Текст книги "Замело тебя снегом, Россия"

Автор книги: Андрей Седых

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

Николка

История эта начинается на подобие святочного рассказа, только в конце ее нет, как подобает в таких случаях, мира на земле и в человецех благоволения. А начало было такое: на рассвете холодного, декабрьского дня, в гостиной запела птица. Это звучит неправдоподобно. Рассветы большого города имеют свои собственные, особые звуки, ничего общего с пением птиц не имеющие, – звонкие шаги прохожего, торопящегося на работу, грохот выдвигаемых мусорных ящиков, или первый автобус, еще не проснувшийся от долгой гаражной ночи, с легким скрипом уходящий в туманную даль мокрого авеню. Просыпались вы от равномерного и резкого чирканья железных лопат по тротуарам? Над городом стоит странная, необычная тишина, и только этот звук, доносящийся с разных концов улицы, вдруг наполняет душу радостным сознанием: ночью выпал снег, и его сейчас расчищают… Кстати, и в это утро шел снег, но какой-то ленивый, мокрый, и пение птицы в гостиной показалось совершенно невозможным.

– Птица поет, сказала жена. В гостиной птица…

Значит, я не спал, мы оба слышали это пение.

Нужно было встать, выйти из теплой постели в комнату с открытым окном, – ужас зимних пробуждений в ледяном холоде, в полумраке, с тяжелыми мыслями..

Еще на одно мгновенье я закрыл глаза, прощаясь с блаженством тепла, потом поднялся рывком, натянул халат и вышел в гостиную… И в ту же секунду что-то маленькое, серо-желтое, очень испуганное и жалкое пролетело по комнате, описало полукруг и уселось у меня на плече.

– Ты что здесь делаешь, пичуга?

В ответ она начала жалобно пищать, – вы слышали, как плачут птицы? Ей было холодно, она промокла, была взъерошена и страшно напугана. Вылететь из своей клетки в окно, случайно оставленное открытым, оказаться вдруг на зимней, снежной улице, в огромном, незнакомом и страшном мире, где нет удобных для сиденья жердочек, нет зерен и свежей зелени, а только фасады буро-коричневых домов, мокрые карнизы и крыши, на которых снег смешивается с черной сажей. И самое страшное – это пространство, огромное пространство улицы, невозможность найти то единственное в мире окно, которое было открытым, и за которым остался дом, спокойный, привычный уклад жизни, собственная, такая любимая, навсегда утерянная клетка.

Прежде всего мы закрыли окно, через которое влетела в комнату полумертвая от холода и страха птица и включили отопление. Потом на полу появилось блюдце с водой, а на газетном листе была рассыпана манная крупа. Через несколько минут залетный гость начал устраиваться на новом месте. Нерешительно отведал крупы, запил водой и энергично принялся за туалет, – нужно было снять с себя всю дорожную пыль и сажу. И только теперь я разобрал, что это – канарейка. Голова и грудка ее были покрыты нежножелтым пухом, как у однодневного цыпленка, а крылышки – серые. Впрочем, впоследствии, и они пожелтели.

– Канарейка? – переспросила жена, явно относившаяся с недоверием к моим орнитологическим познаниям.

– Канарейка, из породы певчих птиц. Известна в науке, как фрингилла канарика…

– Этой твоей фрингилле нужно прежде всего купить клетку. Она тут всю мебель загадит. А потом следует разыскать ее законного владельца.

С этого момента спокойная наша жизнь кончилась. Час спустя, в снежную бурю, я отправился покупать клетку. В птичьем магазине выяснилось, что помимо клетки и металлического постамента к ней, канарейка нуждается еще в специальном приданном, – нужна ванночка, пластиковые коробочки для еды, зеркальце, какие-то игрушки, чтобы птица не скучала, и несколько коробок с разного рода зернами, сухариками, сушеной зеленью. На приобретение всего этого хозяйства ушли деньги, приготовленные на рождественские подарки. На прощанье торговец всучил мне руководство о том, как следует обращаться с канарейками, и бутылку с чудодейственным лекарством, – птичка во время утренней прогулки могла простудиться и лучше остановить болезнь в самом начале.

Дома царил хаос. Диваны и кресла были на всякий случай покрыты газетными листами, словно в квартире поселилась птица, страдавшая хроническим расстройством желудка. Впрочем, кое-какие признаки нарушения правильного обмена веществ были уже налицо, – птичка успела запачкать письменный стол и теперь устроилась на книжной полке, разглядывая корешки и выбирая подходящего автора. Жена сидела у телефона и сообщала приятельницам сведения о зимней миграции канареек.

– Кстати, как мы ее назовем? – спросила жена. – Без имени нельзя. Если мальчик будет Ромео. Если девочка – назовем Джульеттой…

– Святцы. Имя всегда берут в святцах.

– Не хочу. А вдруг выйдет Акакий? Или Онуфрий какой-нибудь!

– Там видно будет.

Случилось всё это 19 декабря и святцы показали: день святителя Николая.

Так и получила наша птица простое и честное имя Николая, а вскоре, когда между нами установилась настоящая дружба, не лишенная оттенка фамильярности, стал он называться Николкой.

Николка быстро освоился на новом месте. В первые дни мы расспрашивали соседей: не пропала ли у кого канарейка? О прибавлении в нашем семействе знали на улице решительно все: и швейцар соседней гостиницы, и парикмахер-сицилианец, и владелец угловой порториканской «Ботлегии»… Нет, ни у кого канарейка не пропадала. Должно быть, она не из нашего квартала. И появилась, наконец, добрая русская душа, посмотрела на Николку и сказала:

– Это всё к счастью… Прилетела, значит так надо. Счастье, – вольная пташка, где захотело, там и село.

Счастье осело в нашем доме довольно прочно. Месяца через три, ранней весной, мы набрели, во время загородной прогулки, на зеленый домик, окруженный столетними кленами, с верандой и беседкой, заросшей виноградом. И час спустя домик неожиданно стал нашей собственностью, при чем одним из серьезных соображений при приобретении недвижимого имущества было то, что Николке полезно жить на свежем воздухе и слушать пение других птиц.

Дело в том, что Николка наш оказался не Бог весть каким певцом, – пока мы не занялись развитием его музыкальных способностей. Поют канарейки по разному, – полным голосом, россыпью, дудкой, овсянкой и колокольчиком. Так, по крайней мере, утверждает всеведущий Даль. А наш Николка в светлые минуты своей жизни пел трелью, а в случаях неудовольствия и претензии принимался жалобно пищать. Умная была птица и знала, как получить яичный сухарик, размоченный в воде, – писк этот мог разжалобить самого черствого человека.

Спали мы теперь мало и тревожно: Николка будил нас на рассвете, разливал свои трели, а потом принимался пищать: дескать, пора, снимайте с клетки покрышку, уже утро! И приходилось вставать, снимать покрышку, заправлять ему корм, наливать свежую воду. А засыпал он рано, засовывал голову под крыло и превращался в желтый, пушистый шарик. И если свет в комнате не тушили, после первого сна высовывал голову из под крыла и грозно прикрикивал: свет! Выключайте! В конце концов, ему была отведена особая комната, но и это Николку не устраивало: он любил общество, голоса людские, музыку. Птица была американская, избалованная, и без телевидения или радио не могла прожить и часу. На экран телевидения смотрела внимательным, неподвижным, карим глазом, а если в программе была музыка, – немедленно сама принималась петь. Удивительное это было пение, – в той же тональности, в том же темпе, – Николка оказался прекрасным, дисциплинированным музыкантом, вступал в такт вместе со скрипками, вел счет и умолкал в то самое мгновение, когда кончали играть, – словно подчинялся палочке невидимого дирижера. Постепенно мы начали разбираться в музыкальных вкусах Николки. Любил он классиков. Моцарта, Баха и Бетховена ставил превыше всех, но, грешным делом, обожал и цыганщину, а в последнее время привязался к гармошке. Специально для него ставилась заветная пластинка, – концерт для гармонии и оркестра, и в эти минуты Николка забывал обо всем, закидывал голову и пел, и щелкал, и цокал, как настоящий курский соловей, – были в концерте такие русские места, исполненные вечерней грусти и тоски, что никакая птичья душа выдержать не могла…

Летом мы втроем переехали на дачу. Здесь выяснилось еще одно обстоятельство, которое мистически настроенные люди не преминут истолковать, как некое знамение. Уже после того, как зеленый домик стал нашей собственностью, из городской управы приехали рабочие и поставили на углу столб с надписью: «Авеню Сэнт Николас». Оказалось, что улица, на которой поселился Николка, испокон веков называлась в честь Св. Николая, – только надписи не удосужились поставить!

Жили мы дружно и счастливо. Вместе с музыкальными способностями развились и гастрономические вкусы Николки. Канарейка, ничего раньше не признававшая, кроме своих зерен и сухарей, вдруг оценила желтые дыни и арбузы с моего баштана, уплетала ломтик за ломтиком, аккуратно прострачивала их клювом. Огородничье мое самолюбие было полностью удовлетворено, – чувство лести было Николке совершенно чуждо, и если он ел, значит – арбузы и дыни удались на славу. Покончив с угощением, он вскакивал на жердочку, быстрыми движениями вытирал клюв и испускал пронзительную трель, – прекрасная, в общем, штука жизнь! Птичий хор отвечал ему из сада… В хорошую погоду клетку выносили наружу и Николка заводил знакомство с вольными птицами. В репертуаре его появились какие-то новые, особые ноты и звуки, – может быть, он подслушал их у прилетавших на лужайку дроздов и скворцов.

Прошла пора линяния. Еще ярче стала грудка Николки, еще пышнее распускал он крылья после сна, вытягиваясь и выбрасывая в сторону одну лапку. А затем произошло событие, поразившее нас, как громом. Два дня Николка не пел, сидел надутый, нахохлившийся и нервничал. При виде пальца, которым хозяин любил его дразнить, вдруг превращался в хищного орла, распускал крылья, (раскрывал клюв и вступал в бой.

– Что с тобой, Ники? – беспокоилась жена.

И упрекала меня, птицелова, в том, что у Николки обязательно произойдет нервное расстройство. Кончилось всё это тем, что на утро, в углу клетки, мы нашли крошечное, голубое яичко.

Николка оказался особой женского пола! Почему мы всё время были убеждены, что имеем дело с самцом? Поют у канареек только самцы, а ведь Николка был прекрасным певцом. Теория моя о птицах-гермафродитах никакого успеха не имела. На семейном совете было решено, что Николай отныне получает женское имя Николь. Но французское это имя как-то не укрепилось, и на всю свою короткую жизнь канарейка наша осталась Николкой, и говорили мы о ней, как об особе мужского пола.

Не взирая на это, Николка два раза в год, весной и ранней осенью, хохлился, не ел, не пил, клал голубые яички и, выполнив свой материнский долг, долго купался в ванночке с теплой водой, потом прыгал на жердочку, победоносно оглядывался по сторонам и издавал особенно сложную и красивую трель.

Вероятно, многие читатели не поймут, – как можно писать целый рассказ о канарейке. Бывало и хуже: когда-то я мечтал написать толстую книгу о жизни тропических рыбок в моем аквариуме, – целый мир! – о том, как они рождаются и умирают, как любят и ревнуют, – я знал рыб с наклонностями настоящих убийц, рыб-садистов с инстинктами Джека-Потрошителя и рыб кротких, с ангельским характером и мечтательными глазами. Любителей серьезного чтения всё это не интересует и, может быть, рассказ о Николке следует поскорее закончить.

Существует примета, что шестнадцатого июля, на Афиногена, пташки задумываются. Николка наш стал задумываться несколько позже, когда деревья в саду начали одеваться в багряный цвет и высоко в небе потянулись на юг косяки перелетных птиц. Воздух стал холодный и прозрачный, клетку больше не выносили в сад. И наступил день, когда надо было переезжать в город, на зимнюю квартиру.

Путешествие он перенес отлично, в специальной сумке. Николка вновь оказался в городской квартире, у того самого окна, через которое он когда-то влетел, где началась его жизнь в нашем доме, и у которого ей суждено было кончиться. И всё в городе, после деревни, показалось ему печальным: не было деревьев и цветов, поблекли краски, изменились звуки. Николка тревожно прислушивался к забытым городским шумам, к которым так трудно привыкнуть: к телефонным звонкам, к пронзительному свистку чайника, к доносившимся с улицы автомобильным гудкам. И как-то неожиданно он захирел, нахохлился, вдруг перестал петь, жалобно попискивал, когда в горло ему вливали горькое лекарство, и больше спал, но уже не на жердочке, а на полу своей клетки. И однажды утром я нашел Николку с вытянутыми лапками и закрытыми навсегда глазами, – короткая птичья жизнь его кончилась.

Таково несложное жизнеописание нашего Николки. Похоронили его в саду, под группой молодых березок. Пройдет несколько лет, березки подрастут, будут видны с улицы Святого Николая, и весной, когда зашумит на них свежая серо-зеленая листва, на ветви будут садиться и петь вольные, перелетные птицы.

Кольцо

Встречаются два человека, чужие друг другу и заранее знающие, что вряд ли когда-нибудь судьба снова их сведет. И внезапно у одного из них появляется непоборимая потребность рассказать незнакомому человеку нечто, хранившееся до сих пор в строжайшей тайне, – тот секрет, который есть у каждого, и который нельзя поведать ни лучшему другу, ни жене, ни отцу… Очень мы любим такие исповеди, – неожиданные, нелепые, ничем не объяснимые, выворачивание души наизнанку в полутемном купэ вагона, перед случайным спутником, который несколько часов спустя сойдет на промежуточной станции и исчезнет на пустынной платформе, унеся в небытие тайну… Почему так легко сходятся люди в пути? Чувство движения, отрыв от прошлого, которое с каждым поворотом колес уходит всё дальше, отдаляется? Или попросту – страшная потребность хоть кому-нибудь раз в жизни рассказать свой секрет, – та самая потребность, которая заставляет преступника зайти в будку исповедальни и там, в полумраке, топотом, открыть свою тайну невидимому священнику, скрытому за решетчатой перегородкой?

Человек, который сидел в моем купэ, не был ни преступником, ни даже грешником в худшем смысле этого слова. Он показался мне общительным малым, одним из тех суетливых людей, которые жаждут знакомства, не могут долго молчать и не знают, как убить время. Не успел поезд двинуться, как он заговорил, – сначала что-то о погоде, потом сразу о себе. Он ехал в Бостон, по делам, всего на два дня, а затем дальше. Через несколько минут я уже знал, что жена моложе его на семь лет, сын учится в колледже, приедет на Рождество домой, живут они за городом, прекрасный дом, купленный за наличные деньги, – закладных он не признает, это – петля на шее.

Я молчал, иногда кивал головой и, в конце концов, обескуражив даже этого любителя поговорить, вынул из чемодана книгу и погрузился в чтение.

Он развернул было газету, но вскоре отложил ее в сторону. Разглядев на обложке имя автора, спросил:

– Это у вас Мопассан?

– Как видите…

– А помните вы рассказ Мопассана о бриллиантовом ожерелье? Скромная женщина, жена чиновника, берет у богатой подруги колье, чтобы пойти на бал, и теряет его. Ничего не сказав, муж и жена покупают ей точно такое же бриллиантовое ожерелье, влезают в долги и, отказывая себе во всем, десять лет эти долги выплачивают… Жизнь погублена, прошла в тяжком труде, в лишениях… – и десять лет спустя, встретившись с бывшей подругой, несчастная женщина узнает, что потерянное ожерелье было поддельным и стоило гроши, – закончил я.

– Стало быть, вы помните этот рассказ! – нисколько не смущаясь подхватил мой спутник. Я знаю несколько иной вариант – на ту же тему. И, уверяю вас, будь здесь на вашем месте Мопассан, он обязательно захотел бы выслушать мою историю.

Сравнение с писателем было, конечно, очень лестно. К тому же я понял, что читать он мне всё равно не даст. Лучше было подчиниться судьбе и дать ему возможность высказаться.

Я закрыл книгу, устроился поудобнее и приготовился слушать.

* * *

– Было это уже давно, в середине двадцатых годов. Вы не жили тогда в Нью-Йорке? Жаль, прекрасное, веселое было время… Сигара стоила всего пять сентов, входил в моду чарлстон и Джимми Вокер считался законодателем мод. Двадцатые годы имели еще одно громадное преимущество: я был молод и влюблен в Джоэн. Она выступала в Зигфрид Фоллис, туда принимали только очень красивых девушек. Джоэн и была очень красивая, – стройная, зеленоглазая, слегка вздернутый, легкомысленный нос, шапка золотых волос. Когда в полночь, после спектакля, мы заходили поужинать в модный артистический ресторан на Бродвее, все мужчины прекращали разговоры и молча провожали ее взглядом.

Встретились мы на каком-то литературном коктэйле. Один из тех приемов, на которые сходятся люди, имеющие весьма отдаленное отношение к литературе. Было тесно, жарко. В стаканах, по случаю сухого режима, была какая-то подозрительная жидкость, в которой грустно плавали куски льда. Люди стояли группами, обмениваясь незначительными фразами, а хозяйка дома, стареющая дама филантропического типа, усиленно знакомила вновь приходящих, которые отходили и тут же забывали друг друга. Медленно передвигаясь по комнате, я подошел к группе, в которой была Джоэн. Нас представили, она мельком взглянула на меня, поздоровалась и тотчас же отвернулась.

Сейчас я уже не могу вспомнить, как это произошло, но через четверть часа мы сидели вдвоем, в углу, рассказывая друг другу какую-то веселую чепуху и придумывая смешные клички для гостей.

А еще через час мы оказались в «спикизи», где был полумрак, и где подавали настоящее, очень неплохое виски. Джоэн быстро опьянела, глаза ее смотрели прямо и немного насмешливо, и она уже не пыталась отнимать руки, которую я целовал. Я был тогда очень молод и нетерпелив. И в тот же вечер она пришла ко мне, покорно и не торопясь разделась, и потом мы долго лежали рядом, курили и молча смотрели в окно, в ночь, которой не было конца.

* * *

Поезд замедлил ход, подходя к станции, колеса застучали на стрелках. Спутник мой на мгновение прервал нить своего рассказа.

– Вас, вероятно, удивляет, к чему всё это? История весьма банальная, случайный роман, не оставивший в моей жизни никакого следа, и при этом не имеющий отношения к мопассановскому ожерелью… Погодите… Связь эта продолжалась несколько месяцев, до того дня, когда мы почувствовали, что друг другу надоели, что становится скучно и что каждый из нас инстинктивно начинает готовиться к какой-то новой встрече.

Мне лично всегда труднее закончить роман, нежели начать его. Чтобы увлечься женщиной нужен энтузиазм и некоторая доля любопытства. Чтобы расстаться – следует быть циником, эгоистом, а у меня в этих случаях всегда появляется сознание некой вины… Каждый мужчина выработал на этот случай свою собственную технику. Был у меня приятель, который на прощанье неизменно дарил своим бывшим подругам лакированные сумки. Почему именно сумки? Не знаю, возможно, у него просто не было средств, чтобы сделать лучший подарок, а лакированная сумка всегда женщине нужна.

Я, во всяком случае, верю в прощальный подарок и в то, что он помогает расстаться. Любая жертва, только не слезы и не писание писем. Никогда не следует оставлять в руках мстительной женщины обличительного документа, а брошенная женщина всегда становится мстительной… Так вот, я решил подарить Джоэн на прощанье кольцо. Однажды, во время прогулки, мы остановились на Пятом Авеню, у витрины ювелира, и она долго, словно зачарованная, смотрела на изумруды. Ей, конечно, казалось, что камень этот подходит к цвету ее глаз.

О настоящем изумруде от ювелира с Пятого Авеню нечего было и мечтать. Но поблизости я нашел магазин, торговавший великолепно подделанными драгоценностями. Уверяю вас – только опытный профессионал мог бы отличить эти изумруды от настоящих. И стоили они, в общем, не дешево, но зато работа была безукоризненная. Выбор мой остановился на кольце с крупным, продолговатым изумрудом. Камень был красиво отшлифован, в платиновой оправе. Подарок обошелся в сто семьдесят долларов. В те годы деньги были не малые… Ювелир-старичок завернул футляр с кольцом в шелковую бумагу, получил деньги и выписал счет.

Я, признаться, сначала далее не хотел брать этот счет. Но старичок вежливо и настойчиво сказал, что счет нужен на случай, если особа пожелает, например, застраховать кольцо от кражи… До последнего свидания с Джоэн оставалось часа два. Придя домой я еще раз полюбовался кольцом, – оно, положительно, выглядело, как настоящая драгоценность… Жаль, счет на сто семьдесят долларов мог только испортить впечатление от подарка.

И, шутя, я взял в руки перо и приписал к цифре ювелира один ноль. Получилось великолепно, – кольцо теперь должно было стоить в глазах Джоэн 1.700 долларов – подарок миллионера, достойный такой женщины, как она.

За обедом мы объяснились. Приличия ради она пыталась устроить мне сцену, а затем вынула из сумки кружевной платочек и поднесла его к глазам, – очень осторожно, чтобы не потекла «маскара». По существу, она была плохой актрисой, – в Зигфилд Фоллис система Станиславского тогда еще не применялась… В эту минуту на сцену появилось изумрудное кольцо.

Прелестное дитя осушило слезы, грустно улыбнулось и сказало, что никогда, никогда меня не забудет, – я был самой большой, настоящей любовью ее жизни.

Прошло несколько лет, были другие встречи и расставания. Веселый и беззаботный период кончился.

* * *

Столкнулись мы случайно, в антракте, в фойэ театра. Джоэн мало изменилась и поздоровалась, словно расстались мы только вчера, – очень просто и непринужденно. Она представила меня господину с легкой сединой на висках, который ее сопровождал.

Мы обменялись несколькими фразами, – то, что принято говорить в антракте: пьеса не понравилась и продержится не долго, но играют замечательно. Обидно, что столько таланта и усилий потрачено зря… Раздался звонок, нужно было возвращаться на свои места и, как когда-то, глядя прямо и насмешливо улыбаясь, Джоэн сказала низким грудным голосом:

– Позвоните и пригласите меня завтракать. Я попрежнему люблю устрицы и белое вино.

Позвонил я ей через два дня. Она пришла в небольшой французский ресторан, славившийся своей лионской кухней. В ресторане было шумно, весело, слегка пахло духами и жареным луком.

Было это в начале весны. Джоэн пришла на свидание в светлом костюме, который очень шел ей и в легкой меховой накидке. Я смотрел на нее, стараясь найти какую-нибудь перемену, но Джоэн принадлежала к типу женщин, которые до определенного возраста никогда не меняются. Была она попрежнему молода и очень красива, – только глаза стали какие-то особенно сияющие. Кажется, я сказал ей, что у счастливых в любви женщин глаза всегда кажутся светлее, и она, смеясь, ответила:

– Это от встречи с вами, мой дорогой…

И в эту минуту я увидел на ней нечто новое – изумрудную брошь в старинной золотой оправе. Камень был большой, на редкость красивый. Положительно Джоэн не менялась, – сохранилась даже любовь к изумрудам.

Она увидела мой взгляд, поняла, о чем я думаю, и сказала:

– Вам нравится?

– Нравится. Господин с сединой на висках?

– О, нет! Это – ваш подарок… Не удивляйтесь, эту вещь подарили мне вы…

Невольно я перевел глаза на ее руки, – красивые, холеные, но без единого украшения.

– Кольцо ваше я потеряла вскоре после того, как мы расстались, Такая неосторожность – я оставила его на рукомойнике в ресторане. Я всегда снимала кольцо перед тем, как мыть руки. И вот – оно исчезло. К счастью, кольцо было застраховано. Месяц спустя страховое общество заплатило мне 1.700 долларов. И на эти деньги я купила изумрудную брошь. Спасибо, милый! Не правда ли, – прелесть?

Я молча кивнул головой и сразу вспомнил, как сидел в своей комнате в тот день, когда купил кольцо и как, шутки ради, приписал к счету ювелира ничего не значущий нуль…

– Они заплатили 1.700 долларов? – осторожно переспросил я. – Вероятно, перед этим страховое общество обращалось к ювелиру за подтверждением того, что вещь была у него куплена?

– Кажется, – рассеянно ответила Джоэн. – Я уж не помню… Представитель общества мне что-то рассказывал, – они искали этого ювелира на 47-ой улице, чтобы купить у него точно такое кольцо и возместить мне убыток. Но ювелир умер, магазина его больше нет, и они ничего не добились… Мне жаль кольца, я любила его, но ведь и брошь – очень хороша?

Она нежно прикоснулась к изумруду и улыбнулась мне своей лучшей сияющей улыбкой.