Текст книги "Сильнее боли"

Автор книги: Андрей Буторин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

– Родственнички твоего папаши. Колдуны.

11

Галя шла вдоль пустынной ночной улицы и не верила в реальность происходящего. То, что она оказалась на улице в два часа ночи одна, – это еще полбеды, хотя и подобное случалось с ней не так уж часто. Но вот то, откуда она шла… Нет, вспоминать об этом не хотелось, это ей совсем не нужно, это следовало забыть – напрочь, навсегда! Куда важнее вспомнить, что же привело ее туда, в незнакомый дачный поселок, в посторонний дом, в… чужую постель?.. Как такое могло случиться в принципе?..

Нет, Галя не была ханжой. И если допустить, что после развода с Романом кто-нибудь пригласил бы ее к себе на дачу с само собой подразумевающимися последствиями, то она бы, возможно, и согласилась. Смотря, конечно, по настроению и по тому, кто именно пригласил бы. Например, тот же Игорь. Поехала бы она с ним на дачу? Вот если совсем честно?.. Скорее всего да. Разумеется, до того, как Игорь узнал про Костика, а она, соответственно, про истинную Игореву сущность. Но ведь вчера ее никто не приглашал. И тот, с кем она там… встретилась, уж точно не из числа ее знакомых. И не мог быть в принципе! Так почему же все так получилось? И почему она так плохо все помнит, словно и впрямь это происходило не с ней?

Как ни противилась Галя воспоминаниям, но из памяти все-таки выплыло то вожделение, с которым она поджидала незнакомца… Нет, вовсе не незнакомца! Она ведь поджидала Романа!.. Галя даже замедлила шаг, когда вспомнила это. Ну, конечно, она почему-то была уверена, что с ней будет в тот вечер Роман. И когда вместо него оказался тот, другой, – как его… Тарас… вот уж дурацкое имя! – она все равно думала, что Роман где-то рядом, что именно он ходит внизу, помышляя убить ее за измену. Дикость! Какие глупости лезли ей тогда в голову! Какой Роман? Какая измена? Да и кто кому изменил? Не вчера – вчера измены не могло быть по определению, потому что они с Романом были уже друг другу никто, – а тогда, три с половиной года назад, когда… когда она задыхалась от любви к нему и даже подумать об измене было для нее физически невозможно! А он вот смог.

«Да о чем же ты думаешь, дура?!» – заорала на себя Галя чуть ли не вслух. Пришлось даже остановиться, чтобы перевести дух, притушить вспыхнувшую к себе злобу и попытаться изгнать это гадливое презрение, неотступно следовавшее за ней по пятам с той самой дачи.

Галя не была психологом, хотя основы психологии и проходила на журфаке. Но она проучилась там слишком мало, чтобы чувствовать себя специалистом в этой области. Тем не менее она постаралась взглянуть на ситуацию со стороны и разобраться в своих переживаниях и поступках с помощью холодного рассудка. Сначала Галя сделала главное допущение – что ее позвал в это Ряскино все-таки Роман. Ну не зря же она ждала там именно его! И вероятность того, что Роману захотелось встретиться с бывшей женой, тоже достаточно большая. Но почему же она согласилась на эту встречу? Да еще ринулась неведомо куда, сломя голову, едва не забыв про Костика!.. Неужели она до сих пор… любит Романа?.. Галя похолодела и, затаив дыхание, прислушалась к своему сердцу. Но сердце молчало, лишь продолжая ритмично выполнять свою основную работу. Гале стало чуточку легче, любить Романа она совсем не хотела. Конечно, любовь о желаниях и предпочтениях никого не спрашивает, и все-таки. Ладно, это хорошо. Но ведь раньше она его любила! И память о той любви наверняка осталась в подсознании. Так что ее желание поехать на встречу можно с точки зрения психологии списать на временное возбуждение той самой памяти. Так что, значит, все логично?

Нет, не все! Галя даже притопнула от досады. Во-первых, почему там оказался Тарас? Во-вторых, почему ей в тот момент было все равно, кто с ней? И наконец, в-третьих, – почему она не помнит, как ее кто-либо вообще звал на эту дачу?! Ведь она поехала туда совершенно спонтанно.

«А ну-ка, давай вспомним, голуба», – прошептала Галя и принялась вспоминать. Итак, она вышла вчера с работы с твердым желанием отправиться в садик за Костей. Вместо этого она вдруг оказалась на вокзале и купила билет на электричку. Что же произошло в промежутке между этими событиями? Что подтолкнуло ее к столь безответственному шагу? Ну как же! А телефонный звонок?.. Нет-нет, какой звонок? Это ведь она сама звонила. Маме, насчет Костика. Все перепуталось. Почему же она ничего не может вспомнить? И почему… почему же столь дико снова болит голова?..

Галя пошатнулась и сжала ладонями виски. Она не заметила, как возле тротуара остановилась легковая машина. Услышала только голос – как ей показалось, очень далекий и равнодушно-холодный, что никак не вязалось со смыслом произнесенных им фраз:

– Вам плохо? Нужна моя помощь?

Голос вывел ее из коллапса. Боль сразу же отступила и спряталась. Галя удивленно посмотрела на автомобиль, через приоткрытую на три пальца щелочку в боковом стекле которого на нее не мигая смотрели глаза. Тоже неприятно равнодушные и холодные. В них отражался мертвенный свет уличного фонаря, отчего они казались искусственными, стеклянными. И если бы не свежая царапина, начинавшаяся под левым глазом, Галя вполне бы могла подумать, что они принадлежат кукле, искусно сделанному манекену. Фонарь отражался не только в глазах, блики его холодного сияния разливались и по стеклу, потому Галя не видела лица незнакомца. Но ей было достаточно и одного этого взгляда, чтобы окаменеть в неожиданно нахлынувшем ужасе и на негнущихся ногах сделать два шага назад, к холодной стене здания, которая лишь казалась надежной, но реальной защиты дать не могла.

Впрочем, незнакомец не собирался нападать на Галю. Он даже не шевелился и лишь продолжал разглядывать ее через оконную щель.

Наконец Галя смогла разлепить деревянные губы и пролепетала чуть слышно:

– Не надо, спасибо, все хорошо…

– Хорошо, – будто эхо, повторил незнакомец, и автомобиль тронулся с места.

Дом Галиных родителей был уже виден, стоило свернуть во дворы и пройти метров сто. Но она почему-то не свернула, а прошла в том направлении, куда уехала машина странного доброхота. Почему-то никак не отпускал ее этот холодный взгляд из темной узкой щели. «Словно сквозь прорезь прицела», – пришло вдруг в голову сравнение, хотя, конечно же, ничем эта щель над боковым автомобильным стеклом прицел не напоминала.

И все-таки Галя пошла следом. Сначала она даже подумала – и кожа сразу покрылась мурашками, – уж не новые ли глюки зовут ее за собой? Но нет, мыслить она могла вполне нормально, даже вот – анализировать эти мысли тоже. И про Костика она на сей раз не забыла… Только попросила у него прощения за то, что мама еще на пять минуточек задержится. Всего лишь на пять, не больше! Посмотрит только вон за тем поворотом – а не стоит ли там машинка дяденьки с мертвыми стеклянными глазками?..

Машина стояла. Именно там, где подспудно ожидала ее увидеть Галя. И все равно вздрогнула. И в лицо ей словно дунуло вовсе не майским ветерком. Стало вдруг зябко так, что заклацали зубы. А еще она растерялась. Не знала, как ей сейчас поступить: повернуть назад или пройти как ни в чем не бывало мимо машины? В конце-то концов, не знает же тот, кто в ней сидит, адрес, по которому она направляется! Или… знает?.. Галю совсем затрясло от этой мысли, но она тут же шикнула на себя и обозвала дурой: если бы знал, то и поджидал бы возле дома или в подъезде, а не тут. Сюда бы она вообще не дошла, если бы и впрямь не оказалась столь безмозглой. Ну мало ли зачем он тут остановился! Нет, поворачивать назад сейчас нельзя – тогда странный дяденька точно ею заинтересуется. Надо идти – и идти как можно более естественно. А через дом свернуть направо – там как раз удобно будет возвратиться к родительскому двору.

Когда Галя поравнялась с машиной, невольно она все-таки глянула в темное окно, на котором теперь не было бликов, зато луна снова выползла из-за облаков и, словно сцену, осветила пустую улицу и стоящий у обочины автомобиль. Галя чуть не споткнулась. Не было не только бликов. Не было и самого водителя. Галя сделала по инерции еще пару шагов и остановилась. «Ну нет никого в машине, – подумала она, – так это же хорошо. Приехал человек, куда ему надо, и дело с концом. Теперь и мне незачем в обход, дворами переться…» И она стала поворачиваться, чтобы пойти обратной дорогой, как вдруг тяжелая рука легла на ее плечо.

* * *

Галя не завопила лишь потому, что дикий ужас судорогой свел челюсти, а дыхание и вовсе перехватило. И, кроме страха, в голове не осталось ни единой мысли. Позже, вспоминая свое состояние в тот момент, она решила, что точно так же чувствует себя скотина, над которой занес нож мясник. Она и впрямь уподобилась испуганному животному – без мыслей, но с инстинктами, главный из которых – желание жить.

Что бы она все-таки стала делать потом – кричать, визжать, отбиваться или вовсе рухнула бы без чувств, – ей так и не суждено было узнать. Не успев повернуть скованную ужасом шею, она вдруг услышала:

– Дочка, ты что, заблудилась?

До боли родной отцовский голос разом отмел все страхи. Галя взвизгнула, но теперь уже от восторга, мгновенно развернулась и бросилась отцу на шею.

– Папа! Папочка? Как ты здесь оказался?

– Так мы же с матерью все глаза выглядели. Испереживались за тебя. Заснуть не можем, только к окошку и прыгаем, как шаги чьи услышим. Ну, я усидеть не мог – покурить на улицу вышел. И ведь как чувствовал, гляжу – ты идешь! Но мимо прошла. Вот я и отправился тебя догонять.

– Спасибо, спасибо, папочка. Ты у меня такой славный, такой хороший! – продолжала лепетать Галя, и счастливая улыбка никак не хотела убираться с лица. А вот отец как раз улыбаться перестал. Наоборот, сдвинул кустистые брови и сверкнул из-под них глазами.

– Ты спасибкать-то перестань. И подлизываться нечего тут! Ты хоть и большая уже, а вот всыплю тебе сейчас так, что сразу детство вспомнишь.

– Ой, да ты меня в детстве не бил никогда, – не смогла удержаться от смеха Галя.

– Вот и напрасно, видать, – не разделил Галиного веселья отец. – Вот сейчас и наверстаю упущенное. Ты что это творишь, дочка? Ты мать в могилу свести хочешь? Да и меня заодно… Тоже ведь не железный, не каменный.

– А что я такого натворила? – наконец-то перестала улыбаться Галя. – Ну, поехала на дачу к друзьям. Ну, на последнюю электричку опоздала, пришлось поезда ждать, на нем добираться. Потому и поздно вернулась. Так ведь ты сам же сказал только что: большая я уже, взрослая.

– Ни хрена ты не взрослая! – окончательно рассердился отец. Ростом он был вровень с дочерью, а комплекцией, пожалуй, и потоньше, но сейчас, казалось, возвышался над ней угрюмой горой. – Один твой звонок чего стоил, чтобы Костю забрать. Мать и узнала тебя с трудом, так ты с ней разговаривала. Как сумасшедшая.

– Ну, с дураков и спросу мало, – ляпнула Галя и быстро прикусила язычок.

– Поговори мне! – рыкнул отец. – Ты лучше б когда надо говорила. Из гостей своих позвонить не могла? А когда на электричку опоздала – не могла?

– Не могла, – разозлилась вдруг и Галя, хотя прекрасно понимала отца. – Телефон там не ловил. А потом я его… потеряла. И что мне было делать? На крыльях лететь? Так нет их у меня, не святая.

– Ну, я не знаю… – развел руками отец, и вся сердитость из него вдруг улетучилась, как до этого страх из Гали. – Ладно, забыли. Только больше так не делай. Мать ведь жалко-то! И чего мы тут с тобой застряли? Пойдем скорей, она же с ума сходит.

* * *

Мама, конечно же, не спала. Галя, предупреждая упреки и причитания, сразу же повинилась и рассказала все то же, что и отцу. И, не дав маме опомниться, сразу перевела разговор на Костика: как он кушал, как быстро заснул, что говорил, что у них в садике было?

Бабушка, услышав о внуке, тут же растаяла. Забыв о провинности дочери, заулыбалась, стала подробно рассказывать. Конечно же, по ее словам выходило, что лучше Костика вообще ребенка быть не может, и, казалось, она могла говорить об этом бесконечно. Разумеется, Галя с мамой была на сей счет абсолютно согласна, но уж очень она хотела спать, глаза так и закрывались.

– Ой, мамочка, прости, – помотала она наконец головой. – Засыпаю. Пойду я лягу. Не сердись на меня, ладно? Я больше так не буду… – Галя прижалась лбом к маминой груди, потом подняла голову и нежно поцеловала в щеку. – И спасибо тебе. Ты у меня самая-самая лучшая!

– Зато ты как была хитрюшкой-ластилкой, так ею и осталась, – заулыбалась мама. Потом глянула на часы и замахала руками: – Иди и правда ложись. Завтра ж не встанешь на работу!

Страшная усталость, будто сорванный этой фразой с горы снежный ком, разом вдруг обрушилась на плечи. Галя чуть не заснула прямо в ванной под горячими струями, смывающими реальную грязь, но так и не доставшими до въевшейся в душу; потом еле дотащилась до кровати и провалилась в сон моментально. Но облегчения он ей не принес. Сначала, будто качественная видеозапись, приснилось еще раз все, произошедшее на даче. Потом – онемение тела и запах лекарств. Затем – голос, тот самый, что и у сердобольного водителя. Только теперь он не предлагал помощи. Он, оставаясь таким же равнодушно-холодным, заявил:

– Я все равно тебя убью.

12

Тарасу снилось почти то же самое, что и Галине. Только заснул он не сразу, хоть и казалось, что не успеет донести голову до подушки, как склеятся веки. Мамино упоминание деревенских родственников унесло его в прошлое.

Колдуны… Все в Ильинке считали дедова брата Порфирия колдуном. И сына его, Тарасова двоюродного дядьку Матвея, тоже. А заодно и жену дяди Матвея – тетю Тамару. И даже дочку их, Катюху, ровесницу Тараса, – до кучи. И откуда это поверье пошло – никто уж не помнил. Да и что там помнить, говорили люди, вы на того Порфирия только гляньте! Колдун и есть.

А что на него глядеть? Дед Порфирий травы лечебные знал, заговоры. В беде к любому на помощь приходил – и звать не надо. Пошепчет, вокруг сучка на деревяшке пальцем поводит, потом вокруг больного места, снова пошепчет, снова поводит. И заживало ведь! А если болезнь снаружи не видно, отвар или настой выпить давал. Тоже помогало. Так что людям бы благодарить Порфирия да радоваться, что есть такой человек в селе, а они чурались. Прижмет – прибегут, а как болезнь отпустит – колдун, шепчут и крестятся украдкой.

Но дед Порфирий умер, а сын его, Матвей, был не таким, как отец. Он на людей смотрел без ласки. Может, обиду таил за отца, а может, просто взгляд у него тяжелый.

Но и дядя Матвей кое-что знал и умел. Травы-то уж точно собирал. А вот лечить – никого не лечил. Только своих. И нигде, никогда на людях о своих способностях не заикался, тем более, их не показывал. А молва все равно по селу шла: колдун. Вон и скотина у них аж лоснится, и в огороде – загляденье. Ясное дело, колдун.

Хотя дяде Матвею было на то наплевать. Ему и впрямь – лишь бы скотина ухожена, огород полит-прополот, крыша залатана, семья одета и накормлена. А там говорите, что хочется, и живите, как можется.

В Ильинку они ездили раза три или четыре. Но первые, детские посещения почти стерлись из памяти, оставив лишь картинки, фрагменты, кусочки растерянной со временем мозаики. А вот последнюю поездку Тарас запомнил хорошо и отчетливо. Очень хотел забыть, да не получалось.

В тот год ему исполнилось четырнадцать. Из нескладного худенького мальчика, которого в классе почти не замечали, а если и обращались, то исключительно по прозвищу Заморыш, он, незаметно для себя самого, превратился вдруг в юношу, тоже нескладного и худого. Да, он не заметил этого превращения, все еще продолжая считать себя никчемным Заморышем. И лишь когда девчонки, а потом все чаще и парни стали обращаться к нему вместо прозвища по имени, Тарас неожиданно понял, что изменился. Он не стал, конечно, статным и сильным красавцем, но уже не казался ребенком.

Тогда еще жива была бабушка Лида, мама отца, и они ездили именно к ней. Но большую часть времени Тарас проводил у дяди Матвея и тети Тамары, а точнее – у Катюхи, с которой они почти не расставались, пока Тарас гостил в деревне. Лес, речка, сенокос – где Тарас, там и Катюха, где Катюха, там и Тарас.

Но так было до последнего приезда. Шестнадцать лет назад, когда Тарас после разлуки увидел Катюху, он окончательно понял, что детство кончилось. Потому что перед ним стояла уже не девочка-подружка, с которой весело лазить по деревьям и ловить в речке пескарей, а очень красивая девушка с черными волосами ниже плеч и зеленовато-рыжими огромными глазами с загадочными искрами внутри. Такая красивая, что Тарас растерялся и стал испуганно озираться, словно разыскивая взглядом, куда же подевали его закадычную подружку.

– Ты что, не рад мне? – спросила тогда Катюха… да нет, уже не Катюха, а Катя, Катерина. – Может, поздороваемся? – Голос у нее тоже изменился, стал густым, напевным, хоть и улавливались в нем знакомые ироничные нотки.

– Привет, – выдавил Тарас, невольно отводя от девушки взгляд.

– Привет! – эхом отозвалась Катя и рассмеялась: – Что отворачиваешься, не нравлюсь?

– Нравишься, – брякнул Тарас, чувствуя, как стремительно краснеет. И замер, внутренне сжавшись в ожидании новой порции смеха. Но девушка смеяться не стала. Даже знакомая ирония куда-то исчезла.

– Тогда пошли на речку.

– Зачем? – почему-то испугался Тарас и снова услышал в ответ искрящийся радостью смех:

– Ты в поезде с полки не падал? Как дурачок какой-то, правда ведь! Ну, что на речке делать в такую жару, как не купаться?

И наконец-то Тарас облегченно выдохнул – перед ним все-таки была прежняя Катюха. И даже жизнеутверждающее «правда ведь» осталось по-прежнему с ней.

Они сбегали на речку, искупались, потом долго бродили по берегу, рассказывая друг другу новости и просто болтая ни о чем. Так продолжалось день за днем – грибы, ягоды, рыбалка, вечерние посиделки у костра с деревенскими парнями и девчонками. Все казалось знакомым и обычным, но все-таки было другим. Сначала Тарас не мог понять почему. Точнее, он уже догадывался, но боялся себе в этом признаться. И так получилось, что первой об этом заговорила Катя.

– У тебя… есть девушка, правда ведь? – спросила она как-то поздним лунным вечером, когда он провожал ее после очередных посиделок у костра. Было так тихо, что Тарас уловил дрожь в голосе Кати, хоть она и постаралась придать ему как можно больше безразличия и непринужденности. И неведомо как, но Тарас вдруг решился. Еще не признавшись по-настоящему себе, он признался сразу обоим:

– Есть. Ты.

Катя повернулась столь стремительно, что черные ее волосы взметнулись шелковым шлейфом, переливаясь в свете фонарей и луны изумительными, сказочными бликами. Не дав Тарасу сказать более ни слова, она обвила его шею гибкими прохладными руками и прильнула к его губам своими – мягкими, теплыми, с удивительным вкусом парного молока. Так, во всяком случае, показалось Тарасу. Хотя рассуждать о чем-то здраво он в тот момент попросту не мог.

А утром, когда он с сияющими от счастья глазами вышел к сидящим за завтраком родителям, мама сразу что-то почуяла:

– Ты чего это светишься? Не влюбился, часом?.. Смотри мне!

– А чего смотреть? – вступился за Тараса отец. – Парню четырнадцать лет, не ребенок уже.

– И что? – полоснула его взглядом мама. – Под венец теперь с первой встречной?..

– Катя не первая встречная! – помимо воли вырвалось у Тараса.

– Что?.. – выпучила глаза мама и, поперхнувшись, закашлялась, багровея лицом. А отец, смущаясь, сказал:

– Но она же тебе троюродная сестра…

– Ну так что с того? – подала вдруг голос бабушка из-за открытых дверей горницы. Тарас и не знал, что она дома, и теперь ему стало особенно неуютно и стыдно. Впрочем, то, что говорила бабушка, ему понравилось. – Не родные же. У нас вон и двоюродные в прошлом годе женились, Витька с Нинкой Каюровы. Помнишь небось? А троюродные – и-иии!..

И тут вдруг прервался мамин кашель. И раздался вопль:

– Не-е-ет!!! Ни за что! Не отдам! Околдовали парня!..

Тарас испугался. Очень испугался. И маминого крика, и чего-то еще, пока не осознанного, но уверенно заползающего липким холодом внутрь – в мозг, в сердце и даже в живот. Хотелось одного – сбежать, спрятаться, съежиться, сжаться в комочек и закатиться в теплую, уютную темноту. Перестать видеть, слышать, чувствовать. «Это называется умереть», – услышал он противный до омерзения шепот, не сразу осмыслив, что шепчет он сам.

Но он не умер. И даже никуда не сбежал. Побежала мама. Отец кинулся следом, но сумел догнать ее лишь возле калитки двоюродного брата. Тарас, которого продолжал держать в холодных тисках липкий ужас, неведомо как оказался там же, но, пригнувшись, замер за штабелем досок возле забора и, цепенея от предчувствия катастрофы, наблюдал за родителями. Он видел, как отец пытался успокоить маму, хватал ее за руки, уговаривал вернуться, но та лишь молча отталкивала его, снова и снова протягивая руки к калитке.

На крыльцо вышел дядя Матвей.

– Что, гости дорогие, поделить не можете? – зычно спросил он, усмехнувшись в усы. Однако взгляд его при этом остался серьезным и даже злым, словно он заранее знал, что последует дальше. – Не можете решить, кому первым во двор ступить? Не спорьте, я вам обоим рад.

– Колдун! – истошно взревела мама и, вырвавшись-таки из мужниных рук, распахнула калитку. – Проклятый колдун! Это все твои выходки! Я вам сына не отдам!.. – Она рванулась было к дяде Матвею по дощатым мосткам, но тот вскинул руки, растопырив ладони в ее сторону, и сказал вроде бы и не громко, но так, что и до Тараса донеслось каждое слово, обсыпая тело холодными, колючими мурашками:

– Стой там, где стоишь, женщина! Людям с грязными языками и черными мыслями не место в моем доме.

Удивительно, но мама и впрямь замерла после этих слов, будто наткнулась на прозрачную стену. Похоже, она удивилась невидимой преграде и замолчала на какое-то время, недоуменно глядя под ноги, но быстро пришла в себя, мотнула головой, словно отгоняя морок, и закричала снова, потрясая сухонькими кулачками:

– Я и сама не пойду в твой дом, мерзкий колдун! И не пущу туда сына, не пущу, не пущу!..

Насупленные брови дяди Матвея дрогнули вдруг, а губы на короткий миг скривились в улыбке.

– Ты больна, Ольга. Но такие болезни я лечить не умею. Ступай себе, я забыл, что ты сказала, но и ты забудь дорогу сюда.

– Я забуду! Я уже забыла, – трижды плюнула под ноги мама. – Я забуду не только дорогу к тебе, я забуду дорогу в это чертову Ильинку! Но и моего сына вы не увидите, не надейтесь!

Наконец-то не выдержал обалдевший от происходящего отец, стоявший до сих пор за калиткой.

– Оля, что ты несешь? – заговорил он, мотая от волнения головой. – Ты ведь и правда больна… Матвей, не слушай ее, прошу тебя! Она не в себе. Прости ее, она бредит. Сейчас мы уйдем, погоди. – Он подскочил к жене и, обхватив за талию, потащил к калитке. Но мама так двинула ему локтем, что отец, схватившись за бок, застонал. А она снова вперила ненавидящий взгляд на дядю Матвея:

– Ты хорошо запомнил, колдун? Забудь о моем сыне! И ты сам, и твое колдовское отродье пусть о нем позабудет! Твоя бесстыжая до…

Но договорить она не успела. Лицо дяди Матвея стало вдруг черным, глаза налились кровью, а голос превратился в звериный рык:

– Во-о-он!!! Вон от моего дома, убогая! Не смей своим гнилым ртом произносить это! Ни слова о моей дочери! Только попробуй – и сразу подавишься!

Мама попятилась и заметно побледнела. Видно было, что она по-настоящему испугалась. Но сильнее страха оказалось ее желание оставить за собой последнее слово. И она, хоть уже и не с воплем, как прежде, заговорила:

– Мне не то что произносить, а и вспоминать о твоей… – тут она вдруг поперхнулась, а потом схватилась руками за горло, и из него раздалось испуганное, даже будто бы жалобное сипение, а изумленные глаза стали вылезать из орбит. Она начала заваливаться набок и, если бы отец не подставил руки, рухнула бы на мостки.

– Уводи ее, – брезгливо скривив губы, бросил отцу дядя Матвей. – И пусть уезжает. Здесь ей не место. А ты послушай моего совета – уходи от нее. Чем скорее, тем лучше. Она съест тебя. Высосет, как муравей тлю. И очень скоро. Поверь мне.

Сказав это, дядя Матвей скрылся за дверью, а отец повел безвольно переставляющую ноги маму от ставшего для нее проклятым дома.

* * *

Тарас и сам готов был броситься наутек куда угодно, а еще лучше – провалиться сквозь землю, к которой его и так уже пригибала неподъемная тяжесть позора. Она ощущалась столь реально, что Тараса даже вырвало от напряжения. И сразу стало легче, но только физически, потому что стыд продолжал жечь изнутри, заставляя плавиться мозг, превращая сознание в кусок дымящегося вонючего шлака, в котором не осталось ничего, кроме ноющей боли и презрения к себе. Почему именно к себе, он не смог бы тогда внятно ответить. Казалось бы, лично он не сделал ничего дурного, не совершил подлости, не проявил трусости. Это мама, исполненная фанатичной любви к нему, загорелась вдруг сумасшедшей идеей фикс, что у нее хотят отнять сына. Это она поддалась внушению деревенских россказней о колдовской сущности семьи дяди Матвея и устроила этот нелепый концерт. Но презирал Тарас не маму, а себя. Потому что, хоть сознательно и не мог еще объяснить, но на уровне подсознания точно знал уже, что и струсил, и предал. Испугался любви, не сулящей покоя, и предал любимую, за которую пришлось бы бороться.

И Катерина, будто почувствовав это – может, и правда колдунья? – вышла вдруг на крыльцо и посмотрела прямо на штабель досок, за которым, скрюченный страхом, презрением и новыми рвотными позывами, сидел Тарас. В лице ее не было ни кровинки, и, зеленовато-рыжие на белом, огромные глаза казались блестящими дорогими опалами, выброшенными за ненадобностью в снег.

Тарас не услышал, что шепнула Катя, но по движению бескровных губ – он тогда еще не был близорук – прочитал: «Забудь». Так он тогда увидел. Потому что хотел увидеть именно это. А ведь мог бы прочесть и другое. «Люблю».

* * *

Снова неведомо как оказавшись возле бабушкиного дома, он застал мечущуюся по двору маму и хмуро застывших отца и бабушку Лиду.

– Где ты ходишь?! – набросилась на него мама. – Живо собирайся, мы уезжаем домой!

Тарас не удивился. Он был готов к этому и почувствовал невероятное облегчение. Ведь сбывалось сжигавшее душу желание – убежать.

Прошмыгнув мимо бабушки и отца, Тарас взлетел на крыльцо и ворвался в темные сенцы, где прижался спиной к захлопнувшейся за ним двери. Здесь было тихо, темно и спокойно, почти как он и мечтал. Хотелось стоять, не двигаясь, вечность, прижавшись горячим затылком к прохладной клеенке, которой обита дверь. Но дверь толкнула в спину, и Тарас, покачнувшись, сделал два шага вперед. Дверь снова захлопнулась, возвращая желанную темноту. Но Тарас был в ней уже не один. Голос отца, виноватый и умоляющий, произнес, обдав жарким дыханием ухо:

– Присмотри за ней, сын. Ты же видишь, она нездорова.

– А ты? – повернулся на голос Тарас. – Ты разве не едешь?

Он и так знал ответ, но ему хотелось, чтобы отец сам сказал это. Хотелось, чтобы тяжесть предательства разделил с ним кто-то еще. Ведь тогда можно будет сказать себе в оправдание: «Я не один такой».

Отец произнес не те слова, что ждал от него Тарас. Хотя голос выдавал совсем другой смысл, тот самый, что и без слов был понятен.

– Я приеду чуть позже. Мне ведь нужно помочь бабушке, сам понимаешь.

Тарас понимал. Понимал, что отец к ним уже не вернется.

Но тот вернулся. Через две недели. Для того лишь, чтобы забрать свои вещи. Он не проронил при этом ни слова и отчетливо боялся встретиться взглядом с глазами жены и сына. На мамином лице застыла скорбная маска, а сам Тарас, вместо того чтобы броситься к отцу и зарыдать, умоляя остаться, с мазохистским сладострастием ощущал, что сыновью любовь сполна перехлестывают два новых, более сильных чувства: неописуемое облегчение от полученного доказательства, что предавать умеет не он один, и огромное удовлетворение от того, что сполна наказан за собственное предательство.

* * *

И в школе, и позже, учась в институте, Тарас невольно шарахался от статных, в особенности от темноволосых девушек – каждая напоминала ему Катерину, перед каждой из них он словно был в чем-то виноват. От накатывающего чувства прошлой, никак не проходящей вины становилось почему-то страшно и физически, почти до тошноты, плохо. Он даже догадывался, почему испытывал страх – боялся, что ему доверятся, поверят, а он снова предаст… Но, и глядя на других девушек, Тарас чувствовал себя виноватым – ведь так он будто опять предавал ту, которая, наверное, давно о нем и думать забыла.

К счастью, именно тогда он увлекся астрономией. Отец друга и одногруппника Сашки Хрумова был астрономом-любителем и соорудил на даче хоть и маленькую, но почти настоящую, даже с вращающимся куполом, обсерваторию. После пары поездок туда с Сашкой и увлекательных бесед с его отцом Тарас, что называется, заболел звездами и пропадал в обсерватории Александра Николаевича едва ли не каждый субботний вечер и следующую за ним ночь, если, конечно, небо было ясным. Любовь к звездам на какое-то время позволяла забыть другую любовь.

По злой иронии судьбы, именно из-за «повышенной любвеобильности» бросил институт Сашка. Его тут же призвали в армию, попал он в Чечню, откуда вскоре вернулся домой в цинковом гробу. Убитый горем Александр Николаевич на похоронах попросил Тараса приезжать к нему хотя бы первое время. Тарас обещал. Но сделал он это не только из уважения к отцу погибшего друга. Он уже настолько привык к тому, что звезды помогают ему отвлечься и забыться, что они стали ему сродни экзотическому наркотику, от которого трудно было отказаться.

Вот только окончательно забыть о Катерине и о том, что случилось когда-то, оказалось еще трудней. Но, придя уже на работу в школу, Тарас наконец нашел в себе силы и попытался сделать это. Мария – Машечка, как он стал для себя ее называть, – преподавала, как и он, лишь первый год. Она была очень похожа на Катерину: такая же черноволосая, с такими же зеленовато-рыжими глазами и ослепительной улыбкой. Разве что ниже ростом, но в остальном… Сначала Тарас этого сходства испугался. А потом вдруг решил, что все, хватит, это не может, не должно продолжаться вечно! В конце концов, то, что Машечка так похожа на Катерину, подумал он, – это как знак свыше: дескать, вот тебе еще один шанс, не подкачай, исправь упущенное!..

Тарас поверил тогда, что снова может любить. Возможно, лишь убедил себя в этом, не суть. Главное, что он решился. И, чтобы не передумать, не пойти на попятную, сделал все так, точно бросился в омут, – не стал тратить время на долгие ухаживания и «подходы», а просто дождался как-то Марию после уроков возле школы и прямо сказал ей: