Текст книги "Начало Игры"

Автор книги: Андрей Раевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)

– Вы ответите за это. Вас будут судить за самоуправство! – продолжал угрожать Рамилант, но его никто не слушал.

– На кол бунтовщиков!

– На кол!

– На кол!

– Камнями их побить, как в прежние времена!

Перед Олкрином мелькали разъярённые грубые лица. Ремесленники, торговки, мастеровые… Взбешённая толпа была в числе тех немногих вещей, которых он по-настоящему боялся. Против этой безжалостной всесокрушающей стихии не было оружия. В предсказуемой простоте настроений и действий толпы было что-то до глубины души пугающее, что-то надчеловечески фатальное. Будто это не множество отдельных людей сложили свою волю воедино, а наоборот, все они растворились в одной всеподавляющей воле незримой внешней силы. Учитель сравнивал это с полётом стаи птиц, выстраивающихся в небе красивые фигуры. Каждая из них не знает как надо лететь, чтобы сохранить картину и тем более не может видеть эту картину со стороны. Но что-то извне направляет, подсказывает и платит за послушание несказанным блаженством слияния с другими и чувством силы и защищённости. Первое искушение сильного человека – искушение растворения в толпе.

– Перебить всех и дело с концом! – пробасил кто-то совсем рядом. Олкрин очнулся от своих мыслей.

– О чём задумался? – мрачно спросила Гембра.

– Лучше быть разорванным толпой, чем к ней присоединиться. Так Сфагам говорит.

Гембра вздохнула.

– Похоже, и правда разорвут…

Кольцо сжималось. Неистово тянущиеся руки уже хватали пленников за одежду.

– Послушайте! – раздался зычный голос.

– Тише, тише!

– Пропустите судью!

– Послушайте! – тучный судья с серебряным знаком чиновника третьего ранга на высокой чёрной шапке выступил вперёд.

– С каких пор честные горожане стали дикими варварами? С каких пор в Амтасе дозволен самосуд? Разве у нас нет законов. Из-за беззакония и беспорядков боги отступились от нашего города. Слышали, что в храме делается?

Толпа встревожено загудела.

– И обелиск на площади упал. – добавил кто-то со рядом.

– И вам этого мало? – продолжал судья. Вы хотите усугубить хаос и навлечь на город ещё больший гнев?

– Прикончить бунтовщиков – дело достойное. – пытался кто-то возразить.

– Разве в городе нет законной власти? Только правитель может решать, кого и за что наказывать. А если вы оспариваете его полномочия, то вы сами не лучше этих бунтовщиков!

– Верно, верно! – послышались голоса.

– Мы не знаем, что творится во дворце.

– О правителе со вчерашнего дня ничего не слышно.

– Может его убили уже. А мы их отпустим!

– Я не призываю вас их отпускать! – громко ответил судья. – Мы должны отвести их ко дворцу. Пусть правитель сам решит их судьбу!

– Правильно! Не уйдём, пока не увидим правителя!

А не пустят – войдём во дворец силой! Тут у нас с утра люди собираются…

– А если правитель… Если с ним что-то случилось, тогда их судьбу решит городское собрание. Но я уверен, что Тамменмирт выйдет к нам. А уж он виноватым не спустит. Это мы все хорошо знаем! – закончил судья.

Народ одобрительно закивал. Послышались даже смешки.

– Во дворец!

– Во дворец!

Связанных пленников потащили через базарную площадь в сторону дворца.

– Жаль я тебя не прикончил, змеёныш! – прошипел Рамилант Олкрину. Тот ответил неожиданно беззлобным и даже сочувствующим взглядом. Удивление Рамиланта прочлось даже сквозь гримасу злобы.

– Зато Гембра в долгу не осталась.

– А ты знаешь, красавчик, твоя подруга меня повесить намылилась. Только она теперь сама с палачом поближе познакомится… Такой интересный мужчина! Завидно даже!… Но ты не расстраивайся, про тебя тоже не забудут!…

* * *

– Жизнь правителя спасена, – сказал Сфагам, выходя из алхимической кухни. – А Римпас умер, – тихо добавил он.

Правитель ещё нетвёрдо держась на ногах показался в дверях вслед за монахом. Их тут же обступили слуги, лекари, воины.

– Ты спас меня, – сказал Тамменмирт Сфагаму. – И об этом мы ещё поговорим.

– Это он тебя спас, – монах кивнул на тело Римпаса, которое слуги выносили из комнаты, – а я только кое-что доделал. Если бы ты получил такую царапину, как он…– Сфагам мрачно покачал головой.

– Ну ладно, ладно. – улыбнулся правитель, – ты скромен, я знаю. А это надолго? – он протянул лекарю перевязанную руку с немного распухшей кистью, с трудом сгибая и разгибая пальцы.

– Э-э-э. – лекарь поднял вверх брови и неопределённо сжав губы.

– Завтра к утру пройдёт, – ответил за него Сфагам. – Опоздай мы на немного и руку пришлось бы отнимать. А ещё ненамного – и я был бы уже бессилен.

– О,Тамменмирт! Наконец-то я к тебе пробился! – по коридору, путаясь в своих пышных одеждах, воздев руки вверх, нёсся Асфалих.

– Я с утра в полном неведении! Говорят, что ты отрёкся. Но ведь это так на тебя не похоже! Я сразу почуял недоброе! А потом сказали, что ты болен, а потом – убит! Хвала богам, ты жив!

Тамменмирт с устало обречённым видом позволил заключить себя в объятья.

– Что я только не перенёс, пытаясь добиться правды! У вас так всегда праздники начинаются?

– Нет, – смеясь ответил правитель, – при мне – в первый раз. И в последний… Уж теперь-то я позабочусь!…

– Правитель! Со стороны базарной площади собрались люди. Они задержали тех, кто вышел из северного портала. Рамилант с ними. Они готовы с ними расправиться, но хотят услышать твоё решение…

– Довольно! Я всё понял. Скажи людям, что я сейчас выйду на балкон. Нет я спущусь вниз прямо к ним. Эй! Горячую воду и новою одежду!

– Давно всё готово, правитель!

Неторопливо спускаясь к народу по главной дворцовой лестнице в широкой белоснежной с золотыми украшениями одежде, с диадемой с гербом города и вензелем – знаком верховной власти, Тамменмирт был великолепен. В окружении воинов, слуг и герольдов он смотрелся как алмаз в дорогой оправе. Толпа притихла.

– Властитель приветственно поднял руку.

– Правитель жив!

– Тамменмирт с нами!

– Мир городу и мир вам горожане! – громко провозгласил он.

Толпа ответила гулом одобрительных возгласов.

Рука правителя вновь возделась вверх, призывая к тишине.

– Вчера, в преддверии праздника, во дворце произошла измена. Кучка заговорщиков и предателей вознамерилась узурпировать власть, покусившись на мои законные полномочия и на саму мою жизнь. Они совершили гнуснейшие преступления, среди которых и убийство начальника городской армии Валтвика.

Толпа приглушённо загудела.

– Весь список их злодеяний будет объявлен позднее. А сейчас я хочу показать вам их. Вот они! Рука правителя описала в воздухе изящную дугу, указав на группу связанных пленников.

Толпа грозно загомонила, ожидая дальнейших слов правителя. Но тот держал эффектную паузу. Он умел говорить с народом.

– Вот возьмут и вздёрнут за компанию! – мрачно пошутила Гембра.

– Не беда, главное, что потом разберутся. – Не замедлил с ответом Олкрин

– Правитель! Прости, что прерываю твою речь! Вперёд с поклоном выступил верховный жрец храма Интиса.

– Вода в священном источнике вновь стала чистой. И трещина в алтаре исчезла! Это чудо видели десятки людей! Расположение богов вернулось к нам!

– Вы слышали! – обратился Тамменмирт к народу, – Конец беззаконию, конец преступлениям, конец измене – и милость богов снова с нами! Но, – продолжал он, переждав бурю восторженных криков, – во всё происшедшем есть и моя вина. Это я вовремя не распознал изменников. Это моя доверчивость и беспечность позволила им взлелеять свои подлые планы…

Умение прилюдно признавать свои ошибки было одним из сильнейших ораторских козырей Тамменмирта. Тогда как большинство его облечённых властью коллег не в силах были переступить через своё непоколебимое чванство и самодовольное презрение к подданным, он способен был с неподдельной, на первый взгляд, искренностью покаяться перед народом в проступках, показывая, при этом богатейшую гамму эмоций от тягостного сомнения до неистового самоуничижения. И это самоунижение неизменно имело обратной стороной небывалое, недостижимое для других возвышение в глазах простых людей. Обезоруживались злые языки. Сплетни и слухи становились пресными и не возбуждали фантазию черни. А главное, живое сочувствие к человеческим слабостям правителя сплачивало и подчиняло подданных надёжнее силы и устрашения, удостоверяя его вторую надчеловеческую властную природу.

– Итак, прощаете ли вы мне мои ошибки? – спросил правитель, закончив недолгую, но страстную самообвинительную речь.

– Народ ответил ободряюще-восторженным криком. Кто-то даже громко плакал.

– А теперь, спрошу я вас, простим ли мы их? – рука Тамменмирта вновь указала на пленников.

– В ответ послышался грозный рёв.

– Вот и я так думаю. – спокойно– деловитым голосом сказал правитель.

Гембра и Олкрин тоскливо переглянулись.

– Но не все, стоящие здесь – преступники! – голос оратора вновь набрал мощь.

– Они – он указал на Гембру и Олкрина, – лишь недавно появились в нашем городе и ничем нам не обязаны. Но они рисковали жизнью, преградив путь изменникам. Освободить их и вернуть им оружие! Отныне и навсегда они – внесены в списки полноправных граждан Амтасы. И при любых обстоятельствах город не оставит их своей помощью и защитой!

Затёкшие кисти рук не слушались и Олкрин никак не мог пристроить меч, а Гембра долго путалась в верёвках, не столько помогая, сколько мешая их снимать. Наконец, их подвели к правителю и поставили рядом с ним лицом к народу.

– А сейчас вы увидите человека, который не только спас мою жизнь, но и сорвав планы изменников вернул нашему городу мир и порядок! – Тамменмирт эффектно отступил в сторону, картинно оборачиваясь назад. Сфагаму ничего не оставалось, как выйти вперёд из под тени дворцового портала. «Теперь по городу спокойно не погуляешь.» – с сожалением подумал он, отпуская учтивый, но сдержанный поклон в ответ на лавину восторженных голосов. Избегая продолжения славословий, Сфагам отступил на прежнее место.

– Этого человека зовут Сфагам и он очень скромен. – прокомментировал правитель. Но я думаю, вы его хорошо запомнили.

«Да, на улицу теперь лучше и не выходить.» – окончательно решил монах.

– А теперь, когда мир и порядок восстановлены, мы все можем готовиться к празднику! Да здравствует город! Да здравствует Амтаса!

Восторженный рёв долго не стихал. Он ещё некоторое время врывался в дворцовые окна, хотя правитель уже давно вернулся в свои покои. Вид его был мрачен. Надолго уединившись, он никого не хотел видеть, лишь изредка приказывая принести вина.

Глава 17

Молочно– кремовые струи облаков каскадом летели вниз с розового неба, окутывая причудливые формы гор. Они извивались, закручивались и сгущались приобретая несвойственную воздуху плотность. И было уже неясно – где облако, а где гора. Стихии вели разговор, пронизывая друг друга. Текучие и всепроникающие силы связывали в едином потоке становления форм и землю и небо, и всё, что на земле, и всё, что в небе. В этом неостановимом потоке мерцали полуоформленные образы, то ли созданные рукой художника, то ли вспыхнувшие в заворожённом уме созерцателя. Лики горных духов, диковинные фигуры демонов стихий, камни, похожие на цветы и цветы похожие на камни. И каждый сколок этих мерцающих россыпей говорил больше чем цветы и камни вместе. Стоило чуть сместить точку вглядывания и все лики и все фигуры разбегались и прятались, будто растворяясь в водовороте форм. Но их место занимали новые, не менее причудливые. Весь этот перетекающий и изменяющийся мир был пронизан одной организующей силой и его движение подчинялась единому ритму. От него нельзя было оторвать глаз. Мозаика погружённых в цветовое марево пятен-лоскутков, складываясь при движении взгляда то так, то этак, как бы приглашала глаз к игре. Каждый лоскуток, увязываясь с соседним, намекал на образ и глаз сам того не замечая, начинал достраивать, нет, не достраивать, а видеть, недостающие черты! Вот россыпь алмазных блёсток, выступивших из молочно-сиреневого облака нимбом закружилась возле горного пика, и обернулась полами шляпы, нависшими над усталым лицом…А само облако превратилось в птицу– вестника…

Сфагам с трудом оторвался от книжной страницы. Маленькая миниатюра при долгом вглядывании раздвинула границы и затянула взгляд в бесконечность своего мира. "Художник думает, что служит кому-то или чему-то. Думает, что поклоняется, прославляет, объясняет… А на самом деле, он всегда просто создаёт свой собственный мир, хотя сам часто об этом не догадывается или даже боится так думать. Он даже не знает, какие законы действуют в его мире, и что именно говорит его кистью тот, кто знает, что говорит. Но ведь и мир создаётся по-разному. Кто-то создаёт мир, таким, каким он кажется простому зрению. Мир, состоящий из множества отдельных, отпавших друг от друга вещей, где каждая из них застыла и остановилась, став привычной. Если художник видит свой мир только таким, то ему достаточно простого зрения. Хотя нет, он должен уметь располагать весь этот мир отдельных вещей в порядке, чтобы их пёстрая мозаика не рождала хаоса. И тогда, художник может поведать нам о разных, протекающих во времени событиях, заставить изображённых людей разыграть сценки со смыслом, обратить наше внимание на то важное и священное, что окружает нас, но распылено вокруг. Но мир отдельных вещей – людей, домов, утвари, гор, вод, животных, деревьев – это мир старый. Мир установившийся и застывший. Вещественные оболочки, как затвердевшие маски-обманки скрывают вечное и текучее Единое. Само Единое нельзя ни увидеть, ни изобразить. Но первозданные стихии, приводимые им в движение и пронизывающие все вещи изнутри – это мир вечно молодой. Немногие мастера, создавая свой мир, способны погрузиться в созерцание этих стихий. Но тогда они становятся соавторами богов. Когда мастер обводит образ ясным контуром – это значит, что его сознание провалилось в созерцание отдельных вещей. Вещь застыла, отпав и отгородившись от Единого. А мастер, сколь не сладостно его созерцание глубин образа – уже не творец вселенной, а что-то вроде церемонимейстера, решающего кого куда поставить и какую роль играть.

Сфагам перевернул страницу.

"Услышь незаданный вопрос, лови несказанное слово. Тот ветер, что приводит в движение вселенную и рождает формы, оставляет следы в остановленном звуке в недописанной букве, в недорисованной линии. Иди от конца к началу, от сделанного к первозданному, от знака к мысли, от мысли к переживанию. Отбрось внешнее и увидишь форму форм. Она принизывает всё, но ни в чём не застывает…

– Я тебе не помешаю? – Ламисса осторожно присела на край низкой каменной скамьи, опоясывающей маленький водоём с фонтанчиком.

– Нет. Мне трудно помешать.

Женщина уверенным движением откинула назад свои густые золотые волосы.

– Ты такой молчаливый. И задумчивый всё время. И ходишь плавно и медленно… Говорят, ты во дворце перебил кучу гвардейцев. Я б никогда не подумала…

– А ты и не думай. – Сфагам оторвался от книги. – Во дворце сражался воин первой ступени. Он, когда надо, во мне просыпается. Вот он-то их и перебил.

Ламисса улыбнулась.

– Весь город только о тебе и говорит. А ты не пьёшь вина, почти ничего не ешь, кроме яблок.

– Берегу силы.

– Ты не принимаешь приглашений достойных мужей, которые с утра приходят в наш дом. Скоро праздник начнётся, а ты так и будешь сидеть в этом тихом дворике наедине со своими мыслями?

– "Пусть мир падёт, пусть рухнут троны, пусть воцарится тьма везде, но я же буду у фонтана следить за бликами в воде." Сфагам с улыбкой процитировал известного придворного сочинителя старых времён.

– Наконец-то ты улыбнулся. А так, я даже тебя боялась.

– Боялась? Вот уж зря…Весь город, стало быть, говорит? Потому-то я здесь и сижу. Славный у вас дворик. Как раз для одного человека. Ну, может быть для двух. Зачем больше? А фонтан – это же маленькая бесконечность. Что может быть приятнее бесконечности посредине надёжно ограждённого места? А в городе совсем другая бесконечность. Дурная… К тому же, город хочет посадить меня на золотую цепь и прибить к нефритовой доске золотыми гвоздями. А зачем мне это нужно?

– Ты спас правителя и весь город. Другой бы на твоём месте…

Сфагам почти смеялся, прикрыв лицо рукой.

– Нет, мне здесь больше нравится. И цветы здесь подобраны прекрасно. Не иначе, как твоя работа.

Ламисса смущённо кивнула.

– Я у тебя хотела спросить…

– Спрашивай.

– Помнишь, ты рассказывал о своём отце… А про мать ты не сказал ни слова. Какая она была?

– Мать была полной противоположностью отцу. Она бы очень тихой и спокойной. И всё делала неторопливо и основательно. Она никогда не ругала и не наказывала меня. Она просто иногда смотрела на меня грустным взглядом. И это действовала на меня так, что я очень боялся её огорчать.

– Послушай…, – лицо Ламиссы стало серьёзным, несмотря на все её старания придать тону небрежность, – а эта Гембра…, она тебе кто?

– Даже и не знаю, – задумался монах, не пытаясь скрыть, что не готов к этому вопросу, – Судьба столкнула нас недавно. Всё это выглядело случайным… Но чем дальше, тем очевиднее для меня, что это не такая уж случайность.

– Ты её любишь?

– Я вижу, что её судьба начинает сплетаться с моей. Но не знаю, хорошо ли это.

– Она очень смелая. Даже отчаянная. Тебе нравятся такие женщины?

– Дай мне разобраться самому. Тогда я отвечу даже на те вопросы, которые ты сейчас хочешь задать, но не решаешься. Огонь должен быть огнём, вода – водой. Каждый должен следовать своей природе. Не надо выбирать меж огнём и водой. Надо найти в себе созвучие и тому и другому…

– Но настоящая любовь у человека одна.

– Ты права. И это твоя правота. Мне нечего тебе возразить. Но и делать с твоей правотой мне нечего. Кто знает на сколько частей разорвана наша внутренняя природа, и какая из её граней вспыхнет в сознании… Значит, от выбора не уйти?

– Я даже не знаю, нравлюсь ли я тебе…

Из– за клумбы мелькнула золотисто-коричневая накидка хозяина дома.

– Ты творишь чудеса Ламисса! Сегодня ещё никому не удалось вывести нашего героя из раздумий.

– Мы решили немного поразмышлять вместе. – ответил Сфагам.

– Увы, ваши размышления придётся прервать. Из дворца пришли посыльные. Тамменмирт ждёт тебя. Гембра уже там.

– А Олкрин.

– А он там уже с утра. Сидит в дворцовой библиотеке. Правитель разрешил ему выбрать любые книги.

– Ну вот и готова золотая цепь, – вздохнул Сфагам, убирая книгу.

* * *

Всё утро правитель посвятил неотложным делам. После ночи тяжкий дурман из головы выветрился окончательно. Если вчера ему до последнего момента не верилось, что всё окончится для него благополучно, то сегодня всё произошедшее накануне казалось невероятным дурным сном. Конечно, эхо душевного потрясения будет звучать долго. Но уроки правитель уже извлёк.

Пока многочисленные слуги приводили в порядок дворец после бурных событий вчерашнего дня, работа в приёмном зале кипела. Делались новые назначения. Подробно выяснялось, кто как вёл себя во время переворота. Одновременно велось дознание по делу главных виновников. Делались распоряжения о подготовке к празднику. Правитель и раньше вникавший во все мелочи даже в хозяйственных делах, теперь и вовсе не упускал ни одной детали. Теперь его любимая шутка о том, что он экономит на жаловании пятнадцати чиновников, похоже, переставала быть преувеличением.

Наконец, дела были закончены и правитель, преодолевая труднообъяснимое чувство притягивающего страха в сопровождении охраны направился в подземные помещения дворца. «Это, как больной зуб» – думал он. «Болит, а надавить хочется…»

* * *

– Хоть бы узнать, чего там? – Динольта растянулась на соломе и закинув голые руки за голову, уставилась в потолок.

– Эй, красавчик! Чего там слышно? – рыжая пыталась зацепить идущего по коридору стражника. – Где главный-то наш? Без него-то скучно!

– Ты скажи спасибо, что на допросы не таскают. Там бы тебя сразу развеселили, – глухо проговорил мулат.

– Может и правда, послабление выйдет. Я ведь только вещи относил… – робко заговорил мальчишка.

– Жди, как же! Будут они разбираться! – парировала пышка.

– Так что готовься, малый! С нами рядышком болтаться будешь, как миленький! И не надейся!

– Что те, что эти – всё одно удавят, – заключила Динольта.

– Это точно! – согласилась Гелва. – Знаю я их обещания!

Замок заскрежетал как-то по особенному громко и противно. Вошли караульные, за ними офицер, а за ним – и сам правитель в сопровождении палача. По походке Тамменмирта и поведению охраны всё сразу стало понятно. Шайка сгрудилась в кучу возле дальней стенки, ловя каждый жест правителя. Тот присел на знакомую уже каменную скамью напротив и задумчиво, не торопясь, стал разглядывать своих недавних сокамерников. Ему интересно было наблюдать за выражениями лиц в этот самый первый момент, пока он ещё ничего не сказал и ничего не дал им понять. Насторожённый скепсис рыжей, удивление, перекрывающее испуг у пышки, отстранённое равнодушие мулата, угрюмая злоба Гелвы, напряжённое ожидание Динольты, фальшивое добродушие детины…Но явственно чувствовалось, что стоит сделать хотя бы один мирный жест или намёк, как всё это разнообразие мгновенно обратится в постыдный парад лизоблюдства и заискивания.

Правитель сделал знак рукой и палач присел рядом.

– Скажи, Фриккел, ты что-нибудь понимаешь в человеческой природе? Я – нет. Ты посмотри на них…

– Имею наблюсти замечание, – ухмыльнулся палач,

– Ну-ну? – улыбнулся в ответ правитель. Манера изречений Фриккела всегда приводила его в состояние весёлого восхищения.

– В каждом преступнике живёт не кто-нибудь, а варвар. Я бы сказал, не живёт, а плохо прячется. А варвары – люди чрезвычайные. С позволенья сказать… Сколько их не допрашивал – а всё не пойму.

– Ты хочешь сказать, что варвар хочет всё иметь, но ничего не хочет делать, как только ломать и грабить.

– Это да… Но кроме того, здесь ещё зарыта и более глубокая собака. Варвар лица не имеет. Скажем, значит, вот. Варвар-кочевник – если наступает, то всей оравой, без строя, без порядка, несётся, как зверь и не видит ничего. А как чуть что не получается – драпает с тем же остервенением, всей кучей, не глядя. Лица нет… Вот и у воров также. Они, похоже, и не замечают границу рубежа, когда им задницу лижут – и когда они… А здоровье какое. Пока в бараний порошок не сотрёшь – толку не добьёшься. Но правило одно – «Правда – хорошо, а неправда лучше!»

– Мне кажется, ты просто путаешь человека простого и благородного. Деревенские жители тоже непосредственно предаются чувствам и, как ты говоришь, не имеют лица, а люди благородные и образованные, живущие в городах носят множество масок и поведение их всегда подчинено правилам, без соблюдения которых они не могут ответить даже, кто они такие.

– У сельских тоже есть лицо. Я имел с ними дело. Знаю. У них есть правила, через которые они не могут переступить. Есть и та сдержанность, которую так ценят благородные горожане. Все, кто имеет отведённое место в мире и укрепляет в нём порядок – имеет лицо и правила. Крестьянин держит порядок, а варвар – ломает. Поэтому крестьянин имеет лицо, а варвар – нет. За крестьянином всегда стоит незримая деревня. Судья невидимый. Откуда и правила. Откуда и лицо. Деревня отовсюду смотрит на него строгим взглядом. Я бы сказал, под взглядом строгого угла. И проверяет все его дела и мысли. Даже у раба может быть лицо… Если, конечно, рассмотреть угол под другой точкой… А эти… Эти – варвары. Для них весь мир – добыча. Что-то ухватили, а что-то ещё нет. Вот и вся разница. А люди – есть людишки – препятствие вокруг добычи. Значит, устранить надо. Кого силой, кого хитростью – вот и вся разница.

– Да. Не будь ты прирождённым палачом, быть бы тебе первым советником.

– Не хочу! Лучше уж поэтом…

– Да-а… Если так подумать, то и среди городских жителей немало варваров. Они только приспособились к правилам городской жизни, где каждый должен заниматься делом. А на самом деле, только и думают, как бы чего где урвать, ничем не прибавив ни порядка, ни богатства города. А ведь ты прав, настоящий крестьянин даже яблока с дерева почём зря не сорвёт. А этим – что вода в реке, что деньги в чужом кармане. Что кролика убить, что человека… Однако заскучали что-то наши друзья.

Всё это время шайка напряжённо вслушивалась в философическую беседу, тщетно стараясь понять её смысл, а главное определить, что из всей этой заумной белиберды может практически вытекать для них.

– Ну а вы что скажете? – обратился к ним правитель. Согласны?

– Мы тебя чтим, правитель!

– Прости нас!

– Не держи зла!

– Тут в тюрьме у кого хочешь ум за разум зайдёт…

– Ты прав, – кивнул Тамменмирт к палачу.

Тот улыбнулся, ехидно растянув рот до самых оттопыренных ушей.

Детина, кинувшись к ногам правителя, бормоча невнятные льстивые мерзости, стал угодливо хихикать.

– А ты чего смеёшься? – вдруг серьёзно спросил Фриккел, глядя прямо в глаза мазурику. – Я ведь тебе коленные чашечки вырежу, подцеплю на крюк вниз головой, как свиную тушу, оболью уксусом и – кожаной плёткой отработаю пока не сдохнешь. Но ты ещё успеешь порадоваться, что легко отделался.

Детина онемел. Его толстые губы тряслись от ужаса. Он пытался что-то сказать, но из его рта вырывались одно лишь нечленораздельное блеяние.

– Вот, полюбуйся, правитель, – человек без лица!

Тамменмирт вздохнул.

– А насчёт лошадей – это ты неплохо придумал. У нас такого давно не было.

– Нет! Не надо! Закричал детина, наконец обретя дар речи. – Это ведь не по закону! Ты ведь справедлив. Ты ведь чтишь закон…

– Что скажешь, Фриккел? Как быть с законом?

– Как быть? Ха! Я скажу! Сейчас я скажу самое главное! Самое! Главное! – Палач выдержал театральную паузу.

– Закон! Закон… Закон – ширма для варвара. Высшая справедливость состоит в том, чтобы судить каждого по тому закону, по которому он живёт! Всё остальное – сладкие иллюзии прекраснодушных мечтателей.

– По какому закону ты живёшь? А малый? Ты и вы все?

Детина не отвечал, продолжая трястись.

– Нет у вас закона! А это что значит? А это значит,… – Фриккел назидательно поднял вверх палец. – Это значит – с варваром – по варварски! Если в ваших глазах чужая жизнь не стоит ни гроша, то и ваша жизнь стоит ровно столько же в глазах закона! Вот так я имею понимать упорно окружающие момент обстоятельства!

– Браво, Фриккел! Моим учёным книжникам есть чему поучиться у философа топора и верёвки! – правитель долго смеялся, с трудом переводя дух. – Не обижайся… Твои слова серьёзны и даже очень. Мне просто нравится, как ты говоришь.

– Ну а с вами… С вами будет так…Вы мне больше не интересны. Что вам положено по закону?

Рыжая кокетливо скорчила выразительную гримасу обведя пальцем вокруг шеи.

– А может не надо, а? Перед праздником всё-таки…-глухо проговорила Динольта.

– Да, праздник, ведь, – плаксиво добавила пышка.

Продолжая наблюдать за выражениями лиц, правитель выждал пока шелест робких просьб и оправданий сойдёт на нет. Наконец он легонько хлопнул рукой по колену. Шайка замолкла.

– Как и положено по закону, вы все будете публично повешены. Хотя я не лишу Фриккела удовольствия подсластить эту скучную сцену какими-нибудь маленькими невинными выдумками. А чтобы эти выдумки были действительно маленькими и невинными вы, по случаю праздника, развлечёте народ на площади перед тем, как вас повесят. Вы ведь по этой части мастера, не так ли?

– Действительно, – добавил палач, – я работаю – вы выступаете, я вешаю – вы болтаетесь, а вместе мы делаем одно большое и полезное дело – развлекаем народ!

– А ты… – продолжал правитель, брезгливо глядя на детину. Ты слишком старался… и слишком уж ты отвратителен. Какова твоя роль в представлении?

– Он не участвует в представлении… – ответил за детину мулат.

– Тем лучше. Я пожалуй, отдам тебя Фриккелу с потрохами. Он заслужил. И ты заслужил. Пусть поиграет с тобой при народе. Уж он то придумает что-нибудь весёленькое.

– Не любишь лошадей? – нежно спросил Фриккел, приподняв за волосы голову ползающего в соломе детины. – Ну и правильно. Я тоже. Зачем они нам нужны? Ещё лошади какие-то… А руки на что? Проще надо, проще! Ну ничего! Развлечём публику. Ты уж меня не подведи! – он потрепал детину по щеке и вышел вслед за правителем.

– Да! Обыщите их получше, – приказал Тамменмирт охранникам выходя за дверь, – а то порошочки у них какие-то…

Дверь закрылась.

– Ну вот, теперь хоть всё ясно! Ладно ещё просто повесят, – сказала Гелва.

– Если бы просто! Не слышала что ли? Неизвестно, что этот лысый ещё там придумает, – возмущённо затараторила пышка.

– Я не лысый, а бритый! – донёсся из коридора удаляющийся голос палача, – сколько раз можно повторять!

– Что бы ни придумал, нам всё-таки повезло, – Динольта снова уселась в свою любимую позу, обхватив колени руками.

– А вот тебе не повезло, – сказал мулат детине.

– Да. Ты уж и в самом деле перевыпендривался как вошь на бархате, – подытожила рыжая. – Не донимал бы ты его, висел бы себе тихо, как все честные люди. А так…

Детина забился в угол, выгнав оттуда паренька и тоскливо зарыдал, закрыв голову руками.