Текст книги "Рассказы.Том 7"
Автор книги: Андрей Платонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Гвоздарев сходил за водой и наколол дров на растопку, а Марья тем временем готовила картофель на завтрак; младшим же сестрам она дала пока что по кусочку солонины, чтоб они не просили есть, покуда все не сварится, и Гвоздареву Марья тоже дала ломоть солонины, а себе не взяла.
Немного погодя вернулась в избу и сама хозяйка, Евдокия Гавриловна. Она с робостью, словно виноватая, поглядела на гостя.
Гвоздарев понял ее.
– Видать, ничего ты про сына не проведала? – спросил он хозяйку. – Ходила ты без толку, зря.
– Покамест не проведала. А тебе сразу нужно, чтоб я его за руку привела!
– Да нет, я и потерплю…
– Ну, потерпи маленько… Слух есть – у нас тут памятливая, честная старушка одна живет, ее дочка библиотекарша, книжки читать ребятам дает… А у библиотекарши муж тоже на войне пропал…
– Ну, говори, говори! – рассерчал Гвоздарев. – Говори теперь, кто ее сын, а кто тетка, и замужем ее тетка либо старая дева, и кто ее муж, чем занимается, говори все подробно, чтоб смысла не было.
– Да ты обожди с попреком-то… Это я тебе для твоей же веры подробно говорю. Мне добрая старуха та сказала, а она врать не будет, что такой же малый, как твой, шел по осени за стадом через наше село. Скотину обратно в Белоруссию гнали, и малый твой будто шел следом с пастухами и с уполномоченным. Пригожий такой мальчуган шел по деревне…
– Он у меня и правда пригожий! – согласился Гвоздарев. – Мать у него была собою хороша…
– Он еще у этой старушки, что я-то говорю, соли попросил… Старуха дала ему соли и спросила: ты чей же будешь? А он ей, как большой: Бог весть, говорит, сам не знаю, чей, отца ищу, пойду к нему в Германию, – и пошел… Стало быть, ты его ищешь, а он тебя, и ходите вы оба как непутевые…
– А что ж, по-твоему, делать нам? Сердце-то у нас болит: у него по отцу, а у меня по сыну. Тебе хорошо тут в своей избе, со своими детишками…
– Остановиться тебе надо, вот что!
– А где мне пристанище?
– Ишь ты, солдат, а без разума!.. Да тебе везде пристанище – хоть у нас в колхозе, хоть в другой ступай. Ты же механик, говоришь!
– А как же!.. Да ведь оно и ты, оказывается, женщина с мастерством!
– И я работаю; я землю трактором пашу. Без пашни не проживешь.
– Вот и главное-то! – согласно произнес Антон Гвоздарев и посмотрел на хозяйку с добрым намерением, как смотрит человек на младшую сестру, когда желает ее приласкать или подарить ей что-либо, да нет у него под руками подарка, а для братской ласки сестра уже выросла.
После завтрака Гвоздарев попрощался с хозяйкой и с детьми ее, поблагодарил семейство за хлеб и приют и ушел совсем. Он решил еще зайти к той доброй, памятливой старухе, у которой была Евдокия Гавриловна, и спросить ее точнее о том мальчике, какому она подала соли.
Добрая старуха оказалась действительно памятливой. Расспросив сначала у Гвоздарева, каков был из себя его сын, она припомнила, что за год она видела на деревне чужих мальчуганов, похожих лицом на Алешку, и видела целых семерых, а не одного. А подумав немного, вспомнила и восьмого такого же. «Эка бестолочь! – думал Гвоздарев, слушая старуху. – Да мне один нужен, а она из доброты мне восьмерых обещает. По ее-то доброте все мальчики на моего Алешку похожи, только из этой доброты сын ко мне не явится».
Он ушел от старухи, понимая ее сочувствие и не видя пользы от него для своего дела.
Выйдя за околицу чужого села, Гвоздарев тотчас услышал работу мощного гусеничного трактора. Он всмотрелся в пустое черное поле и увидел машину, вышедшую из-за летнего дощатого балагана. Трактор ровно тянул за собою многокорпусную раму плугов и дышал через патрубок синим пламенем отработанного газа. За рычагами машины сидела в рабочем комбинезоне Евдокия Гавриловна и спокойно следила за работой механизма. Черная река обработанной земли потоком текла из-под содрогающихся, звенящих стальных лемехов; из мотора слышалось упругое биение поршней, рождающих сокрушающую силу работы; пламя, напряженное до синевы, сверкало из патрубка, но вот звук выхлопа из мягкого, пульсирующего перешел в сухой и резкий. Гвоздарев расслышал даже, как позванивал патрубок в колене от жестких ударов газа. Евдокия Гавриловна на ходу порегулировала машину – Гвоздарев заметил это издали, – и мотор опять заработал мягче. Но вскоре машина снова перешла на жесткий, ненормальный режим, и тогда Гвоздарев не стерпел своего осуждения механику.
– Эх, женщина! – сказал он вслух. – И горючее ты пережигаешь зря, а главное дело, машину утомляешь – ведь ты рвешь ее такой работой, мать своего семейства!.. У меня таких, как ты, желудок не переваривает!
И Гвоздарев пошел через поле к трактору.
– Стоп! – указал он Евдокии Гавриловне.
– Чего ты! – крикнула она со своего места. – У нас план большой. Некогда стоять.
– А мне есть когда о вас заботиться?
Евдокия Гавриловна остановила машину.
Гвоздарев обошел трактор, подумал и залез на гусеничный ход, чтобы осмотреть мотор.
– Видал такую машину иль первый раз только? – спросила его Евдокия Гавриловна.
– Такую-то? – отозвался Гвоздарев. – Да сколько ни есть сейчас женщин в вашей деревне, они за всю свою жизнь столько детей не нарожают, сколько через мои руки моторов прошло – всех систем, серий, наименований и назначений!
– А ну, еще чего скажешь? – улыбнулась Евдокия Гавриловна. – Гляди там скорее, мне стоять некогда…
Антон Гвоздарев углубился в машину. Особенно его заинтересовала система подачи воды в рабочие полости цилиндров, что должно уменьшать расход горючего и смягчать тепловое напряжение двигателя.
– Кто тебе, какой это изобретатель-конструктор питание водой такое устроил? – озадаченно спросил Гвоздарев.
– Это я сама! – сказала Евдокия Гавриловна. – Теперь машина сильнее тянет и ровнее…
– Всегда сильнее тянет?
– Когда как! А то и не заладит!
– Одна работала?
– Одной не справиться было… Два слесаря из МТС работали, и сам старший механик думал – сидел.
Гвоздарев поднял голову от мотора и вздохнул:
– Думал – сидел…
– А что, плохо сделали?
– Оно неплохо, а без расчета… Все приблизительно ляпали, наугад. Мысль была золотая, а родилось из нее ублюдочное дело… Ишь, ну что это такое? – Гвоздарев потрогал пальцами трубки на цилиндрах. – Где тут расчет был? Как у тебя впрыск в цилиндры идет? У тебя то горячая вода туда попадает, то похолоднее, а то никакой нету. Вот у тебя и машина так работает – то она у тебя, как богатырь, бежит и на ходу смеется, то сохнет, как чахоточный, зубами скрипит и плюется огнем…
Евдокия Гавриловна загрустила.
– Я и сама вижу, Антон Александрович, что не ладит что-то… Да все некогда подумать и систему перебрать, пахать надо…
Она вынула теплый платок из рабочего ящика и повязала им голову; нездоровье ее еще не прошло, и она зябла. Антон Гвоздарев нечаянно, между делом, посмотрел ей и глаза; сейчас они еще более походили на глаза его покойной жены, и смысл взгляда был тот же: тайное сочувствие ему, как бы любование им, и вместе – осторожная подозрительность, точно он вот-вот может сделать, подобно ребенку, какую-либо шалость или даже гадость. «Все они, что ли, такие похожие, – подумал Гвоздарев, – тоже ведь задача! А, да мне-то что, какая мне тут задача! Я вот-вот и снимусь отсюда навеки! Мало ли где я был, мало ли кого я видел! Меня каждую ночь сны одолевают от воспоминаний».
Гвоздарев уяснил себе свое положение вполне разумно и убедительно, так что все теперь должно быть для него нормально и просто. Однако сердце или что-то другое, свободно и безмолвно живущее в его груди, как второй, отдельный человек, словно приостановилось в нем, и оно неподвижно, неразлучно следило за Евдокией Гавриловной, не согласное с Гвоздаревым, не согласное ни с чем, даже с правдой. И, почувствовав, что сердце его как бы отделилось от него и приостановилось в томлении, Гвоздарев узнал вдруг, что ему стало хорошо. Странно было, но даже грустное терпение в глазах Евдокии Гавриловны теперь утешало чем-то внимательное сердце Гвоздарева, – а какой был прок для него в грустном выражении ее глаз?..
– Глупость какая! – сказал он, ощупывая водяную систему мотора.
– Где там глупость? – спросила Евдокия Гавриловна. Гвоздарев сказал ей в ответ:
– Душа машины есть расчет, – понятно? А глупость, что делается без расчета. Это вот когда человека лечат или сначала строят, там можно как попало, там все равно выйдет, потому что живому больно, он запищит и скажет, где у него сделано неладно…
Евдокия Гавриловна обиделась.
– Что вы говорите, Антон Александрович! Опомнитесь!.. Закрывайте мотор, мне пахать пора!
– Я знаю, что я говорю! – вскричал в возбуждении Гвоздарев. – А машина – это вам не человек и не скотина, ее надо строить точнее, чем живое существо: она ведь не скажет, где у нее больно и плохо, она будет терпеть до разрушения! Вот где труд-то, это вам не любовь!
Евдокия Гавриловна засмеялась.
– Человека-то все же труднее воспитать, чем сделать машину. Да и человек дороже, чего зря говоришь!
– Кто его знает, что дороже, а что дешевле, – недовольно произнес Гвоздарев. – Я люблю практический угол зрения.
Он сошел с машины.
– Ну, я пойду, Евдокия Гавриловна. Мне нужно далее идти.
– Ступай, чего же! – сказала Евдокия Гавриловна. – А как с водою быть – не скажешь, чего там нужно сделать?
– А чего тебе сказать? Скажешь, а ты не поймешь! Самому надо сделать! А мне, видишь, некогда, у меня по сыну тоска!
Гвоздарев попрощался и пошел с поля на проселочную дорогу. Евдокия Гавриловна пустила машину в ход и стала пахать. «Ходит человек, – подумала она, – себя обманывает, что ль, иль, правда, ветер в дороге тоску его остужает и ему легче! Пусть ходит тогда, пусть ходит!»
Двигатель перешел на сухой, жесткий режим работы. «Должно быть, всасывающие клапана захватывают воздух, надо их переставить, – озаботилась Евдокия Гавриловна. – Переставить! А когда переставлять? Ночью надо детей еще искупать!»
Евдокия Гавриловна пахала дотемна. Потом она затопила печь в своей избе, нагрела воды и начала купать в корыте детей, сперва Ксюшу и Грушу, а последней купала старшую, Марью. Она любила купать детей: таково было приятно ей нежить их мягкие, слабые тела в теплой воде, чувствовать их чистый, живой запах детства, близко, при себе, держать их под защитой, – так бы и век их держала, если б можно было.
Когда мать уже кончала купать и окатывала водой Марью, а младшие уже грелись на печи, снаружи к окну подошел Антон Гвоздарев. На столе горела лампа, корыто стояло на полу, и хозяйка купала дочку. Плечи и руки у Евдокии Гавриловны были обнажены, голова была простоволосая, сама она разрумянилась от тепла и своего счастья с детьми. Гвоздарев хотел было сразу постучать, но из интереса или от стеснения обождал. «А скажи вот, пожалуйста, что такое! – обсудил он положение. – Вот ведь и троих детей она родила, а может, и того больше, а ведь вся целая, полная живет! Природа, значит, постоянно своим ремонтом обслуживает человека! Конечно, тут и харчи действуют, и воздух с водой – колодезь у них артезианский, микробов никаких! Интересно как-то!»
Он тихо постучал в оконную раму. Марья увидела и узнала его первая.
– Мама! Это давешний мужик стучится…
Девочка склонила свою голову и прикрыла плоскую грудь руками.
– Чего он ходит, мама, неприкаянный такой…
Евдокия Гавриловна догадалась, кто стучался в окно.
– У него горе, дочка.
– Горе! А у нас иль радость, что ли, отца нету…
Хозяйка обернулась к окну; на нее глядело довольное, радующееся лицо Гвоздарева.
– Обожди пока входить, – приказала она, – а то избу настудишь; ступай во двор, захвати там охапку дровишек, подтопить еще надо, и ужин заодно согреем…
– Это я сейчас! – ответил с улицы Гвоздарев.
После ужина Гвоздарев сказал хозяйке, что он не в гости к ней пришел, не зря, а из совести. Отошедши тогда, днем, от машины, он сосчитал в уме, что если правильно наладить впрыск воды в цилиндры, то можно при том же горючем, что отпущено по плану, запахать лишних сто, а то и двести гектаров. А ведь это, худо-бедно, считай, десять тысяч пудов хлеба. Вот тогда он почувствовал, что в нем есть совесть, и, отойдя еще верст десять, он подумал и вернулся.
– За ночь-то я управлюсь, пожалуй, отрегулировать всю водяную систему! – сказал он. – Ты только посвети мне. Где твоя машина стоит?
– Ну что ж, – согласилась Евдокия Гавриловна. – У нас депо сельхозмашин и орудий, там есть весь инструмент для текущего ремонта, и там моя машина почует.
Марья грелась на печке; она глядела оттуда и все хотела что-то сказать.
– А вас где-нибудь сын Алешка дожидается, – сказала она. – Он, может, плачет по вас…
«Эка ябеда, – подумал Гвоздарев, – чует она что-то», – и ответил:
– Сын у меня малый сознательный, ночью он спит, а не плачет.
– А ему, может, спать не хочется, – сказала Марья.
– А не хочется – пусть не спит, – сказал Гвоздарев девчонке. – Пусть, как ты, лежит и глаза лупит… Заправляй, хозяйка, фонарь на работу!
Мать заправила керосином фонарь, а Гвоздарев осмотрел в своем вещевом мешке немецкие универсальные разводные ключи, и они ушли работать.
– Свет не забудь потушить, – велела мать с порога.
– А я спать не хочу, пусть горит, – сказала Марья, и она тут же надела шубенку на голое тело, укрыла спящих сестер и сошла с печки.
Затем, улыбнувшись, она достала из шкафа, где мать хранила хлеб и соль, толстую книгу с картинками и села за стол читать. Марья умела читать только вслух, и чем громче, тем она лучше понимала слова, и тогда ей больше нравилось, что она читала; от звуков своего голоса слова из книги превращались для нее точно в картинки, и она видела их, как живые.
Шла долгая ночь; девочка сидела при лампе и вслух выговаривала слова, водя пальцем по печатной странице, и лицо ее то веселело, то печалилось, то становилось задумчивым; она забыла про себя и жила не своей жизнью, и счастье сочувствия людям и предметам, о которых написано было в книге, тревожило и радовало ее сердце.
Фитиль в лампе начал потрескивать, в ней догорал керосин. «Обожди, не гасни!» – попросила Марья лампу и стала читать скорее.
– Хозяюшка! – позвал Марью тихий чужой голос – Хозяюшка!
Марья сердито обернулась к окну: ей надо было читать, и лампа уже догорает, а тут еще шут кого-то несет.
В окошко негромко постучался кто-то, потом к стеклу прильнуло круглое лицо большого мальчика.
– А где старая хозяйка? – спросил тот мальчик из-за окна. – Я думал, это не ты!
– А чего тебе надо-то? – с сердцем крикнула Марья. – Чего ты по ночам в окно к нам стучишься, других тебе домов в деревне нету, что ли? Ступай туда и стучи!
– Да, а там темно, а у тебя свет горит!
– Ты видишь, я занимаюсь сижу!
– Вижу… Дай соли горсть!
– Ишь сколько – горсть! А зачем тебе?
– У нас корова хворая, пищу не принимает. Может, она соли полижет, ей полегчает…
– Иди возьми, что ль!
Большой мальчик вошел через сени в избу. Лицо его было темное от солнца и ветра, непокрытая голова густо обросла светлыми волосами, и большие глаза кротко, но не боязливо глядели на девочку-хозяйку. В руках у него был кнут, он поставил его к месту, в уголок, и поклонился.
– Здравствуйте! – ответила Марья.
Она открыла шкаф, взяла из деревянной миски горсть соли и подала ее в кулаке мальчику.
Тот подставил подол рубашки, и Марья ссыпала туда соль.
– Еще дай! – попросил мальчик.
– Хватит! Вы чьи сами-то?
– Мы гонщики… Скотину гоним в погорелые районы. В Шать-деревню нынче идем… Слыхала Шать-деревню? Большое село!
– Не слыхала… А кто вам скотину дает?
– Как кто? Ты книгу вон читаешь, там написано. Нам государство всего дает.
– А соли?
– И соль была, схарчили в дороге… Прочитай мне, что в книжке…
– А ты читать не умеешь?
Мальчик застеснялся:
– В зиму пойду учиться. Школы немец сжег.
– Ну, ступай. У тебя корова хворая, чего стоишь!
– Сейчас… Спасибо вам за соль, а то корова племенная.
Он взял кнут, прижал подол с солью к себе, поклонился и ушел.
Лампа уже моргала; Марья привернула фитиль, дунула сверху в стекло и полезла на печь.
А Евдокия Гавриловна до рассвета помогала Гвоздареву работать в сарае. Всю ночь Антон Гвоздарев, имея дело с двигателем, шептал что-то, затем бормотал и, наконец, говорил громко и явственно. Однако Евдокия Гавриловна не слышала или не хотела понять Гвоз– дарева, и она не отвечала ему ничего; только когда он говорил: «Гайку три осьмушки» или: «Готовь паяльник», – Евдокия Гавриловна понимала Гвоздарева, и подавала ему детали, и делала, что нужно.
К утру Гвоздарев привык к женщине, вблизи которой было ему хорошо, он даже не торопился кончать работу и действовал медленно; сердце его осмелело, и он сказал:
– А что, Евдокия Гавриловна, ты слышишь меня?
– Не слышу, – ответила Евдокия Гавриловна.
– Ну, все равно! – сказал Гвоздарев. – А что, если, сказать, мы с тобой организуемся вместе, или, как говорится, будем служить у пушки в одном расчете? У нас одних ребят с тобой на целый расчет орудия хватит, да еще мы с тобою двое…
Евдокия Гавриловна покраснела в сумраке сарая; фонарь стоял далеко от нее; он был возле Гвоздарева, лежащего под мотором. Ей нравились слова Антона Гвоздарева; всю ночь она слушала его невнятное бормотанье с ясным, однако, для нее смыслом. Что ей было ответить ему? Человек он, может быть, и хороший, да все же незнаемо было, каков его характер, а у нее трое детей. Про любовь, по первости все люди добры и хороши, неизвестно только, как из них потом злодеи рождаются. Однако уже за то, что он робко, но добросердечно сказал ей, что любит ее и желает жить с ней одним семейством, Евдокия Гавриловна была благодарна ему, и душа ее оживилась навстречу этому человеку; тот, кого любят, всегда чувствует свое счастье, даже если любят его тщетно и бесполезно, потому что от другой любви увеличивается достоинство и сознание ценности своей жизни, – жизни, которая нужна не только себе, но и другому.
Через несколько минут Евдокия Гавриловна подала Гвоздареву нужную деталь и близко склонилась к нему. Глаза его радостно смотрели на нее, он опять что-то говорил, но он ей так не понравился теперь, что она отвернулась и отошла от него, чтобы не почувствовать ненависть к нему.
– Ты что, Гавриловна? – не понимая, спросил Гвоздарев.
– Ничего, – поняв себя и его, ответила Евдокия Гавриловна. – Ты же за сыном идешь, у тебя сын в сиротстве живет, а ты встретил бабу-вдову и про сына забыл!.. Где ж в тебе человек, какое к тебе уваженье? Мужик в тебе соскучился…
Гвоздарев вскочил на ноги. «Суровая, с характером, – увидел он Евдокию Гавриловну, – эх, хороша, и почти что правду ведь говорит!»
– Ишь ты какая! – сказал он. – Да сына-то я прежде всего найду, без него и жизни моей не быть!
– Вот н найди его сначала, а то я его скорее тебя найду…
– Да я нынче же в Москву поеду, я в главную контору по розыскам там обращусь. Там уж, где ни есть, найдут его.
– Поезжай, конечно, чего тут топтаться, – дала совет Евдокия Гавриловна. – Сегодня от нас в МТС полуторатонка пойдет, а оттуда верста до станции.
– Ладно, ладно, солдату все ясно, – отчужденно сказал Гвоздарев. – А к вам-то можно наведаться тогда: узнать хоть, как машина теперь будет тянуть, как жизнь у вас тут пойдет…
– Можно, отчего нельзя! – согласилась Евдокия Гавриловна. – Ты меня не обидел, и я тебе рада буду…
Вскоре к сараю-депо подъехал грузовик, и шофер спросил:
– Гавриловна, тебе чего в МТС нужно? Говори, не задерживай!
С этой машиной Гвоздарев отправился к станции железной дороги и далее, в Москву, а Евдокия Гавриловна отмыла руки и пошла к себе домой, чтобы проведать детей, а затем снова вернуться сюда – выводить машину на пашню.
Дети ее спали, и она не стала их будить. Она собрала им завтрак – молоко, хлеб, солонину, вареный картофель, – сама поела и ушла работать. До вечера она пахала. Ма– шина теперь тянула ровно и мощно, расчетливая работа водяной системы экономила горючее, и Евдокия Гавриловна вспоминала Гвоздарева: у мужика была правильная, думающая голова…
Поздно вечером Марья сказала матери, что в прошедшую ночь мимо их села гнали скот из государства в деревню Шать и к ним в избу приходил мальчик-пастух, он попросил соли для хворой племенной матки, Марья дала ему одну горсть, а он еще попросил, да им самим нужна соль, она больше не дала.
Евдокия Гавриловна слушала старшую дочь и улыбалась, а затем еще раз спросила про этого мальчика, который приходил за солью.
– А как его зовут, не Алешка ли? – спросила мать.
Марья поглядела на мать.
– Алешки не было… Этого, должно, Ванькой зовут. До деревни Шать было всего восемнадцать верст. На другой день Евдокия Гавриловна выбрала время и поздно вечером пошла пешей в ту деревню; она дошла до Шати еще затемно и подремала на околице деревни до рассвета.
К полудню она возвратилась домой и привела с собой за руку большого мальчика, Алексея Гвоздарева.
Через месяц или немногим более, уже в начале лета, как только стемнело, в окошко Евдокии Гавриловны постучал прохожий человек. Огня хозяйка еще не зажигала, в избе было сумеречно, и хозяйке было некогда обернуться к окошку: она мыла над тазом голову мальчика и сейчас смывала мыльную пену с волос Алексея и с его лица.
Прохожий больше и не постучал. Он прильнул к оконному стеклу и всматривался внутрь сумеречной избы; он увидел, что делает Евдокия Гавриловна, он увидел, как под ее руками проясняется бледное, прекрасное лицо его сына.
Гвоздарев давно хотел счастья, и вот теперь он был счастливым, и счастье его оказалось посильным житейским делом. Всего десять шагов да открытая дверь служили ему помехой к счастью, и он побоялся их пройти. Он сел на завалинку и закурил; пусть и для радости будет отсрочка, так оно для человека надежней.
