Текст книги "Миссионерские записки. Очерки"

Автор книги: Андрей Протоиерей (Ткачев)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

У Бога нет мертвых.

Мудрость народная предупреждает не зарекаться от сумы и тюрьмы. Кто знает, как жизнь сложится завтра. Кто знает, с кем столкнешься лоб в лоб, глубоко задумавшись и повернув за угол. Я тоже знать не знал, что целых три месяца своей жизни мне придется прятаться в чужом и незнакомом городе, а чтобы чем-то жить – работать грузчиком в овощном магазине и там же спать, получая еще полставки сторожа. От кого и в каком городе я прятался – сегодня уже неважно. Важна одна черта моей тамошней жизни, о которой хочется рассказать.

Через два квартала от нашего магазина располагалось старое городское кладбище. На нем за недостатком места уже давно никого не хоронили. Сквозь могильные плиты проросли деревья, все кладбище утопало в зелени, и я ходил туда гулять в вечерние часы между закрытием магазина и наступлением темноты. Может быть, не в каждом городе мира найдется гражданин с фамилией Рабинович, но зато на большинстве кладбищ в нашей стране найдется еврейское поле. Шумный, неугомонный, упертый, пахнущий библейской древностью, красивый и отталкивающий одновременно, самый странный народ на земле разбрелся повсюду и везде оставил следы своего присутствия.

Та кладбищенская часть, где были похоронены евреи, находилась на самом краю, и туда я ходил чаще. Сначала меня привлекли надписи на могилах и портреты умерших. Там были похоронены евреи, служившие в Красной армии. Те, которые поверили в революцию, повылазили на свет из всех щелей российской провинции и стали под красное знамя. Кого-то из них убили на войне, кто-то до чего-то дослужился. На их могилах надписи были сделаны по-русски, а на фотографиях они были запечатлены в гимнастерках и портупеях. Эти мне нравились меньше всего. Больше нравились старики со странными, иногда смешными для нашего уха именами. Нравились их грустные глаза и длинные бороды. Нравилось, что жены их лежат рядом, и чувствовалось, что при жизни они были нежны какой-то другой нежностью, которая редка среди славян. Там, где надписи были сделаны на иврите, к простому любопытству добавлялся священный интерес, и я подолгу ходил среди могил Корфункеров и Зильберманов, Коганов и Кацев. Как-то не было скучно и было о чем думать, хотя нельзя было предположить, что я додумаюсь до чего-то особенного. Однако додумался.

В каптерке, где я ночевал, было Евангелие. Я открывал его временами на любом месте и читал. Читал, не все понимая, но с удовольствием. Когда чувствовал, что сыт и удовольствие закончилось – закрывал. И вот однажды поразил меня рассказ о богаче и Лазаре.

Вы не смейтесь над тем, что сторож овощного магазина гуляет на кладбище и читает Евангелие. И Боже вас сохрани думать, что это неправда. Ведь я же не всегда был сторожем, и сейчас им не являюсь. В тот период времени я скрывался, и было от кого. Значит, и дела у меня бывали поважнее, а образование и статус им соответствовали.

Так вот, в рассказе про Лазаря и богача тронула меня одна мысль, а именно: богач в аду переживает о братьях, оставшихся на земле. По опыту мне было известно, что когда в жизни человека наступает такой кошмар, который мы преждевременно называем адом, то можно перестать думать обо всех, даже самых близких. Тогда только воешь от душевной боли или дрожишь за шкуру. Богач, оказывается, был по-своему хорош. Он, даже попав в потустороннее пламя, сохранил в душе тревогу о родственниках. Трогательна была и просьба о том, чтоб Лазарь намочил перст в воде и прохладил ему язык. Удивило и то, что они за гробом друг друга узнали и что там могут быть длинные разговоры между святыми и грешными, между Авраамом и его потомками. На этих мыслях я и уснул в тот вечер, скрутившись в калачик, как я люблю, на вонючем одеяле синего цвета.

На следующий вечер я опять бродил среди христианских и еврейских могил, пробирался среди ржавых и колючих оград, раздвигал руками заросли папоротника и думал о своих проблемах. Мысль о том, что евреи, лежащие вот здесь, где я сейчас хожу, похожи на евангельского богача, а может быть, кто-то из них похож и на Лазаря, пришла ко мне тихо и незаметно. Как бы сама собой. Я даже не остановился, продолжил прогуливаться, но эта мысль вдруг раскрасила евангельский рассказ и даже посягнула на большее. Сильно верующим меня всегда было назвать трудно хотя бы потому, что в жизни этого не видно. Но наученный еще в институте Достоевским, я считал и считаю, что истина – Христос, а если истина – не Он, то лучше я буду с Христом, но без истины. То, что евреи в Иисуса Христа не поверили, казалось мне жуткой ошибкой и огромной трагедией. При этом никакой неприязни к этому народу у меня никогда не было.

И вот тут я подумал: ведь там, за гробом, все всех узнали. Увидели люди и Моисея, и Авраама. Увидели и Иисуса Христа, и только там поняли свою ошибку. Это ж, наверно, они теперь просят, чтобы омочил кто-то перст и прохладил им язык. Наверно, жалуются, что их неправильно научили, или они сами не хотели думать о важном, и вот так расплескали жизнь по горстям, кто куда, а теперь мучаются… Мучаются, но о родственниках думать не перестают. Нас они, может, и терпеть не могут, но уж своих-то любить умеют. У нас дети поголовно то «тупицы», то «болваны», а у них «Ося всегда хороший мальчик». Так, по крайней мере, я тогда думал и решил следующее: пока жизнь моя непонятна, буду ходить сюда и читать мертвым евреям Евангелие.

С тех пор прошло уже достаточно лет, но я и сегодня удивляюсь тогдашней затее. Сегодня бы я этого уже не сделал. Или побоялся бы, или сам бы себя постыдился. Хотя сегодня я знаю, что решил тогда правильно. Я много потом общался со священниками и читал разные книги. У Бога нет мертвых. Внимание души приковано к месту, где лежит тело, ведь там человек воскреснет. Чтение Евангелия – это один из высоких видов молитвы. И, несомненно, покойные переживают о живых и хотят, чтобы те не повторяли их ошибки.

На работе все было тихо и незаметно, а вот вокруг начало твориться разное всякое. Стало коротить проводку. В магазин повадились местные жулики-малолетки, и ночи перестали быть спокойными. Вдобавок у меня сильно разболелся желудок, и я перестал есть. Зато из дома сообщали, что дела решаются и скоро можно будет вернуться. Те, кто искал меня, сами стали скрываться. Мысль о доме тепло согревала.

На кладбище я продолжал ходить и читал там преимущественно Евангелие от Иоанна. Там много таких мест, где Господь обращался к обступавшим его и теснившим иудеям. Он иногда ругал их, иногда учил, иногда грозил и обличал, но они так ничего толком и не понимали. Головы их были напичканы какими-то своими мыслями. А вот черно-белые лица с надгробий смотрели так, как будто понимали все, что я читал, и это меня одновременно и пугало, и радовало. Читал я вслух, но негромко. Находил удобное место, прочитывал главу, затем просил у покойников прощения за то, что потревожил, и отходил шагов на 20, на другое место.

Так продолжалось недели две. Я уже привык к ним, к тем, кого звали Шломо и Хацкель, к тем, на чьих могилах были написаны слова о скорби родных и выгравирован семисвечник. Как тут пришла новость о конце моих скитаний. Можно было пересчитать карманную мелочь и, даже не возвращаясь в каптерку, бежать на вокзал, чтобы электричками добираться домой. Так я и сделал. Напоследок пришел на кладбище, но уже ничего не читал (Евангелие было собственностью сторожки). Просто посидел под деревьями, но уже на христианской части. Было приятно смотреть на кресты и было жалко, что они не стоят в той части кладбища…

Я забыл бы эту историю, как забыл сотни историй своей и чужих жизней. Но я вспомнил о ней, когда среди моих друзей все чаще стали появляться евреи. Они не решали со мной гешефты, не делали шахер-махер и не готовили гефильте-фиш. Они вообще не делали со мной ничего еврейского, но появлялись ниоткуда, говорили со мной о Боге, о Христе, о Суде и потом уходили. Некоторые стали моими друзьями, многие крестились, иных я даже не помню по имени, но за несколько лет их было много.

И вот тут в мои тяжелые мозги пришло ясное понимание того, что глаза с надгробий смотрели на меня с пониманием не зря.

Евреи все же умеют любить своих и переживать о них даже из ада.

Лоскутное одеяло № 6 (30).

Звуки тают в воздухе, но не исчезают совсем. Они, как умершие люди, продолжают существовать, хотя и становятся на время не видны. То, как Архимед закричал «Эврика!» и выскочил из ванны; и то, как трещал под ногами Гуса разгорающийся хворост; и скрип гусиного пера в руке у Шекспира – все это летает в воздухе.

Скрипы, шепоты, всплески, вздохи… Воздух вокруг нас не пуст. Он так насыщен памятью о тех, кто им дышал, как Индокитай перенаселен людьми. И если бы это была память только о делах человеческих, мы бы давно задохнулись.

Но, к счастью, в воздухе живет и Нагорная проповедь, и Гефсиманское моление, и беседы с учениками после Воскресения. Это – главные звуки мира. Они, как весенняя гроза, очищают воздух.

Чем больше на земле настоящих святых, тем легче жить всему миру. Демонские полки ожесточенно воюют против одного подвижника и по необходимости оставляют в покое сотни людей.

Так во Вторую мировую войну украинские и белорусские партизаны заставляли фашистов держать в тылу отборные дивизии и тем самым ослабляли фронт.

Так святые ведут духовную брань и дают множеству людей возможность наслаждаться миром.

Все-таки любой текст предполагает толкование. Люди вчера придумали, скажем, конституцию. А уже сегодня разошлись во мнениях, как ее понимать. И что же? Толкуй как хочешь? Нет.

Нужен коллегиальный уважаемый орган. Нужны одетые в мантию высокодостойные дяди и тети, сточившие до корней зубы в пережевывании законов. И это правильно.

А что же Библия? Неужели она меньше по значению и мельче по смыслу? Неужели для нее не нужны особые, облеченные властью толкователи, но всякий умеющий читать выскочка способен ее объяснять всему миру?

Поразительная непоследовательность…

Как часто имя Твое вспоминают всуе. Пользуются им, как междометием. Спорят о чем-то, вздыхают: «Господи». Судят кого-то, роняют: «Бог с ним».

Не наказывай их, Милостивый. Лучше всели в них страх Твой.

Говоря по совести, я уже умирал, только не помню этого. Смертью я называю резкое и радикальное изменение существования. Умереть – это не исчезнуть, а измениться.

Ползала то по веткам, то по земле гнусная гусеница. Мохнатая, медленная. Птица увидит – склюет, если не побрезгует. Человек увидит – щелчком отбросит или, наступив, раздавит. Ползала-ползала. Заползла на ветку и скрутилась в клубочек, замерла. Упокоилась. Если животное отвратно, то куда более отвратен труп его. Но вот из куколки, из этой гусеничной могилы, рождается пестрое и воздушное существо, уже не ползающее, но грациозно порхающее. Существо с другим именем – бабочка.

Это образ нашей смерти будущей. Это как с зерном. Упало в землю, по Евангелию, умерло и многий плод принесло. Если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода(Ин. 12, 24). Так и на могиле Достоевского написано.

Значит, надо умереть и продолжить жизнь в другом качестве. Ведь я уже умирал, однако вот жив, и более того, вечно жить надеюсь. Когда умирал? Когда мать покидал. Был я в ней вниз головой, весь в воде, как рыба, и питался через пуповину. А теперь хожу головой вверх, дышу легкими и жую своими зубами. Тот прежний я, внутриутробный, умер. Потому как способ бытия изменил до неузнаваемости.

Значит, умирал я уже и еще умру. Только бояться этого не надо. Потому что Бог нас сотворил не для исчезновения, и мы еще поживем. Мы услышим Ангелов и увидим небо в алмазах и, подойдя почтительно к Давиду, сыну Иессея, с ним пропоем: Не умру, но буду жить и возвещать дела Господни(Пс. 117, 17).

Однажды после роскошного банкета, где на столе было все, чего душа желает, один из моих друзей спросил честную компанию: «Интересно, мы так плохо живем, потому что хорошо едим, или так хорошо едим – в компенсацию за то, что так плохо живем?»

Вопрос тогда остался без ответа. Остается без ответа он и сейчас. Да и суть, возможно, не в том, чтобы дать ответ, но в том, чтобы задавать себе этот вопрос почаще.

Чем опасна цивилизация? Например, тем, что дает человеку многие блага и не показывает источник их происхождения. Вода из крана, свет из лампочки, хлеб из магазина… Это похоже на то, как фокусник на глазах малышни достает из бездонной шляпы кролика, курицу, разноцветные гирлянды. Чернокожие в ЮАР говорили в период Апартеида: «Скоро мы раздадим всем цветным кредитные карточки, и все будут брать продукты в магазине даром».

Те не понимали, что за простой карточкой стоят сложные товарно-денежные отношения: зарплата, счет в банке и прочее. И современный человек все чаще не понимает, откуда что берется, но только пользуется товарами и услугами и разжигает все больший аппетит.

На Западе закон сильнее обычая, и голос Фемиды сильнее голоса крови. Папа, к примеру, шлепнул по попе тапком сына за какой-нибудь проступок. Этот немецкий (норвежский, французский) змееныш, этот Павлик Морозов звонит с мобилки, купленной папой, на номер, который в школе всем продиктовали. Через полчаса специальная служба папу штрафует или даже «закрывает».

На Востоке это невозможно. Там вековые обычаи важнее, чем рожденные вчера законы. Там голос крови и семейные связи сильнее, чем кособокое «человеколюбие».

Вы уверены, что эпоха рабовладения кончилась? Лично я – нет. Людей покупают и продают так же, как это делали на невольничьих рынках Древнего мира. Но тогда людям не тревожили душу разговорами о свободе и личном достоинстве. А сегодня человека забивают в колодки и читают при этом лекцию о правах человека. Циничный век, циничные сердца. Сытно и спокойно обедают перед лицом несчастного, умирающего от голода. Спокойно раскуривают сигару, глядя, как с ринга в холле дорогого казино уносят очередного проигравшего в боях без правил.

Футболистов продают как арабских скакунов: щупают мышцы, заглядывают в зубы, цокая языком, похлопывают по холке. Платят хорошо, но так ведь и скакунов поят ключевой водой и кормят отборным овсом. Дело не в кормежке, а в купле-продаже.

Самая бойкая торговля – по части продажи красивых женщин. Конкурсы красоты и подиумы уж больно похожи на женские отделы живого товара. Молоко прокисает быстро, и большинство женщин быстро теряют красоту. Для них, как и для других товаров, новейшая система рабства придумала свой секонд-хэнд и затем – свою свалку. Но об этом стараются вспоминать пореже и эти стороны жизни не рекламируют.

Матери продают детей. Люди обоих полов продают свои органы, чтобы выпутаться из долгов. Вавилон научился торговать не только мрамором и слоновой костью, пшеницей и оливами. Не только конями и колесницами, и не только телами, но уже и душами человеческими (См. Откр. 18, 11-13).

Забитый в колодки раб раньше мог быть свободен умом. В его распоряжении оставалась память, воображение, религиозное чувство. От нынешнего раба требуется «умная зависимость». Он должен с любовью целовать свои цепи и думать о том, что мир ограничен забором скотного двора, на котором он работает. Идет война за кругозор, за мировоззрение. Последнее должно быть максимально сужено.

Утонченная философия, разлитая в воздухе грусть, всеобщий надрывный смех, эту самую грусть пытающийся разогнать. Ширящийся разврат, гладиаторские бои, конная полиция, жажда хлеба и зрелищ. О ком это сказано? Только ли о Древнем Риме?

Человек ничего уже не ждет от неба, не смотрит в него с надеждой, но лишь запускает в него ракеты.

Земля стала маленькой и грустной. Рабу остается переживать лишь о том, чтобы продаться подороже. Эту роскошь ему милостиво позволили.

Память и вера. Целую ваши имена. Что будет, если все забыть и ни во что не верить?

Медленно двигается в городской пробке битком набитый троллейбус. Час пик. Кто-то не сумел пробраться выше первой ступеньки. Двери едва закрылись за его спиной, и он стоит, уткнувшись в чью-то поясницу. Кого-то прижали к окну. Его нос и часть щеки размазались по стеклу. С улицы кажется, что он кривляется. На дворе +30. В салоне душно, тесно, потно, и конца такой езде не видно.

Если бы кто-то вдруг забыл, куда и откуда он едет… Если бы этот пассажир вдруг почувствовал, что он останется здесь навсегда и троллейбус станет его адом? Если бы он утратил веру в то, что выйдет на воздух?

– Выпустите меня! Остановитесь, слышите?! Я хочу выйти! Выпустите меня!

«Скорая помощь» и милиция ждали бы его на остановке, несмотря на пробку.

Вера и память руководят нашей жизнью и не дают соскользнуть в безумие.

Лоскутное одеяло № 2 (32).

Радость пьянит, а боль и опасность отрезвляют. Опасность и боль сжимают человека в точку, и, сжатая, эта точка начинает молиться. Не читать каноны, а кричать. В это время душа умеет выгово-рить, выкричать себя одной фразой, одним словом. Утопающий Пётр: «Спаси! Погибаю!» Распятый разбойник: «Помяни мя…»

Тогда самая короткая молитва кажется длинной, и вместо «Господи, помилуй» душа неустанно твердит «Господи, Господи, Господи…»

В книге «О встрече» митрополит Антоний (Блум) говорит о том, что вся евангельская история – это история встреч. Господь встречается с законниками, рыбаками, падшими женщинами, пылкими юношами. Со стороны людей эти встречи могут быть спланированными. Так, намеренно встречается с Христом ночью фарисей Никодим. Большинство людей встречают Бога случайно. Это рыбаки на Тивериадском озере, похоронная процессия, выходящая из города Наина, и многие другие. Но со стороны Христа все эти встречи неслучайны. В мире благодати для случая нет места. Он не только не царствует там. Он там отсутствует. Со времён грехопадения, со слов Бога: «Адам! Где ты?» – Господь не устаёт искать человека. Когда происходит встреча, начинается диалог.

Люди общаются при помощи слова. Евангельские встречи – это евангельские диалоги. Есть две говорящие и слушающие стороны. С одной – дети Адама, с другой – вочеловечившийся Сын Божий.

Слушая людские вопросы, Христос ведёт Себя по-разному. Он может прямо отвечать на вопросы: А кто Он, Господи, чтобы веровать в Него? Иисус сказал ему: и видел ты Его, и Он говорит с тобою. Он же сказал: верую, Господи! И поклонился Ему(Ин. 9, 36-38). Так же прямо говорит о Себе Христос и женщине-самарянке (См. Ин. 4, 26).

Нередко Христос отвечает вопросом на вопрос. «Как достичь жизни вечной?» – спросил у Спасителя некий книжник, и Христос спросил его в ответ: В законе что написано? Как читаешь?(Лк. 10, 26). И в Храме Иерусалимском на вопрос старейшин, какою властью Он творит дела, Иисус отвечает вопросом: Спрошу и Я вас об одном; если о том скажете Мне, то и Я вам скажу, какою властью это делаю(Мф. 21, 24). Очевидно, что правильный ответ является условием продолжения диалога. Если ответ неверен, значит, внутренний мир собеседников извращён. Они спрашивают и испытывают, но понять ответ будут не в силах по причине окаменения сердца и омертвения совести.

Наконец, Христос может просто молчать и не открывать уст перед вопрошающим, как это было перед лицом Пилата.

Итак, у нас есть три возможных варианта: Христос даёт прямой ответ, Он отвечает вопросом на вопрос, и, наконец, Он молчит. Все эти варианты имеют отношение к нашей молитвенной жизни.

Мы молимся Христу как Богу. Мы открываем перед Ним сердце, славим Его Имя, просим, благодарим. Нередко молящуюся душу Господь тайно извещает о том, что молитва услышана и принята. Об этом состоянии говорил Давид: Возлюбих, яко услышит Господь глас моления моего. Но бывают у молящихся и свои Гефсиманские ночи, периоды внутреннего мрака и молчания со стороны Бога.

Молящемуся человеку Господь может задавать вопросы. Ты спрашиваешь у Бога: «почему?», «когда?», «за что?», а Он со Своей стороны говорит: «Спрошу тебя и Я». Эти вопросы могут касаться того, исполнил ли ты данные обеты, имеешь ли решимость менять свою жизнь, не носишь ли за душой камня злопамятства или ненависти к кому-то. Ведь нельзя забывать, что, согласно Евангелию, непременным условием слышания и исполнения просьбы является прощение тех, кто чем-то обидел нас, тех, кто является нашим должником. И когда стоите на молитве, прощайте, если что имеете на кого, дабы и Отец ваш Небесный простил вам согрешения ваши(Мк. 11, 25).

Вопрос Христа можно расслышать, если удалиться от шума и прислушаться к совести. И это чрезвычайно важно, поскольку можно всю жизнь прокрутиться в суете. Можно всю жизнь молиться из гущи этой суеты, но так и не войти в область правильного богообщения, поскольку на каждую твою просьбу Христос будет задавать Свой вопрос, а ты ни одного из них так и не расслышишь.

Духовная жизнь была бы непростительно лёгкой, а значит, и не имеющей цены, если бы каждый вздох и каждая просьба, обращённые к Богу, тут же получали ответ. Человек должен приготовиться к молчанию Небес. С мыслью о своём недостоинстве быть в поле зрения и внимания со стороны Бога молящийся человек должен терпением доказать верность Богу.

Наконец, будучи одарённым от Бога смыслом и совестью, человек должен вслушиваться в себя: не звучит ли в душе вопрос от Создателя? Не ждёт ли Господь от человека чего-то такого, без исполнения чего все труды и старания окажутся напрасными?

Вытолканный из Рая в шею, Адам до самой смерти не научился петь. У него был красивый голос и совершенный слух, но его сердце не рождало мелодий.

Когда петь начали дети, Адам удивился. Долгие годы и даже столетия его душа выла и плакала, тосковала и жаловалась. Дети же начали петь при сборе урожая, при рождении первенца. Некоторые, как Ламех, стали петь после кровопролития. Праотец смотрел на них глубокими, полными слёз глазами и не понимал: как можно петь по таким ничтожным поводам? Он чувствовал себя виновным в их безблагодатной, лишённой Рая жизни. Если бы не он и жена, дети не родились бы в земле изгнания. Их нельзя упрекнуть в том, что они не слышали шум райской листвы. Грустные звуки земли – их единственная музыка. Однако радоваться с ними он не мог. Уделом праотца должен был стать неутешный плач длиною в столетия.

Ныне, когда душа праотца извлечена Спасителем из ада, когда Адам со всеми спасёнными видит Христа и в Нём – всех своих потомков, он не перестаёт удивляться. О чём до сих пор поют его дети? Пропитавшие землю кровью и заразившие воздух грехами, о чём они могут петь? Не лучше ли молчать, чтобы не прогневлять Небо? Те немногие, которые пели не о страстях, а о славе Бога, почти не слышны среди похотливой и грубой разноголосицы.

Одни дети Адама продолжают петь, идя на войну. Слыша эту музыку, самый мирный человек становится агрессивным. Другие поют о том, что им кажется любовью. То грустные, то разнузданные, эти звуки чаще других ударяются в небесный свод. Эти песни чаще других называют музыкой. Но ни истинного плача, ни истинной радости в этих песнях нет. Адам смотрит на своих бесчисленных детей, и даже в Раю ему становится грустно.

Человек – это канатоходец. Справа и слева – одинаково опасные пропасти. Между чувством собственной значимости и скрытого величия с одной стороны и чувством полного ничтожества с другой, балансируя, медленно идёт человек. Небо над головой и пропасть под ногами нужно чувствовать, но ни туда, ни туда всматриваться нельзя. Рухнешь. Любой порыв ветра опасен. Любая муха, севшая на нос, грозит смертью. Идти можно только вперёд.

Быстрее бы добраться до твёрдой почвы, до противоположного берега. Скорее бы выбросить шест из вспотевших рук, торжествующе обернуться и сесть в изнеможении, почувствовав, как вне-запно ослабели и стали ватными ноги.

Поэзия ближе к вере, чем наука. Наука распыляет человека между биологией и социологией, физикой и археологией. Наука дразнит человека ответами, но не даёт их, потому что ничего до конца не знает. Для неё любой червяк остаётся вместилищем тайн и неразрешимых загадок.

Зато для поэзии человек цел. Он изранен, но жив, испорчен, но не расчленён. Поэзия интуитивно, как женщина, в секунду схватывает то, что ускользает от логики и не укладывается в готовые схемы.

Вера в науку и нелюбовь к поэзии, несомненно, один из подвидов ненависти к Богу. Поэзия – это не только арабские бейты и греческий гекзаметр. Поэзия – это ещё и Октоих, ещё и Триодь, ещё даже и Требник. Кто лучше Дамаскина сказал о человеке: «Образ есмь неизреченныя Твоея славы, аще и язвы ношу прегрешений…»

Для Дамаскина человек находится посреди «смирения и величества», он – «из невидимого и видимого составлен естества» (чин погребения).

Если бы не Иоанн из Дамаска, Державин не сказал бы о человеке:

Частица целой я вселенной,

Поставлен, мнится мне, в почтенной

Средине естества я той,

Где кончил Ты существ телесных,

Где начал духов Ты небесных,

А цепь существ связал всех мной.

(Ода «Бог»)

Человек – это серединное звено; это пупок, в который завязаны все проблемы и вопросы; это фокус, в который стремятся собраться все лучи. Всё для него, всё ради него, а он сам – для Бога.

Со времён грехопадения Бог зовёт человека, говоря: «Адам, где ты?» Мы помним, где он (то есть – мы). Он стыдится и прячется в кустах. Стыдится!

Наука родилась из любопытства. Поэзия – из боли неразделённой любви и из благоговения. Стыд родился из ощущения того, что ты грешишь, а Он смотрит. Жгучей печатью стыда, как беглый и пойманный раб, заклеймён всякий потомок Адама.

Из стыда рождается покаяние. Но не из стыда только, а из стыда и веры. Из одного только стыда рождается или отчаяние, или напускная, осознанная наглость.

Нужно чувствовать Бога, каяться перед Богом и говорить: «Тебе единому согреших». Если гордый человек мучим совестью, но не верует и не молится, то ему нет пощады. Нет пощады от самого себя, поскольку он видит себя виноватым перед самим собой и сам себя не прощает. Это сумасшедший дом, замкнутый круг, и, возможно, один из кругов ада.

Если ты грызёшь себя и бичуешь, но не стоишь перед Богом и не просишь у Него благодати, то это не покаяние. Как-то забывается часто, что для покаяния недостаточно личных сил и угрызений совести. Нужна благодать.

«Слезы ми даруй, Господи, якоже иногда жене грешнице…»

И слезу, и сокрушённый вздох, и перемену жизни с худшего на лучшее дарит Он, и только Он.

Унывать не надо потому, что мы созданы не для червя и деревянной домовины. Человек – не то, что помещается в гроб, но существо, ради которого мир создан и которое никем и ничем, кроме Бога, насытиться не может.

Из великого и ничтожного слеплен человек, чтобы в печали не унывать и во славе не гордиться. Равно велики и достойны уважения смиренный царь и бодрый духом нищий.

Когда захочешь погордиться и задрать нос так, как это делают люди, принимающие на пляжах солнечные ванны, вспомни, что кубометр земли скроет тебя от солнечного света и тесная дощатая келья приютит твои кости до дня Великого Суда.

Но если захочешь раскиснуть, вспомни, что Господь говорил через Серафима Вырицкого одному из уставших и измученных: «Ты драгоценен в очах Моих».

Таков человек. Затерянный в одном из уголков огромного мира, испуганный, он смотрит в Небеса с надеждой, и на него в это время внимательно смотрит Бог.

Поэты знают об этом.

«Ты держишь меня, как изделье, и прячешь, как перстень в футляр», – писал Пастернак. И Тарковский подхватывал эстафету Паскаля и Державина:

Я человек, я посредине мира,

За мною – мириады инфузорий,

Передо мною мириады звезд.

Я между ними лёг во весь свой рост —

Два берега связующее море,

Два космоса соединивший мост.

Если вы хоть раз гуляли в лесу, то, быть может, заметили: идущий по лесу человек сильно шумит и слышит только себя. Лес не отдаёт свою музыку идущему. Нужно остановиться и отдышаться, чтобы заметить снопы лучей, бьющих сквозь листву, мерное покачивание веток, пугливое бегство зверушек… Прислушиваясь, человек начинает различать всё больше красок в звуковой палитре. А стоит опять двинуться – зазвучат лишь хрустящие под ногами ветки и собственное, участившееся от ходьбы, дыхание.

Если красота природы требует от наблюдателя внимательной неподвижности, то тем более Бог. Его голос, звучащий в совести и в Писании, чтобы быть расслышанным, требует, чтобы мы остано-вились.

Их двое – человек и Господь. Они – главные во Вселенной. Они говорят друг другу «ты». Из этого диалога рождается мудрость, праведность, чистота. Там, где этот диалог есть, не должно быть ни гордости, ни уныния.

– Адам, где ты?

– Прости меня.

– Ты драгоценен в очах Моих.

– Слава Тебе, показавшему нам свет…