Текст книги "Все поправимо, если любишь"

Автор книги: Андрей Ромм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

4

Тревога кольнула сердце, как только Елена вышла из кафе. Она остановилась посреди тротуара и стала перебирать в памяти дела – уж не забыла ли о чем-то неотложном, важном? Не вспомнив ничего такого, пошла домой. «Все хорошо, – мысленно сказала себе она. – Все в порядке».

Тревога никуда не делась. Более того, за воротами она усилилась. Теперь уже не колола внутри, а скребла наждаком. Жизнь научила Елену прислушиваться к плохим предчувствиям. Это хорошие чаще всего не сбывались – встанешь с утра вся такая радостная, переполненная ожиданиями чуда, а никакого чуда не случится. А плохие предчувствия сбывались всегда.

Елена достала из сумки мобильный и позвонила сыну. «Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети», – сообщил равнодушный механический голос. Сын часто забывал заряжать телефон, а если и заряжал, то быстро разряжал его прослушиванием музыки или просмотром видео. Елена сердилась на него за это, объясняла, что смысл мобильного телефона в том, чтобы всегда быть на связи, что она волнуется и так далее, но в ответ неизменно слышала: «Да ладно тебе, м-а-а-ам, я же не маленький…»

Рома лет с одиннадцати считал себя «не маленьким», упорно отстаивая право на взрослость. Елена этому не препятствовала, напротив – радовалась, приветствовала, воспитывала в сыне самостоятельность, но самостоятельность самостоятельностью, а беспокойство беспокойством. Разве может мать не тревожиться о своем ребенке, единственном и ненаглядном? Елена искренне удивлялась тому, как умудряются не сходить с ума родители в больших городах, где опасностей великое множество. В Рогачевске этих опасностей было всего три – железная дорога, делившая город примерно на две равные части, Северную и Южную, река да автовокзал, на котором вечно толклись местные алкаши, среди них порой попадались весьма агрессивные субъекты – и Елена часто от беспокойства места себе не находила. Примерно как сейчас. Не утонул ли сын? Не попал ли под поезд? Не подрался ли с какими-нибудь хулиганами? Рома был не драчливым, но иногда приходилось давать сдачи. Мальчишки есть мальчишки, и с этим ничего не поделаешь. Пока проносило, дальше разбитого носа дело не заходило, но мало ли что…

Вместо того чтобы пройти к дому дворами, Елена свернула на Юбилейную и прошла мимо автовокзала. Желая убедиться в том, что сегодня здесь все спокойно, без драк, перебросилась парой слов с Зиной из чебуречной палатки. Случись что, особенно с участием Ромы, она непременно бы ей рассказала. Но сегодня у Зины была одна-единственная новость – пока она отсчитывала сдачу с тысячной купюры, какой-то ханыга стащил с прилавка пакет с тремя чебуреками. По этому поводу у нее возник спор с покупателем. Зина утверждала, что если она передала чебуреки ему в руки, то ответственности за случившееся нести не может. Сам ведь на прилавок положил, мог бы в руках держать. Покупатель же считал ее ответственной за все, что происходит в пределах ее владений. Когда Зина начала громко возмущаться (тихо возмущаться она совсем не умела), покупатель так же громко обвинил ее в сговоре с воришкой. Нарочно, мол, медленно отсчитывала сдачу, отвлекая внимание от чебуреков. На шум собрался народ и устроил вече, решение которого можно было предсказать заранее, потому что Зина была своей, а покупатель приезжим. Бурча под нос разные нехорошие слова, скандалист еще раз купил чебуреки и ушел, а Зина для устрашения выложила на прилавок молоток. Будка была старой, и в ней вечно приходилось что-то чинить-подправлять, поэтому Зина держала в палатке нужный инструмент.

– Сговорилась! – фыркала Зина, возмущенно колыхая своим мощным бюстом. – Ишь ты! Надо мне! И из-за чего скандалить?! Из-за трех чебуреков?! Из-за ста пяти рублей! Измельчали мужики! Тьфу!

– Измельчали, – покорно согласилась Елена, боясь, что в случае возражения Зина начнет приводить примеры в доказательство собственной правоты и разговор затянется до бесконечности.

В Рогачевске было принято договаривать, если уж начался разговор. Оборвать собеседника на полуслове и сказать «извини, я спешу», означало обидеть человека.

– Терпения тебе, Зин, – сказала Елена. – Пойду я, а то…

– И тебе того же, – с чувством сказала Зина. – Тебе много терпения надо, с твоими-то проблемами…

В маленьких городах слухи разносятся мгновенно. С одной стороны, это не всегда приятно, с другой – довольно удобно. Не надо рассказывать о своих проблемах, потому что всем и так все известно. Елена не очень-то любила делиться проблемами с окружающими, но сейчас был особый случай, которому хотелось придать максимальную огласку. В борьбе с несправедливостью огласка иногда помогает.

– Я всем говорю, – воодушевленно продолжала Зина, – что это подстава! Полгорода к тебе ходит – и никто не траванулся, только двое тверских в больницу попали! Я тебе, Лен, скажу, как это делается, я ж вдвое дольше твоего в этом бизнесе кручусь, всякого навидалась! Нашли двух ханыг, которые траванулись колбасой с помойки, и заплатили им за то, чтобы они тебя оговорили! А в пробах, которые у вас брали, при желании можно все что угодно найти! Своя рука – владыка…

– При желании все возможно, – согласилась Елена.

– Что делать думаешь? – поинтересовалась Зина, сменив бодро-напористый тон на участливый. – Уступишь? Я же понимаю, откуда ветер дует…

– Не знаю пока, что делать, – честно ответила Елена. – Но уступать не хочется…

Следователь показывал ей ксерокопию чека, предъявленного «пострадавшими». Два стандартных бизнес-ланча по сто пятьдесят рублей – салат, суп, второе, напиток – морс, компот или минеральная вода. Конкретные блюда, выбранные клиентами, в чеке не указывались, но в своих заявлениях «пострадавшие» написали, что оба они ели капустный салат, борщ, бефстроганов с картофельным пюре и запивали минералкой. Елена представила следователю документы, подтверждавшие, что в тот день клиентами было заказано шестьдесят две порции капустного салата, сто двадцать три порции борща, сто семь порций бефстроганова и сто шестьдесят восемь порций картофельного пюре. Но отравилось при этом всего два человека. Не кажется ли это странным? Услышала в ответ, что нет, не кажется. Не все заболевшие могли обратиться за медицинской помощью, не все заболевшие могли связать факт заболевания с посещением кафе «Старый город», и вообще дизентерийная палочка могла быть не в еде, а на посуде или на столовых приборах. Взяла официантка тарелки с приборами грязными руками – передала заразу клиенту. Пострадавшие есть? Есть. Чек, подтверждающий посещение кафе, в деле есть? Есть. Дизентерийную палочку в кафе нашли? Нашли. Можно сушить сухари. Впрочем, следователь, который вел дело, в отличие от Запрудина, Елену не запугивал. Сразу сказал, что состояние пострадавших средней тяжести, что жить они точно будут, поэтому отвечать Елене придется по первой, самой «легкой» части двести тридцать восьмой статьи. И добавил, что лишения свободы ей нечего опасаться, потому что ранее несудимую мать-одиночку, имеющую несовершеннолетнего сына, суд свободы не лишит, ограничится штрафом, но штраф этот будет крупным, очень крупным. И вдобавок придется выплатить пострадавшим компенсацию за физический и моральный ущерб.

– Когда открываться думаешь?

– Позавчера, – усмехнулась Елена. – Сотрудники проверены, помещение и инвентарь обработаны, дело только за комиссией. В сущности, достаточно одного человека, который пришел бы и за час взял все пробы со смывами, но ни у кого почему-то нет на это времени.

– Ходить закрывать целым табуном у них время всегда найдется, – кивнула Зина. – А открывать времени нет. Ты бы это…

Многозначительно посмотрев на Елену, Зина выразительно потерла сложенные щепотью пальцы правой руки.

– Ты что?! – поморщилась Елена. – Во-первых, проволочки уже оплачены, а во-вторых, меня сразу же подведут под статью о даче взятки должностному лицу. В газетах появится новая статья, ну и так далее… Зачем мне лишние проблемы? Буду ждать.

– Долго сможешь продержаться? – спросила Зина, имея в виду возможность платить арендную плату при неработающем кафе.

– Месяца два продержусь, – слукавила Елена.

На самом деле она могла продержаться и пять месяцев, но ей не хотелось сообщать это. Не потому, что не доверяла Зине, а потому, что сказанное сразу же становится общеизвестным. Не хотелось, чтобы враги знали о том, насколько велики ее резервы.

– Ты бы уступила. – Зина сочувственно вздохнула. – Я тебя понимаю, но и ты должна понимать, с кем связалась. У тебя договор, а у них – сила. Проще уступить, чем лбом о стену биться.

– Я бы, может, и уступила, – ответила Елена. – Но куда я перееду? С этим бумом все мало-мальски подходящие места уже заняты. Не в Рублево же перебираться. Кто ко мне там будет ходить?..

Рублево было небольшой деревенькой, лет пятьдесят назад слившейся с Рогачевском, но сохранившей свое название. «У нас как в Москве – и Тверская есть, и Рублево», – шутили рогачевцы. Что до того, что Рублево было окраиной с покосившимися деревянными домишками, а Тверская – узким проулочком за молокозаводом? Главное, что названия совпадают.

– Расходы опять же, – продолжала Елена. – Переезд, обустройство на новом месте, раскрутка… Если бы мне напротив предложили переехать, то я, может быть, и согласилась. И если бы еще по-людски, с компенсацией убытков, а то ведь меня чуть ли не открытым текстом по известному адресу послали. Без всяких компенсаций. Будто я не человек, а собака приблудная…

– Эх! – пригорюнилась Зина. – Баба без мужика – не человек, а полчеловека. Был бы у меня мужик, настоящий мужик, разве бы я здесь торчала? И ты, Лен, не парилась бы так. Мужик или разрулил бы все путем, или сказал: «Отдыхай, жена, я семью обеспечу». Что, разве не так?

– Умеешь ты, Зина, поддержать, – горько усмехнулась Елена.

– Да разве я с подковыркой… – завелась было Зина, но тут к палатке подошли несколько человек, приехавших на тверском автобусе, и разговор закончился сам собой.

Соблазнившись прелестью тихого летнего вечера, Елена решила идти от автовокзала домой кружным путем, по тенистой улице Гагарина. «Это все нервы, – убеждала себя она. – Тревога на пустом месте. Пройдусь – и отпустит. Недаром же врачи рекомендуют нервным людям прогулки».

Вечерний воздух, казалось, был наполнен покоем, и Елена вдыхала его полной грудью, будто стремилась напитаться этим самым покоем. Идти по Гагарина было приятно. По странной прихоти проектировщиков здесь не было ни одной лавочки, что, с одной стороны, конечно, неудобно – устанешь, а присесть негде, но с другой – делало улицу тихой, немноголюдной. Здесь не было ни визгливых мамаш с громогласными детьми, ни соображающих на троих мужиков, ни гогочущих подростков. А еще в доме номер семь на втором этаже когда-то жил Саша Лощинин. Саша… У него были глаза удивительной синевы, обаятельная в своей неповторимости улыбка и чарующий бархатный голос. А еще он предпочитал шансону джаз…

Как Елена себя ни успокаивала, как глубоко ни дышала, но успокоиться все равно не удалось, и неспешной прогулки не получилось. Она неосознанно все убыстряла и убыстряла шаг, а последние оставшиеся до дома сто метров практически бежала. Воображение рисовало ей такие картины, в которые не хотелось вглядываться. Память не отставала от воображения, напоминая, например, о том, что в прошлом году из-за неисправной проводки, которую не чинили с брежневских времен, сгорел трехэтажный дом на улице Победы, хорошо еще, что без жертв обошлось. А этой весной был взрыв газа на Комсомольской, но там дом уцелел, только две квартиры выгорело – «взорванная» и та, что располагалась над ней.

Слава богу, дома все было в порядке. Ниоткуда не текло и не пахло горелым. Сын, уходя из дома, даже форточку на кухне не забыл закрыть. Ее приходилось держать закрытой с тех пор, как в нее повадился лазить соседский кот Гугенот, сокращенно – Гуга. Кот вел себя интеллигентно. Открывал лапой дверцу мойки, проводил ревизию содержимого мусорного ведра, в котором обычно не было ничего интересного, потому что привычки копить мусор у Елены не имелось, и уходил обратно тем же самым путем. Если бы он на обратном пути не драл когтями занавеску, то по поводу форточки можно было бы и не заморачиваться – пусть себе гуляет. Глядя на дырки, Рома смеялся и говорил, что Гугенот тонко чувствует веяния моды. Если в моде рваные джинсы, то и занавески тоже должны быть драными. Елена считала иначе. Доставала с чердака рулон, купленный четверть века назад мамой, которой хотелось хоть как-то «спасти» стремительно обесценивающиеся советские деньги, отрезала метр шестьдесят и шила новую занавеску. Что интересно, у себя дома Гугенот по занавескам не лазил, Елена специально интересовалась у соседки. С людьми тоже так бывает, дома они одни, а вне дома совсем другие.

Елена не успела переодеться в домашний халат, когда лежавший в сумке мобильный вызвонил «калинку-малинку» – мелодию, установленную на звонки сына. Елена обрадованно – объявился, бродяга! – достала телефон, поднесла к уху и… услышала незнакомый мужской голос, деловитый, с хрипотцой:

– Я разговариваю с Гурбиной Еленой Анатольевной?

– Да, – похолодев, пролепетала Елена, чуя недоброе.

– Вы мать Гурбина Романа Станиславовича?

– Да, – ответила Елена и тут же начала засыпать собеседника вопросами: – Что с ним?! Он в больнице?! Где?! В каком отделении?! Что случилось?! Почему он сам не позвонил?! Кто вы такой?! Откуда у вас Ромин телефон?

– Успокойтесь, пожалуйста, – все так же деловито сказал голос. – С вами говорит дежурный по ОВД капитан Печенин. Ваш сын у нас. С ним все в порядке. В физическом смысле. Вам надо подъехать в отделение. Желательно поскорее.

– Что значит «в физическом смысле»?! – От этих слов Елена не успокоилась, а взволновалась еще сильнее. – И что он делает в отделении?

– Все подробности на месте, – ответил капитан. – Паспорт не забудьте.

И телефон отключился.

Елена не помнила, как вышла из дома и как бежала по городу до отделения. Этот четвертьчасовой промежуток времени совершенно выпал из ее памяти. Пришла в себя она только тогда, когда увидела сына и убедилась в том, что он цел и невредим, только сильно испуган.

5

Сын был для Елены всем – самой главной радостью, самым близким человеком, светом в окошке, надеждой (хотелось верить, что и опорой), смыслом жизни… Она тряслась над ним не только потому, что он был единственным и к тому же часто болел, но и потому, что на собственном печальном опыте узнала, как подчас невинное на первый взгляд событие, шутка, игра, может перечеркнуть всю жизнь. Слава богу, что ей хватало ума сдерживаться, не перебарщивать с опекой, чтобы сын рос человеком самостоятельным. Впервые отпустив Рому от себя – одноклассник пригласил провести выходные на даче, – Елена места себе не находила, казалось, за двое суток и глаз не сомкнула, но звонила сыну всего два раза. В пятницу вечером – узнать, благополучно ли доехали, и в воскресенье утром, уточнить, когда ждать возвращения – к обеду или к ужину. Заодно порвала с тогдашним своим любовником, который, узнав об отъезде Ромы, неприлично обрадовался и сказал что-то вроде: «Наконец-то мы можем побыть вдвоем». Елена спокойно, не повышая голоса, несмотря на то что внутри кипел прямо-таки вулканический гнев, объяснила идиоту, что ему лучше найти себе женщину без детей. Закончив объяснение, сунула уже бывшему любовнику в одну руку принесенную им бутылку вина, а в другую – розу на длинной ножке, традиционный субботний дар, и указала на дверь.

После того случая она уже не рассматривала, не воспринимала никого из мужчин в качестве спутника жизни. Какой смысл тешиться иллюзиями, если в конце концов им, иллюзиям этим, суждено разбиться? Подруги, у детей которых были отчимы, в один голос утверждали, что мужчинам нужно время для того, чтобы привыкнуть к детям. Пока, мол, вместе жить не начнете, ничего ожидать не стоит. Но Елене это утверждение казалось по меньшей мере странным. Разве правильно решаться на столь серьезный шаг, как брак, в надежде на то, что муж «привыкнет»? А если не привыкнет, что тогда? И разве любовь к женщине не означает любви к ее ребенку? Как можно разделять мать и ребенка? Как можно радоваться тому, что «наконец-то мы остались одни» (ох уж это гаденькое «наконец-то», оно взбесило Елену больше всего), да еще и потирать при этом руки? К черту таких кавалеров! Недаром персидский поэт и философ Омар Хайям сказал: ты лучше будь один, чем вместе с кем попало.

Нынешний друг, бухгалтер с хлебокомбината Максим Михайлович Манухин, которого в городе прозвали МММ, в первую очередь нравился Елене своим отношением к Роме. Дети очень чувствительны и ранимы, а подростки в особенности. Всюду им мерещится покушение на их права и свободу, то и дело кажется, что их, пятнадцати-шестнадцатилетних, продолжают считать детьми. Максим общался с Ромой как с равным. Обращался к нему на «вы», интересовался его мнением по поводу различных событий, происходивших в городе (глобальные мировые проблемы Максима совершенно не занимали), деликатно высказывался по поводу творчества. Хвалил сдержанно, мог сказать, что «вот это» не очень нравится, короче говоря – не подлизывался. Ну и, конечно же, никогда не позволял себе намеков на то, что Рома ему мешает или чем-то тяготит. Одно время, поначалу, Елене казалось, что с Максимом у нее может что-то получиться, но это наваждение быстро прошло. Она поняла, что отношение Максима к Роме не является чем-то этаким, особенным, «утверждающим и подтверждающим», как выражалась мама. Просто характер у человека такой, уживчивый. Умеет он нравиться людям и находить с ними общий язык. А если вникнуть, то ему все едино – что Рома, что Ерема… По большому счету он и к Елене относился так же, вполне допуская, что на ее месте могла бы быть другая женщина. Елена не обижалась. После исчезновения мимолетного наваждения ее отношение к Максиму было точно таким же. Приятный интеллигентный человек, заботливый любовник, непьющий, неназойливый, необременительный. Да-да, именно так – необременительный. Это слово лучше всего подходило Максиму. Но не боец, не защитник, не опора. Узнав про Еленины проблемы с «варягами», вздохнул и посоветовал отступиться. Сказал, что против лома нет приема и что любой мелкий бизнес рано или поздно приводит к крупным проблемам. И вообще учителю математики с многолетним опытом ведения собственного дела лучше податься в бухгалтеры. Свою профессию Максим считал лучшей на свете. Сидишь себе тихо-спокойно в кабинете, циферки в графы вписываешь и, самое главное, не принимаешь никаких решений. Все определяет директор, а бухгалтерское дело – исполнять.

Максим работал на хлебокомбинате уже пятнадцатый год. Пересидел трех директоров (одного застрелили, другого заменили, третий умер от инфаркта прямо в кабинете) и втайне, кажется, этим гордился. Зная, что отец Елены когда-то был главным инженером хлебокомбината, и желая сделать ей приятное, Максим любил повторять, что сейчас комбинат уже не тот, что раньше, при социализме. Елена однажды не выдержала и спросила, откуда он мог знать, каким был комбинат три десятка лет назад. Максим уловил в ее голосе раздражение и больше на эту тему не разглагольствовал. Он вообще очень чутко улавливал ее настроение, он все чутко улавливал и старался делать то, чего от него ожидали окружающие. В постели это качество Елене очень нравилось, а вот в жизни не нравилось совсем. Человек, тем более мужчина, не должен быть похожим на флюгер, поворачиваться по ветру. Она удивлялась тому, как бесхребетный конформизм Максима расходится с его мужественной внешностью. Чеканный профиль, волевой квадратный подбородок, гордая посадка головы… Ах, как часто внешность бывает обманчива. Станислав тоже был таким мужественным, таким надежным…

Станислав… Станислав как в воду канул, за все эти годы ни разу не подал весточки о себе, не попробовал разыскать Лену, несмотря на то что сделать это было нетрудно, ведь она жила по тому же самому адресу, который указывала в анкете при поступлении в институт. И номер домашнего телефона у нее не менялся. Реставрация отношений со Станиславом была невозможна, но если бы он захотел увидеть сына, поддерживать с ним отношения, то Елена бы этому препятствовать не стала. Тут Роме предстояло решать, не ей. Но Станислав не давал о себе знать. Однажды в телевизионном выпуске новостей Елена увидела сюжет о приезде премьер-министра в ее альма-матер. За спиной ректора мелькнуло знакомое лицо. Станислав совершенно не изменился, только волосы импозантно тронуло сединой. «Раз стоял сразу за ректором, значит, сделал карьеру», – подумала Елена и переключилась на другой канал. Рома, помнится, еще удивился, чего это вдруг мама смотрит футбол?

В первый раз Рома спросил об отце в четыре года. Елена ответила, что папа живет далеко, что он очень занят и не может к ним приехать. В сущности, сказала правду, потому что так оно и было. Рома удовлетворился ответом. Спустя три года вопрос прозвучал снова. Поскольку ребенку было уже семь лет и он начинал понимать, что к чему, отделаться одной фразой не получилось. Пришлось рассказать подробности, разумеется, в сильно смягченном виде. Сначала мы с папой дружили, а потом поссорились, да так сильно, что расстались. Теперь у папы своя жизнь, а у нас с тобой своя. Как-то так. Рома не расстроился, да и какой смысл расстраиваться, если он ни разу в жизни не видел своего отца? Только спросил, кто папа по профессии. Узнав, что педагог, поскучнел (не иначе как представлял отца на более героическом поприще) и больше вопросов не задавал.

Елена очень радовалась тому, что в Рогачевске никто не знал подробностей ее неудачного романа со Станиславом и потому не может рассказать их Роме. Зачем ребенку знать о том, что родной отец настойчиво советовал его матери избавиться от него? Подробности знала только мать, но та, оберегая «семейную честь» (вот уж понятие из средневековой Италии!), держала язык за зубами. Мать вообще не любила делиться сокровенным с окружающими, даже в близком кругу подруг рассказывала только то, что считала возможным предать огласке. Невероятно, но ей удавалось на протяжении многих лет скрывать свой роман с заместителем директора энергетического колледжа Борисом Савельевичем Тертычным. Скрывать ото всех, в том числе и от детей. Это в Рогачевске-то, где о каждом чихе немедленно становится известно всему городу.

Елена узнала о романе матери только после ее смерти. Сначала удивилась тому, как горько рыдал во время похорон совершенно посторонний человек, а когда услышала проникновенный, можно сказать – родственный тост на поминках, то что-то заподозрила. Тертычный уходил с поминок последним. Попрощавшись, вернулся с порога и, глядя на стоявший у окна портрет матери, рассказал, что они много лет были близки и он несколько раз предлагал матери пожениться, но она отказывалась. А встречались они в Твери, подальше от любопытных глаз. На такой конспирации настаивала мать. Конспирацию она соблюдала и после инфаркта. Разрешала Борису Савельевичу навещать себя только в отсутствие дочери и внука, причем просила приходить огородами, через заднюю калитку. Елена едва сдержала улыбку, представив себе, как солидный, представительный Борис Савельевич крадется огородами к ним домой, щуря близорукие глаза. Именно крадется, это по улицам ходят, а огородами можно только красться. Она так и не поняла, зачем матери понадобилось скрывать свой роман с Борисом Савельевичем, ведь никто бы в городе, за исключением самых безмозглых сплетников, не стал осуждать вдову за связь с холостым мужчиной. Однако же вот скрывала.

Елена свои романы скрывать не считала нужным. С женатыми мужчинами она принципиально дел не имела, а в отношениях незамужней женщины и неженатого мужчины ничего постыдного не видела. Дело житейское, обыкновенное и смотреть на него надо без ханжества. С другой стороны, она была не директором школы, как мама, а всего лишь владелицей кафе. Ей не надо было соответствовать эталону, ей бы никто не сказал: «Вот вы наших детей воспитываете, а сами…» Директор школы в маленьком городке – это не просто должность, это нечто большее, светлый образ, человек, который должен быть примером для всех на долгие годы.

Что бы сказала мама, узнав, что ее внук убил человека? Пусть без намерения, по неосторожности, но все-таки убил.

Впервые в жизни Елена подумала: как хорошо, что мама не дожила до сегодняшнего дня. Подумала и совершенно не ужаснулась своим мыслям.