Текст книги "Мятеж"
Автор книги: Андрей Посняков
Жанры:
Попаданцы
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
Семья… пожалуй, единственное, что хоть как-то примиряло князя Егора – Егора Вожникова – с этим средневековым миром, в коем он очутился… не сказать чтоб чисто случайно, скорее – по собственной злой воле. Просто захотелось способности в себе развить особые – опасность предвидеть, вот купился на снадобье некой бабки-колдуньи, на сайте ее завис. Получил снадобье, да – хотелось ведь поскорей! – советам ведьмы не внял, а ведь предупреждала бабка, чтоб грозы опасался… а какая гроза зимой? А вот ведь случилась, словно нарочно! Нырнул Егор в прорубь… а вынырнул уже в пятнадцатом веке. И обратно было – никак, о чем и многие здешние ведьмы ему говорили, все же молодой человек, особенно поначалу-то, пытался вернуться… вот и падок был на ведьмочек – до сих пор. Про то супруга ненаглядная знала – владыку новгородского Симеона подговорив, всех колдуний извела под корень. Конечно, до кого дотянуться смогла, но все-таки. Еленку Егор в Орде встретил, когда в полон туда угодил. Вместе и бежали, вместе горе горевали, вместе и радовались. Елена княжьего рода оказалась – из заозерских владык, дядькой своим преданная. Ну да Вожников живенько восстановил справедливость – как-никак, ватага у него была, да и сам в прошлом – кандидат в мастера спорта по боксу среди юношей, плюс еще способность все ж у него появилась – предвидел опасность, не обманула бабка! Правда, предвидел только на трезвую голову, что приходилось учитывать во время многочисленных пиров.
Став легитимным заозерским князем, Егор быстро подмял под себя все остальные княжества, а затем – пользуясь внутренними распрями – и Европу, и даже, будучи Ливонским курфюрстом, был избран императором Священной Римской империи, по сути – всех германских и чешских земель, набрав таким образом невиданную – в том числе и финансовую – силу, что склонило к покорности и Англию, Францию, Кастилию, Лион… и разных прочих шведов. Что касаемо Орды, то на сарайский престол при непосредственной военной помощи князя крепко уселась некая Айгиль, девчонка молодая, умная, своенравная и весьма недурная на внешний вид; Егору она искренне нравилась… ну, пожалуй, не так, как Еленка, но…
– Княже, так нам в путь готовиться? – осторожно покашляв, обратился к Егору его личный секретарь – старший дьяк Федор, молодой, лет двадцати пяти парень, из тех людей, коих Вожников встретил первыми… человек бесконечной преданности, друг… если у сильных мира сего вообще могут быть друзья.
– Что? – поднявшись на ноги, Егор повернул голову к секретарю. – Что ты спросил?
– Говорю, князь великий, в путь ли?
– Струги, за ладьей посланные, вернулись?
– Нет еще. Так ведь только ушли!
– Ладно, ждать не будем – нагонят. – Решительно махнув рукой, князь распорядился готовиться к отплытию.
На стругах забегали, закричали, загрохотали веслами, кое-где уже подняли мачты. Вот, наконец, отчалили, двинулись вверх по реке, мало-помалу набирая ход, поплыли. Многим думалось, что домой… да так оно, по сути, и было. С эпидемией вроде справились, локализовали… если бы не этот случай с купцом на «рогатой» ладье: симптомы юный посланец описал точно, как внешний вид заболевшего, и тут никаких сомнений не оставалось – чума. И надо было немедленно что-то решать, не дать распространиться заразе. Ну, с ладьей ясно, а вот что делать с Бродским рядком? По уму – сжечь бы его к черту… однако там ведь, скорее всего, один только коновал инфицирован, да и тот еще – бабушка надвое сказала, все же остальные наверняка здоровы. Пока… А потому следовало поторопиться и решить проблему там, на месте, после детального обследования. Сразу к волоку решили всем флотом не идти, немного обождать за излучиной, выслав вперед быстрый да юркий струг с Сенькой, отрок и должен был выманить из дому дядьку Кузьму, бывшие в струге воины проверили бы – заражен или нет? Дня три прошло… еще пару дней – в пути, как раз четыре-пять выйдет; ежели заражен коновал, так уже должны бы появиться бубоны, так что сразу видно будет… Кстати, а сам-то посланец, случайно, не того?
Сидя на кормовой лавке рядом с кормщиком, князь жестом поманил Федора:
– Парень тот, Арсений, на нашем струге?
– Так, великий государь.
– Сюда его позови… Да рубаху свою новую принеся, шелковую, я видел, у тебя есть… – Егор полез рукой в висевший на поясе кошель. – На вот тебе шесть дукатов.
– Княже! – взмолился секретарь. – Рубаха-то, чай, гораздо меньше стоит.
– Ничего-ничего, бери… рубаху неси уже. И парня зови скорее.
Хитро задумал князь, как отрока осмотреть, паники промеж людьми своими не сея. Подозвав Сеньку, велел ему старую рубаху снять да в реку выкинуть, новую же надеть… покуда отрок переодевался, и сам князь, и бывший при дружине лекарь смотрели внимательно… бубонов, припухлостей никаких не нашли… А вот Арсений вдруг осмелел, поклонился да заговорил, хоть и не спрашивали:
– Нет, князь великий, болезни во мне нету. Я же с Амброзием Виртом, врачом из голландских немцев, много беседовал, как от черной смерти спастись – знаю. Руки накрепко вымыл, глаза, сам вымылся, рубаху на старую сменил, а ту, что была – давно в печке сжег. Ни лихорадки во мне нет, ни нарывов – сами ж видели.
– Ну, для нарывов-то еще мало дней прошло, – пригладив окладистую бороду, вскользь заметил лекарь – высокий, плечистый, с буйною седой шевелюрой, в роскошной лионского шелка куртке-котте, по виду – сущий разбойник.
Сенька его, честно говоря, побаивался, но тут глаза поднял да бросил с вызовом:
– Че ж мало-то? В самый раз – я ж тоже в болезнях кое-что понимаю.
– Понимает он! – Лекарь-разбойник презрительно расхохотался. – Видали мы таких понимающих. Я бы его, государь, с ладейки-то согнал… на всякий случай.
– Да не болезный я! – истово перекрестился отрок. – Христом-Богом клянусь.
– Ладно, – князь махнул рукой. – Иди покуда на нос, там сиди. Завтра еще покажешься.
Дни стояли пасмурные, но не дождливые, теплые. Прятавшееся за облаками желтое солнышко показывалось иногда, золотя лучами струги. По берегам реки уныло тянулись густые хвойные леса, изредка перемежаемые веселыми липовыми рощицами и возделанными полями. Кое-где виднелись деревни в один-два двора, спускались к реке узкие дощатые мосточки, бабы носили ведрами воду, останавливались, опуская ношу, махали ладьям вослед. Раньше, еще лет семь назад, такое трудно было б представить: при виде чужих кораблей в деревнях прятались все – бежали в леса, в урочища. Мало ли кто там, в этих ладейках, плывет? Может, мирные купцы – торговые гости, а может, и лихие татары, и разбойники-ушкуйники, хлыновцы. Всякого люда хватало, это вот князь Егор в последнее время хоть какой-то порядок навел и старался его поддерживать воинской силой… Ну а как еще? Не увещеваниями же! В этом смысле Средние века – время честное: воруешь, безобразничаешь – голову тебе оттяпать, и все дела. Либо как вариант – посадить на кол, повесить. Ответка за непослушанье закону не заржавеет.
Во все расположенные близ реки селения князь Егор в обязательном порядке высылал разведку – проверить, есть там мор или нет? Вот и сейчас – в одну деревню послал вместе с дружинниками и лекаря, а в другую, подумав, – Сеньку. Парень вскорости с воинами вернулся, довольный и гордый – а как же, столь высокое доверие не каждому в жизни выпадает! Отрапортовал бодро: больных, мол, нет, все работают, да и в соседних деревнях о болезнях никаких, тьфу-тьфу-тьфу, не слыхали.
– Да и не должны были слыхать, – покусал губу Вожников. – Эпидемии-то мы, слава Господу, разгореться не дали. Моровая волна стороной, по-вдоль Нерли-речки прошла, да там, у храма Покрова Пресвятой Богородицы, и зачахла нашими стараниями да Божьею волей. Вот только тот гость торговый меня беспокоит… на рогатой ладье. Должны бы, должны бы уж нагнать ее мои парни.
Остановившись на ночлег у дубравы, выслали к рядку воинов, а с ними и Сеньку. Хозяина своего побаиваясь, отрок даже шелковой, даренной князем, рубахи стеснялся, потому и на усадьбу коновала бочком, так понезаметней, протиснулся… погладил, приголубил бросившегося с лаем пса:
– Ух ты, зверинище! Поди, косточки те погрызть хозяин не давал давненько.
Признав давнего своего доброхота, заскулил пес, замотал башкою лохматой, хвостом завилял.
– Ого! – выглянул на крыльцо коновал. – А я думаю – с чего бы псина цепью гремячит? А тут вон кто-о!
– Здорово, дядько Кузьма.
– Здорово, здорово… А ну-ка, отроче, иди-ка сюда, иди…
В руках коновала вдруг неведомо как взялись старые вожжи:
– Кажется мне, что ли? Или впрямь рубаха-то на тебе шелковая? А ну, признавайся, у кого украл, шпынь?!
Оп! Ка-ак перетянул дядько Кузьма по спине служку своего младого – у того аж искры из глаз, уж никак не ожидал удара, даже обиделся, но уж потом увернулся, нырнул за калитку, думал – и хозяин за ним. Ан нет! Не тут-то было. Кузьма Еловец ленивым мужиком оказался – неохота было за слугой с вожжами бегать, вот еще дело – куда сей шпынь денется-то? Не сегодня, так завтра на усадьбу явится, прибежит. А не явится – значит, в бега подался. Тогда – к старосте да на суд… изловят – мало не покажется, так что придет, прибежит Сенька, сапоги, аки пес верный, лизать будет да в татьбе своей покается. Интересно, откуда он такую рубаху взял? Убил, что ли, кого? Да нет, кишка тонка убивать-то… скорей, стащил у кого-нибудь, в городе-то, небось, ротозеев хватает.
– Дядько Кузьма, – дернув калитку, отрок заглянул во двор. – А ты мне серебряную денгу обещал, помнишь?
– Что-о?! – Коновалу показалось, что он ослышался.
Видано ли дело, чтоб челядин домашний, слуга, да так хозяину своему дерзил?! Ах он пес, ах, сволочуга поганая, ла-адно… будет тебе прямо сейчас, ужо!
Размахивая вожжами, Кузьма Еловец выскочил за ворота и погнался за бросившимся к реке отроком… Тут, на тропинке, и наткнулся незадачливый коновал на пятерых молодцов с сабельками да кистенями.
– А ну-ко, дядька, рубаху сымай!
– Все заберите! – Трясясь от страха, коновал живо скинул рубаху, взмолился: – Вот, посейчас и сапоги сыму – забирайте, токмо живота не лишайте за-ради Господа!
Сказал так… и услышал вдруг Сенькин голос:
– Нет на нем ничего. Чистый.
«Ага-а-а! Так вот оно что! Вон откуда у шпыня шелковая рубаха. С лихими людьми связался! Ах он змей, гад ядовитейший! Ничо, все старосте доложено будет, все-о… Болтаться тебе на веревке, забубенная голова… или вообще – башку с плеч долой! Ничо-о, ничо…»
Так думал дядько Кузьма, поспешая по узкой тропинке обратно на свою усадебку. Как ни странно, рубаху ночные тати не взяли, да и самого не тронули – пнули токмо под зад, чтоб скорее бежал, да смеялись обидно. И Сенька – гад!!! – тоже вместе с татями сими смеялся. Это над собственным-то господином! Да в старыето времена за такое… шкуру спустить, засечь насмерть! Жаль, посейчас не то стало. Попробуй-ко слугу зря забидь – сразу в княжий суд жаловаться. Обнаглели совсем, шпыни. Ничо… тут-то иное, тут-то холопья морда Сенька не токмо господина своего оскорбил, но и в татьбу подался! А за татьбу – по всей строгости законов ответит… Ха! А ежели не вернется, так, выходит, он еще и беглый! Угу…
Трех молодых девок-рабынь Коростынь купил у одного билярского купца за хорошую цену, уплатив сразу за всех всего двести золотых монет, по нынешним временам – дешевле некуда. Меньше сорока дукатов вышло, при цене в полсотни золотых за красивую молодую девку – именно столько давали и в Италии, и в Москве, и в Орде, правда, в последнее время людьми торговали тайно. Но торговали, чего уж – раз уж был спрос, было и предложение, и желающему приобрести в собственность умелого раба или рабыню-наложницу особых трудов это не стоило, однако потом могли возникнуть проблемы, спросить княжьи люди – воеводы, да волостели, да судейские – могли запросто: откуда, мол, девка? Где взял? Но это в городах могли, а в деревнях, селеньях дальних, что по лесам по долам… В глуши-то никто ничего не спрашивал… разве только медведь!
Ухмыльнулся Коростынь, про медведя подумав. Он и сам был чем-то на медведя похож – такой же кряжистый, сильный, да и лицо, честно сказать, словно медвежья морда. Не красавец, чего уж: глазки маленькие, скулы широкие, борода, правда, густая, да промеж кудрей – плешь. Ну и еще давненько, в юности, заразу какую-то в царьградских борделях подцепил – оттого по весне да летом коростой все щеки шли. Потому и прозвали – Коростынь.
– Вот еще дукат, вот еще… Все, любезнейший. В расчете?
– В расчете, уважаемый господин! – Толстый, в засаленном длинном халате купец пригладил крашенную хной бороду и улыбнулся: – Еще мальчики есть – возьмете? Совсем дешево отдам.
– Мальчики? – Задумчиво почесав затылок, покупатель махнул рукой: – Да, пожалуй, нет, в следующий раз как-нибудь.
– В следующий так в следующий, – заулыбался татарин. – Только предупреждаю, будет дороже, такие уж настают времена. Ваш князь людьми торговать не велит, а наша ханша Айгиль ему в рот смотрит. Ох-ох-ох, еще немного, и пойдем по миру милостыню словом Пророка собирать!
Простившись с работорговцем, Коростынь и следующие за ним девушки в сопровождении вооруженных слуг прошагали по палубе приземистого купеческого судна и спустились в пришвартованную к его левому борту вместительную лодку с дощатыми нашивными бортами.
Связанных девушек, словно овец, швырнули на дно…
– Отваливаем!
По приказу Коростыня взялись за весла шестеро дюжих парней с заткнутыми за пояса ножами…
– К мысу гребите!
Уткнувшись носом в песчаный берег, лодка дернулась, замерла. Коростынь выбрался первым, за ним – часть парней, затем гребцы вытолкнули рабынь, босых, оборванных и грязных, опасливо жавшихся друг к дружке. Стенать невольницы не смели, тем более что-то там спрашивать иль промеж собой говорить – справедливо опасались плетей.
– За мной идите. – Коростынь обернулся к девам, прищурился. Одна – светленькая – приглянулась ему больше других…
Может, себе оставить? Да нет, нет. Попользовать – да для дела. Иначе… иначе доложат хозяину… тут есть кому доложить. Ла-адно, сладить дело – будут и деньги, и девки.
Обреченно понурив головы, невольницы потащились следом за углубившимся в лес старшим, за ними молча шли парни – с кинжалами, с ножами, у кого и саадак за плечом – с добрым луком да стрелами. Побежишь – живо на стрелу нарвешься.
Смешанный лес постепенно становился все гуще, угрюмей, темнее – под осинами, под кронами елей росли папоротники и можжевельник, кое-где виднелись следы диких зверей, где-то кричала кукушка, а по вершинам деревьев весело прыгали белки.
Вот впереди показался заросший колючими кустами овраг – урочище, а за ним деревья неожиданно расступались, открывая взору небольшую полянку с покосившейся изгородью и старой, с соломенной крышей, избой, сквозь волоковые оконца которой вился, медленно уходя в небо, сизый дымок.
Странно, но ведущая в избу дверь была заперта на засов, да еще – как видно, для верности – привалена большим мшистым валуном. Словно кого-то там, внутри, держали, чтоб не убежал.
Пока хмурые молодцы загоняли рабынь в приземистый, расположенный сразу за избою амбарец, Коростынь, подойдя к двери, стукнул:
– Эй, Митря, Кондей! Живы еще?
– Да покуда живы!
Донесшийся из избы, словно из ямы, глухой, с надрывом голос прервался утробным кашлем и харканьем.
– Ничо, парни! – успокоительно промолвил старшой. – Мы за вас помолилися. Посейчас еды вам дадим, вина зелена… да дев красных – ужо порадуетесь!
В избе кашлянули:
– Да уж – с вином да девками и помирать веселей! Спасибо те, Коростынь, коли не обманываешь.
– Да что мне вас обманывать-то? Сами щас все и попробуете… вот-вот робяты еду сготовят и…
Махнув рукой, Коростынь помочился на угол дома и, запростав порты, подошел к амбару. Вошел, оглядев дев, хмыкнул, одну – светленькую, что приглянулась, – схватив за руку, потащил с собой на гумно… Честно купленная рабыня – вот ведь тварь! – неожиданно принялась вырываться, даже попыталась расцарапать старшому щеки. Пришлось съездить ей по мордасам, от души съездить, так, что нос в кровь разбить. А уж потом…
Подхватив девчонку, старшой бросил ее на старую солому, одним рывком сорвал жалкую одежонку, удар под дых и, спустив порты, принялся насиловать, рыча, словно дикий зверь. Невольница закрыла глаза и, казалось, уже не дышала…
– Померла, что ль, щучина? – Подтянув порты, Коростынь отвесил деве звонкую оплеуху, несчастная дернулась, застонала. – Ага, жива… Одевайся да за мной иди живо. Хотя… можешь и не одеваться… к чему уж… Ну? Что застыла, тварь?! Еще восхотела пинка получить?!
Пинков невольница явно не хотела, живенько накинула рубище, даже по пути пыталась утереть на лице кровь, да только еще больше размазала. У избы старшого и его только что использованную рабыню уже дожидались: дюжие молодцы и две связанные по рукам бедолаги невольницы.
– Управятся они с тремя-то? – засомневался кто-то из парней.
Коростынь глумливо осклабился:
– С этими-то дохлятинами? Да враз! Парни они еще сильные, хоть куда… Эй, Кондей, Митря! Принимайте подарки!
Отвалив камень, парни отодвинули засов и, распахнув дверь, втолкнули в избу девчонок да забросили мешок с едой и плетеной баклагой.
Изнутри послышался визг и довольное харканье:
– Ишь ты, не обманул старшой!
По знаку Коростыня парни проворно закрыли дверь, привалили камень.
– Ну, пущай теперь тешатся.
– А девки-то через окна не выскочат? – засомневался длинный, с вислыми усами, парняга.
– Не выскочат, Опонасе, не выскочат. Сами-то гляньте – тут едва кошке пролезть… Ну, все. – Старшой посмотрел на зависшее над мохнатыми елями солнце. – Уходим. Чай, и другие дела есть.
Сказав так, Коростынь оглянулся:
– Ты, Опонас, тут посиди, неподалеку. К ночи ближе дверь отворишь – и уноси ноги. Девок не вздумай пробовать – про мор помни!
– Да что я, совсем уж дурной, что ли!
Простившись со своими сообщниками, Опонас тут же скушал изрядный кусок рыбного пирога, опростал пол баклаги квасу да завалился до ночи на гумне – спать. Проснулся вечерком, уже темно было, подобрался тихонько к избе, стоны девичьи да довольные вопли послушал, ухмыльнулся, камень тихонечко откатил, вытянул засовец… Да подался поскорее к реке! Смерть лютая, мор – он прилипчив, не дай бог, привяжется! А Коростынь умен, верно все просчитал – куда ослобоненные девки кинутся – к людям, в рядок, он тут рядом. В лесу-то рабыням не выжить. Да и так-то, правду сказать, не жилицы они… С мором меченными кувыркались всяко – и в самих них теперь мор. А вскорости – и на рядке будет, и дальше, до самого Углича доберется, тако! А за то Коростынь деньжищи великие обещал… и ему обещал кто-то.
За такой-то куш можно и постараться, подушегубствовать… и за меньшее душегубствовали, прости, Господи, ага!
Ухмыляясь, Опонас спустился по круче к реке, вытащил спрятанный в камышах челнок, уселся, погреб, расстворясь во тьме теплой летней ночи.
Прав оказался Коростынь, все рассчитал верно. Ближе к утру обреченные на лютую смерть насильники утомились, повалились на лавки без сил, чем и не преминули воспользоваться несчастные юные рабыни. Выскочили из избы, чуть осмотрелись да побежали куда глядели глаза. Проплутав в лесу досветла, девчонки все же вышли к реке, да, таясь, зашагали по берегу, покуда не увидали «сволочей»-бродников. С ними беглянки и покушали, похлебали ушицы – как таких красавиц не угостить? – да пошли себе дальше, к рядку.
Не столь уж и далече, в двух днях пути от Бродского рядка в сторону города Кашина, на околице большой – в пять усадеб – деревни, плакали-стенали бабы.
– Ой, Митенько-о-о-о… На кого ж ты нас покидаешь, Митяйко?
– Проша, Прошенька…
– Параскева…
– Ох, лихо, бабоньки, лихо!
Выли, рыдали, словно бы по покойникам – так покойники по избам и были – и настоящие, и будущие, на глазах вымирала деревня – чума! По той причине намертво стоял близ деревни отрядец воинский – окольчужены, при саблях вострых, молодцы на добрых конях – сторожили все пути-дорожки, подходы-выходы, зорко сторожили – мышь не проскочит, птица не пролетит. Потому как строго-настрого князем великим указано.
– Ратнички-и-и, родимые, может, к кормильцу-то пропустите? Глаза на покое закрыть.
– Стоять! Кому сказано? Княжий приказ строгий – никого не пускать. Иль тебе, тетка, жизнь не дорога?
– Да кому они нужны, наши жизни?
– Князю великому нужны! Он вас и сберегает… ну, не вас именно, так других. Чтоб мор, смерть черная, от деревни той по всей Руси-матушке не пошел.
– Да, може, там не мор?
– Мор! То доподлинно князю известно.
Строго следили воины. Не пропускали. А кто из деревни выбраться хотел – тот стрелу грудью ловил, так что вскорости выбегать и перестали.
– Сожгут, говорят, деревню-то вои, – негромко произнес проезжавший мимо по шляху мужик верхом на сивой кобыле. Не из богатых, видать, мужик – неприметный, росточка низенького, с рыжеватою бороденкой. Лицо обычное, простоватое, однако глаза туда-сюда рыскали, видать, был-то мужичок себе на уме, хоть и в сермяжице, в кожушке посконном, да и лошадка – одни ребра, копыта, да хвост.
– Неужто сожгут? – перестав голосить, оглянулася одна баба.
– Сожгут, сожгут, – деловито покивал всадник. – Онфимово, вон, сожгли. И Бахметьево.
– Надо же, – покачал головой стоявший рядом с бабою парень. – Неужель до Бахметьева уже мор добрался?
– Добрался, добрался… – услыхал худой разговор ратник да, коня повернув, громыхнул кольчужкою. – Да на нем и остановился. Дале, на Кашин, не пошел. А то б было! Ты, человеце, проезжай себе дальше, неча тут людей смущать.
– Да я еду, еду, – затряс бородой мужичонка. – Чего я-то? Я ничего…
Отъехал подальше, спешился у плачущих баб:
– Почто, православные, горюете? Верно, в Одинокове у кого родичи есть?
– Да как не быть, родимец, коль это починок наш? Из нашей деревни выселки, почитай все и родичи там. Ой, говорят, и в Одинокове лихо…
– Тсс! – соседка живо ухватила товарку свою за руку, потащила. – Язык-то, Глукерья, прикуси. Не то, не ровен час, и Одиноково ваше спалят!
– Ох… не спалили бы… Да и так – мнози уже болеют…
– Вот и молчи! Может, и не мор это вовсе, а обычная какая болезнь.
– Ой, бабоньки! – спешился мужичишка. – Сказать вам по правде, есть и от смертушки черной спасенье. Нехорошее, лихое, да есть.
Бабы враз навострили уши:
– А какое, мил человеце? Скажи!
– Да уж скажу. Просто надо этот черный мор передать кому-нить другому, чужому какому-нибудь.
– Дак как же его передать?
– В деревню-другую пойти, пока силы есть… А лучше уж сразу в город – в корчму. На миру, грят, и смерть красна, да, глядишь, и выздороветь можно, болезнь свою теребени кабацкой да запойным питухам передать.
– Тьфу ты, Господи. – Одна из женщин, поплотней запахнув платок, сплюнула. – Разве по-христиански тако?
– Так теребень-то кабацкая, думаете, особенно верует? Хо!
– Слышь, Глукерья… С починка-то болезные пущай не в Кашин, пущай на Москву проберутся да там хворь свою передадут. Вражинам московским – ужо! Чай, рати-то московские помнишь? Как они тут все грабили, жгли, едва ведь тогда упаслися.
– Ой, подруженька! А ведь верно ты говоришь! Где там человече-то?
Глянули бабы по сторонам, да никого и не увидали – мужичонка на сивой кляче дальше поехал себе болезных выискивать, недовольных подзуживать. За то уплачено было. Серебром звонким. Золотом.
С утра полило дождичком, а уже к полудню задул ветерок, разогнал облака-тучи, высветил небо синее солнышком радостным, ярким, умытым. Птицы вокруг запели, на плесе рыба в прозрачной воде заиграла, затрепетали на ветру стяги шелковые, златом-серебром шитые, с ликом Новгородской Святой Софии.
Струги великого князя Руси, вальяжно отчалив от берега, не спеша, один за другим, выстроились в линию да поплыли вниз по Сити-реке. Там по Мологе до Волги, по Шоше, по Тверце да через волок – до Мсты-реки, а там и Ильмень-озеро да Седой Волхов – господин Великий Новгород. Возвращался князь великий домой, с мором страшным, с чумой – черною смертию – справившись. Где пожег все, где установил сторожу строжайшую – так, чтоб мору-чуме не пройти. Вроде бы, слава Господу, справились, можно и домой. Радовались тому ратники, со стругов на берега поглядывая, на сосны величественные, на ели, на дубки трехохватные, на клены да липы, на ивы да вербы, ракиты. На луга заливные, зеленые, с ромашками белыми, с розовым клевером, с желтыми мохнатыми солнышками – одуванчиками.
Последним княжеский струг отчалил – самый быстрый, легко всех догнать мог.
– Эх, – стоя на причале, прощался-горевал Арсений. – Может, я все ж, Федор-друже, в Новгород с вами уйду?
Федор – самого князя великого дьяк старший! – до просьбы Сенькиной снизошел:
– Да пойми ты, дурень, нельзя так. По закону надобно, чтоб хозяин твой сам тебя отпустил, иначе будешь беглым считаться – а за это наказанье строгое есть.
– Да не отпустит меня дядько Кузьма… сгнобит, прибьет насмерть.
– Ну, насмерть-то не прибьет, закону такого нету! Я старосте сказал, чтоб за хозяином твоим приглядел.
Старший дьяк прикрыл серые очи, бородку темно-русую задумчиво потрепал – видать, вспомнил что-то, улыбнулся грустно, невесело:
– Я и сам когда-то на Белоозере у хозяина бедствовал. И ничего, в люди выбился!
– Так сперва, верно, сбежал? – хитро прищурился отрок. – Так ведь, друже Федор?
Дьяк недовольно потупился:
– Ну… пусть так. Но тогда времена другие были!
– Для сирых да нищих всегда плохие времена. Так не возьмете?
– Я сказал уже.
– Жаль… Ну что ж… тогда в Углич пробираться буду. Тут все равно не останусь, нет!
Проводив отплывающий струг, Сенька понуро уселся на мостки, свесил босые ноги в воду, так и просидел почти что до вечера, а наутро обратно пришел, уже хозяином, коновалом, изрядно побитый… и на второй день пришел, и на третий… Тоже вот так сидел, ногами болтал… покуда вдруг не увидал там же в воде – деву! Красивую – не оторвать глаз – очи серые, светлые волосы льются по плечам водопадом, а лицо… вот уж красота-то где есть, однако! И где? В реке! Русалка она, что ли?
– Парень, ты не с рядка, случайно?
– С рядка…
Обернулся Арсений – девчонка-то позади него, на мостках стояла – в воде отражалась. Славная такая девчонка, светлые глаза, щечки ямочками, только какая-то понурая, побитая, что ли… но ничуть не менее красивая, чем та, водяная!
– Тебя как зовут?
– Ирина… В честь святой Ирины прозвана, да, видно, не в масть.
– А я – Арсений, Сенькой тоже звать можно.
Господи! А губа-то разбита, будто кто-то сильный… наотмашь…
– Ты не ходи, Сенька, в рядок, там мор.
– Что?!
– Черная лихая смертушка. Я знаю!
– Да что ты можешь знать? – недоверчиво прищурился отрок. – Ты что, лекарь, что ли?
– А ты, можно подумать, лекарь?
– Не лекарь, да в море кое-что понимаю. Слушай-ка! Ты посиди тут немного, ладно? А я сбегаю гляну… Я быстро, ага?
Девчонка намертво ухватила парня за руку:
– Нет. Никуда тебя не пущу. Что там с тобою будет?
– Ничего плохого не будет, Христом-Богом клянусь! – быстро перекрестился Арсений. – Я просто посмотрю, я у лекаря немецкого в служках ходил, кое-что ведаю. Болезни не нахлебаюсь, не бойся, а все, что увижу, о том надобно будет князю великому доложить!
– Князю? – Ирина изумленно хлопнула ресницами – длинными, пушистыми, черными. – Так давно ушли струги-то. Еще третьего дня.
– А мы, если что, нагоним, – обернулся с пригорка отрок. – Они по реке, а мы напрямик – тропками. Да и князь торопиться не будет – я чаю, по пути у него еще немало дел. А мы… – Сенька замялся. – Мы весть важную принесем. Правда – худую. Пойдешь со мной?
– Пойду! Хоть куда пойду… лишь бы не здесь, лишь бы…
– Вот славно как! Тогда сиди, дожидайся…
Пробежав по тропе вверх, к рядку, Арсений не выдержал, оглянулся, помахал девчонке рукой:
– Ты только меня дождись, слышишь!