Текст книги "Мальчишка в доме"

Автор книги: Андрей Печенежский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Печенежский Андрей
Мальчишка в доме

Андрей ПЕЧЕНЕЖСКИЙ

МАЛЬЧИШКА В ДОМЕ

7. Просите, и дано будет вам; ищите, и

найдете; стучите, и отворят вам;

25. И пошел дождь, и разлились реки, и

подули ветры, и устремились на дом тот; и он

не упал, потому что основан был на камне.

От Матфея. Святое благовествование. Гл.7.

Теперь я должен уйти, и за дверью меня ждет уныние.

Отец ничего не говорил об этом, и никто, никто не говорил, и я не знаю, отчего это стало для меня так важно – покинуть Дом, но сколько бы я ни думал об этом, сколько бы ни отстранял решительную минуту, а все равно мне нужно будет уйти.

Быть может, я уйду сегодня вечером или сейчас; или пробуду в Доме еще ночь, уверенный в том, что и этот срок ничего не изменит, и потом открою дверь и уйду без оглядки; и Дом исчезнет, растворится в потоках Серого ливня.

И что будет после ухода, я тоже не знаю; и вероятно, что мне уже никогда не выпадет приблудиться к дому снова, даже если я очень этого захочу.

Но я должен уйти, и я уйду, пусть это глупо и страшно.

Вот только вспомню еще раз, еще разочек – и еще раз погуляю по его комнатам, послушаю скрип его половиц; лишь один единственный раз...

Тот замечательный день; в тот день мы поднялись на холм, и там я увидел деревья.

Похоже, это был настоящий лес.

Сперва неясные, угрожающе разлапистые силуэты вдруг начали проступать из поредевшей дождливой мороси; мы приблизились, и это действительно были деревья.

– Добро, – сказал отец. – Здесь мы отдохнем.

– Только ты не оставляй меня, – попросил я.

– Ладно, сынок...

В это время небо опять прорвало: Серый ливень столбами зашатался по лесу, в отдалении ударил гром.

Мы присели к стволу безлистого дерева; водяные столбы, наступая, гнули и трясли деревья, и ветви, каким бы густым ни казалось их сплетенье, были плохой защитой от Серого ливня.

Когда мы подсели к дереву, там уже был один человек; он скрючился, колени поджал до самого лица, покрытого капюшоном, и был совершенно неподвижен; он не мешал нам, и мы не мешали ему.

– Славный лесочек, – сказал отец, чуть приподняв край своего капюшона.

– Почему мы не можем здесь остаться? – спросил я.

– Ты хочешь здесь остаться?

Отец глядел на меня, и я видел, как по его черной густой бороде струилась вода; я ничего не ответил, потому что очень трудно выразить словами, чего ты хотел бы по-настоящему, когда усталость вытянула из тебя все силы.

Так мы оба примолкли, сидели и слушали хлесткую поступь Серого ливня.

– Только ты не уходи никуда, – сказал я, сдерживая слезы.

– Ты же все понимаешь...

Теперь он смотрел куда-то вглубь леса, а там все те же размытые Серым ливнем пятна деревьев словно играли в прятки – то проявлялись на миг, то вновь пропадали, и не было в этой игре ничего необычного; не знаю, почему он так долго смотрел на лес, хотя это и был настоящий лес, где можно передохнуть в пути и где всегда чувствуешь себя лучше, чем где бы то ни было.

– Я скоро вернусь, а ты постарайся уснуть, – сказал отец, поправляя свой капюшон. – Я буду считать деревья от этого места. В хорошем лесу бывают хорошие лагеря. Я буду считать от этого дерева, а ты не бойся и постарайся уснуть...

Он встал, а я тотчас закрыл глаза и колени поджал повыше – наподобие того человека, который облюбовал это дерево первым; похожанин не шевелился по-прежнему, но я услышал его приглушенное бормотание, как только отец зашагал прочь по опушке; должно быть, он спал и жаловался на что-то во сне...

Тогда мы были, как все похожане: отец носил огромный серебристый плащ, укрывавший его почти до самой земли; у меня был плащ поменьше и тоже серебристый; мы кутались в наши серебристые плащи днем и ночью.

В пути похожане редко собирались вместе, еще реже видели они лица друг друга; капюшоны плащей вечно бывали надвинуты, и люди передвигались, сосредоточенно поглядывая под ноги, на твердь земную – на то, что принято было так называть.

Земная твердь; она раскисала и уносилась потоками воды в болотистые низины; она то липко захватывала, то лежала ускользающей слизью, и она не умела подолгу хранить наши следы; мне часто казалось, что нескончаемый поход, в который мы вовлечены по прихоти таинственного замысла, является как бы частью этих беспрестанных перемещений – того, что называется твердью, воздухом и водой; Серый ливень трудился давным-давно и все не иссякал; он тщательно разжижал, сминал и размазывал, больше ни о чем не заботясь; и другой земли я не знаю.

Мы останавливались в лесах и спали, обседая стволы деревьев; если к чему-нибудь прислоняешься, почти всегда возникает ощущение уюта.

Однажды я видел в лесу костер, но к нему было не протиснуться; помню трепыхание красного огонька – будто затухающее, вот-вот останется лишь дымный пепел; серебристые плащи безмолвно заслоняли это маленькое чудо; мне и сейчас невозможно понять, из чего тот костерок был сложен – неужели грязь и мокрая кора способны гореть? И от чего они могли быть зажжены?

Обычно, когда нам случалось набрести на скопление похожан, отец оставлял меня, бывало, что и надолго; он говорил: "Здесь должна быть какая-то работа" – и раньше я спрашивал, что такое работа, и предлагал пойти с ним; я думал, что смог бы делать все то, что принужден был делать он; отец только посмеивался: "Ты обожди, сынок, еще успеешь, это никуда от тебя не денется, ты обожди пока..."; и я ожидал терпеливо, и тогда он приносил что-нибудь съедобное; он говорил: "Ешь, это хлеб" – и я с жадностью поглощал глинистую массу, пахнущую костерным дымом; или он говорил: "Ешь, тебе надо подкрепиться, это вкусно, вот попробуй" – и я послушно жевал какие-то листья и корешки, и это действительно было вкусно; сам отец тут же засыпал, и водопад Серого ливня грохотал, грохотал по нашим плащам, отпугивая сны...

Вернулся он незаметно; просто я открыл глаза, а он уже был рядом, сидел, сутулясь, и мелкая дрожь пробегала по складкам его плаща – то ли от тяжести водяного сева, то ли оттого, что отец здорово озяб.

Он умел чувствовать мой взгляд, и спросил, не поворачиваясь:

– Проголодался?

– Ничуть, – возразил я, удивляясь правдивости слова.

– Знаешь, я ничего не нашел, – с усилием в голосе сообщил он. – Такой славный лес, и ни души...

– Но я правда не голоден!

Он не поверил мне, но он не мог ничего поделать.

– Я решил было пойти дальше и побоялся заблудиться, – сказал он. Если ты отдохнул хоть немного...

Он повернулся ко мне и потеребил рукав моего плаща; быстро темнело; его лицо теперь почти не выделялось из теневого провала под капюшоном.

– Как дела, сынок? – спросил он все еще виноватым голосом.

– Пойдем, – я махнул рукой, указывая направление; в сущности, нам было безразлично, куда идти; но не успели мы сделать и по пять шагов, как мягкое, коротко оборвавшееся движение заставило нас оглянуться похожанин, мирно соседствовавший с нами под деревом, лежал, неудобно запрокинув голову; холодные розги Серого ливня хлестали его открывшееся лицо, и что-то жуткое до тошноты было в этом его положении.

– Человек умер, – сказал отец, а я испугался и заплакал; мы не знали даже: тот человек – он был мужчина или женщина, а всякое возвращение, всякую скорбь по умершим Серый ливень держал для похожан под запретом.

И так мы снова были в пути, неизвестно от чего спасаясь, неизвестно какую награду надеясь получить впереди; и так мы снова шли по этой земле, истязаемой Серым ливнем; и уже была ночь, и мы очень скоро отбились от нашего замечательного леса; я безутешно жалел об этом, но молчал, и только сейчас в полной мере начинаю сознавать всю тщетность моих сожалений тогда и ту предательскую видимость, которая их возбуждала – ведь если бы мы в тот день остались на опушке леса... я спрашиваю: кто скажет, что было бы лучше в тот день? – и нет никого, кто бы дал мне ответ... и так мы скоро потеряли свой лес, а Серый ливень косил и косил нам навстречу, и отец то и дело придерживал меня за плечо; я двигал ногами, как заведенный, стараясь не оскользнуться; я ничего не видел перед собой и знал, что впереди ничего-то и нет, кроме черного ночного вещества, нанизанного на длинные спицы ливня, и отец сам изменял направление похода, проводя меня мимо закраин кипящих под ливнем болот и озер, и единственное, что нам было очень необходимо тогда – это поскорей, буквально ощупью отыскать хоть какую-никакую возвышенность; и меня уже настигла минута отчаянья, как вдруг отец остановился, и я услышал его охрипший до неузнаваемости голос.

– Постой, сынок...

Так в ночи мы наткнулись на то, что отец назвал Домом...

– Это дом, – сказал он, а я же ничего, ничего не знал об этом...

– Это дом, запомни, – сказал он, и я запомнил слово...

– Господи, ведь это – дом... – сказал он, и мы прикоснулись к промокшей, сложенной из толстых деревянных обрезков стене. – Господи, где-то будет дверь, и мы войдем...

– И мы войдем... – повторил я, скользя ладонями по гладким неровностям стены; это дом, лихорадочно билось в сознании, – вот стена это и есть дом, и где-то будет дверь, и мы войдем...

И мы вошли.

Ничего подобного я в жизни не видывал; и многие слова я услышал тогда впервые, и значение этих слов не крылось за непроглядными завесами Серого ливня, а было тут же, при нас – оно стелилось расчетливо ровной поклажей половиц, поскрипывало и самим ногам придавало неведомую ранее упругость; оно легко открылось одной дверью, второй и третьей, и тем, что было за каждой из них; замыкалось стенами комнат – сухими, в надежном соединении составленных коробами, изгибалось чудным изваянием камина и было очерчено застекленными провалами окон; и оно же лестничным переходом манило выше, где был внутренний балкон и были новые двери; и здесь совершенно не было Серого ливня и даже болотного запаха его; я просто не знаю, как объяснить все это...

– Снимай свой плащ, – сказал отец.

– Это ты сделал светло?

– Это свечи, сынок.

– Свечи... Но это ты сделал так, чтобы они горели?

Он кивнул как-то странно, будто лишь для того, чтобы я не удивился.

– А как тебе удалось это?

– Я потом покажу...

– Покажи сейчас!

– Сейчас надо спать, сынок.

Впервые я спал без плаща; мне снился Дом, и он уже не казался порождением невероятного фокуса, а было так, словно я знал о Доме всегда, и просто мы с отцом однажды вышли погулять, а начался дождь, мы заблудились и долго не могли вернуться, но не могли мы и вовсе потеряться в лабиринтах Серого ливня, рано или поздно – мы все равно вошли бы в эту дверь, и вот мы здесь; нет, порождением странного фокуса Дом никогда и не был, но этому фокусу принадлежал Серый ливень, больная, потопающая земля и человек, умерший в тот день в двух шагах от меня; снилось, что и остальные похожане бредут в поисках Дома, и они находят его, потому что его нельзя не найти, раз уж он существует в глухих закоулках Серого ливня; и среди ночи я просыпался от смутного беспокойства – но мы по-прежнему были в Доме, лежали, вытянувшись перед камином, и нам было тепло, и отец улыбался во сне, и ничего другого уже давным-давно не хотелось...

Утром я долго рассматривал отца, а он взял меня за руку и повел в одну из комнат.

– Это зеркало, – сказал он, и я захохотал, увидев себя.

Потом он повел меня в комнату, где на столе было много хлеба и зелени; впервые после еды я ощутил жажду.

– Это вино, – сказал отец. – Много не пей...

– Почему свечи не горят? – спросил я.

– Сейчас это не нужно, зачем тебе?

– А хорошо, когда они горят, правда?

Отец улыбнулся, и мне было весело и светло – даже при потухших свечах; мы бродили по Дому, и я не умел сосчитать всех комнат, сколько их было здесь; мы прикасались к различным вещам, и отец рассказывал о них, и тогда же я спросил, где моя мать.

– Я потерял ее, – ответил он и отвернулся к окну.

– Она умерла?

– Я потерял ее... это часто бывает, она потеряла меня, а я потерял ее...

– Но ты всегда придерживал меня за плечо, и я не потерялся.

– Все время держать человека за плечо невозможно. А Серый ливень способен разорвать самые крепкие объятия...

– Теперь мы были бы втроем... – сказал я.

– Да, сынок.

Мне стало грустно, подумалось почему-то о дыре, которую вчера мы обнаружили в потолке над входной дверью; капель мелко отстукивала по полу, напоминая обо всем, что оставалось за окнами Дома.

– Если здесь прикрыть чем-нибудь, вода перестанет литься, – предложил я.

– Не надо ничего прикрывать, само собой затянется...

Тогда я решил, что отец шутит, – вспомнив мою мать, он здорово затосковал, и сейчас старался вернуть настроение; а он оказался прав через несколько дней дыра в потолке исчезла, и это обстоятельство почему-то не удивило меня; дыра затянулась сама собой, и сами собой загорались по вечерам свечи; они горели, не сгорая, как и поленья в камине; и на столе в небольшой соседней комнатушке не убывало хлеба и зелени...

– Откуда ты все знаешь?

– Что, сынок?

– Ну, про лестницу, про зеркало, про Дом...

– Теперь и ты знаешь об этом, верно?

А Серый ливень бесновался за окнами, но ему было не достать нас, и я был уверен в том, что иного счастья не дано человеку...

В последние дни отец не отходил от окна, словно готовился встретить кого-то; вероятно, что в нем сработало предчувствие, но меня это не коснулось до самой роковой минуты – для себя я решил, что он ожидает мать; именно ее, ведь в этом доме нет ничего невозможного, нужно только дождаться; но когда я не вытерпел сомнений и тоже стал у окна, отец лишь пожал плечами.

– Вряд ли это будет она, сынок... но кто-то же должен присоединиться к нам! – он говорил так, точно разгадывал мой первый сон о Доме: множество похожан, они бредут, кутаясь в серебристые плащи, и вдруг промелькнет вдалеке огонек, раз и другой, и его заметят... и этот "кто-то" пришел к нам очень скоро, и сейчас я говорю: будь он проклят! – и слезы наворачиваются на глаза, и я чувствую приступ такой же отчаянной беспомощности, какая охватила меня в тот вечер: мы успели поужинать, – да, мы еще успели поужинать вместе, и вместе же вернулись в комнату, где был камин; и там увидели человека в серебристом плаще.

Капюшон был отброшен на спину; волосы на голове слиплись и мешали ему смотреть; он стоял, широко расставив ноги, а с плаща его струился на пол крошечный Серый ливень.

– Приветствую тебя, человек, – сказал отец.

– Это твое? – просипел гость; и я увидел, как отец изменился в лице.

– Это Дом, – сказал он.

– Это твое... – с болезненным выдохом повторил похожанин.

– Это Дом, – сказал отец. – Если захочешь...

В это время полы серебристого плаща чуть раздвинулись, похожанин медленно приподымал руки; мне и сейчас страшно вспомнить, как судорожно шевелились пальцы его рук – словно захватывали что-то, захватывали навсегда...

– Это твое... – твердил похожанин; невидяще он продолжал наблюдать за отцом; и тогда отец повернулся ко мне.

– Вот что, сынок... всякое бывает. Где мой плащ?

– Зачем тебе плащ? – спросил я.

– Где мой плащ?! – неожиданно отец закричал; до этой минуты ничего подобного я от него не слышал.

Наших плащей не оказалось.

– Это твое... твое... – сипел похожанин, все яростней цепляясь руками за воздух.

– Ладно, – сказал мне отец. – Я так, ты подожди... я скоро вернусь.

И оба они из Дома вошли в Серый ливень; и ни один из них не вернулся...

...Отец ничего не говорил о том, что мне делать, если я когда-нибудь останусь без него; я ждал столько дней и ночей, сколько их вынесло мое ожидание; я ждал отца и мать; и ждал кого-то другого, и теперь я должен уйти.

Я открою дверь и уйду без оглядки; и Дом исчезнет, растворится в потоках Серого ливня.

Я слушаю мирный скрип его половиц, пытаюсь угадать предназначение многих вещей в Доме и не знаю даже, как они называются; отец не успел рассказать всего, а я не успел спросить – когда бывает семицветная дуга в полнеба? какой величины тот огненный шар, от которого свет и тепло во всем мире? и есть ли он еще, не угас ли на дне Серого ливня? и можно ли самому выстроить Дом и наполнить его чудесами? – надеясь, что потом мне скажут, и я узнаю – когда найду в пути человека...

Я должен уйти, и я уйду, пусть это глупо и страшно.

Вот только вспомню еще раз, еще разочек – и еще погуляю по его комнатам, послушаю скрип его половиц; лишь один единственный раз...