Текст книги "За синим морем"

Автор книги: Андрей Малышко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

ЗА СИНИМ МОРЕМ

За синим морем встали горы

И плещет холод синих вод,

За синим морем ходит горе

Не к богачам – наоборот.

За синим морем всходы плохи,

На черных спинах черный пот.

За синим морем – хлеба крохи

Не богачам – наоборот.

И ропот бедноты суровый,

Как журавлиный клич, плывет,

За синим морем плачут вдовы

Не богачей – наоборот.

Там меж людьми иные счеты,

Все в той стране наоборот...

Голодный стонет без работы,

Богатый на разбой зовет.

Ну да, мы будем спорить с горем

За тем широким синим морем!

Не говорить же нам с любовью

О том, что волны пахнут кровью·

Мы принимаемся за дели,

Громит бесчестье наша честь,

Чтобы неправда онемела,

А правда шла, какая есть.

Чтоб мысль простая плугом в поле

Перевернула б целину, —

За мир, за труд, за праздник воли, —

Чтоб наши песни побороли

И переспорили войну.

За синим морем долы, горы

И холод ночи голубой,

За синим морем ходит горе,

Но я с ним выхожу на бой.

ЛЕНИНСКОЕ СЛОВО

Где день встает над миром новый,

Где зори ясные встают,

Там ходит ленинское слово

И думы Ленина живут.

За океаном, за туманом,

В американской стороне,

Я повстречался с ветераном,

Что был в Арденнах на войне,

Что возвратился с поля боя

В ожогах, в ранах и без рук,

Что носит горестно с собою

Не столько славы, сколько мук.

Болят и ноют раны в теле,

И седина легла в висках.

Его знамена почернели

У поджигателей в руках.

И ничему душа не рада —

Кругом измена и обман.

И только ясным добрым взглядом

Он все глядит за океан —

Туда, где день занялся новый,

Где и сама земля поет,

Туда, где ленинское слово

И дело Ленина живет.

Глянь на восток: с великой думой

И по земле и по воде

Идут бойцы Мао Цзе-дуна,

Солдаты армии Чжу Дэ.

Они идут, врагов сметая,

Озарены огнем войны,

Полки народного Китая,

Освободители страны.

И перед взглядом их суровым

Года счастливые встают,

И в сердце ленинское слово

И думы Ленина живут.

Двадцатый век проходит в штурмах,

В дыму и в заревах войны...

Томятся брошенные в тюрьмы

Несчастной Греции сыны.

Убийца им грозит расправой —

Не жди пощады никакой.

И переплет решетки ржавой

Уже дрожит под их рукой.

И ни застенки, ни оковы,

Ни смерть их волю не убьют:

В душе их ленинское слово

И думы Ленина живут.

Идет то слово, как до дому,

К забитым неграм в Оклахому,

Оно, как гость, и там и здесь,

Оно несет о правде весть.

Ему преграды – не преграды,

И с лесорубами Канады,

И с бедным негром заодно

Великий гнев кует оно;

На Кубе, в Мексике далекой

Ломает дверь тюрьмы жестокой.

На площадь в Токио идет, —

Оно везде, где есть народ.

В горах Вьетнама это слово

За мир сражается сурово,

Как гневный вал кипящих вод,

В индонезийский берег бьет,

И день встает над миром новый,

Редеет мрак, и тает мгла.

Бессмертно ленинское слово,

Бессмертны думы и дела.

Идет то слово через горы,

Идет дорогою степной

К тем тихим елям, у которых

Ильич покоится родной.

Когда ребенка мать качает

И песнь свою поет над ним,

Оно в той песне оживает

Цветком весенним голубым.

Когда в ночах в дали багровой

Пылают домны, пламя бьет,

В литье, в металле это слово

Непобедимое встает.

И по родным широким нивам,

Что в летний день ласкают взор,

Оно пшеницей златогривой

Заходит на колхозный двор.

И вечно живо, вечно ново,

Всегда зовущее вперед,

В душе у Сталина родного

То слово Ленина живет!

визит

Нынче зашли повидаться со мною

В номер гостиницы на Бродвее

Те бедняки, что дружны с землею,

В давние годы сроднившись с нею.

Те, что на фермах и жнут и косят,

Сеют и пашут под теплым небом...

Только зимою их дети просят

Дать им хоть цент на кусочек хлеба.

Те, что на фермах встают до зорьки

И молоко увозят на рынок,

А сами жуют зачерствелую корку

И запивают водой из крынок.

Те, что, за лето истративши силы,

Не получив за работу платы,

В позднюю осень ногами босыми

Меряют Соединенные Штаты.

Не из банкирской породы – янки —

Люди, в которых душа живая...

В памяти – Русов и Бородянка,

В памяти – Косов и Лозовая.

Некогда в путь из родимых хижин

Голод их выгнал – куда же деться !

Год девятьсот двенадцатый выжжен *

Черным рубцом на бедняцком сердце.

И, с болью в сердце, они покидали

Землю свою на рассвете туманном,

Как журавли улетая в дали,

Счастье отыскивать за океаном.

Но у конвейера, за станками

Как ни трудились с темна до света,

Как ни ловили его руками,

Горе узнали, а счастья все нету.

Очи на лоб от натуги лезли

В доках портовых в слепые ночи...

Там без труда их нашли болезни,

Только вот счастье найти не хочет.

А на земле арендатор грозен,

Жалкие хаты бедны и плохи.

Есть и мозоли, и пот, и слезы,

Только вот счастья – увы ! – ни крохи.

Гости присели и в промежутке

Крутят махорочные самокрутки. . .

Руки сильны – горы б двигать такими,

Впору скрутить поджигателей ими!

– Ты расскажи нам, ведь мы с весною

Вновь безработицу ждем и горе...

Встал я тогда – и пшеница за мною

Поля колхозного встала, как море.

– Правда, что землю крестьянам отдали?..

Встал я – и словно за мной спозаранку

Земли колхозные встали садами

В Косове, Русове и Бородянке.

– Правда, что больше сохою не пашут,

Песни летят над полями, лугами...

Встал я – и строем тракторы наши

Двинулись в поле, сверкая плугами.

Правда ли это?.. А правда стояла

Тут же за мной, за моими плечами,

Песню вела и зерно наливала,

Плавила сталь огневыми ночами;

Шла Бородянкою и Лозовою,

В школу букварики детям давала,

Шла с трактористами ширью степною

И агрогород в степи подымала.

С лесополос от весеннего шума

Шла, раскрывая народную думу,

Прямо в столицу...

А гости не знают

И задают мне десятки вопросов.

Правду, пришедшую в Русов и Косов,

Матерью родичи их называют.

С ними она поля засевает,

С ними она в Кремле заседает.

– Кто вам помог расправиться с лихом,

Поднял страну, истекавшую кровью?

– Сталин, – сказал я взволнованно, тихо.

– Сталин, – они повторили с любовью.

А как пошли после встречи короткой,

Вижу – упругою стала походка,

Вижу – крылатыми руки их стали,

Вижу – глаза огнем заблистали.

И, оглушенные шумом и криком,

Площади слушали звуки их речи...

С именем мудрым, простым и великим

Так и пошли они – солнцу навстречу.

КАТЮША

Как на вечеринке в отчем доме,

Я ее услышал здесь, вдали.

.. .Негров двое в поле, в Оклахоме,

Нашу песню милую вели.

И она тепло легла на душу,

Цветом, что над речкой нависал.

Негров двое славили Катюшу,

Ту, что Исаковский написал.

Как она пришла за океаны

Сквозь фронты и тяготы боев?

Может, наши парни-капитаны

Завезли в Америку ее?

Или, может, шторма вал кипучий

Кинул в чужедальние поля?

И она стоит теперь на круче,

Бедным неграм душу веселя —

Белым платьем, синим-синим взором

И любовью в май наш золотой,

Шопотом березок белокорых,

Выросших в Смоленщине родной.

Мне тогда раскрылись за горою

Юности далекие пути,

И тогда нас в поле стало трое

В дружбе братской песню ту вести.

И она тем неграм пала в душу,

Разбивала рабство и обман.

Выходила на берег Катюша

За Великий, Тихий океан .

Я плавал чужими морями,

Я плавал чужими морями,

Много бурь перенес.

Мама моя, о мама,

Сколько я видел слез!

Я шел от порога к порогу

Узнать о людских делах.

Летели чужие дороги

В американских краях.

Пробившись сквозь снежные дали,

Руки я грел у огня.

Негры в черной печали

Братом назвали меня.

Там, где могучие реки

Кипят в ниагарском огне,

Стали индейцы навеки

Друзьями верными мне.

В кривде, в нужде, в печали

Жили десятки лет, —

Прежде, чем услыхали

Правду твою – вавет.

Люди несли упрямо

Светлую правду вперед.

Мама моя, о мама,

Правда средь них живет!

Дороги ее просторны, —

Выросшая в Кремле,

Она раскидала зерна

По необъятной земле.

ХЕРСТ

В черном авто, на поживу жадный,

Желчью пропитанный, вечно злой,

Мчится он ночью во тьме непроглядной,

Восьмидесятилетний волк седой.

Дюжий мотор одолела усталость —

Он даже хрипит: броня тяжела,

Словно хозяина лютая старость

Ржавчиной рыжей его проняла.

Может быть, это унылое дело

Мотору уже надоело давно —

Возить ночами хозяйское тело,

Которое желчи и злобы полно.

Едет большою дорогою мглистой

За небоскребов ущербный ряд...

Где же сообщники? Где нацисты?

Что же вамолк их кровавый парад?

Где-то под Волгою и под Одессою

Их черепа в траве, без могил.

Он их вспоил своей желтой прессою,

Он же и золотом их вскормил.

Он провожал их под римскими нишами,

Благословлял итти на разбой,

Он их своими кутал афишами,

Словно гадюк одевал чешуей.

И, захлебнувшись острою злобою,

Со лба стирая старческий пот,

Вновь он за старое взяться пробует,

Вновь клевеща на советский народ.

Вновь сочиняют лжецы информацию,

Крик поднимают наемные рты.

Словно грохочут в цехах ротации,

Льют на бумагу моря клеветы.

Так он сейчас продолжает усердствовать.

Идет разговор у газетных витрин:

« Опять фальшивка?" – „Понятно – Херстова!"

„Подлость опять?– – »Так он не один!"

Он коммунизм клянет до истерики,

И вторит ему наемников полк...

Так доживает в трущобах Америки

Прихвостень Гитлера – бешеный волк.

СТАТУЯ СВОБОДЫ

В берег мерно бьют Гудзона воды,

И шумит в рекламах Уолл-стрит,

Старенькая статуя Свободы

Равнодушно так вокруг глядит,

Вперя взор в предместий темных дали,

Но в глазах – ни боли, ни тоски.. .

Ведь не зря ее к рукам прибрали

Алчные банкиры-пауки.

Обещали ей свои проценты,

Дали факел : – Всё предай огню ! —

За ничтожные купили центы,

Словно проститутку с авеню.

И она не видит, как заводы

Всколыхнулись силой боевой,

Что у них на знамени Свободы

Не ее лучи – лучи другой;

Той, живой, что Лениным согрета,

Сталиным в борьбе закалена,

Центром мира, средоточьем света

Нерушимая стоит она.

А старуха статуя с банкиром

(С давних пор они обручены)

Вновь заносят яростно над миром

Факел третьей мировой войны.

НЕГРИТЯНКА

Прощались с рабочими, как с друзьями,

Мать-негритянка двумя руками

Поднесла нам букетик, умытый росою.

Красные, синие, так сверкали

Цветы весенней свежей красою,

Словно их в мире надежд собрали.

Старухе ответил я словом коротким

И поклонился с сыновней улыбкой.

Потом самолет зашумел с высотки,

И нас закачали ветры, как в зыбке.

Я видел, прощаясь: под нами проплыли

Богатый Бродвей и кварталы рабочих,

И где-то мелькнули за облаком пыли

Женщины старой печальные очи.

О чем она думала в ту минуту,

Убита нуждой и трудом суровым?

Может, о новой, полной уюта

Радостной жизни в домике новом?

Может быть, я напомнил ей сына,

Что не вернулся с войны жестокой?

Может, родная моя Украина

Душу ее взволновала глубоко?

А может, что я поклонился низко

И так человечно пожал ее руки?

И ей показалось, что счастье близко,

Что растут у нее счастливые внуки;

Что их не линчуют, что труд их в почете,

Что ходят их дети в школы и в парки;

Что белые матери в нежной заботе

Ее негритятам приносят подарки.

Лети, самолет, облака пробивая,

В Москву дорогую, к родному раздолью!

Пусть помнит о нас негритянка седая

И думает думу про светлую долю.

РАССКАЗ ОБ ОДНОЙ КНИГЕ

Из Европы в Америку ехал один

Американский гражданин.

Вез он с собою сквозь ночи глухие,

Сквозь океанскую синюю даль,

Честные думы свои трудовые,

Совесть свою, что крепка, точно сталь.

В салонах кружились фокстроты, блюзы, —

Платья на дамах – точно огни,

Он же, одетый в рабочую блузу,

Вместе с матросами был все дни.

Иные жевали бифштексы с кровью,

Жирные ростбифы – горы еды!

А он в сторонке свой завтрак скромный

Ел, попросив немного воды.

Иные танго вели с полутона,

А песня его гремела, грозна;

Когда он с матросами пел про Джона,

Гудела Атлантики глубина.

Иные смотрели меж тихих столиков

Фильмы про гангстеров и алкоголиков, —

Он же читал, закаленный в борьбе,

Книгу: «История ВКП(б)

Кончился рейс, и воду залива

Винт парохода пенит бурливо.

Сколько нацистов, богатых, вельможных, —

Кто из Берлина, кто из Бизоний, —

Все паспорта предъявляют в таможне,

С местной полицией в полной гармонии.

Здесь и деголлевские бандиты,

Псы из Севильи – Франко лакеи, —

Только лишь Гитлера с Геббельсом, битых,

И нехватает в их галлерее.

Титовцы, мистер с резиновой жвачкою,

Леди из Лондона с другом – собачкою.

Паспорт проверить – секунда, другая...

Эта Америка им как родная!

И вот с парохода сходит один

Американский гражданин.

И видят сыщики – волчья стая :

Его встречают моряк с кузнецом...

На нем одежда – блуза простая,

Он честен и тверд, с открытым лицом«

И длится обыск в рассветной рани...

Вдруг сыщикам стало не по себе:

Они нашли в его чемодане

Книгу .История ВКП(б)'.

Как будто бомба упала рядом

И гром потряс просторы земли, —

Ее окружили, наряд за нарядом,

Полицейские патрули.

Как будто вулкана разверзся кратер,

Чиновников бросило в лед и в жар:

Они наложили на книгу печати,

Чтоб вдруг от нее не вспыхнул пожар.

А парня скрутили: как острое жало,

Впилось ему в руки железо оков,

Но с ним по дороге в бессмертье шагала

История партии большевиков.

ДВЕ АМЕРИКИ

Не был я в Америке три года,

Но запомнил серые рассветы,

Бой заокеанской непогоды,

Черных танков мрачные приметы.

Там томится человек рабочий,

Днем и ночью отдыха не зная.

Там головорезы когти точат,

Недобитых наци бродят стаи.

Пусть !

Я вижу, как звездой лучистой

За морем озарены селенья,

Как перед боями коммунисту

Посылает мать благословенье,

Как народ в стремительном потоке

Грозно преграждает путь ненастью,

Как весь мир встает под стяг высокий

Правды ленинской, борьбы за счастье.

РАБОЧАЯ КОЛОННА

Нет, их не сломишь, непреклонных,

И не подкупишь также их,

Идут, и-дут они в колоннах,

Вновь добиваясь прав своих.

И гнев взлетает и клокочет,

Растет тот гнев, когда идут

Отряды армии рабочей, —

Забастовав, идут в Портсмут.

Вот так для правды и для кары,

Сто раз презрев пути назад,

Шли по Парижу коммунары

К бессмертной славе баррикад!

Вот так, наверно, в грозном споре,

Беря в грядущее разбег,

Матросы встали на „Авроре",

Чтобы начать двадцатый век.

И потому шаг тверд в колонне

И песня льется горячо,

Что опираются ладони

На революции плечо.

В ВАГОНЕ

Вижу в темном небе Вегу —

Провозвестницу в веках.

Поезд мчится к Виннипегу,

Ветер свищет в облаках,

Над долиною чужою

Тянет песню вдалеке...

Нас в вагоне – я и двое

Безработных в уголке.

Вдаль по рельсовому следу

Поезд мчит, мелькает свет,

В шахты, в Сотбори, приедут,

Но и там работы нет.

Едут в поисках бесплодных,

Делят хлеб, как с братом брат,

Словно долю безработных,

Разделенную стократ.

Соли горсть, достаток скудный,

Делят молча меж собой,

Как свой заработок трудный

Полный горести немой.

Весь от сытого напева

Ресторан гудит в ночах,

И у младшего от гнева

Бьются зарева в глазах.

А у старшего краюха,

Как граната, в кулаке, —

Затаил он ярость глухо,

Глубже складки на щеке.

Вижу в темном небе Вегу —

Провозвестницу в веках.. .

Поезд мчится к Виннипегу,

Ветер свищет в облаках.

ТЕПЛОХОД

В нью-йоркский порт по глади вод

Вошел советский теплоход.

Познав бескрайные просторы

Широт земли, долгот земли,

Я видел города и горы

И видел в море корабли.

То были крейсеры, эсминцы —

Акулы из стальной брони.

Неся смертельные гостинцы,

В зловещей мгле ползли они.

А наш прошел по глади вод —

Родной и светлый теплоход.

И чувствовалось: только наш

Весь загорелый экипаж —

В бушлатах и в матросках чистых

Знакомой строгой красоты

И бескозырках золотистых —

Так может заходить в порты.

Идет погрузка. Труд не труден,

И любо на него смотреть:

Умеют только наши люди

Работать – словно песню петь.

.. .Когда ж поднялся в непогоду

Наш флаг багряный – как в бою,

Я поклонился теплоходу,

В нем видя родину свою.

БЕЗРАБОТНЫЙ

Дождь и снег, мороз под вечер лютый.

Иней на протертых рукавах...

Был он в Балтиморе и в Портсмуте, —

Нет работы в этих городах.

За горбушку хлеба, соль седую

Цент последний заплатил бедняк.

Он идет. В заплаты ветер дует.

Наседают горе, голод, мрак.

С палачами воевал когда-то,

Видел над фашизмом торжество.

Вот от Маршалла ему какая плата

За две раны и за кровь его.

Вот награда богачей за годы

Тяжкой жизни, за бои в ночах...

Холод. Мрак. И статуя »Свободы*.

Старая ковбойка на плечах.

За голодным днем – голодный вечер,

Хлеб еще вчера доел он свой,

Он – сержант, и в списке он отмечен,

В черном списке черною рукой.

Жаль, что не пришла расплаты дата!

Но придет пора боев таких —

И ударит он из автомата

В злую свору сытых и глухих!

ПИКЕТЫ

Под сумрачной метелью и дождем

В палатках размещаются пикеты.

Глухие ночи, хмурые рассветы

Знакомы им, как горький пот знаком.

Детройт несет задумчивые воды,

Й цехи Форда светятся, как ртуть.

Но здесь тревожно. Выбрав новый путь,

Пикеты не отступят от завода.

Хоть молоды друзья, но поседели.

Они и ночью не уйдут с постов,

Верша судьбу не лет – судьбу веков

В своем великом пролетарском деле.

Их раньше Форд обманывал не раз,

Потом к ним шла полиция с расправой.

Пикетов гордых боевая слава

За Виндзор меж полей идет сейчас.

Жестянка с мясом, злые сухари

На каждую палатку – ужин скудный,

Но как в сердцах огонь пылает чудный,

В глазах запавших ярок свет зари.

На пустыре и около реки,

На всех путях и подступах к заводу

Они ведут сраженье за свободу,

И с ними смелые их вожаки.

Под сумрачной метелью и дождем

Проводят дни рабочие пикеты.

Глухие ночи, хмурые рассветы

Знакомы им, как горький пот знаком.

Во тьме кромешной светятся костры.

Их дождь сечет, полиция их топчет,

Но сквозь туман мерцающие точки —

Как свет грядущей утренней поры.

Сердца свои и ненависть свою

Рабочие кладут в скупое пламя,

И поднимается костер, как знамя,

Рукой героя взвитое в бою.

Один костер затопчут без следа —

Другой встает и третий пламенеет,

И в них свобода и надежда зреет,

И видит их Америка труда!

НАД ГУДЗОНОМ

Над Гудзоном звезд узоры,

Будто в праздник, зажжены.

Безработных, беспризорных

Бередят о хлебе сны.

Вдоль по Бруклинскому мосту

Мчится строй машин вперед.

Статуе, под тучу ростом,

Мало дела до свобод!

И хотя золотокрылых

Фонарей светла тропа,

Статуя взглянуть не в силах

На широкий мир, – слепа;

Долларами ослепили,

Черным дымом, ложью злой*

Беззаботной жизни пылью,

Детской горестной слезой.

Так, сыта, но безысходной

Слепоте обречена,

Вызывает гнев народный

Сердцем каменным она.

ДЕВОЧКА

Девочку я видел, ей было лет пятнадцать,

На аэродроме Ля-Гардия.

Она принесла нам цветы полевые,

Завернутые в бумагу.

А очи ее не то чтоб сияли,

Не то чтоб горели, а просто

В них отражалась сердечная дума,

Надежда на день грядущий.

И пусть не нарядно была одета,

А в платье простом из ситца,

Было лицо ее так прекрасно,

Как радуга в майском небе.

– Я к вам хочу, в комсомол, в Россию ! —

Так она говорила. —

В Москву я хочу! – И цветы пылали

В руках ее загорелых.

И когда самолет поднялся высоко,

Пропеллеры с ветром бились,

Казалось: она летит вместе с нами,

Америка – та, что будет.

ЦЕНЫ В АМЕРИКЕ

Улыбка ценится в доллар,

В пять – девичья невинность,

В двадцать – почет и гонор,

В сто – воинская повинность.

Живет и жиреет рента,

Немного тех, кто богаты!

А слезы людские – в центы,

А то хоть бери без оплаты.

Ни в грош – рабочие: худы

И, точно бумага, серы.

Здесь в славе иные люди,

И кличут их – миль онеры.

Они, мол, белым – защита,.

А белые – в тюрьмах, в могилах ;

Богачи не сеют, а сыты,

Живут в комфортабельных виллах.

Но день безусловно будет,

Радостью очень богатый,

Когда трудовые люди

Повесят их всех без оплаты!

ДОРОГА НА МАНХЭТТЕН

Палящий день. Уходит вдаль гудрон.

Как сытый черный уж, ползет дорога

К Манхэттену... Опасностей немного —

Полиция стоит со всех сторон.

Считая мили, мчи себе и мчи

И песни пой, а хочешь – так молчи,

И в царство Трумэна дорогой этой черной

Тебя доставит „кадиллак" просторный.

О жалости с цинизмом неприкрытым

Огни реклам со всех концов орут.

За доллар здесь накормят – будешь сытым,

А за два цента – все с тебя сдерут.

И так тебя представят здесь народу:

Замок – на губы, восхваляй свободу,

За слово правды грубо втиснут в клеть,

Чтоб десять долгих лет в тюрьме сидеть.

И потому – ужом ползет гудрон,

Полиция стоит со всех сторон.

КАМЕНОТЕС

То ли день в окне его трущобы,

То ль закат плывет вечерним плесом?..

Сорок лет он строил небоскребы,

Сорок лет он был каменотесом.

И в Чикаго шлифовал гранит он

И в Нью-Йорке жил трудолюбиво:

Мертвые, бесформенные плиты

Оживали у него, как диво.

Собери-ка все его уменье,

Что вложил он в камень тот упрямый, —

Выстелят дорогу те каменья

От Нью-Йорка до Аляски самой.

А сложи из тех камней граненых

До небес колонну – и крутая

Вдаль, в туман миров уйдет колонна,

Всех богов за бороды цепляя.

Силы нет, и трудно человеку,

Валится из рук его работа,

И его, как старца иль калеку,

Вышвырнули разом за ворота.

Он пошел к себе, в свое жилище,

Где не камень, а гнилые доски,

Где мокрицы в щелях – доля нищих,

И на стенах – мокрые полоски.

Выпив с горя, он в лачуге серой

Думал гневно: „Было б знаменито —

Положить вот здесь миллионера,

Завалить шлифованным гранитом!

БУРЯ В ПОРТУ

Ударил вдруг шторм в ванкуверские доки,

И волны на волны пошли из тумана,

Озоном пахнуло, как лугом широким,

На черные скалы, на синь океана.

Мосты затрещали, качнулись опоры,

Дубы разметали могучие кроны,

И волны на волны, горами на горы,

И ветром и свистом метнуло в затоны.

И кличем и гневом в глухие проулки,

И волны ударили в волны с размаха, —

То ширь океана могуче и гулко

Пошла к площадям, побелевшим от страха.

Потом как ударила молния в очи,

Как будто бы стяг развернула над валом,

Казалось: проходят колонны рабочих,

Отряды, полки Интернационала.

ПЕСНЯ

Здесь улиц зеленых не встретишь,

Здесь на стену лезет стена.

Есть разные страны на свете,

А мне всех милее – одна.

Здесь птицы без песни – не птицы,

Хотя они гнезда и вьют.

У нас соловьи голосисто

Весеннею ночью поют.

Пути здесь окутаны мглою,

К лугам и полям не ведут,

А наши дороги землею,

Как вольные реки текут.

Здесь в доках, забитые горем,

Матросы выходят из мглы,

А наши матросы над морем,

Как гордые реют орлы.

Здесь женщина гнется на ниве,

Седины белеют в косе,

А наших девчат нет счастливей

В своей величавой красе.

Здесь площади, – я их воочью

Увидел, – тоскливее нет,

У нас же есть Красная площадь,

Какой поклоняется свет.

Любить ее – сердцу отрадно,

Отчизна, как солнце, – одна,

Вся жизнь моя – край ненаглядный,

Родная моя сторона!

ОСЕНЬ НАД ГУДЗОНОМ

Пожелтелая осень стоит за широким затоном

Над бродвейским мостом, над замасленным дымным

Гудзоном.

Вся в поблеклых цветах; в ней – тревога, печаль и забота,

Как на лицах матросов, что остались в порту без работы.

Гнет дубы, и склоняются ветви на ржавые травы,

Точно руки шахтеров – черны, узловаты, корявы.

Хлещет черные пашни дождями ненастными в поле,

Словно грузчиков спины, согбенные в тяжкой неволе.

Пятна нефти плывут по реке за крутыми валами.

Мнится, крови людской эти пятна – горючее пламя,

Что пролилась на улицах в стачках, в борьбе за свободу,

Что из сердца сосали сторукие спруты-заводы,

Что горит, не сгорая, на стягах любви всенародной, —

Не стереть этой крови святой, трудовой, благородной*. ·

Осень... осень стоит над Гудзоном и вихрями свищет,

Багрянеет в лесах, как пылающий грозно кострище,

И мильоны огней озаряют дороги средь ночи,

И горят они в тьме, будто гневные взоры рабочих.

БАЛЛАДА О ДРУЖБЕ

Где троп ветвистые развилки,

Где гулких автострад разлет,

Там у Торгау две могилки

Стоят средь поля пятый год...

Я б, может, их и не приметил,

Но память подсказала мне,

Что я друзей живыми встретил —

Тех что почили в мертвом сне.

Я мимо бы проехал снова,

Другими думами объят,

Но слышал я живое слово

Тех, что в земле теперь лежат.

Рассвет пылает несказанный.

В ногах береза – как сестра...

Он из Рязани, из Казани,

С Кубани родом иль с Остра, —

Боец, что от родных раздолий

Вдали в земле сырой зарыт.

.. .А тут же рядом в чистом поле

Детройтский труженик лежит.

Они, трудом своим братаясь,

Через моря, издалека,

К берлоге зверя пробиваясь,

Шли с двух сторон материка.

Хоть были двух солдат дороги

Не одинаково круты,

Хоть первый восемь ран жестоких

Пронес до этой вот черты,

От стен горящих Сталинграда

Четыре года шел – война. ..

Второй же лишь держал засаду,

Хоть в том и не его вина, —

Но видел я сердец братанье,

Порыв, что родился не вдруг,

Когда детройтец крикнул: – Ваня!

И наш боец ответил: – Друг!

И протянул навстречу руки,

А тот в ответ – и обнялись.

Через года, страданья, муки

Их руки честные сплелись.

Внезапно – я забыть не в силах

Тот миг – средь ясной тишины

Их вражья пуля подкосила

Последним выстрелом войны.

Но в вечной памяти народов,

Сплетя объятья – с братом брат,

Как стражи мира и свободы,

Они и мертвые стоят.

Погожий день смыкает ветви

В краю, где прежде шли бои...

А у бойца остались дети,

А у детройтца есть свои...

Не танков гром через тумапы,

Не атомный смертельный груз —

Пускай несут за океаны

Они сердец живой союз.

Добро и братство, свет и волю...

Пусть будет мир несокрушим!

. . .Уснул боец в далеком поле,

И друг детройтский рядом с ним.

В Тимменси, где бури силу копят,

Где гуляет ветер ледяной,

В Тимменси, где золотые копи, —

Встретил я шахтеров под землей.

Жилка вьется смертоносной нитью,

То исчезнет, то блеснет опять.

Чтоб не потерять ее в кварците,

Рудокопы жизнь должны терять.

Давит их и камнем и водою,

Глушит их взрывчаткой тесный штрек.

Труд их, породнившийся с бедою,

Видно, не забуду я вовек.

Ночи их бессонные без счета

Предо мною – память только тронь.

Золото в ночи с рабочим потом

Вместе в переплавку шло, в огонь.

Слепла ночь в огнях над гулкой бездной,

Черной эстакадой отгремев.

Золото рождало торг бесчестный,

А из пота выковался гнев.

.золото переплавлялось в муки

В том краю бесправья и тоски.

Но оружье гнева брали в р^ки

Тимменсийских копей горняки.

КРАСНАЯ МОЛНИЯ

Старики высокие, безмолвные,

Кругом шли – так, что дрожал вигвам,

Танец назывался „красномолнией",—

Только б загреметь еще громам!

Вот и гром ударил – бубны грянули,

И ножи заискрились во мгле,

Точно молньи в напряженьи прянули,

Потекли пожаром по земле.

Может, им в банкирской той империи

Вспомнилась давнишняя беда,

Как горели и трещали прерии,

Как рыдали матери тогда?

Вспомнилось, быть может, – за долинами,

Как далекий и проклятый сон,

Что они стоят пред карабинами

И пред сталью марки Смит-Вессон!

И покрыта пеплом вся околица,

Тяжко бьют мортиры сквозь пургу,

И судьба их горьким горем колется,

Кровь на белом искрится снегу.

Ну, а коль иначе : за туманами —

В их воображеньи – та страна,

Где, горя знаменами багряными,

Площадь, как цветами, убрана? . .

И земля навеки овесеннена,

И сияет солнце горячо.

Черные и белые там к Ленину

С желтыми идут – к плечу плечо.

И они – свободой, счастьем полные,

Сталинские гости – тоже там...

Танец назывался красномолнией, —

Только б загреметь еще громам!

Мне пришлось в индейском быть вигваме

Мне пришлось в индейском быть вигваме

В Кордильерах, в северном краю.

Звезды спали в темносиней раме,

Вечер вел мелодию свою.

Били парни в бубны неуёмно,

Над костром взметались языки,

И плели – бесправны и бездомны —

Нить воспоминаний старики:

Что для старых нету, мол, работы,

Отняты последние права.

И земля – полита кровью, потом —

Возле них стояла, как вдова.

И не стрелы, мокасины, кони

В том краю привиделися мне, —

Годы вопиющих беззаконий

Заревами вспыхнули в огне.

Бубны били в тишине полночной,

Над костром взметался столб огня.

Чтоб надежды отыскать источник,

Старики глядели на меня.

Бейся, гнев, о берега Аляски,

Жгучий, заполняй индейский двор, —

Словно волны бурной Атабаски,

Как вершины Кордильерских гор!

Я о них прочел не у Майн-Рида

Я о них прочел не у Майн-Рида,

Не в слащавых Купера томах —

Нет! Я вековую их обиду

Собирал в долинах и горах!

Жили тут, охотились утрами.

Хлеб для них – леса и дикий зверь.

Как затравленные звери, сами

Гибнут меж скалистых гор теперь.

На своей земле – а уж не дома,

Их поля – да урожай чужой.

Под ярмом родная Оклахома,

Атабаска гневно бьет волной.

Шум косматых кедров все свирепей,

И к свободе рвутся издавна

Долларом закованные в цепи

Смелые индейцев племена.

ПЕСНЯ ЗВЕРОБОЯ

Я сам набью лириц и сам

Свезу их в Джеспер торгашам,

На пункт пушной свезу.

Ого-я-го, лети, лети,

Мой скакунок, лети!

А шкуры в Джеспере в ночи

Оценят парни-ловкачи,

Три доллара дадут.

Ого-я-го, лети, лети,

Мой скакунок, лети!

Муки куплю я, порох, нож, —

Без них никак не проживешь.

Ого-я-го, лети, лети,

Мой скакунок, лети!

А в этом Джеспере в ночи

Задаром взяли ловкачи

Товар отменный мой.

Индеец, помни: порох наш,

И карабин, и патронташ,

Ступай себе домой!

Ну, как поверить их словам?

Холодный ждет меня вигвам,

Ребят голодных рой:

К ним, пташкам бедненьким моим,

Лесами, степью поспешим,

Ого-я-го, лети, лети,

Мой скакунок, лети!..

И там, средь гор и средь зарниц,

Перед бедой не лягу ниц —

Друзей моих сочти!

Ого-я-го, лети, лети,

Мой скакунок, лети!

ТАНЕЦ

В вихре танца неслась индианка,

В алых бусах из ягод, легка,

В „резервейшен" * на узкой полянке,

Где нужда, и полынь, и тоска.

Две руки, как лучи, озаряли

В темносмуглом загаре лицо.

Две косы по плечам ниспадали,

В смоляное свиваясь кольцо.

Звон бубенчиков трепетно-дальний,

Дым костра, отлетавший на юг,

Взор твой синий, глубокий, печальный

Растревожили душу мою.

Вспомнил я Украины чудесной

Зори алые, шум тополей,

Хороводные девичьи песни,

Пляски родины милой моей,

Как на зорьке за лесом, за долом

Сто баянов гремят, точно гром,

И земля ходит в танце веселом,

С ними – в щедрости, в братстве своем.

А тебя окружают туристы,

Дамы смотрят с улыбкой кривой,

Для кого же твой танец искристый

Тут, в бесхлебье, в нужде вековой?!

И зачем твои очи искрятся,

Мечут звезды в горячей мольбе?

Чтобы мордам бычачьим смеяться

За два цента, что кинут тебе?!

Лучше б с юною свежею силой,

Сжав оружие в смуглой руке,

Здесь бы насмерть ты их поразила,

Чтоб им тут и лежать на песке!

Чтобы гневом гремело возмездье

Меж долин и обрывистых круч,

Чтобы тень твоя грозною местью

Словно молния шла возле туч!

.. .Звон бубенчиков трепетно-дальний,

Дым костра, отлетавший на юг,

Взор твой синий, глубокий, печальный

Растревожили душу мою.

* * *

Не мог я сендвичи глотать

В краю, где лжива благодать,

Где хлеб Детройта и Нью-Йорка

Казался мне отравой горькой, —

Там, на обочинах путей,

Голодных видел я детей.

С банкиром не пил я вино,

Что в погребах стоит давно,—

Рабочий там рукою голой

Тянулся не за кока-колой,

Просил он, горбясь от беды,

Хоть миску жиденькой бурды.

Не поразил меня Бродвей

Крикливой яркостью огней,

Рекламами на небоскребах, —

Ведь рядом, в Гарлеме, в трущобах

И гниль, и смрад, и нищета,

И в полдень – ночи темнота.

Я с грустью на поля глядел,

Где колос был янтарно спел.

Я знал – златые горы хлеба

Дельцам бездушным на потребу

Сгниют, сгорят – и делу край,

А фермер ляг и помирай.

Но там я был безмерно рад,

Когда сквозь тысячи преград

Ко мне тянулись днем и ночью

Сердца простых людей рабочих.

Как дуба мощного листок,

Я даль морскую пересек,

А следом, как заря светла,

За мной моя Отчизна шла.