Текст книги "Семи смертям не бывать"

Автор книги: Андрей Кучкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 8 страниц)

– Хорошо. Пойдем!

Конвоиры ввели Чиркова в кабинет к Семенову. Комбриг порывисто поднялся навстречу, приказал конвоирам выйти. Обернувшись к Чиркову, укоризненно покачал головой:

– Нарубил ты дров, товарищ Чирков.

– Говори яснее, я не понимаю! – резко потребовал Чирков.

– Нет, сперва ты говори. Расскажи, как дело было. Ты понимаешь, что ты натворил?

– Выполнил твой приказ.

– Не юли. Не пытайся скинуть с больной головы на здоровую.

В первую секунду Данилка даже опещил. Ударила кровь в голову, застучала молоточком в висках.

– Так вот ты какой, товарищ Семенов…

Комбриг пристально посмотрел на Данилку, начал что-то говорить, но запнулся. Сел на табурет, закурил, устало сказал:

– Ладно. Садись. Рассказывай. Выкладывай все, как на духу. Не ври.

Трудно сказать, был ли искренен комбриг в своих нападках на Чиркова в эти первые минуты их встречи или только прощупывал его, предвидя возможный поворот событий.

Он молча слушал, пока Данилка подробно рассказывал обо всем, что произошло: как въехали в лес, как арестованные попытались бежать, как охрана вынуждена была пустить в ход оружие и семнадцать трупов остались лежать в снегу.

– Да, заварил ты кашу, – выдавил наконец из себя Семенов. Он встал, прошелся по комнате. – Ты знаешь, что говорят в ревкоме?

– Что? – встрепенулся Данилка.

– Говорят, что ты сам, без всякого повода, расстрелял людей.

Так вот в чем дело! Теперь все становилось ясно. Данилка знал, что в ревкоме есть люди, еще недавно боровшиеся на стороне восставших. Их ввели в ревком для того, чтобы успокоить страсти, гарантировать безопасность разоружившимся бандитам. Не удивительно, что они клевещут на него. Но как мог комбриг, его товарищ, поверить им!

– Я знаю, кто говорит в ревкоме. Ты тоже знаешь этих людей…

– Знаю. Да не в этом дело… Очень жаль, Чирков, но я вынужден арестовать тебя.

Данилка вскочил возбужденный, красный:

– Этого я тебе, комбриг, никогда не забуду. Пошел на поводу у контры, поверил сволочам…

– Молчать! – возвысил голос Семенов. – Ты что – угрожаешь?

Вызвав конвой, жестко бросил:

– Арестованного увести!

Положение создалось действительно трудное. Слух, пущенный в Темясово, быстро пополз по деревням всей округи. «Расстреляли людей без суда, – говорили шептуны, переходя от одного к другому. – Вот как большевики держат слово. Смотрите, завтра и с нами то же будет». Участники мятежа, разоруженные и отпущенные на свободу, настороженно вслушивались в провокационную болтовню.

Возбуждение росло, волнами докатываясь до ревкома. А там были люди, жадно ловящие всякую возможность обострить обстановку, а заодно и отомстить Чиркову – еще свежи были у них воспоминания о Баймаке, при взятии которого он отличился.

Валидовцы, пробравшиеся в ревком, рассылали своих агентов в деревни и села. «Расскажите людям, кто истинный защитник их интересов, – наказывали они. – Пусть готовятся и ждут сигнала. Будем бороться с большевиками до конца». В ревкоме они требовали крови Чиркова.

– Надо расстрелять Чиркова, чтобы успокоить массы.

Особенно упорно уговаривали они Семенова:

– Если не накажешь Чиркова, ни за что поручиться не можем. Смотри, как бы не началось все сначала.

Угрозы и резкие обвинения обрушились и на голову Семенова: зачем без ведома ревкома отправил арестованных в Стерлитамак?

Семенов ссылался на чрезвычайные полномочия, но это только подогревало страсти. Комбрига, удачно руководившего боевыми операциями против повстанцев, ненавидели не меньше Чиркова. От него настойчиво добивались, чтобы он отдал под суд товарища. Расчет был ясен: этот поступок подорвал бы авторитет Семенова и Советской власти в массах.

«Вы дали слово никого не карать за участие в восстании, а сами расстреляли семнадцать человек! – говорили ему. – Где гарантия, что завтра мы не услышим о новых жертвах?» – «Но ведь их бы и пальцем не тронули, если б они не попытались бежать. Нельзя этого забывать, товарищи! Не виноват Чирков! Каждый из вас на его месте вынужден был бы поступить так же», – защищался Семенов. «Пойди теперь докажи, что не виноват, когда все только и говорят, что Чирков саблями порубил арестованных». – «Кто это говорит – повстанцы, бандиты?» – «Да хоть бы и повстанцы. Ты смотри в корень, Семенов. Некогда теперь дискуссии разводить. Мы тут разговариваем, а там сабли точат…»

Три дня заседал ревком. Много было высказано резких слов, угроз и проклятий. «Пусть одна голова погибнет, хоть и лучшая, чем сотни, а то и тысячи в братоубийственной войне», – говорили враги, пробравшиеся в ревком. Они не жалели слов, чтобы добиться своего, пускались на всякого рода хитрости, взывали к революционной совести и сознательности. Их фальшивые доводы начинали казаться кое-кому убедительными. Только что утихомирившийся район, казалось, снова может вспыхнуть пожаром гражданской войны. Этой угрозой шантажировали, и наименее стойкие начинали поддаваться.

«Мы не мещане, а революционеры, – рассуждали они. – Мы должны исходить из расчета. Что выгоднее для революции? Пожертвовать одной головой и добиться мира с повстанцами, возвратить их в общую советскую семью или же спасти эту голову, но потерять сотни других?» – «Мы воюем с врагами, а не со своими!»– возражал Семенов. «Ну да, с врагами, – отвечали ему. – Но иногда, чтобы победить врага, нужно пожертвовать своим».

Пока ревком заседал, контрреволюционная пропаганда все шире распространялась среди башкир. Слухи, один фантастичнее другого, ползли по деревням. «Все башкирские земли будут отобраны и переданы русским, башкир выселят из Башкирии в Туркестан». Кто-то усердно распространял эту ложь.

Ревком, занятый спорами, никак не боролся с провокационными слухами. Не была противопоставлена этой лжи встречная волна разъяснений и агитации. Повстанцы все громче и громче начинали бряцать оружием.

– Медлить нельзя, – говорил комбригу Сагитов. – Видишь, что происходит? Надо принимать решение.

Говоря это, Сагитов охотно соглашался, что Чирков не виновен и поступил так, как должно.

– Бывают моменты в революции, когда требуются жертвы для пользы самой же революции, – ораторствовал он.

Сагитов хорошо знал, что эта аргументация лишь затрудняет принятие решения. Как отправить на смерть товарища, если знаешь, что он не виновен! И все-таки слабые поддавались уговорам Сагитова. В ревкоме продолжались споры. А это и было на руку валидовцам.

Вести, одна тревожнее другой, приходили из дальних и ближних деревень. И каждая из них усиливала тревогу, расшатывала уверенность Семенова.

«Того и гляди, все усилия последних месяцев пойдут прахом. Снова война, снова кровь. Что же делать? Как избежать кровопролития? Неужели пойти на сделку с совестью, отдать Чиркова? Неужели прав Сагитов и этого требуют интересы революции? Но разве можно верить в искренность Сагитова?»

И еще: что скажут товарищи из обкома партии в Стерлитамаке, если он, Семенов, заслуженный комбриг, не справится с порученным ему делом и снова вспыхнет мятеж?

Семенов не был трусом, водил свою бригаду в лихие атаки, не боялся смерти. Но подвигами своими он любил прихвастнуть. Резкий, а часто и грубый с подчиненными, он рисовался своей удалью и считал, что за заслуги ему должны прощать все. В штаб и в обком он писал обширные докладные о своих успехах и без должной скромности приписывал главную роль в победах бригады себе. Он надеялся, что эти докладные будут способствовать продвижению по службе.

Отсутствие скромности часто толкало его на необдуманные поступки. Вот и сейчас – вместо того чтобы посоветоваться с товарищами из Стерлитамака, Семенов решил «не выносить сор из избы».

Чем больше накалялись страсти в Темясово, тем мрачнее становился комбриг. Один неосторожный шаг – и опять мятеж, польется кровь, погибнет его репутация удачливого командира.

«Нет, надо взять себя в руки, надо действовать», – внушает себе Семенов. Перед его глазами стоит кряжистая фигура властолюбивого и речистого Сагитова. Этот примазавшийся националист знает, чего хочет. Окажись он прав сейчас в деле с Чирковым, того и гляди, еще придется Семенову где-нибудь ходить под его началом.

Эти мысли и сомнения целиком захватывают комбрига. Он уже не в состоянии трезво оценить обстановку.

Бессонной ночью Семенов вспоминает недавние споры по поводу Брестского мира. Эсеры упрекали его, что, выступая за мир с немцами, он невольно протягивает руку тем, кто хочет погубить революцию. А партия тогда сознательно шла на жертвы, покупая передышку, спасая тяжелой ценой революцию. Не всегда победишь наскоком. Тактика должна быть гибкой.

Из этих правильных мыслей рождается неожиданный вывод, успокаивающий бунтующую совесть комбрига. Он ищет и находит в них оправдание для своего созревающего уже решения. «Нет, правы ревкомовцы: приходится лавировать и идти на жертвы, – решает он. – Не сегодня-завтра начнется заваруха, и тогда, наверное, не только Чиркову не сносить головы, но заодно и всем нам. Можно ли допустить до этого? И так слишком много времени потеряно. Чирков сознательный коммунист, проверенный товарищ. Он поймет.

Комбриг внезапно решает: попробую объясниться с ним начистоту.

За столом на табуретках сидят двое. Один – молодой, гибкий – напряженно выпрямился, уставился гневным взглядом в сидящего напротив. А тот привалился крупным телом к столу, склонил свою большую голову.

Комбриг курит, глубоко затягиваясь дымом. На столе горкой лежат окурки. Разговор идет уже не первый час.

Обычно напористый в споре, не слушающий возражений собеседника, Семенов сейчас сдерживает себя, старается говорить тихо. Странная мысль пришла в голову комбригу: уговорить Чиркова добровольно согласиться на расстрел. Начал он издалека, с рассказа о том, что в Баймаке снова появились банды мятежников. Отсюда и плетет он паутину своих доводов. Он знает, чем можно пронять Чиркова, и не торопясь подыскивает слова.

Но чем больше он говорит, тем яростнее возражает ему Данилка. Приходится снова и снова повторять самые убедительные слова.

– Мы оба с тобой коммунисты, – говорит Семенов. – Оба не раз рисковали головой ради общего дела.

– Если потребуется, я и сейчас жизни не пожалею.

– Знаю. Вот поэтому и хочу, чтобы ты понял меня. Выхода нет. Это неизбежность…

– Не тяни! – перебивает его Чирков. – Это я уже слышал. Я требую, чтобы дело было передано в высшую инстанцию!

– Ты как считаешь: пока будет разбираться высшая инстанция, бандиты обождут? Каждую минуту может вспыхнуть мятеж. И все из-за тебя.

– Зря стараешься, комбриг. Хочешь, чтобы погладили тебя по головке, облегчили душу? На сознательность бьешь? Думаешь, что Чирков сам подпишет себе приговор? Нет, не жди, не дождешься. Только помяни мое слово: за все еще ответишь, Чиркова тебе не простят.

Семенов побледнел, встал. Разговор окончен.

Поздним вечером, после того как Чиркова увели, в избу к Семенову постучали. Вошел начальник боевого участка Мельников, возбужденный, взволнованный. Семенов еще не спал, снова и снова припоминая свой разговор с Чирковым. Он обрадовался приходу товарища: было перед кем излить душу. Но Мельников первый начал разговор: – Неладное мы затеваем, комбриг. Семенов выжидательно уставился на Мельникова. Он знал, что Мельников говорит мало, предпочитает молчать, но если уж говорит, то слов на ветер не бросает. Мельников любил не торопясь, обстоятельно все обдумать, прежде чем высказать свое мнение. Но, высказав, уже твердо стоял на своем.

На заседании ревкома Мельников не присутствовал и о сути споров, разгоревшихся там, узнал со стороны. Поначалу и он соглашался с обвинениями, предъявленными Чиркову. Но, зная, кто хочет его смерти, внутренне сопротивлялся требованиям этих людей.

– Если ты считаешь, что одна жертва успокоит мятежников, значит, не так уж велика опасность восстания. Значит, достаточно им почувствовать нашу твердость, и они отступят. Не раздуваем ли мы размеры опасности? Подумай, комбриг. Иногда достаточно протянуть палец, чтобы отхватили руку. Отдашь Чиркова – только масла в огонь подольешь. Надо обезвредить главарей, сеющих смуту, а не идти у них на поводу.

– Прямолинейно рассуждаешь, Мельников. Плохой ты политик. – Семенов овладел собой и покровительственно поглядывал на хмуро слушающего его начальника боевого участка. – Нужно любыми средствами избежать конфликта. Не найдем мы общего языка с крестьянами – революции конец. Дальнейшего напряжения войны мы не вынесем.

– Верно, нужно идти в союзе с крестьянами. Только не могу понять, при чем тут Чирков? Забили тебе мозги, комбриг. Я тебе вот что скажу. – Мельников встал, надел шапку. – Красивыми словами не оправдаешься. Ты по-простому, по-нашему посмотри. Зря губишь человека.

– Что ж ты предлагаешь – выпустить Чиркова на свободу?

– Зачем выпускать? Отправь в Стерлитамак, пусть там разберутся по справедливости и решат, что с ним делать.

– Постой, куда ты? – остановил Семенов уходящего Мельникова. Он чувствовал необходимость еще поговорить с ним, в чем-то оправдаться, что-то внушить ему. Но Мельников только махнул рукой.

– Упрямый. Знаю тебя. Чего словами играться? Все равно тебя не убедишь. Вот тебе мое последнее слово: отправь Чиркова в Стерлитамак!

Не один Мельников был возмущен готовящейся расправой. Весть о приговоре, вынесенном Чиркову, дошла до красноармейцев, до башкир из его отряда, приехавших из Баймака в Темясово вместе с ним. Все знали об аресте Чиркова. Но думали, что это недоразумение, не виновен же он ни в чем, выпустят. Но однажды утром в длинную башкирскую избу, где ночевали красноармейцы, ворвался боец чирковского отряда Диньмухамедов. Недобрая новость, принесенная им, подняла всех на ноги. Из избы на улицу вылилась возбужденная толпа. Кое-кто прихватил с собой оружие. Но революция уже научила этих людей организованным действиям.

– Делегацию послать! – выкрикнул кто-то громко. Десятки голосов подхватили:

– Делегацию!..

Пятеро бойцов отправились к Семенову. Ввалились в избу, где стоял штаб, разгоряченные, шумные и выплеснули в лицо комбригу всю одолевавшую их тревогу.

Семенов по-начальнически строго сказал:

– Говорите толком, чего хотите? И по одному, а не вместе!

Вперед выступил небольшого роста боец, отчеканил:

– Мы требуем освобождения Чиркова!

Сзади его поддержали:

– А то придем с пулеметами и освободим.

Высказав все, делегаты стали сдержаннее.

Семенов пропустил мимо ушей угрозы. В другом случае он мог бы и арестовать делегатов – комбриг был крут и суров. Но сейчас лучше было избежать осложнений. Ничем не выдавая своего волнения, – а приход делегатов сильно встревожил его – Семенов спросил:

– Кто сказал, что Чиркова хотят расстрелять?

Бойцы ответили хором:

– Все говорят. Слух идет.

– Передайте товарищам, что Чиркову не грозит никакая опасность. Слухи о его расстреле распространяют наши враги.

Это было сказано убедительно, веско. Делегаты облегченно вздохнули.

Чем руководствовался Семенов, делая это заявление? Потом он объяснял, что считал необходимым любой ценой успокоить бойцов.

В своем докладе в Башкирский обком партии Семенов впоследствии писал:

«Расстрел Чиркова должен был произвести удар по психологии масс… Толпа, видевшая долгое время кровь, опьяненная этой кровью, обезумевшая от пережитых ею событий, могла успокоиться, только увидев эту жертву. Других выходов из этого положения нет. При боевой обстановке я иначе поступить не мог, этого требовала и политическая, и военная обстановка.

Вместе с полевым штабом и товарищами Сагитовым и Мурзабулатовым я выехал из Темясово, поручив исполнение сего дела военкому Костылеву и комэску Лепину, указав им при этом, что Чиркова похоронить все же как коммуниста, отдав ему воинские почести».

Бывает так: сбился человек с верного пути, не нашел в себе сил выстоять в трудную минуту и начинает катиться под уклон. И трудно уже ему остановиться. Одна ошибка тянет за собой другую. В какую-то минуту просветления оглянется он вокруг и задумается: братцы, куда же я попал? Но хоть караул кричи, а сделанного не воротишь. Недаром в народе говорят: коготок увяз, всей птичке пропасть.

Не устояв перед напором валидовцев, Семенов громоздил ошибку на ошибке. Недоставало политической зрелости и стойкости комбригу, изменил ему классовый пролетарский инстинкт. Стали как-то особенно заметны его недостатки – показная удаль, непомерная жажда славы, неспособность проанализировать обстановку. Не внял комбриг голосу Мельникова, обманул бойцов. И, чувствуя, что творится в Темясово неладное, попросту бежал.

Это бегство только подчеркивало и усугубляло вину комбрига.

Вызвав к себе перед отъездом военкома, Семенов поручил ему привести приговор в исполнение. Но Костылев отказался наотрез. Был вызван Лепин. Он тоже пробовал отказаться, но комбриг резко оборвал его, сказал, что если он не выполнит приказ, то будет как изменник и дезертир расстрелян вместе с Чирковым. Эта угроза подействовала. Лепин, всегда тушующийся перед грубым напором Семенова, согласился выполнить приказ.

В десять часов вечера Семенов с группой командиров и бойцов выехал из Темясово. Красноармейцы, видевшие, как отъезжал отряд, решили:

– Повезли Чиркова в Стерлитамак.

А Данилка в эту минуту мерил шагами свою маленькую комнатку. Тесно ему здесь, как в клетке.

Разве мог когда-нибудь подумать он, что ему придется сидеть под замком не в тюрьме врага, не в колчаковском бандитском застенке, а у своих. Выгляни в окно – у дверей избы стоит охрана: боец в фуражке с красной звездой. Данилка знает этого парня. Несколько дней назад они сидели на завалинке, из одного кисета доставали табак, не торопясь беседуя, сворачивали цигарки. Данилка отрывается от окна, снова меряет комнату из угла в угол.

Не дают покоя мысли. Как примириться с тем, что враги, с которыми он вчера боролся, сегодня решают его судьбу. Не о смерти думает Данилка в эти часы, а о том, как вырваться на свободу, вывести на чистую воду изменников, пробравшихся в ревком. Нет, не смерть страшна. Страшно уйти из жизни оклеветанным.

С чистой совестью может оглянуться Данилка на свою жизнь. Ничем не погрешил он против революции, против боевого братства чеверевцев. Нет, никогда не поверят ни Чеверев, ни Азин, ни товарищи из отряда клевете врага. Не поверят, а сомнение все же заронится. Он знает: враги постараются очернить его, чтобы оправдать свои гнусные действия. Кто вступится за него? Кто расскажет о том, как было, до кого дойдет правда об этих часах?

Нет, не смерть страшна. Страшно бесславие, которое падет на его голову.

В этих мыслях проходят часы. Мелькают перед Данилкой какие-то картины прошлой жизни, и над всем встает серьезное, печальное, каким было при расставании, лицо жены.

…На востоке приподнялось черное покрывало, чуть обнажив светлую полоску – предвестницу зари.

В избах темно. Кое-где вспыхивает догорающий огонек, зажженный на ночь, чтобы не выморозило избу. Спят башкиры-крестьяне, спят бойцы. Улица мертва.

Но вот послышались шаги. Хрустит под ногами снег. Идут двое. Один впереди, другой позади, в затылок первому. Оба спешат выбраться из деревни. Ныряют из переулка в переулок. Вышли за околицу и невольно замедлили шаги. Оба хотят отдалить приближающийся страшный момент.

Перед рассветом Лепин пришел за Чирковым. Данилка заглянул в глаза ему – все сразу понял. Молча оделся, сказал:

– Идем!

Молча прошли вдвоем деревню.

Хочется Лепину сказать что-то Данилке, но не находит слов. Разве слова нужны? Нужно было отказаться от черного дела, выплюнуть в лицо Семенову свой протест, выстоять перед его угрозами. Но не сумел – подмял его комбриг. Сколько раз пасовал Лепин перед чужой волей!

Нет, не зря остановил на нем свой выбор Семенов. Слабая душонка, трусливый, измятый жизнью человек.

Идут двое, каждый думая о своем.

Мелькнула у Данилки мысль о побеге, но показалась нелепой. Нет, невозможно это. От кого бежать? От товарищей? Но неужели сейчас – смерть! Тяжело погибать, чувствуя, что мог бы еще принести пользу революции. Но разве своей смертью он не помогает общему делу? Сознание этого на несколько минут как будто приносит удовлетворение. Да, раз так нужно, он готов умереть.

Пусть только узнают друзья, что он не опозорил свое имя, не предал их. Данилка говорит:

– Лепин! Узнай, где сейчас Чеверев, напиши ему всю правду. Пусть знает, как умер Чирков. С чистой совестью, как и жил. Еще напиши жене, Клаве…

Лепин глухо отзывается:

– Напишу…

Но снова бунтует сердце. Нет, нет, только врагам нужна его смерть! А революции нужна его жизнь.

Светлая полоса над горизонтом становится шире. Сейчас выглянет солнце, засверкает искристый, чистый снег. С каждым шагом все горше мысли, все острее боль.

– Лепин! – снова говорит Чирков. – Стреляй в голову, чтоб не мучиться. Не тяни.

Лепин молчит, Чирков медленно идет, упершись взглядом в светлеющий горизонт. Долго, бесконечно долго тянется время. Он оборачивается к Лепину, кричит:

– Да стреляй же наконец, трус! Не мучай меня!

Подняв наган дрожащей рукой, Лепин выстрелил. Секунду он стоял, глядя, как медленно падает на снег Чирков. Потом повернулся, кинулся в деревню. Добежав до штаба, без сознания свалился на пол.

Но не суждено было погибнуть Данилке и на этот раз. Только прошумела над ним смерть и снова прошла мимо.

Чудо? Да, похоже на чудо. Но впоследствии все объяснилось довольно просто. Нетвердой рукой поднимал наган Лепин, глаза застилали слезы жалости к товарищу. Как и просил Данилка, Лепин стрелял в голову. Пуля ударила у виска, повыше уха. Данилка упал, истекая кровью. Но был жив.

Днем потерявшего сознание Чиркова перевезли в деревенскую баню, положили на пол. Никто не заметил, что еще теплится жизнь в неподвижном теле. Как и предписал Семенов, его готовились похоронить с воинскими почестями.

Днем из Стерлитамака примчался курьер с пакетом для военкома Костылева. Вскрыв пакет, Костылев прочел приказ приостановить расстрел Чиркова. Узнав об угрожающей Чиркову расправе, обком партии поспешил вмешаться. Телефонная связь с Темясово была нарушена – письмо отправили с нарочным. А он опоздал. Прочитав письмо, Костылев пошел попрощаться с товарищем. Обнажив голову, переступил порог бани. Подошел к Чиркову, нагнулся над ним, стер с лица кровь.

В этот миг он заметил, будто дрогнули веки Чиркова. «Почудилось», – решил Костылев. И все же пригнулся ниже. Снова дрогнули веки. Неужели правда? Он приложил ухо к сердцу Чиркова и тут же опрометью бросился из бани. Ворвался в штаб с криком: «Чирков жив»!

Многим это казалось выдумкой, пока не доставили Данилку в больницу и врач не подтвердил: жив!

В больнице с Данилки долго не могли снять одежду. Все обледенело на нем. Пришлось сапоги и брюки разрезать ножом. Меховую шапку тоже снимали медленно. Она пропиталась кровью и будто приросла к волосам.

– Счастье его, что он был в этой шапке, – сказал врач. – Она спасла ему жизнь.

Пробив толстый мех, из которого была сделана шапка, пуля, обессиленная, застряла в голове.

Данилка лежал без сознания несколько дней. Сильный молодой организм отчаянно боролся со смертью. Вскоре Данилка начал поправляться.

В это время узнал Чирков, как много у него настоящих друзей. Он снова был в семье боевых товарищей, он ощущал тепло дружеского участия, и это придавало силы. Врачи не надеялись, что встанет Чирков с больничной койки. Но недаром, видно, говорили Данилке чеверевцы: служить тебе, брат, без износу, как медному котелку.

Весной Данилка вышел из больницы.

Казалось, в далекое прошлое отодвинуты события недавних дней. Жизнь неудержимо идет вперед. Не так уж много времени прошло с тех пор, как отгремела в этих краях война, – и вот уже только стреляные гильзы, которыми играют мальчишки, напоминают о ней.

Но так только кажется. Пусть, бросив винтовку, засевает мирный пахарь поле, в сердце его живет великое, грозное, незабываемое время, призвавшее его под ружье.

В Башкирии Данилка задержался недолго. Хотелось ему отыскать тех скорых на расправу ревкомовцев, тех притаившихся врагов, которые судили его, да уже и без него настигла их заслуженная кара. Не ушли националисты-валидовцы от суда народа.

Война кончилась, борьба завершилась полной победой.

Счастлив тот, кто, оглядываясь на прожитое в эти годы, мог, как и Данилка, сказать: «Нет, не посторонним наблюдателем прошел я по жизни. Есть в победе народа частица и моего труда».

Жена Чиркова – Клавдия Молина – вспоминает:

«После подавления восстания в 1921 году Чиркова отправили лечиться в Москву (он ведь дважды был под расстрелом). Я его сопровождала, и после продолжительного лечения мы остались в Москве. Здесь он работал в ВЧК. Но здоровье его было сильно подорвано во время войны, и работа в ВЧК, особенно в тот период (раскрытие эсеровских и других вражеских организаций), была ему не под силу. В 1923 году его перевели в Уфу».

Несколько лет работал Чирков в Уфе, затем уехал на родину, в Топорнино. Попробовал здесь обзавестись хозяйством, получил надел земли, но вскоре понял: это не для него. В ту пору Чирков писал: «Глупо я сделал, что обзавелся своим, хотя и плохим, но хозяйством и имел посев хлеба. В настоящее время решил окончательно покончить со всякой собственностью и передать посевную землю в общество крестьян».

Так он и сделал.

Все чаще тяжелая болезнь – последствие нескольких ранений заставляла лечиться Чиркова в больницах и санаториях. Не хотел сдаваться боевой разведчик, не сиделось ему без дела, надеялся снова вернуться в строй. Но этим надеждам не дано было осуществиться. В 1936 году Данила Евстигнеевич Чирков умер.