Текст книги "Бродяга"

Автор книги: Андрей Щупов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

Щупов Андрей
Бродяга

Андрей Щупов

Бродяга

"Дни-мальчишки,

Вы ушли, хорошие,

Мне оставили одни слова

И во сне я рыженькую лошадь

В губы мягкие расцеловал..."

Б. Корнилов

###Глава 1

Странный у него обитал квартирант. Ежеминутно плюющийся, тощий, злой, с двумя выпуклыми макушками. Евгений Захарович втайне его побаивался и оттого ни разу еще не скрестил с ним шпаги. Он понятия не имел, откуда берутся такие соседи, но предполагал, что очень издалека. Возможно, именно ЭТО главным образом и пугало. Гость издалека – все равно, что чужестранец, а чужестранец – производное от "чужого". Нехитрая этимология, наводящая на нехитрые мысли. Они жили вместе, но мечтали жить врозь. Вернее, Евгений Захарович мечтал наверняка, – о тайных желаниях жильца приходилось только догадываться. А, догадавшись, пугаться...

Евгений Захарович терпеливо зашагал, приближаясь к булькающим звукам. Что-то было не так, но сообразить – что именно, не получалось...

Через какое-то время он взглянул на буксующие по паркету ноги и по-настоящему растерялся. Он ничего не понимал; то ли перемещался под ним пол, то ли дверь соседа, расположенная на расстоянии вытянутой руки, ускользала в туманное злополучие вместе с окружающими ее обоями, вместе со всей комнатой. Чудилось в этом движении ЖУТКОВАТОЕ, от чего стоило держаться подальше, словно некто предупреждал его, намеренно удлинял путь. И все же после отчаянных усилий ему удалось ухватиться за дверную ручку, рвануть ее на себя.

В лицо пахнуло клубами прокисшего пара, и, поневоле зажмурившись, Евгений Захарович прикрыл рот ладонью. Жилец, обряженный в заношенную безразмерную майку, стоял над ржавым тазом, ожесточенно вытряхивая в воду пачку стирального порошка. Пачку эту он взял, конечно, с хозяйской полки, но, похоже, ничуть этим не смущался. Напротив, вытряхнув последнюю мучнистую щепоть, яростно заполоскал в воде. Вслух же нравоучительно похвалил:

– Милое дело – порошок! – колючие его глазки глянули на Евгения Захаровича с насмешливым одобрением. – Быстро, чисто, – душа радуется! Она ведь, голуба, вроде носков. Пачкотливая, зараза!

Черная пузырящаяся пена мазнула квартиранта в нос, и он немедленно слизнул ее невероятно длинным языком. Тут же сплюнул себе под ноги. Снова поелозив руками, вытащил на свет отшоркиваемое, молча полюбовался. С некоторым удивлением Евгений Захарович разглядел нечто блеклое, перелатанное, с ветхонькой бахромой. Поймав его взгляд, квартирант клыкасто улыбнулся.

– Твоя, думаешь, чище? Нет, голуба моя! Заблужденьице! Это только у младенчиков – розовое да шелковое. И то – до первых разумных мыслишек. А у нас – только с мылом и порошком!..

– Это вы потому так говорите, что у вас даже на лице шерсть. И еще лба нет, – Евгений Захарович подивился собственной мутной рассудительности.

– Что мне ее, сбривать, что-ли? – возмутился квартирант. – Шерсть-то?

Мокрой рукой он нежно поерошил личико.

– Не буду я ее сбривать – милую мою... Нашел дурака!

– Но ведь мешает!

– А тебе твоя прическа мешает?

Подумав, Евгений Захарович чистосердечно пожал плечами. Он не знал, что ответить, и не знал, как обыкновенно поступают в подобных случаях. Все-таки мохнатые лица – редкость, и не каждый день такие встретишь на улице. Возможно, сбривать шерсть действительно не следовало.

– Не знаю, – Евгений Захарович повторно пожал плечами. Смущенно поправил выбившуюся из-за пояса рубаху.

– А не знаешь, тогда топай отсюда! Советчик хренов!.. – Квартирант раздраженно возобновил стирку. Протертый до дыр серенький лоскуток замелькал в его волосатых пальцах с удвоенной быстротой.

Евгений Захарович отошел от двери и, посмотрев в сторону окна, увидел множество бегущих людей. Почти все они панически размахивали руками, словно сигнализируя далеким наблюдателям о приближающейся опасности. И тут же с ленивой монотонностью над городом завальсировала сирена – гигантский штопор, медленно, но верно ввинчивающийся в сознание людей. Подстегнутые накатывающей звуковой волной, человеческие фигурки ускорили свое броуновское коловращение.

– Чего стоишь? Полундра!..

Евгений Захарович едва успел отскочить от пронесшегося мимо квартиранта. С лоскутком в кулаке, в длинной, до колен, майке, тот вылетел в распахнутое окно и через мгновение смешался с бегущими.

В дверь громко забарабанили, с лестничной площадки прогудел взволнованный голос соседки:

– Евгений Захарович! Здесь вы?.. Выброс с мебельного! Говорят, смертельно! Может, взрыв будет, а может, нет, но на всякий случай всем велят в бомбоубежище. И вам тоже... Евгений Захарович, слышите?

– Как же, разбежался, – пробурчал Евгений Захарович. Но с покорностью натянул пиджак с галстуком, жужжащей бритвой завозил по ежово-колючим щекам. Он отнюдь не являлся дисциплинированным чинушей, однако вполне сознавал, что принадлежит обществу и права собственности на себя не оспаривал. Если общество всем кагалом начинало дружно маршировать в сторону юга, он шагал следом, не помышляя ни об одной из оставшихся трех сторон.

Уже нацепив запонки, Евгений Захарович вдруг оживленно хлопнул себя по лбу. Он неожиданно вспомнил, почему ему можно не спускаться в это чертово бомбоубежище. Нашлась замечательная причина – объективная и всепрощающая. Торопливо и радостно он выкрикнул в сторону дверей:

– Да ведь у меня сегодня приглашение! На именины. Так что с бомбоубежищем никак... Рад бы, но никак. Передайте там, если спросят. Мол, не могу, и все такое...

– Именины? – голос соседки подобрел. – Это другое дело. Поздравьте за меня молодоженов. Пожелайте чего-нибудь этакого... А я побежала.

– Да, конечно...

Он тут же хотел переспросить, каких молодоженов она имеет в виду, но опоздал. Шаги соседки уже грохотали этажом ниже. С неожиданной тревогой Евгений Захарович подумал, что у других гостей может не получиться так просто. Возможно, их даже слушать не будут, заберут в убежище силой – и все тут. Коли говорят – выброс и смертельно, значит, церемониться не будут. Как изрекал кто-то из классиков: к счастью следует вести за ухо, вывернув руки и лупцуя бамбуковой палкой. Евгений Захарович нахмурился. Или дубиной?.. Ну да, точно, осиновой дубиной! Впрочем, может, и палкой... А коли так, то и не выйдет ничего с именинами. Уцепят ногтями за мочки и разведут по бетонным казематам...

От волнения губы у него дрогнули. Неужто в самом деле ничего не получится?

Евгений Захарович машинально пересчитал сияющие на груди значки: комсомольский флажок, "Донор СССР", "Юный стрелок" и институтский массивный ромб. Навряд ли это можно было назвать наградами, но тем не менее для него в этом виделась некая степень защищенности. Сияющему и блистающему труднее вывернуть руки...

Подушечками пальцев он погладил глянцевые лики значков, и, возликовав от ласки, они засверкали в пару раз ярче. Спасибо, ребятки! За службу, за красоту! Евгений Захарович улыбнулся. Вот теперь вроде бы все на месте! Как однако здорово быть ухоженным и привлекательным – где-то, может, даже ощущать в себе признаки доброй харизмы! А что? Вот выдвинуть себя в депутаты и проверить обаяние в деле! Неужто не выберут? С такими-то блесткими значками!.. Только бы именины не отменили! С них станется! В депутаты-то выберут, а на именины не пустят... Одернув на себе пиджак, Евгений Захарович мысленно возроптал. Да нет же, чепуха какая! Ведь человек родился! Мало ли что там взорвалось! У них, может быть, еженедельно все к небесам взлетает, но день-то рождения не перенести!.. Он пошевелил тяжелый галстучный узел и удовлетворенно крякнул. Нет! Все решительная чепуха! В дни рождений ни взрывов, ни сирен не бывает. Два события в один день – это слишком, и там, наверху, это тоже, конечно, понимают.

Он вновь посмотрел в окно, и уличный, скребущий по стеклу вой послушно затих. Евгений Захарович торжествующе усмехнулся. Теперь он был абсолютно уверен, что именины получатся и что, стоит выйти из дома, как исчезнут беготня с паникой и все вернется в привычную колею. Совершенно успокоившись, он приблизился к зеркалу, но ничего не увидел. Мутное, похожее на илистую глубь пруда, шевельнулось в ответ на его движение, но из мрачноватой зеркальной тени так и не выбралось. Впрочем Евгения Захаровича это ничуть не взволновало. С внешним видом все обстояло, конечно, в порядке, и, еще раз одернув на себе пиджак, он покинул дом.

..Город изменился. Минувшая ночь превратила его в город лилипутов. Вольные и посвежевшие, улицы выманивали из подъездов первых утренних гуливеров, и первым из первых Евгений Захарович брел по пустынной аллее, по обратившемуся в серебро асфальту, скользя ладонями по карликовым кронам деревьев, улыбаясь банальнейшим пустякам. Близкое небо согревало, наполняло тихой радостью. Всасывая грудью сонные облака, он ощущал их внутри себя – теплые, живые, желеобразные. При этом сам Евгений Захарович начинал терять вес и, неуверенно покачиваясь, отрывался от земли. Тогда он выдувал их обратно подобно мыльным, заполненным туманом пузырям и двигался дальше, вороша шевелюрой их мягкие провисшие животы, оставляя за собой легкий колеблющийся смех. Он шел к ПРОХОДУ, зная, что это где-то совсем рядом, и вскоре в самом деле увидел ЕГО.

Жаркий прожекторный столб бил прямо из под земли, уходя в синеющий космос. Бабочки, птицы и стайки мошек влетали в этот фонтан света и пропадали. Они перемещались в былое – каждый в свое собственное...

Помешкав, Евгений Захарович собрался с духом и шагнул в световой луч. Горячий ветер коснулся лица, низкий гул осторожно сдавил уши. В ту же секунду ноги его провалились, словно треснул непрочный лед, и каменное дно ударило по пяткам. Совершив таким образом прыжок с одной незримой ступени на другую, он с радостным ожиданием захлопал глазами.

Конечно!.. Все вокруг должно было измениться. Он ждал этого и не спешил удивляться. Слепящая ртуть асфальта, хихикающие облака и карликовые деревья пропали. Покачиваясь, он стоял посреди мостовой, и прямо перед ним светились огни незашторенных окон невысокого двухэтажного дома... Подарок! Ведь у него был подарок! Он судорожно зашарил по костюму и не сразу обнаружил, что сжимает подарок – чугунную статуэтку Дон-Кихота в левой ладони. Под самым горлом подпрыгнуло и заметалось упругое сердце. Ведь это был ЕЕ день рождения! Не кто-нибудь, а ОНА кружилась сейчас в танце за окнами, смеялась и разговаривала с подругами. Почему же его, неприметного и нелепого, пригласили в это сказочное место? За что и с какой такой целью?..

Он вытер взмокшие ладони о штаны и неуверенно шагнул к дому. Лоб и щеки горели. Мысленным взором Евгений Захарович уже видел неуловимо-переменчивый облик именинницы, ее глаза, имеющие над ним особую власть, глаза, в которых его собственные – робкие и часто мигающие, никогда, казалось, не задерживались долее мига. Тем не менее она его ПРИГЛАСИЛА!

Воображать и видеть ЕЕ внутри себя было не так-то просто. Это граничило с крайними величинами перегрузки. Ибо сейчас он видел то, что не в состоянии были узреть десятки фотообъективов. Самые зоркие из них улавливали лишь по одному-единственному сомнительному мгновению, но в НЕЙ подобных мгновений заключалось неизмеримое множество...

Ноги Евгения Захаровича знакомо забуксовали. Из груди вырвался протяжный стон. Чего-то похожего он тоже, вероятно, ждал. Как-то сразу стало сумрачнее, а булыжник мостовой неожиданно превратился в пенные гребни волн. Ее дом -огромный старый корабль качнулся рядами огней, бесшумно заскользил в темноту. Евгений Захарович закричал. От горечи и обиды. Нырнув в вязкую волну, он поплыл за кораблем. Тело работало стремительно и мощно, ладони взрывали булыжник, отбрасывали далеко назад. И все-таки корабль плыл быстрее, Евгений Захарович отставал.

Внезапная волна ожившей колеблющейся скалой проявилась из мглы, осыпаясь каменным грохотом, накрыла бедолагу пловца с головой. Заперхав мучнистым крошевом, он в ярости ударил по воде и проснулся...

* * *

Протирая глаза, Евгений Захарович склонился над упавшим будильником.

Чем же он его? Неужели кулаком? Вот обалдуй!.. Подняв притихший механизм, он неловко помотал им над ухом. Часы неуверенно затикали. Они словно еще раздумывали, стоит ли работать после столь грубого обращения. Насупленное, недовольное тиканье... И все-таки они работали! Евгений Захарович облегченно взлохматил на голове волосы. Вот и ладненько! Зачем нам ссориться, уважаемые, если мир в общем и целом не так уж плох! Задобрив усатый механизм грубоватым похлопыванием, он поставил часы на место и приступил к скучному утреннему моциону: встряхиванию подушки и одея

ла, что означало у него заправку постели, умыванию с фырканьем и гримасами, завтраку без аппетита. Итоги, как обычно, были подведены перед всевидящим и давно откровенно презиравшим его трюмо. Евгений Захарович называл это стриптизом души. В три огромных ока зеркало лицезрело все его жалкие потуги на интеллигентность: клетчатый пиджак с жирным несмываемым пятном на правом лацкане, брюки с многочисленными складками в районе колен, лоснящуюся галстучную петлю. Угрюмо поработав над имиджем, Евгений Захарович поспешил отвернуться.

Неясное теплое воспоминание робко шевельнулось в груди. Что-то совсем недавнее – с удивительными огнями, с танцами, с ощущением праздника... На мгновение он застыл, словно рыбак, заметивший поклевку. Зажмурив глаза, попытался отгадать первопричину душевной сладости. Но этим только все испортил. Вмешательство разума дунуло сырым и промозглым, погасило нечаянную искру. Хмыкая и потирая липкие ладони, вернулось привычное ощущение пустоты.

* * *

У подъезда, на тоненькой однодосочной скамейке, расположился Толик, сосед по подъезду, лысоватый породистый гигант с вечно кислым лицом. Толик принадлежал к породе жаворонков и каждый день вставал ни свет ни заря, выбираясь на отполированную седалищами скамеечку посидеть и подумать. Гигантизмом в Толике было заражено все – от рук и ног до объемистого живота, складчатыми перекатами переходящего в грудь, в студенистое лицо. Круглая голова смотрела на мир по-восточному умудренными щелочками, набрякшие щеки тянули уголки пухлых губ книзу, порождая ту саму

ю страдальческую мину.

Как-то совершенно случайно Евгений Захарович открыл для себя, что Толик умеет улыбаться – улыбаться красиво, с оттенком застенчивости, удивительно по-детски. Словом, у соседа оказалась чудеснейшая из улыбок, но увы, появлялась она на свет чрезвычайно редко – можно сказать, лишь по случаю самых искренних праздников. Евгений Захарович уже и не помнил, как давно сделал это открытие, но с тех самых пор частенько со смущением сознавал, что необычная тайна к чему-то его обязывает. Во всяком случае та первая улыбка, по всей вероятности, и сблизила их. Они стали поч

ти друзьями, и все же иногда ни с того ни с сего могучий Толик начинал смотреть на Евгения Захаровича как-то пришибленно, становясь похожим на одинокую забитую дворнягу. Такие легко поджимают хвост, но столь же легко отзываются на первый дружелюбный свист. Все, что требовалось от Евгения Захаровича, это сложить губы трубочкой и призывно свистнуть. Толик тотчас откликался улыбкой. И, улыбаясь, он немедленно преображался в милейшего толстяка – в этакого Портоса без шпаги, бесконечно влюбленного в весь окружающий мир. Студенистое лицо его разглаживалось, на

щеках возникали обаятельные ямочки, а из глазных щелочек лучилось доверчивое тепло. Самое чудовищное заключалось в том, что, искренне любивший улыбаться, Толик практически не улыбался. Может быть, оттого, что никто из людей не догадывался об этом его таланте.

А в общем был Толик женат и с боязливостью избегал общепринятых пороков. Тем не менее чуть ли не ежемесячно он вынужден был менять место работы. Слишком уж медленно и обстоятельно брался он за всякое новое дело. У начальства попросту лопалось терпение, – на Толика начинали кричать, над Толиком начинали подтрунивать, над ним откровенно издевались. В конце концов несостоявшегося Портоса с треском увольняли, и Толик не пытался ни спорить, ни защищаться. Жизнь являлась для него переполненным транспортом, в котором всегда и всем он вынужден был только уступат

ь, и потому вся его дорога превращалась в терпеливое выслушивание чужих замечаний, в вечное пересаживание с места на место. В дни временных безработиц он просиживал на скамейке целыми днями, радушно следя за снующими людьми, любуясь воробьями или читая затрепанного до дыр Платонова – единственное, что имелось у него из книг, и единственное, от чего он получал мучительное удовольствие.

Евгений Захарович знал, что дома Толика пилит супруга – остроносая женщина с неестественно длинным станом и худыми ногами. Знал, что эта самая женщина регулярно изменяет своему исполину, даже подозревал с кем, хотя и чуточку сомневался. По-видимому, о чем-то таком догадывался и сам Толик, потому что уголки его губ временами опускались ниже обычного, а тусклые глазки окончательно скрывались в печальной амбразурной глубине.

Уже не раз под пасмурное настроение Евгений Захарович приглашал его к себе на бутылочку, и никогда еще Толик не отказывался. Он приходил точно в указанное время с нехитрой закуской в карманах и с молчаливым упрямством на протяжении всей вечеринки цедил из стакана жиденький чай. Толик боялся спиртного, как огня. Он объяснял, что если выпьет даже самую малость, то обязательно сотворит что-нибудь страшное. Евгений Захарович склонен был этому верить. При желании Толик в самом деле мог натворить бед. Он обладал чудовищной силой и с грустью рассказывал, как в молодости частенько носил свою остроносую жену на вытянутой ладони. Его и сейчас эксплуатировали все, кому не лень, и уже не однажды, возвращаясь с работы, Евгений Захарович наблюдал, как с сопением Толик заносит по лестницам мертвенно-бледные холодильники, скрипучие шкафы и телевизоры. В такие минуты Евгений Захарович приходил в крайнее раздражение, легко забывая, что и сам частенько прибегает к хозяйственным услугам Толика. Впрочем, если бы такие мысли и забрели ему в голову, он без стеснения оправдал бы себя особым положением "друга", ибо знакомые – это только знакомые, а друзья – это всегда друзья. И, стискивая кулаки, Евгений Захарович с негодованием бросался на людей, заставляя выплачивать Толику законный заработок грузчика, а самого Толика ставить чертовы шкафы, телевизоры и холодильники на землю до окончания финансовых переговоров. Подобные вмешательства в чужие дела Евгений Захарович также ставил себе в заслугу. Потому что по-прежнему сомневался, а был ли он в действительности другом Толика?.. Лишь на войне все ясно и двухцветно, мирное время все запутывает до крайности. Однако в минуты, когда на его глазах чужая утварь перекочевывала из грузовиков на верхние этажи, а сам он, ругаясь, отстаивал права доверчивого соседа, Евгений Захарович по-настоящему начинал верить, что да, был он Толику и другом и верным товарищем...

Проходя мимо скамейки, он обменялся с Толиком тусклым утренним приветствием и заторопился к далекой автобусной остановке. Он немного опаздывал и потому шел чуть быстрее обычного. Автобусное расписание въелось в него до секунд, до мгновений, и он абсолютно точно знал темп и меру необходимого шага, достаточную частоту дыхания, чтобы успеть на рейсовый автобус. Наверное, это нельзя было назвать собственной заслугой. Нечто работало помимо сознания, помимо зрения и слуха, словно где-то в глубине мозга включался безошибочный автомат, по ежедневной привычной программе влекущий Евгения Захаровича сначала к транспорту, а несколько позже – к вертушке проходной.

Чуть впереди молодой лошадкой выцокивала на каблучках Настасья. Она обитала на одном этаже с ним, одна в двухкомнатной квартире. Густо подкрашиваясь, по возможности соблюдая видимость фигуры, она терпеливо поджидала крутого перелома в судьбе, высматривая на горизонте некого принца, способного пойти на все – в том числе и на скромную свадебку, в которой именно ей, Настасье, пришлось бы сыграть главную роль. С планом коренного перелома у нее что-то не клеилось, и оттого год от года портился ее с самого начала далеко не ангельский характер. Во всем подъезде,

да и, пожалуй, во всем доме не нашлось бы уже жильца, с кем не скрестила бы она своей ядовитой словесной рапиры. Евгений Захарович справедливо числил ее в своих врагах, но сейчас, глядя на худенькие плечи соседки, на ее по-голубиному вздрагивающий затылок – по-детски маленький, прикрытый рыжеватой завивкой, он ощутил внезапную жалость. А долго ли ей еще цокать? Лет пять, ну десять... А там появятся сеточки морщин, поплывет талия, голосок станет злым и гнусавым...

Неожиданно для себя Евгений Захарович расчувствовался. В самом деле, за что?! Может быть, в детстве она была пай-девочкой, возможно, даже не ябедничала! Играла себе в песочнице, лепила какие-нибудь пирожные, укачивала плюшевых медвежат с куклами и знать не знала, что будущность обратится в паутину из дрожащих нервов. В кого, черт побери, превращаются дети?! За какую-такую вину?..

В хрипящий, взрыкивающий автобус они влетели вместе, сходу потеснив впереди стоящих. Евгений Захарович привычно поморщился. Автобусные минуты протекали среди локтей и колючих сеток, угловатых дипломатов и влажного чужого дыхания. Люди стояли, прижавшись друг к другу, обливаясь потом, шумно задыхаясь. Живые в братской могиле.

Недалеко от Евгения Захаровича, удивительно не вписываясь в окружающую атмосферу, коленями на сидении расположился ухоженный мальчик. Приклеившись носом к запотевшему стеклу он с удовольствием и нараспев повторял новое для себя слово: "Аликтравоз! Аликтравоз!.."

Сделав рывок, Евгений Захарович дотянулся до скользкого поручня и, успокоившись, выключил внутренний "автомат". Дремотное состояние окутало мозг, терпкая медовая струя полилась в голову. Автобус дергался и скрежетал. Это означало непрерывность движения. Глаза оставались открытыми, но внешний мир их уже не интересовал. Не задерживаясь в памяти, за стеклом проплывали улицы-братья, улицы-близнецы. Пыльные тополя сменялись акацией, витрины с пластырными ранами совершали стремительную рокировку с фигурной решеткой винных магазинчиков. В какой-то момент Ев

гению Захаровичу показалось, что едет он по чужой земле, по чужой планете. Он не знал этого города и, вероятно, не хотел знать вовсе. Колеса автобуса разматывались огромными барабанами, оставляя за собой конопатые ленты тротуаров, воздух задувал в многочисленные щели, не принося прохлады. Дымный и жаркий, воздух этот давно перестал быть газом, превратившись в гигантскую губку, впитавшую в себя копоть, влагу и людей с неподвижными оловянными глазами.

###Глава 2

Восхитительная конструкция – человеческое лицо! Сколько интонаций и междометий, сколько нюансов! И как слабо мы, в сущности, используем дарованные природой возможности, если не умеем скрыть даже собственную глупость, изображая нечто туманное, не подсказывающее с первой минуты точного определения.

Евгений Захарович отвел глаза от стеснительно поерзывающей перед ним девушки, снова заглянул в характеристику. Должно быть, собственное его лицо тоже сейчас многое отражало. Хотелось скрипеть зубами или грязно ругаться. Черт бы побрал этих просителей! Даже толковой характеристики за рубеж они не в состоянии были состряпать... А его, похоже, окончательно записали в корректоры. И правильно! Потому что следовало брыкаться, а не изображать добродушного инфантила! Наезжают всегда постепенно. Сначала лабораторные наработки, подписанные замом, потом техничес

кий чудо-проспект, громоздкий и нелепый, а сейчас вот эта писанина!..

Он сделал попытку углубиться в чтение.

"..по окончанию десятилетки серебренная медаль... четырежды Знаком почета ЦК ВЛКСМ..." – ого! – Евгений Захарович и впрямь испытал удивление. О таком знаке он даже не слышал. Кроме того, в двадцать-то лет – и четырежды!.. Он снова склонился над листом. "..навыки, усердие, трудолюбие, настойчивость..." – масло масленое! – "студентка ССО..." – ну это, положим, у всех. А вот дальше... "Работа в ССО на строительстве дворца пионеров..." – это уже акцент и весьма явный! Дескать и в ССО не хижины для бомжатников сколачивали... Ага! – "участница олимпиад..." – скромно, но со вкусом. Не п

обедительница, но тем не менее – участница... А вот тут уже явный перебор: "..участница конкурсов... активная участница субботников... участие в слетах, в самодеятельности, в смотрах и общественной жизни... член трудового сектора, член редколлегии, член комитета..." Не удержавшись, Евгений Захарович восторженно покрутил головой. Наверное, этого не следовало делать, но эмоции просто выплескивались через край. Мда... А вот и самое главное! Так сказать, суть и желток: "..рекомендуется делегаткой во Францию..." Не больше и не меньше! Прямо обзавидуешься! Париж, Эдит Пиаф,

Эйфель и бедняга Рейхельт... Почему и отчего русских так тянет во Францию? Может, оттого, что Франция исподволь превратилась в родственницу России? Все-таки и Бунин там, и Куприн, и еще сотни две великих. Всех тянет на родину, вот и нас тянет... Красной пастой, совсем как настоящий учитель, Евгений Захарович подчищал ошибки. В каждой строчке их набиралось аж до трех-четырех штук. Текст он, впрочем, с внутренним злорадством решил не править. Пусть и там почитают, полюбуются. Может, хоть раз в жизни посмеются. А тут вам, товарищи, не редакция и не издательский комит

ет политкорректоров! Тут вам в некотором роде НИИ – то есть научно-исследовательский институт... Евгений Захарович нахмурился. Ему стало вдруг ясно, что никто там смеяться не будет. Прочтут с самыми серьезными лицами и, одобрительно кивая, подпишут. А после руку пожмут и печать поставят. Большую, круглую, с фиолетовым зерном... Без тени улыбки он вернул характеристику девушке.

– Перепечатайте и можете отправляться на комиссию.

Вероятно, для нее он тоже являлся кем-то из тех, от кого многое зависело в ее юной жизни, потому что несколько раз с подчеркнутым чувством она произнесла слово "спасибо". При этом в глазах ее попеременно мелькали глуповатая приниженность, неуверенность в себе и безыскусная попытка изобразить женское особое многоточие. Был бы прежний этикет в моде, наверняка сделала бы ему и книксен...

Когда девушка вышла из кабинета, Евгений Захарович облегченно вздохнул. Пожалуй, сегодня чудо-проспект подождет. Слишком уж много галиматьи для одного дня! С наслаждением он похрустел кистями, не вставая, погнулся вправо и влево. Уймища пространнейших страниц с вереницей авторов на обложке лежала на дальнем крае стола, и он молча порадовался этой ее отдаленности, пусть временной, пусть условной. Глаза скользнули выше, к надписи на стене, сработанной обыкновенной шариковой ручкой: "Что тебе необходимо для того, чтобы быть добрым?.. Хотеть быть добрым..." По

всей видимости, хозяин кабинета пытался стирать надпись ластиком, но терпения хватило лишь на нижнюю подпись, где ранее значилось: "Сенека Маркус Аннус". Такие вот, братцы, пироги! Бунтари порой заводились и в затхлом пруду института. Подобно пескарикам в случайной лесной луже. Должно быть, перелетные птицы заносили их издалека – с вольных озер, морей и океанов. Но действовали они все равно скрытно, по-хулигански. Как партизаны.

Покинув кабинет, первым делом Евгений Захарович прошел в курилку и, привычно стрельнув папироску, пристроился на подоконнике. Народу как всегда хватало, говорили густо и рассыпчато.

– ..значит, ноготком ей по шарабану – раз! Селедке, значит. Что, мол, будем и дальше глазки строить?

– Ха, ха!..

– ..и тоже ничего. Крепкий такой парнишка. Вроде Стивенсона. Врежет, будь здоров! Наверняка на тренажерах качается. Боксеры такими не бывают...

Из никотинного облака выплыл лаборант-очкарик, костлявый, с отрешенным лицом гения. Кому-то из завлабов он чинил видеоприставку. Чинил уже вторую неделю, и ничего не выходило. Сходу чиркнув по стене спичкой, очкарик окутался клубами дыма.

– Не запускается, гнида! – пожаловался он. – Никак синхрона не могу добиться.

Кто-то тут же радостно откликнулся:

– А я тебе сразу говорил, что не пойдет. Схема-то – наша! Еще на той неделе говорил!

– Элементарно! Впаять пару емкостишек – и заработает.

– Да впаивали уже!

– Значит, мало впаивали. Это ж барахло, не схема! С ней только так и надо. От пикушек к нанам и далее.

– ..и тоже крепышок такой. Растяжечка, как у гимнасточки! Интересно бы столкнуть его со Шварцнеггером. Машутся-то оба, будь здоров...

– .. Я вот про голову долго не понимал.

– Про какую еще голову?

– Да Ильича нашего. Всюду же писали – большеголовый, да большелобый. А я с сопляком своим в мавзолей как-то сходил, – сын вышел оттуда и спрашивает: чего, мол, у дяди голова такая маленькая, представляешь? Вслух спрашивает, паршивец! А рядом мильтон стоит, зырит, как чекист последний.

– А ты ему затрещину! Ишь, расчирикался!

– Так ведь потом где-то писали. Про мозг и так далее. Дескать, меньше даже, чем у женщины. У Тургенева – у того аж раза в четыре больше, а у него меньше...

– Значит, читаешь какую-нибудь ерунду. Цэйрушники для дурачков печатают, а ты веришь.

– Так "Огонек" же!

– А я говорю: пропаганда!..

– ..Нет, серьезно! Чего смеешься? Я их так и делю: ленинградки-аристократочки, ростовские девочки и, значит, амурские красавицы. Так сказать, три совершенно различных генотипа.

– Гено – что?

– Да ерунда это все! Вы лучше на усы глядите. Я вам точно говорю, если попадется какая усатая, наперед знайте – если не задушит, так замучит до посинения! Нимфоманки – они все усатые...

– А Горыныч наш, представлете, обе своих ибээмки списать умудрился. Дескать, устарели морально, износились и поломались. Людка рассказывала, обе машины у него теперь дома пылятся. Главное, он работать-то на них не умеет, а упер, старый хрен!

– Это что, он стенку главбуховскую хотел списать. Губешки, что твои ворота, раскатал! Внаглую пришел к заму с бумажками под списание. Зама чуть кондратий не хватил от такого нахальства.

– В самом деле охамел. Я такие вещи – как делаю? Спокойно беру на вахте ключ от черного хода, нагружаю чего надо в сумки и выношу. А он, гад, списывать вздумал!

– Точно! Воруй, но честно!

– Вот и я толкую!..

Евгений Захарович ущипнул себя за ухо, яростно растер лоб. Скука – слово на букву "С", огромное и тошное. Закусив папиросу на блатной манер, попеременно щуря то правый, то левый глаз, Евгений Захарович сунулся в отдел смежников. Совсем как на стендах, справа и слева высилась настраиваемая аппаратура -моргающие глазки светодиодов, кнопки "микриков", рычажки, тумблеры, торчащие наружу платы удлинителей. Гудели мощные трансформаторы, и с пробниками в руках, точно художники с карандашами, вдоль стенда прохаживались хмурые настройщики.