Текст книги "Морские сапоги. Рассказы"

Автор книги: Андрей Некрасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

– Кок, чего палишь?

Обернувшись, мы заметили, как шмыгнул в дверь Николай Николаич, а секунду спустя оттуда послышалась ругань.

– Тьфу ты, пропасть! Вернулся ты на мое на несчастье со своими рассказами. Кабанчика целое лето на погребе берег, думал для какого для праздника. А теперь с тобой – сжег. Срам-то какой, будь ты трижды неладный.

Но кабанчик и подгоревший оказался очень вкусным. И мы долго еще сидели в столовой, говорили и слушали. Потом разбрелись спать.

Кареву постелили в столовой, и скоро он захрапел на весь Мухтыль. Я опять ушел к котлу и улегся в «гнезде». А утром повар растолкал меня за плечи.

– Восьмой час, на работу пора. Вставай, старшина, буди людей.

– Так чего же? Дай гудок, небось теперь знаешь как, – сказал я, повернувшись на другой бок.

– Зачем гудеть, – заворчал Николай Николаич, – и без гудка хороши. А механик пусть спит, чего зря человека тревожить. Ну, вставай, долго я над тобой стоять буду? Дела-то вон сколько.

РАССКАЗЫ СТАРОГО БОЦМАНА

В начале шестидесятых годов мне пришлось на большом буксирном теплоходе пройти от Красноярска до Игарки. Мы вели огромный тяжелый плот, шли очень медленно, и свободного времени у меня было столько, что хоть отбавляй. Я было заскучал в этом рейсе, но тут выручил меня Федор Степанович Бочкин.

Федор Степанович – старый речник. Он лет тридцать плавает боцманом по Енисею. Человек он солидный, рассудительный, многое на своем веку повидал, и о чем бы ни зашел разговор, у Федора Степановича всегда в запасе забавная история, которую он не прочь рассказать при случае.

Вечерами, усевшись где потише, я часами слушал эти истории, а потом, когда боцман, пожелав мне спокойной ночи, забирался в свою каюту, я записывал его рассказы, стараясь не пропустить ни слова.

СТРЕЛОК

Мы курили на корме, лениво оглядывая пустынную ширь Енисея. Вдруг выводок диких гусей со свистом пронесся нам навстречу над самой водой.

– Эх, ружьишко бы сейчас… – сказал я, проводив их глазами.

– А что – ружьишко? – возразил боцман. – Ну пальнул бы, загубил бы птичью душу. А кому это надо? Палка, говорят, и та о двух концах. Старику горбатому палка – помощница, тут она с пользой служит. А другой озорник возьмет палку, бежит, стучит по заборам, добрых людей тревожит, цветам головы палкой сечет… Это палка. А ружье? Ружье – вовсе серьезная вещь.

Дадут тебе ружье – помни: ты смерть в руках держишь. Прежде чем курки-то взвести, подумай сам с собой: достоин ты жизнью чужой распорядиться или недостоин? Дело ясное… Однако и это не каждый понимает. Другой и хороший человек, и неглупый вроде, а попадет ему в руки ружье и… пошел палить. Бутылка лежит – в бутылку, кошка бежит – в кошку, синица на сучке сидит – в синицу. Палит и не думает, что на стекло ногу человек напорет, что кошка та одинокой бабке последним утешением была, что си-ница песни пела и гусеницу клевала…

Вот был у нас на теплоходе механик, по фамилии Серый. Человек исправный и вроде старательный. Одна беда: не для дела старался, а для награды. Другой раз и не за что вроде бы его награждать. А он к тому забежит, к другому… Глядишь – и выпросил: то грамоту ему поднесут, то благодарность запишут, то значок дадут.

В тот год, как встали мы в затон на зимовку, Серый поразведал, где вернее награду получить, и, смотрим, не промахнулся: к весне вышло решение наградить товарища Серого ценным подарком.

Дело это через баскомвод провели и протоколом закрепили. А когда уже в рейсе были, подчалил к нам агиттеплоход. Лекцию нам прочитали, беседу провели, показали цветную картину, а под конец зачитали грамоту и вручили нашему механику тульское ружье бескуровку двенадцатого калибра. И к ружью, как полагается, полсотни патронов, гильзы, дробь разных номеров, пули жакан на крупного зверя, порох, пистоны и всю принадлежность: шомпол с протирками, патронташ, барклай, машинку для закатки гильз и для снаряжения патронов полный набор. А на ружье, на прикладе, именная дощечка: «Товарищу Серому за отличную работу…»

Механик наш страсти к охоте никогда не питал. И тут сперва вроде бы и ни к чему показалась ему эта награда.

Отдать кому или продать? Неловко: именной-то подарок. На охоту пойти… Где же там в рейсе на охоту? Засунул наш Серый припасы в рундук, а ружье над койкой повесил. И грамоту рядом повесил. Зайдут другой раз ребята к нему в каюту. Иной снимет ружье со стены, глянет через стволы…

– Эх, – скажет, – товарищ Серый, хороша у тебя двустволочка…

– Хороша-то хороша, – соглашается наш механик, – да толку что от нее? Я же не охотник.

– Приохотишься…

И приохотился…

Как-то, по большой еще воде, тянули мы плот в Игарку. Воз тяжелый попался, еле-еле шли. А тут на-ка: у самого плота уток-мартышек целый выводок прямо на воду сел. Лететь не летят и плыть не плывут. Сидят, лапочками в воде перебирают, головки кунают да на нас поглядывают. Будто нас провожать подрядились. Веселые такие уточки…

Тут кто-то и подскажи Серому:

– Эй, мол, ты, стрелок премированный. А ну, дай-ка по ним дуплетом. Может, на жаркое спроворишь?

Серый вышел с ружьем. Зарядил, прицелился. И только прицелился – уточки поднялись и влет. Серый вскинул стволы и двух мартышек насмерть сразил.

Уточек этих мы подобрать не успели. Закрутило их под плоты. А подобрали бы – тоже прибыль не велика. Летом, по жаре, у нас эти мартышки тощие, незавиднее воробья.

Да ведь тут не в прибыли дело. Тут беда в том, что человек другой раз как тигр: до первой крови мухи не обидит, а уж как отведал – зверь зверем становится.

Вот так и Серый наш. То в руки не брал свое наградное ружье. А тут точно кто его подменил:

как с вахты – патронташ на пояс, ружье на плечо, а сам на корму. Ходит, шагает, смотрит пристально. Все ищет, кому бы смерть послать. Чайка летит – в чайку бьет. Утка – утку в расход. Куличок на бревне присядет отдохнуть – он куличка приговорит.

У меня каюта как раз на корме. И так не сладко: у нас правый вал чуток постукивал. Бывало, вертишься-вертишься с боку на бок. У стариков, известно, сон какой. Только приловчишься, задремлешь, а тут на тебе – Серый на промысел вышел. Бах да бах – только и слышно. Двенадцатый калибр – он, как пушка, бьет.

Другой раз не выдержишь, натянешь сапоги, выйдешь к нему.

– Кончал бы ты, Серый, свою охоту. Дал бы людям поспать, все равно без толку.

– А вы, – говорит, – спите. Я не против. А мне руку набивать нужно. Я, – говорит, – к осени значок за отличную стрельбу желаю получить.

– Значок-то, – говорю я, – ты получишь. Это как пить дать. Только прежде чем значок-то получишь, ты гору живности без пользы переведешь. Одних птенцов желторотых сколько осиротишь. Тебе, – спрашиваю, – по ночам голодные птенцы не снятся?

– Нет, – говорит, – не снятся. Я, Федор Степанович, по ночам крепко сплю. Это вам, – говорит, – не спится, а у меня сон нормальный.

И с этими словами вскидывает ружье и влет поражает речную скопу. И то сказать – метко бить приучился. Без промаха, можно считать.

Упала птица, забила крыльями по воде, распласталась и замерла… Хищница, конечно… Ну – красавица. Это ж наш орел Енисейский. Без нее-то, без скопы, скучно станет на плесах…

Вот так… И сколько бы птичьих душ загубил наш стрелок – этого я вам сказать не сумею. Да вышел тут такой случай, что он совсем от охоты отвадился и с ружьем расстался. А вышло так.

Пришли мы на Нижнюю Тунгуску. Там по плану-приказу значилось, что ждет нас караван сверху: шесть малых баржонок с графитом. По плану-то они нас ждали, а вышло так, что и нам еще ждать пришлось. Воды ли маловато было в верховьях, или с тягой там не заладилось, или просто диспетчер напутал… Ну, да это теперь дело прошлое. Да и речь не о том. Так и так пришлось нам становиться под правый берег на якорь.

А время самое что ни на есть золотое: на берегах трава по пояс, сочная, как огурец, по траве цветы белые, и синие, и желтые, и красные, будто кто ситчик расстелил по берегу. Кедры стоят как из малахита отлитые. Шишка еще не поспела, но орех уже завязался и налился, и кедровки тут как тут: издали слышно, кричат, суетятся – шишку стерегут.

И конечно, ребята к капитану. Дескать, все равно, как чалиться будем, придется шлюпки спускать. Так пока ждем, сходить бы на берег пошишковать.

Капитан разрешил, понятно. Почему не разрешить? Спустили шлюпку на воду, вторую стали готовить. Вот бы отваливать. Тут Серый выходит с ружьем и со всей амуницией.

– Постойте, ребята, я с вами.

– Ну давай, охотник…

Подал он патронташ на шлюпку, ружье подал, сам спустился. Только отвалили, и тут Серый вспомнил: жаканы не взял.

– Да на что тебе жаканы?

– Ну как на что? А вдруг медведя встречу.

– Где там медведь, – говорим. – Медведей такие, как ты, стрелки давно распугали. Обойдешься.

Так и пошли. Подгребли к берегу. Разбрелись. Кто шестом орудует, кто половчее – по сучьям вверх. Кедровки шум подняли – не говори. Дружный народ и красавица птица, что твой фазан.

Серый прицелился было, но тут таежники наши накрепко заказали: кедровку не тронь. Это наш закон таежный. И вообще шел бы ты в сторонку или вглубь, в тайгу, – там и промышляй. А то хоть стрелок ты отменный, а всяко бывает: не ровен час, промахнешься да глаз кому выбьешь. Ступай, ни пера тебе, ни пуху.

Он пошумел было, да против народа-то не пойдешь. Побрел в тайгу.

И началась охота: у нас своя, у него своя.

Шишка веская, красная, как бурак, пушком подернулась, смолой облилась. Ну – прелесть. И орех крупный и вполне уже налитой… Мы мешки набиваем. Ну, однако, и он там в тайге, видать, не зевает. Слышим: бах-бах дуплетом. Кого-то, значит, опять приговорил.

И только он разговелся, слышим, бежит напролом, только кусты трещат. Никак, и вправду на медведя набрел наш Серый?

АН, глядь, Серый, да не наш. Дикий козел, здоровенный, гладкий, рога серпом. Выдрался из тайги, нас увидел, замер. Бока так и ходят. Глаза – как сливы, озирается… И только он было повернул назад в тайгу, а там наш охотник еще дуплет…

Козел глазищами зыркнул, бякнул тоненьким голоском да вприпрыжку к реке. Тут ярок невысокий. Он с разбегу в воду – и вплавь на ту сторону.

Ребята шесты побросали, сбились на яру. Козел, бедняга, плывет, спешит, оглядывается. На берегу свистят, гогочут. Куда там – комедия!

Тут и Серый вышел на шум. Увидал козла. Эх, загорелось ему по крупной дичи руку попробовать! Да где там – далеко уплыл козел-то.

Механик наш к шлюпке.

– Айда, ребята, кто со мной?

Ну и нашлись, конечно, добровольцы. На такую забаву всегда недоумки найдутся. По-скорому весла в уключины, отпихнулись, гребут. Шлюпка летит как ракета. А механик стоит на носу, ружье на изготовку. Вот уже на выстрел подошли. Серый прицелился. Бах!

А козел только рогами тряхнул да ходу прибавил. Серый второй заряд ему – все равно результат один. Где там, с такой дистанции дробью. У козла шерсть, как войлок. Разве пробьешь?

Охотник наш опять заряжает. Вот тут бы ему жаканы в самый раз. Да нет жаканов-то. А козлу и плыть-то всего ничего осталось. Ну, правда, и шлюпка его настигает – вот-вот на таран пойдет. Серый в упор, можно сказать, два заряда ему послал, а тот, нечистая сила, только бякнул в ответ, обернулся да будто язык ему показал. Вот незадача.

А шлюпка совсем уже рядом. Шагов десять осталось. Пять шагов… Три… Серый встал в рост на носу, за стволы свое дареное ружье схватил, замахнулся. Прикладом целит в голову козлу. И надо же такой случай: Вася Грунин, моторист, загляделся, веслом «леща поймал». Шлюпка качнулась чуть-чуток. Серый тоже качнулся и промахнул мимо головы-то. Прикладом-то промахнул, а ремнем за рога как раз зацепил. Ну и потерял равновесие, понятно. Сам-то удержался, не смайнался в реку, а ружье свое отпустил. Ребята ему весло подают. Да пока снимали весло, чуть поотстали. Навалились в три весла. Вот-вот догонят, а козел тем временем до отмели доплыл. Вот спина из воды показалась, хвост. И, глядим, вприпрыжку на бережок. А ружье у него висит на груди, как у автоматчика.

Вышел козел. Оглянулся на охотников, боками тряхнул – аж радуга поднялась – и неторопливо, рысцой, в тайгу направился. И с ружьем, со всем. Так и ушел…

Смеху тут было, куда там. Ребята скулят:

– Вот придет к своей козе, дощечку на прикладе покажет, врать начнет: «Смотри, мол, боевая подруга, меня за отличную работу чем наградили». Там, глядишь, козлятки соберутся, поздравлять станут…

И тут слышим гудок сверху. Идет наш караван. Кончай забаву – чалиться нужно. Собрали мешки, погрузились и к борту.

Серый наш с неделю козлом на людей смотрел. Потом отошел. Хотел было новое ружье покупать, да раздумал. Как пришли в Туруханск, он охотнику одному весь свой боевой припас продал. Вот тут к месту пришлись и дробь и жаканы…

А Серого в этот год опять наградили: кинокамеру ему поднесли. Вот это дело: и шуму меньше, и занятие человеку, и народу удовольствие. Иной раз такое снимет да покажет – вся команда лежит, за животы держится. А он об одном горюет: «Был бы тогда аппарат – снял бы, как козел с ружьем в тайгу пошел. Вот бы кадр получился! Мне бы, говорит, за него премию дали, не иначе».

ДИВЕРСАНТ

Наш буксир борт о борт подчалил к агиттеплоходу, и, пока начальство обсуждало, какую лекцию прочитать и какую картину показать команде, Федор Степанович повел меня в библиотеку за книжками. Там уже человек пятнадцать набралось, и нам пришлось дожидаться. Мы встали за матросом – практикантом из ремесленного училища.

– Мне бы про диверсантов, – сказал паренек, когда подошла его очередь.

Федор Степанович неодобрительно глянул на него и сказал с укором:

– Взял бы чего поумнее…

– Да ведь интересно, Федор Степанович, как их ловят-то.

– Это в книжках интересно, – возразил боцман, – а так никакого нет интереса.

– А вы их ловили, что ли?

– Приходилось… – сказал Федор Степанович.

Но тут кто-то позвал его сверху, и он ушел. А вечером я подкараулил боцмана и напомнил об этом разговоре.

– Ну, было такое дело, – сказал он, – только тут ничего занятного нет… В то время новую обстановку ставили на нижнем плесе. Там прежде карбидные бакены стояли на якорях. Тоже неплохое устройство, но ненадежное это дело. Бывает, сносит их, бывает, и погаснет, а главное – свет плохой. В тумане, к примеру, их почти и не видно. А участок, сам понимаешь, там особо важный: морские корабли идут. Ну, летом-то еще ничего. Тут солнце круглые сутки, и опытный лоцман совсем без знаков может корабль провести. А вот как из Игарки пойдут на Север, тут уж ночь настоящая, темнота страшная, а корабли с полным грузом. Осадка у них большая, ход – подходящий. Тут чуть промахнешь – и столько дров можно наломать, что потом и не разберешься. Вот и решили створные и перевальные огни электрические поставить.

Это на треноге ставят такой фонарь-маячок с направленным светом. Свет очень замечательный – туман пробивает отлично. И тут же, на треноге на этой, стоит аккумуляторная батарея и мигающее устройство: ящичек такой небольшой, вроде как телефон-автомат, и проблеск любой можно установить, и паузу любую. Так что уж не собьется лоцман – по проблескам узнает огни.

Дело это, конечно, очень хорошее, но ставить там эти знаки затруднительно. Где скала, там бурили скважины станком, стальные балки туда загоняли и заливали бетоном. К балкам треногу крепили, и все устройство. А где тундра, там потруднее. Топь… Все плывет, ступить негде… А сваи нужно загнать на двенадцать, на пятнадцать метров, до самой мерзлоты. Для этого тоже станок сделан. Нужно, значит, выгрузку произвести, установить этот станок, а там другой раз и причалить негде… И боцману, конечно, работы хватает, да и не каждый боцман справится. Ну, вот и откомандировали меня на обстановочный катер.

К осени прикончили мы все дела, знаки установили, проверили. Все горят, как и следует быть. Стал я сдавать свое хозяйство и уже расчет собирался получать.

И тут на-ка: сообщают нам на базу, что на самом ответственном перевале погас знак.

Неприятность, конечно, большая. Меня-то лично это, конечно, не касается. Мое дело выгрузить, погрузить. Но все равно виноватым себя чувствуешь.

Вызывает меня командир:

– Так и так, Федор Степанович. Акт не спеши составлять, придется сходить на исправление. Может, там знак будем заново ставить.

– Есть, – говорю, – раз такое дело.

Ну, пошли. Прибыли. Выгрузились. Идем по топи по этой. А тут еще дожди были – так размыло тундру, что идешь и насилу сапоги выдираешь. Пришли на место и глазам не верим: знак честь честью стоит на своем месте, и фонарь цел, и батарея цела, а мигающее устройство сорвано с корнем, как говорится, измято все и тут же валяется в грязи. И провода на ветру болтаются. И следов нет никаких – засосало все грязью.

Тут ясное дело: злой умысел, диверсия.

Наш командир дает радио куда следует: «На таком-то знаке чрезвычайное происшест-вие…»

И нам сразу по радио приходит ответ: «К работам не приступать, ожидать спецгруп-пу…»

Вскоре прибыл катерок пограничный. На нем старший лейтенант с отрядом. Ребята на подбор – молодые, здоровые, с автоматами. Лейтенант этот тоже совсем молодой, но, видать, боевой мужик.

– Работа, – говорит, – грубая, и вредитель этот далеко не уйдет. Накроем.

Потом распорядился: нам, значит, на катер; а сами все там на месте происшествия осмотрели, обмерили, фотографии сделали, все честь по чести. В разведку послал он людей пройти по тундре, поискать, может, где следы какие оставил диверсант… А где там следы – топь же!

Вернулись разведчики. Их не узнать – в грязи все по самые уши. Доложили: «Нет ничего».

Записал он все, как есть, подробно и выносит такое мнение, что диверсант этот рекой сюда прибыл и рекой же обратно ушел. Усилил наблюдение на реке, а мы знак исправили – это минутное дело – и с тем отбыли.

На базе мы в Воронцово стояли. Я, как пришли, посчитал, что израсходовано, что осталось из материала, какие работы выполнены, заново акт переписал. А утром опять меня к командиру.

– Слушай, Степанович, – говорит, – опять ведь нам на тот знак идти.

– Да что так? – говорю. – Или забыли чего?

– Погас вчера к ночи.

– Да неужто опять диверсант? – спрашиваю. – Откуда же он вынырнул. На реке-то вроде никого не обнаружили.

– А уж это, – говорит он, – не нашего ума дело. Наше дело огни зажигать. А кто их гасит, это не нам определять.

Ну конечно, пошли опять туда. Приходим, а там уже спецкатер стоит. Командиром капитан. Суровый такой, молчаливый, уже в годах. Очки носит, взгляд такой пронзительный.

Этот первым делом нас всех допросил поодиночке. К себе в каюту пригласит, посадит, протокол возьмет и по всей форме пишет: «Вопрос», «Ответ», «Вопрос», «Ответ». И меня допросил. Все, как есть: имя, отчество, фамилию. Откуда родом, родственники какие есть, где учился, где работал…

Потом говорит:

– Расскажите, что знаете по данному случаю?

А что я знаю? Тут все, как есть, осталось без изменений. Знак на месте, фонарь цел, батарея цела, а мигающее устройство сорвано и тут же брошено. Все, как в первый раз.

– Да, – говорит, – почерк у преступника характерный.

Потом капитан вертолет вызвал – облетать весь этот участок и реку, снять все и посмотреть: не обнаружится ли где чего подозрительного? Ну, шалаш какой, или костер, или человек, например. Да только где там человеку быть, в этой топи? Весной, правда, приходят туда рыбаки на озера. Ну, да ведь те артелью приходят, открыто, и опять же время не то. А осенью здесь на сто километров живой души не сыщешь.

Вертолет задание выполнил, сообщил по радио: «Ничего не обнаружено». Стали они собираться.

А мы тем временем знак восстановили: поставили заново мигающее устройство, и опять наш фонарь замигал как положено.

Дело уже к ночи было. И как наладили техники маяк, как отрегулировали, я постоял тут, посмотрел. И так мне это стало почему-то удивительно: тундра голая, не пройдешь, не продерешься, а вот стоит такая тренога, как мертвая, стоит, и кругом тишина, только ветер чуть-чуть посвистывает и вдруг зажужжит там тихонько, как пчелка, и сразу такой огонь загорается над тундрой, как прожектор. Погорит сколько нужно, секунда в секунду, и опять: «ж-ж-ж-ж…» и погас. И то сказать – не хитрое, по теперешним временам, устройство, когда на Луну-то лететь собрались. Ну, а все же если задуматься – так диву даешься: до чего же человек умом дошел!

Как пришли в Воронцово, отмылись, почистились. Я опять за акт взялся. Закончил свою писанину, и расчет мне дали. Стал я свой личный сундучок собирать. И тут в третий раз нам сообщение: «Погас тот же знак».

На этот раз отряд раньше нас прибыл, на двух катерах.

И за старшего у них майор. Ростом небольшой, в плечах широкий, лицом полный, румяный, волосы ежиком у него и нос чуть с курносинкой. Веселый такой майор. Все с шуточкой да с улыбочкой.

Пришел он к нам на катер.

– Ну, – говорит, – работяги, задал вам перцу наш диверсант? Но только это уж в последний раз. Больше он вас не потревожит.

– Да ведь это как знать? – отвечает наш командир. – До вас тут двое были, всю тундру вымесили, а не поймали его.

– Где двое были, там третьему не миновать, – смеется майор. – Поймаем, не таких ловили.

Потом к знаку пошли. Картина та же. Майор этот ничего мерить не стал и снимать ничего не стал. Только ящичек этот подобрал, повертел, осмотрел со всех сторон и бросил.

– Долго ли, – спрашивает, – исправлять повреждение?

– На полчаса делов, – отвечают наши.

– Ну давайте орудуйте. А мы пока с папашей (это он про меня) по тундре пройдемся. Пошли.

– Эх, – говорит он, – до чего же места тут унылые! Это что же, всегда тут так?

– Нет, – говорю, – весной тут очень даже красиво. Цветов много: и незабудки есть, и пушки, и жарки, и саранка…

– И бабочки есть?

– Мотыльки летают.

– И пчелы есть?

– Есть и пчелы.

– Так, так, – говорит. – Ну пойдем посмотрим, может, там уже управились. А там давно все готово.

– А что же, – говорит майор, – не горит ваш фонарь?

– Светло пока, вот и не горит. А темнеть начнет – загорится.

– А сейчас его засветить невозможно?

– Почему невозможно? Проще простого: вот это окошечко ладонью прикрыть, фотоэлемент сработает, и все.

Постоял он, послушал, как мигалка жужжит, поглядел, как фонарь мигает.

– Ладно, – говорит. – До вечера дела не будет. Диверсанта поймаем ли, нет ли? А рыбки хорошо бы половить. У нас там на катере бредешок есть. Может, закинем?

Закинули. Много-то не поймали, а ведра три взяли.

Ну, пока это возились с ловлей да с ухой, тут и вечер подошел. Он из отряда отобрал двенадцать человек поздоровее, ракетницы приказал взять, остальных на катера, и катерам чтобы отойти с километр вниз. Огней чтобы не зажигать, камбуз не топить и ждать сигнала – две зеленые ракеты. А как сигнал – сразу чтобы сюда.

Мы, конечно, во все глаза глядим, допоздна так глядели, но только ничего не дождались. Уж совсем как стемнело, пришли они, до утра проспали, а с утра опять за бредень.

На другой вечер все, как прежде. Они, двенадцать бойцов с майором, – в засаду, а мы – на катера. Ждем. И вот только-только темнеть стало, глядим: две зеленые ракеты. Сигнал. Мы туда полным ходом, а там такое творится. Ну прямо салют. Ракеты красные и зеленые взлетают то там, то тут, только не кверху, а понизу, в сторону знака.

Подошли мы, на берег вышли и видим такую картину – медведь. Не так чтобы очень большой, но и не маленький, годов трех. Мечется по тундре по брюхо в грязи и все норовит от берега подальше уйти. А его со всех сторон обступают бойцы, и все уже и уже круг. Вот он туда кинется, сюда, деваться-то некуда, и идет на прорыв. А тут в него прямо ракетой. Он в другую сторону бросается, и там его ракетой встречают. И так, не спеша, прижимают к берегу все ближе и ближе. Мы, конечно, дорогу ему уступили, а те уже совсем плотно сошлись и загнали его прямо в воду – больше-то некуда ему податься. Поплыл он. Одна морда торчит. Тут мы на катер и настигли его. Я петлю соорудил наскоро из пенькового троса, накинули ему, и как раз под мышки пришлось. Потом стрелу грузовую за борт вывели, подтянули его на блоке. Он, конечно, бьется, ревет. Лапищи здоровые у него, когти, как кинжалы. Но мы его скоро обезоружили – на все четыре лапы концы набросили и скрутили беднягу. Лежит он на палубе. Смотрит на нас. Глазки маленькие, сердитые очень. И скалится.

Тут майор приходит на катер, ногой его тихонько пихнул. Мишка рыкнул, глянул на него. А майор смеется.

– Судить, – говорит, – вас, гражданин Топтыгин, будем. Вам, – говорит, – Михаил Иванович, по вашей статье высшая мера наказания полагается, но, принимая во внимание вашу малую сознательность, суд, думаю, найдет возможным заменить вам расстрел пожизненным заключением в зоопарке…

Клетку сбили ему, посадили туда диверсанта. Он сперва бился очень, а как накормили его холодной кашей со сгущенкой, так и успокоился. Совсем ласковый стал. Урчит, облизывается.

Ну конечно, как увидели мы его, так и ясной стала вся картина: осенью в тундре трудно пропитание находить. Вот они и шатаются, до самых холодов все ищут, что бы на зуб положить. А тут знак этот. Понюхал, наверное, Мишка, – ничего интересного, а тут, может, и сработало мигающее устройство: жужжит. Он, видно, за улей принял его да лапой-то и сорвал. Сбросил с места, а оно замолчало. Понюхал да ушел. А в другой раз пришел – опять жужжит. Вот так и вышло.

Неделю он у нас на катере пожил, а потом мы вместе с ним в Красноярск отправились на одном пароходе. Привык я к нему, и он ко мне очень привык. Узнавал меня, как подойду. А уж как в Ленинград его отправляли, я с ним, как с родным, расставался. Он и теперь там, в Ленинграде, в зоопарке. И кличка осталась – Диверсант. А эти мигалки мы повыше поставили, и с тех пор таких происшествий больше не было. Который год горят знаки, и никто их не трогает.