воздухе вожделенной рыбы уже проник в полость моего рта, и вредная привычка размышлять о чем-нибудь потустороннем и отвлекающем от конкретики оставила меня в покое. Согласен, «есть упоение в бою», но копченый угорь, дорогой читатель, это упоение, не сравнимое ни с чем! Даже со спуском с горы на сноуборде. Хотя, признаюсь честно, никогда не пробовал.

Между тем как-то уж очень застенчиво, наполовину, открылась входная дверь якитории, и на пороге появился специалист по изготовлению суши с весьма впечатляющей ссадиной на лбу.

– Оерылды дэрге, – моментально срисовав в дверях шеф-повара, на удивление спокойным тоном сказал ему Фаддей Авдеич, после чего тот послушно подошел к столу, остановившись метрах в трех от нас. – Ущь куелторсын дыр караеб? – спросил хозяин заведения, внимательно глядя на специалиста в упор.

– Да не бери в голову, начальник. Шайтан попутал. Ну, не выспался, наверное, – сохраняя последние островки достоинства, как мог, оправдывался шеф-повар.

– Шайтан туеролсы, – немедленно последовало в ответ. – Карабердын шайтан – оранжир тюльпан лимон! – Фаддей Авдеич повысил голос. – Дурулдэ мардыке забастовка, курулсын мардыке баррикады… Ущь торсын юорлох? Гаралды? Туардыр? Чойдурлан?

– Все понял, шеф, – специалист, что называется, уронил голову, уставившись в пол. – Обещаю: впредь ни слова о политике.

– Доэлтэрдын дыр караеб! – не сбавлял накал Авдеич.

– Признаю, хозяин. Не моих мозгов это дело. Ну, говорю же, шайтан попутал… Разрешите на кухню?

– Ох, караелды, Ерлындырген! Ох, караелды дэрге, – Фаддей Авдеич пусть и напутственно, но строго погрозил пальцем своему шеф-повару, и перековавшийся, как могло показаться, в аполитичную амебу специалист немедленно удалился.

Не успел Фаддей Авдеич разлить по пятой, как на сей раз с шумом распахнулась входная дверь, и в круглосуточно работающее заведение ввалилась разрумяненная толпа вернувшихся с полей селян. Человек, эдак, с десять. Что-то весело обсуждая, они поставили свои вилы и грабли прямо вдоль стены у входа.

Эпизод семнадцатый
«Селяне»

Если сказать, что публика сия оказалась слишком разношерстной и по меньшей мере странной, – значит не сказать ничего. Поэтому, если и подвергну вас и ваше драгоценное свободное время экзекуции, описывая странности новоприбывших персонажей, то сделаю это в процессе, всячески стараясь избегать занудной, скучной и нетерпимой мной самим тяжеловесности. Буду описывать, так сказать, по мере производственной необходимости. Тем более одним росчерком пера или даже целым абзацем дать характеристику ввалившейся компании мне не представляется возможным. Могу пока только сказать, что самым шустрым среди них оказался субъект средних лет с неприятным пронзительным взглядом, насквозь буравившим визави из-под козырька стильной кожаной фуражки с красной звездой на месте кокарды. Вообще, если судить по его внешнему виду, то не могло быть сомнений, что товарищ был выдернут временем, как минимум, из семидесятилетнего прошлого, да больно куртка-кожанка от Fendi, как, впрочем, и сапоги, и галифе, ну никак уж не вязалась с концом двадцатых годов прошлого столетия. Таких технологий, а соответственно, и материалов тогда просто не существовало. Словом, шустрый субъект выскочил из нестройных рядов ввалившейся толпы будто бы на подиум.

Так вот, этот то ли чекист, то ли комиссар, что, в общем-то, одно и то же, грациозно оттягивая носок, словно идущий на поклон солист балета, подскочил к Фаддей Авдеичу и, выбрасывая ногу, сделал несколько вращений вокруг собственной оси. В большом балете это называется никак иначе, как фуэте. Однако ближе к телу: завершив вращения, танцор припал перед хозяином якитории на правое колено, широко раскинув руки в стороны. Но вот что характерно: все остальные новоприбывшие как бы выстроились в очередь, определенно не смея разойтись по углам и преспокойно рассесться за столы, дабы предварительно не поприветствовать в обязательном порядке Фаддей Авдеича. И это не были мои предположения. Я видел, что это так и есть на самом деле.

– Ах, Шлыков, Шлыков, вы по-прежнему в своем репертуаре, – не скрывая своего откровенно брезгливого отношения к субъекту в кожанке от Fendi, с легким раздражением в голосе заметила ему Эльвира Тарасовна. – Каждый раз у вас одни и те же па. Неужели нельзя придумать что-нибудь пооригинальнее? До меня, например, дошли смутные слухи, что классический балет, как таковой, уже умер. Давайте уж тогда соответствовать веяниям времени. Может быть, что-нибудь более авангардистское наконец?

– При всем моем уважении к вам, сударыня, никогда! – гордо ответил Шлыков, поднимаясь с колен. – Я консервативен, а потому от классических форм отступать не намерен.

Неожиданно Шлыков (ну так уж она его назвала) резко вздернул руку к козырьку фуражки и вытянулся по стойке «смирно»:

– Разрешите доложить, Фаддей Авдеич?

Фаддей Авдеич бросил мимолетный взгляд в мою сторону, но все же на какую-то долю секунды глаза наши встретились. Затем он, подобно шеф-повару, опустил свою кудрявую голову и, уставившись в пол, не то с неудовольствием, не то со смущением произнес:

– Ох, носит вас нелегкая! Ну, рассказывайте… раз уж так. Что там у вас опять?

– С превеликим удовольствием сообщаю вам, уважаемый Фаддей Авдеевич, – глаза ярого сторонника классических форм озарились нездоровым блеском, – что процесс идет полным ходом. В строгом соответствии с директивами вышестоящих органов. Сегодня лично мной, Фаддей Авдеич, раскулачено девятнадцать кулацких дворов. Но в некогда завоеванную Ермаком Тимофеевичем Сибирь отправятся не все. – Из висевшей у него на поясе деревянной кобуры он ловким привычным движением достал свой раритетный маузер и направил его дуло прямо мне в лицо. – Вот этим мерилом истины, товарищи, вместо Сибири я отправил в мир иной восемь с половиной контрреволюционных элементов. Мальчишка, понимаешь ли… Ну, чистый бесенок! Вцепился мне в рукав, чуть не оторвав с корнем манжет! вы, надеюсь, представляете? Эдакое маленькое злобное кулацкое отродье!

– Вы, товарищ Шлыков, мерзкий и отвратительный элемент! – бросила ему в лицо мадам Касперчак, в девичестве Зусман. – Я больше не желаю каждый раз выслушивать от вас эти гадости! Фаддей Авдеич, избавьте меня наконец от этого извращенца!

– Ты, правда, комиссар, иди-ка лучше выпей, – сказал Фаддей Авдеич, не поднимая головы. – Раз уж большего предложить тебе не в моей власти. Нет у меня директив вышестоящих органов на этот счет. Иди, Шлыков, иди. Хотя какой ты, на хрен, комиссар? – после паузы добавил Фаддей Авдеич. – Ты у нас, товарищ Шлыков как есть ОГПУшник.

Да только, видно, с комиссара нашего как с гуся вода. Вместо стряхивания влаги с перьев – новый каскад фуэте. К тому же с куда большим количеством оборотов. Но на этот раз по окончании вращений припадать на правое колено танцор не стал. Лишь повернулся к выстроившейся на приветствие очереди селян, при этом даже заслужив от некоторых негромкие аплодисменты.

– Вы, Эльвира Тарасовна, можете меня считать каким угодно негодяем, да только у меня на этот счет оправдание железное: я исполняю долг, но это не мешает «негодяю» ежесекундно влюбляться в эту жизнь, которая ему, такому, как он есть, дарована была не вами.

Затем он с ядовитой ухмылкой посмотрел мне в глаза и, смакуя мгновение, медленно нажал на курок. выстрела не последовало. Только щелкнул затвор.

Шлыков поднял маузер вверх и еще несколько раз нажал на курок. Но касательно эффекта, все те же, как говорят в народе, яйца, но с другого ракурса. Правда, я еще после первого нажатия на курок ОГПУшником-танцором Шлыковым протрезвел окончательно, невзирая на принятые на грудь четыреста шестидесятиградусного очарования. Однако, все больше и больше застолье в японо-русской избе-якитории казалось мне полезным и содержательным. Я всеми фибрами своей писательской душонки ощущал, как умнею с каждым прожитым мгновением. Как наконец-то обретаю жизненное кредо: никогда заведомо не лезть куда не надо и учиться соизмерять свои телодвижения со своими умственными способностями. Но главное – ни в коем случае не пытаться прыгнуть выше собственной задницы. А кто бы знал, как это порой бывает тяжело. Ведь все оно, поганое! Тщеславие, господа любезные, тщеславие.

Пока я тут, дорогой читатель, снова разглагольствую, товарищ Шлыков давно уже перестал концентрировать внимание на мне. Холодным взглядом он уставился в одну, лишь ему видимую точку и долго смотрел немигающим взглядом на бревенчатый накат, пока неожиданно не разразился безудержным смехом, продолжая при этом судорожным движением пальца жать на курок, щелкая затвором.

– Юбилей! Сегодня юбилей! – товарищ задыхался от сковавшего его гортань удушающего приступа гомерического хохота. – Сегодня ровно семьдесят восемь лет, как эта сволочь не стреляет… – Он тряс перед своим носом грозной железякой с жадным узким дулом. – Я не идиот и знаю, что такое юбилей, но ровно семьдесят восемь лет назад, день в день, час в час, минута в минуту, я был предательски из-за угла убит в затылок! Я, эстет! Я, истинный знаток и почитатель прекрасного! Я, ненавидевший быдло, но служивший ему, потому что во мне всегда звучала музыка, а я не хотел, никогда не хотел расставаться с великой гармонией. Той гармонией, что счастливо и радостно обитала в моей душе. И я не желал своей, никем не замеченной смертью отдавать на поругание мою поэзию. Ведь она всегда была только моей. И никогда, слышите, никогда никому другому принадлежать не могла. И не сможет, Эльвира Тарасовна! А вы говорите: «Извращенец». Впрочем, вам, дорогая моя, с высоты вашего птичьего полета, может, и видней, но только вот один всего вопросик: кому судить-то?

– Да понятное дело кому, Антоша, – тихим, спокойным, слегка застенчивым тоном произнес выделившийся из общей очереди человек роста чуть выше среднего и одетый в очень приличный дорогой костюм. – Естественно, только Федору Михайловичу Достоевскому. Ну, может, отчасти Михаилу Сергеевичу Горбачеву и Борису Николаевичу Ельцину. Тоже ведь достойные люди, – бесстрастно рассуждал подошедший, положив руку Шлыкову на плечо. – Если один, к примеру, совесть многогранной и многострадальной души русской, то эти оба – исторически отцы русской демократии. А взять Глинку да Наполеона с Шопенгауэром… нет, Антоша, ты, видно, не в курсе. Есть, кому судить. Есть.

Спрятав свой маузер в кобуру и громким хлопком закрыв ее деревянную крышку, Шлыков медленно повернулся к назвавшему его по имени и раздраженно буркнул ему в лицо:

– Послушай ты, чиновник высокого ранга, изыди. Надоел ты мне, блаженный, хуже горькой редьки. Честное слово, прошу, не доводи до очередного греха. Эта сволочь, – он приставил указательный палец к деревянной кобуре, – хоть и не стреляет, но рукоятка у него пока еще крепкая. Дам вот тебе промеж глаз, и прощай молодость.

Однако Антошина угроза на блаженного никаким боком, похоже, не подействовала. Он ничуть не испугался, и это было видно. А может, и не сообразил. Кто их, блаженных, поймет? Тем не менее спокойно подошел к нашему столу и, обойдя его, сел рядом со мной.

– Вы только не пугайтесь, – сказал он мне. – Я с вами самогон трескать не стану. Я просто тихо и молча с вами посижу. А Фаддей Авдеич, ручаюсь, ничего против иметь не будет. Так ведь, Фаддей Авдеич?

– Сиди, – ответил ему хозяин заведения, оторвав наконец свой взгляд от пола.

– Нет, твою налево, ну это же просто какой-то бред! – Шлыков недоуменно развел руками, вглядываясь поочередно в лица присутствовавших. – Что же это за законы такие? И для кого они тогда писались? Отчего же, скажите мне на милость, в нашем благоухающем Эдеме, где только райские птички поют, почему-то может стрелять только хароновский калашников? Где социальная справедливость? За что же мы тогда боролись, товарищи? Значит, опять получается, что есть привилегированные, а остальные чернь? Тварь безлошадная? Так, что ли? – твердой, отнюдь не балетной походкой Шлыков вплотную приблизился ко мне и, словно каменный гость, воткнулся в меня своим немигающим, пронзительным взглядом. Долго этот взгляд выдержать было невозможно, и я опустил глаза. – Слышишь ты, классик, – его тону не хватило только распальцованной руки, – своих пацанов не угостишь сигареткой?

– В якитории не курят, комиссар, – за меня ему ответил Фаддей Авдеич с нескрываемым раздражением в голосе.

– Да? – Шлыков резко повернулся в его сторону. – В таком случае, многоуважаемый Фаддей Авдеич, ваша якитория – полное говно! – С недоброй ухмылкой на губах Шлыков вальяжной шаркающей походкой удалился в еще один, пока свободный, но тоже плохо освещаемый, угол якитории, желчно и саркастически бросив нам всем на ходу:

– Раз не дают курить, значит, будем пить. Назло врагам. Не оставили, суки, другой альтернативы.

«Боже, какой омерзительный тип! Но в одном он прав: курить-то действительно хочется», – подумалось мне, когда кто-то аккуратно дернул за рукав моей ветровки.

– Умоляю вас, не относитесь к этому серьезно. Такой же сумасшедший, как и я. Возможно, просто с более обостренной формой восприятия социальной несправедливости. Такие случаи не редки! – сказал мне тот, кто недавно присел рядом со мной на лавку. И именно он твердо знал, кто в этом мире наделен счастливым правом судить другого.

Ну а присевшего рядом со мной, думаю, описывать не имеет никакого смысла. вы, естественно, и сами догадались. Догадались и отлично поняли, кто этот субъект.

Да и я признаюсь, с некоторых пор начал соображать куда быстрее: «Cкрипченко, что ли? Нет, погодите, дорогой читатель, вы серьезно? Неужели он? Значит, все-таки не пережил бедолага выпавших на его долю потрясении? Значит, выходит, здесь теперь тусуется? Да нет же, постойте… Вроде не похож. Судя по бабулькиным рассказам, он какой-то совсем другой получался, да и…Так, писатель, тормози! Думай… Ну, конечно же блаженный! Вот теперь понятно. Вот теперь куда логичнее. Хотя…»

Ай, ладно! Какая, в сущности, разница? Тем более что додумать я так и не успел. Ход моих мыслей в который уж раз опять прервал Фаддей Авдеич. Ну что за зараза такая, этот двуликий Янус?

– Господа! Гости дорогие, позвольте вам представить достойнейших людей своего времени и моих замечательных, наипреданнейших мне друзей. Людей близких мне по духу, величайших интеллектуалов и истинных патриотов своей страны.

Фаддей Авдеич встал и громко зааплодировал. Немудрено, что все без исключения присутствовавшие в якитории незамедлительно последовали его примеру. В том числе и Людмила Георгиевна.

Точно не помню, но, по-моему, и я тоже, как дурак, зачем-то захлопал в ладоши. Ну, а с другой стороны, куда ты тут денешься, когда кругом такое поголовное идолопочетание, словно ты не в якитории среди лесов, а где-нибудь в Пхеньяне или в Ашхабаде. Хотя что там говорить, лишь формы разные, а суть – она, как в бане. Она голая. И здесь и там один хрен – Азия. Да и что греха таить, в Европах и Америках такой же хрен, но, правда, формы опять же существенно разнятся.

Подобные знаки нездорового, с моей точки зрения, уважения были адресованы двум господам. Господам в нашем понимании, естественно, странным.

Ну и вид эти господа имели соответственно тоже довольно-таки странный. И думаю, это потому, что в данной истории, как, впрочем, и в предыдущей, все выглядит соответственно странным и не всегда понятным. А что поделаешь? Жанр, судя по всему.

Господа эти что обуты, что одеты были в строгое соответствие с модой двадцатых годов девятнадцатого столетия. Но опять же создавалось впечатление, что буквально только позавчера по эскизам или по портретам Слава Зайцев сострочил этим двум, безусловно, дворянам (на этот счет не было никаких сомнений) их соответствовавшие той эпохе одеяния. Ни черта в этом деле не соображая, я с уверенностью могу утверждать: ну не могло быть в те далекие постнаполеоновские времена ни таких материалов, ни электрических швейных машинок, которые могли бы делать столь безупречную строчку. Да и соответствующие моде того времени прически на головах господ, зуб даю, не знали нагретых железных щипцов для завивки. Соглашусь, идеально стилизовано, но все-таки химия. Зато, как минимум, на полгода. Можно поберечь как свое драгоценное утреннее время, так и время своего придворного крепостного парикмахера, используя его самого и его время в каких-либо иных целях. К примеру, на охоте.

– Прошу любить и жаловать, гости дорогие, сие граф, – произнес Фаддей Авдеич с гордо поднятой головой, указывая нам на одного из них. Того, кто был в мундире и имел вид особы, принадлежавшей к близкому окружению царя Николая Первого Романова. Ну, уж никак не ниже.

– Граф, – представился граф, будто сделал нам всем одолжение, слегка заметно кивнув головой.

– Очень приятно, господин граф! А я Людмила Георгиевна, – вдова сотворила изящный в ее понимании реверанс. Не иначе как в детстве ее устроили по блату в Смольный, где и всячески учили благородным манерам.

Ну, естественно, когда этот Смольный был еще институтом благородных девиц. Однако вот стоп! Нестыковочка получается. Сущий выходит анахронизм, я бы сказал. Так что Смольный, братцы, отпадает начисто.

– Грибничок, – с легким налетом развязанности отрапортовал я по-гусарски. Ну, а с другой стороны, как мне еще себя называть в сложившихся обстоятельствах?

– А сие, гости дорогие, князь. Тоже прошу любить и жаловать, – с не меньшей гордостью и достоинством представил нам Фадей Авдеич лицо, облаченное в сугобо штатское.

– Князь, – так же, как и граф, князь обозначил приветствие легким кивком головы.

Далее, мой терпеливый читатель, со стороны «дорогих гостей» последовало банальное повторение предыдущего действа. Разве что я неожиданно внес в процедуру знакомства некоторое разнообразие: подобно испытанному на поле брани какому-нибудь там кирасиру или драгуну, я шаркнул, будто на балу, подошвами своих походных кроссовок и в довершение зачем-то для приветствия протянул пахнущую копчеными угрями руку. Впрочем, к этому моменту на меня уже и не смотрели.

– Еропка! – как-то чересчур уж громко и неожиданно крикнул князь на всю якиторию.

Казалось, и секунды не прошло, а он уже – правда, не сильно – дергал Еропку за мочку левого уха:

– Ну, проныра? Ну бездельник, опять розог захотел?

– Ваше сиятельство, обижаете-с, – подобострастно скалился Европка. – Все уж давным-давно готово-с. В лучшем виде-с. Как вы, ваше сиятельство, и любите-с. Пожалуйте, ваше Сиятельство, за ваш любимый столик-с. На ваше, так сказать, любимое место-с.

– Ох, смотри, каналья. Прошу вас, сударь, – обратившись теперь непосредственно к графу, князь вытянул руку вперед, указывая куда-то в глубину зала, после чего, держа строгую осанку, оба не спеша в эту глубину и удалились. Но я скажу вам по секрету, что с этими ребятами мы скоро непременно встретимся. Так что по возможности «не переключайтесь и оставайтесь на нашем канале».

– Кристальной чистоты и величайшей культуры люди, – глядя вслед удалявшимся в глубину зала дворянам, чуть ли не нараспев и столь же торжественно произнес Фаддей Авдеич, подняв наполненный до краев стограммовый берестяной стопарь. – Предлагаю всем, попросту, по-русски, с удовольствием выпить за них, ибо люди голубых кровей – они все же не красные! – какие-то прежние нотки послышались мне в речах Фаддей Авдеича.

«Господи, – подумалось мне, – только бы этот клоун не вернулся к своему изначальному амплуа. Второй раз это выдержать невозможно. Нет, надо немедленно выпить».

Мы глухо чокнулись, и, когда Фаддей Авдеич, как всегда последний, уже раскрыл было рот, дабы влить в себя очередную дозу божественного напитка, не ко времени последовавшее приветствие «очередника» помешало ему это сделать.

– Мое вам глубочайшее почтение, Фаддей Авдеич, – произнес мужчина преклонного возраста. Седой и худощавый, в очках и в берете. Очень похожий на отставного профессора.

– А, и вам всех благ, Ганнибал Цезаревич.

– Ой, благодарю! Но я только извините, наоборот. Я Цезарь Ганнибалович.

– Ну да, конечно. Я это и имел в виду, дорогой.

– Ой, благодарю вас, Фаддей Авдеич, что вы ко мне так внимательны! Да, но у меня к вам один существенный вопрос.

– У вас? Ко мне? С радостью, дорогой, с радостью на него вам отвечу, но я так понимаю, что вопрос не иначе как обстоятельный и требует серьезного к нему подхода, но вот беда, Гаргантюа Пантагрюэлевич о вас, дорогой, уже дважды спрашивал, из чего я могу сделать вывод, что у него к вам вопрос не менее обстоятельный. А мы уж с вами после. Или уж лучше завтра. Завтра, думаю, самое оно.

– Ой, благодарю вас! Но я тогда, Фаддей Авдеич, ловлю вас на слове.

– А вот это правильно. Ловите меня, дорогой, ловите. А поймав, не отпускайте. Но пока всех вам благ, дорогой, до завтра.

Отставной профессор тихо удалился, а Фаддей Авдеич, поднеся стопарь и сделав громкий выдох, снова было открыл рот, как…

– Приветствую тебя, во гроб входящий!

Фаддей Авдеич вздрогнул и даже чуть было не подавился собственной слюной:

– А, это вы, Плутарх Диогенович. Ну и как вам, любезный, почевалось на сене нынешней ночью? Говорят, крайне полезная штука. Особенно от радикулита. Слышал, что поспишь на сеновале – и радикулит этот вышибается из тебя намертво. Да-да, как клином вышибают клин.

С исторической, скажем так, точки зрения Плутарх Диогенович выглядел значительно старше отставного профессора. Вполне бы сошел за внука помещика Манилова из гоголевских «Мертвых душ». Да и одет был соответствующе. Хотя, впрочем, в основном по одежке-то и судим. Но вот выглядел Плутарх Диогенович всего-то лет на сорок. Не больше.

– Что мне, поэту, ваш радикулит? Что мне, поэту, ваше сено? Ведь у меня душа болит. И на душе моей измена, – ревел баритоном Плутарх Диогенович, расставив руки и устремив свой взгляд куда-то вдаль, как будто бы он там действительно увидел что-то интересное. – Я забываю обо всем, когда душа болит и ноет. Мне даже ад кромешный будет нипочем, когда с моей больной душой сырая мать-земля меня укроет…

– Браво, Плутарх Диогенович, браво! – резко повысил и без того свой зычный голос Фаддей Авдеич. И уж наверняка, чтобы быть услышанным. – вы – истинный талант! Нет, Плутарх, вы – гений! И мы с Эльвирой Тарасовной готовы слушать это очарование вечно. Вечно! Но! Если бы не превратности судьбы! И если бы не одно очень серьезное обстоятельство: Гаргантюа Пантагрюэлевич уже четырежды спрашивал о вас. Четырежды! А он ведь, согласитесь, человек нам не посторонний. Это, прежде всего, друг. Друг, товарищ и брат.

– Гаргантюа, мой друг, ты вновь в печали, – немного подумав, снова заголосил Плутарх Диогенович, уже отойдя, слава богу, от нашего стола и направившись в ту самую сторону, куда удалялись и все предыдущие. – Тебя хандра-подруга посетила, – доносилось до нас отдаленным эхом, – а было время мы с тобой роптали, что слишком ярко светит нам Светило. О, молодость, ушедшая навеки, ужель ты боле не вернешься к нам?..

– Ух, декадент, – не скрывая радости, бросил вслед поэту Фаддей Авдеич. Итак, выдох сделан, рот открыт, еще, казалось бы, какая-то секунда…

– Фаддей Авдеич, подождите выпивать. Я бедная несчастная пенсионерка. Я честно отстояла очередь и теперь требую от вас защиты. – В образовавшейся гробовой тишине Фаддей Авдеич медленно поставил на стол свой наполненный до краев стопарь, еще раз громко выдохнул, после чего мизинцами раздвинул уголки своего рта и только после этого повернулся к пенсионерке:

– Ба, Баррикада Девятьсотпятовна, какими судьбами?

– Вы, Фаддей Авдеич, перестаньте мне тут со своими отговорками. Знаю я вас.

– Помилуйте, Баррикада Девятьсотпятовна, я весь во внимании. Что же у вас там опять стряслось, дорогая вы моя?

– Дорогая, но не ваша. А стряслось вот что – бандитизм! Ляпкин с Тяпкиным оттяпали у меня от огорода с двух сторон по две сотки! Вот!

– Ай-ай-ай! А чем, мерзавцы, мотивируют?

– А у них, оглоедов, видишь ли, брюссельская капуста разрастается. А мотивируют, подлецы, тем, что так и прет, так и прет. Причем с двух сторон она у них прет и все на мой огород. А я вам тут как раз чертежик их экспансии нарисовала. Вот здесь стрелочками, значит, их захват и указан, а на чертежике у меня все в строгом соответствии с масштабом безобразия… – Пенсионерка резко хлопнула ладонью (вместе с чертежиком) об стол, и по ее решительному выражению лица было понятно, что не взглянуть на этот самый чертежик было бы просто неразумно. Да, по-моему, и небезопасно.

– Согласен – безобразие! – как смог, в сердцах воскликнул Фаддей Авдеич, с силой сжав в могучем кулаке пожелтевшую от времени бумажку. – Откровенный вандализм! Вот мой ответ Чемберлену, Баррикада Девятсотпятовна. Да мы поставим на дыбы всю общественность, а если надо, так и новгородское вече соберем. Мы выведем на чистую воду и Ляпкина с Тяпкиным, и Салтыкова с Щедриным, и Бестужева с Рюминым и Муравьева с Апостолом!.. Но не сегодня. Не на ночь глядя. К ночи активность масс стихает.

– Знаете что, Фаддей Авдеич…

– Да-да, дорогая вы моя, именно так – стихает. И ничего ты с этим не поделаешь. А вот Гаргантюа Пантагрюэлевич о вас уже шесть раз как осведомлялся. «Не вернулась ли еще с полей моя незабвенная Баррикада Девятсотпятовна?» Да-да, так и сказал: «Незабвенная». Я ж с ним совсем недавно разговаривал. Стоит, понимаешь, гордый, как всегда, а глаза-то голодные. Ну вы же знаете, что он без вас ужинать-то не начнет.

– Ох, хитрец вы, конечно, Фаддей Авдеич, но что правда, то правда: ужинать без меня не станет, голубь мой сизокрылый…. Но вы меня знаете. Я это дело так не оставлю.

– Да о чем речь, Баррикада Девятьсотпятовна? Как только пропоет петух, так с криками «ура» и ринемся в атаку, сметая на своем пути коварного врага, но сейчас, увы, только рисовая кашка для всеми нами уважаемого Гаргантюа Пантагрюэлевича. Надо, знаете, быть… человечным.

– Ладно, – с недоверчивым прищуром в глазах сказала пенсионерка, забрав из рук Фаддей Авдеича им же основательно смятый чертеж, – вот завтра с раннего утра и поглядим. А то ведь знаю я вас, бюрократов…

Не успела Баррикада Девятьсотпятовна сделать и двух шагов, как заветный, архивожделенный, до краев наполненный стопарь был с невероятной скоростью и желанием опрокинут Фаддей Авдеичем вовнутрь, и содержимое его уже медленно стекало по пищепроводу вниз к истомленному от ожидания желудку.

Не говоря ни слова, Фаддей Авдеич сразу же налил себе еще одну и немедленно выпил, даже не поморщившись. А с другой стороны, ну чего ему морщиться? Что этому верзиле одномоментно двести самогона? Действительно, ведь как слону дробина. Не знаю, на каких там параллелях селяне эти обитают, но то, что наш Авдеич русский, – это однозначно. И мнений быть других на этот счет не может. Пускай он даже трижды черт. Какая разница?