Текст книги "Тень прошлого"

Автор книги: Андрей Воронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)

Глава 4

Микроавтобус стоял на стоянке перед домом с таким видом, словно был здесь всегда, с самого начала времен, и останется здесь до тех пор, пока коррозия окончательно не разъест его корпус и он не превратится в ржавую пыль. По сути дела, половина пути к этому состоянию была им уже пройдена – в самых уязвимых местах кузов проржавел насквозь, и теперь он беззастенчиво щеголял лохматыми, черно-рыжими по краям дырами. От круглых фар вниз, к бамперу, протянулись полосы ржавых потеков, и издалека казалось, что автобус плачет – видимо, от бессильной жалости к себе. Он напоминал заезженную до полусмерти клячу, которую бессердечный и не слишком умный хозяин заставляет пахать, не обращая внимания на то, что ей давно пора на покой: сил у нее уже не осталось, зубы съедены, хребет стерт до мяса.

Впрочем, все это была только видимость. Двигатель микроавтобуса, когда его заводили, работал как швейцарские часы, а в салоне царили чистота и армейский порядок. Говоря коротко, в данном случае форма не определяла, а, наоборот, тщательно скрывала содержание.

Этот беглец с автомобильной свалки был под завязку набит тончайшей аппаратурой, общая себестоимость которой намного превышала рыночную стоимость морского парома, груженного такими вот автомобилями. Аппаратура занимала почти все пространство этой глухой жестяной коробки, так что для людей внутри почти не оставалось места – его хватало только на то, чтобы два человека могли тесно усесться плечом к плечу у контрольной панели.

Правда, кресла здесь были довольно удобные: машина была специально оборудована для таких вот долгих, порой длящихся по несколько суток, стоянок.

В креслах сидели двое – полный экипаж. Они курили и пили кофе из большого термоса, принесенного сюда тем из них, у которого на безымянном пальце правой руки поблескивало тонкое обручальное кольцо. Бутерброды в вощеной бумаге тоже были принесены им. Его напарник внес свою лепту хот-догами и пиццей, присоединив эту снедь к бутербродам с колбасой, курицей и сыром. Ночь обещала быть долгой и бессонной.

Они сидели молча, лишь изредка перекидываясь тихими фразами и время от времени поднося к уху наушник, соединенный гибким проводом с записывающим устройством, бобины которого вращались с солидной медлительностью.

– Ну что там? – спросил владелец бутербродов и обручального кольца, когда его более пожилой напарник, немного послушав, бросил наушники на панель.

– Все то же, – ответил пожилой истребитель хот-догов и характерным жестом почесал треугольный шрам над левой бровью. – Он пьет, она наливает. Музыка у них там.., про то, как упоительны в России вечера.

– Лафа, – сказал молодой и потянулся, немедленно стукнувшись затылком о выступ какого-то сложного электронного агрегата. – Черт! Это дерьмо надо было монтировать, как минимум, в кунге.

– А еще лучше – в товарном вагоне, – откликнулся старый холостяк. – Чтобы можно было и потанцевать, и кровать двуспальную поставить…

– Во! – поддержал его молодой. – Эт-точно.

И бар, твою мать. Как же без бара? Как ты полагаешь, Викторович?

– Полагаю, ты прав, – согласился старший.

Внезапно он насторожился, прислушиваясь к тому, что происходило снаружи, за бортом машины. – А ну, тихо! – скомандовал он шепотом и быстрым движением сунул руку за пазуху, нащупывая что-то слева под мышкой.

Его молодой напарник притих, с уважением наблюдая за действиями товарища, хотя сам он ничего не слышал.

Вскоре, однако, и он различил в тишине нетвердые заплетающиеся шаги, сопровождавшиеся невнятным бормотанием, по временам переходившим в пение. Он восхищенно посмотрел на старшего и медленно покрутил головой в знак своего безграничного уважения, подумав мимоходом, что профессионал, как видно, остается профессионалом до самой смерти. Он бесшумно опустил руку под контрольную панель и вслепую нашарил рукоятку тяжелого ТТ – старый профессионал по каким-то одному ему ведомым соображениям не носил при себе ничего более смертоносного, чем старенький газовый пугач западногерманского происхождения.

Заметив и правильно расценив его маневр, человек со шрамом над бровью отрицательно покачал головой. Молодой нервничал, и мог с перепугу устроить пальбу в центре микрорайона, что было конечно нежелательно. Молодой внял этому безмолвному увещеванию и убрал руку с пистолета: он уже знал, что в острых ситуациях старший ориентируется лучше.

Спотыкающиеся шаги приблизились, и через несколько секунд раздался глухой, как в бочку, жестяной удар по корпусу микроавтобуса. Молодой вздрогнул и снова схватился за пистолет. Взглянув на старшего, он опешил: тот беззвучно хохотал, широко раскрыв рот и обнажив крупные, слегка желтоватые от никотина зубы. Перехватив удивленный взгляд напарника, профессионал постучал себя по лбу согнутым пальцем и сделал такое движение головой, словно что-то бодал. Молодой расслабился.

– Едрена вошь, – доносилось с улицы. – Понаставили тут… У-у, Антанта… Ой, мама, шика дам…

Эта речь сопровождалась глухим постукиванием по заднему борту фургона – видимо, пьяный испытывал трудности с сохранением равновесия и для верности придерживался за машину рукой. Вскоре к производимым им звукам добавился новый: похоже, ночной гуляка что-то лил на задний бампер микроавтобуса. Молодой, все еще не до конца отошедший от своих переживаний, догадался, что именно тот льет, и пришел было в праведный гнев, собираясь накостылять наглецу по шее, но старший снова покачал головой и даже придержал его за локоть.

Отпустив локоть своего нервного напарника, старший перестал обращать на пьяного внимание – по крайней мере, вел он себя так, словно снаружи никого не было. Мозг его в это время, как водится, работал в нескольких направлениях одновременно: какая-то часть его продолжала чутко прислушиваться к манипуляциям прохожего пьянчуги, который, хоть и с очень малой вероятностью, мог все же оказаться вовсе не пьянчугой, а, к примеру, переодетым опером; другая все еще испытывала глухое недовольство от того, чем ему сейчас приходилось заниматься – ему, боевому офицеру! – и одновременно жгучее любопытство: интересно, что у них все-таки получится? Его беспокоила излишняя нервозность напарника. Кофе он перепил, что ли, или от рождения такой? Вдруг, совершенно не к месту, вспомнился Забродов: а что сказал бы друг Илларион, узнав, чем занимается его старый боевой товарищ? Он, конечно, тоже профессионал, но Званцев прав: его принципы устарели.

Честно говоря, они устарели уже в те времена, когда Сервантес придумал своего скорбного дона из Ламанчи.

Но вот находятся же люди, которые всю жизнь воюют с ветряными мельницами… И, что самое странное, сплошь и рядом одерживают победы.

"Да что тут странного, – морщась как от зубной боли, с внезапным раздражением подумал майор Балашихин. – Просто наше время, в отличие от времени Сервантеса, это время профессионалов. Узких, но глубоких специалистов.

И воюет Илларион совсем не с мельницами. Между прочим, похоже, что еще немного, и ему придется воевать со мной.

Сука Званцев. Был сукой, сукой и остался. Правильно его Илларион тогда из спецназа выпер… То есть не он, конечно, выпер, но без него, как я понимаю, ничего бы не было. А этому гаду все как с гуся вода. Хотя, опять же, не все: вон он как вскинулся, когда я ему про Забродова сказал. Помнит науку… Я-то думал, что за столько лет все быльем поросло.

К дьяволу. Все-таки Забродов сгущает краски. Я, конечно, не черт с рогами, но и в ангелы тоже не гожусь. Вот и вся философия: «Любовь приходит и уходит, а кушать хочется всегда». Кстати, о любви: как там наши голубки?"

Он взял с контрольной панели головные телефоны и прижал один наушник к левому уху. Брови его приподнялись: звуковой фон в наушнике сменился. Теперь там раздавалось ровное гудение, какие-то шорохи и чмокающие звуки – похоже, объекты покинули наконец ресторан и теперь активно обнимались на заднем сиденье такси.

– Ой, что вы, – послышался в наушнике женский голос. – Что же это вы делаете?

– Тише, – заплетающимся языком ответил мужчина. – Тихо, цыпленок. Я тебе что-то покажу. На что тебе эта Третьяковка? Тихо… Я сегодня знаешь кто? Я сегодня орел. Вскормленный в неволе орел молодой. И не перечь…

Два дня, которые потрясли мир…

– Ой, какой вы… Ой, какой он у вас твердый! Да подождите же, подожди…

Женщина тихо рассмеялась – так, что даже у сидевшего в прокуренной жестянке микроавтобуса Балашихина по спине побежали резвые мурашки. «Ну артистка, – подумал он с уважением. – Тоже профессионалка». Он очень живо представил себе каменный затылок таксиста и от души пожалел его: чего только ему не приходится выслушивать в течение смены!

Он убрал наушник от уха и прислушался к тому, что происходило снаружи. Пьяный, похоже, ушел – с улицы не доносилось ни звука, микрорайон спал. Он сделал вопросительное движение бровями.

– Ушел, ушел, – вслух подтвердил молодой. – Свалил, бродяга. Сейчас, наверное, его жена уже скалкой лупит. Ну чего они там? – спросил он, кивая на наушники.

– Процесс пошел… Сам послушай.

Молодой взял наушники и некоторое время с интересом слушал. Лицо его при этом жило собственной, весьма интенсивной жизнью: казалось, еще немного, и он начнет облизываться как кот на сметану.

– Это ж надо, как она его обрабатывает, – сказал он, возвращая наушники на место. – Даже завидно.

– Нашел, чему завидовать, – фыркнул Балашихин. – Весело веселье, тяжело похмелье.

– Это факт, – согласился молодой. – Но сейчас-то ему до похмелья далеко.

– Не так далеко, как хотелось бы, – буркнул Балашихин, у которого при мысли о предстоявшем его объекту похмелье почему-то испортилось настроение. – Включи-ка монитор, надо проверить аппаратуру. И вообще пора браться за дело.

Молодой нажал клавишу на пульте, и над их головами ожил монитор. На экране появилось изображение небогато обставленной комнаты. Это была проходная комната в двухкомнатной хрущевке, служившая, судя по всему, супружеской спальней. В обстановке квартиры сквозила благопристойная, слегка прикрытая клетчатыми пледами нищета, и Балашихин с трудом подавил вздох: картина была знакомой до слез. Совсем недавно он сам выделывал головоломные акробатические трюки на грани между полуголодным существованием и настоящим голодом. Ему стало жаль «клиента», который в данный момент уверенно мчался навстречу собственной гибели на заднем сиденье такси – пьяный, счастливый и с подосланной бабой в обнимку. Он решительно растоптал в себе эту жалость: клиента никто не заставлял заглатывать первый же брошенный крючок до самых кишок… «Орел», блин.

Изображение было цветным и очень четким – можно было разглядеть каждую деталь.

– Говорит и показывает Москва, – тихо сказал Балашихин. – Наши камеры установлены…

Молодой хохотнул.

– Да уж, – сказал он, – репортажик получится праздничный. А изображение!.. А цвет!.. Умеют делать, сволочи.

– Умеют, – согласился Балашихин.

Он знал, что оборудование было закуплено совсем недавно на специализированной выставке в Цюрихе и обошлось Агапову в астрономическую сумму. Тогда, в марте, это показалось Балашихину обыкновенным пижонством окончательно возомнившего себя пупом земли «нового русского». Однако теперь, в свете некоторых обстоятельств, такая громадная трата уже не представлялась ему бессмысленной… «Возможно, – подумал он, – эта начиненная полупроводниками и микросхемами жестянка в конечном итоге решит все.» Само собой, Званцев не посвящал его в подробности, но Балашихин и сам был не лыком шит и отлично понимал, что речь идет о жизни и смерти.

Он взглянул на часы. От ресторана до дома этого придурка было рукой подать, тем более на такси. Объект вот-вот должен был появиться в поле зрения скрытой камеры. Отставной майор закурил и решительным жестом надел на голову наушники, разом сделавшись серьезным и сосредоточенным. Эмоции были отодвинуты в сторону, чтобы не мешали работе.

Его напарник, придав лицу тоже деловое выражение, извлек из-под контрольной панели вторую пару головных телефонов и последовал примеру Балашихина. Они стали ждать, покуривая и не сводя глаз с монитора.

Ожидание было недолгим. Вскоре на экране появилась парочка, за перемещениями которой они до сих пор наблюдали только с помощью радио: неказистый мужчина примерно такого же возраста, что и Балашихин, одетый в поношенные серые брюки и защитного цвета матерчатую летнюю курточку, и рыжеволосая секс-бомба, старательно косившая под застенчивую провинциалочку.

Впрочем, эти ее старания заметно шли на убыль, уступая место усилиям совсем иного толка: клиент, как было точно подмечено в одном культовом фильме, уже созрел, и теперь дамочка делала все, чтобы майор Балашихин и его напарник смогли получить как можно более откровенные и качественные кадры. Она буквально волокла клиента за собой, ухватив за ширинку брюк, под которой угадывалось некое цилиндрическое вздутие, напоминавшее свернутый в трубку журнал «Юный натуралист», не забывая при этом строить из себя жертву сексуальных домогательств.

Клиент покорно тащился за ней, как бычок на привязи, вяло переступая косолапыми ногами, бессмысленно тараща совершенно пьяные глаза и не переставая лапать своего поводыря за разные интересные места.

– Вот это баба! – восхитился молодой. – Что она с ним вытворяет, это же уму непостижимо!.. Что хочет, то и делает. Вылитая Моника Левински, разве что не такая коровистая….

– Вот только он на Клинтона не тянет, – согласился Балашихин, без особой надобности подкручивая ручки настройки на пульте. – Вот же сморчок бестолковый.

Сам себе могилу роет!

С трудом оторвав взгляд от экрана, молодой удивленно воззрился на него.

– Ты чего, Викторович? Тебе что, его жалко, что ли?

– А почему бы и нет? – пожав плечами, ответил Балашихин. – Тоже ведь человек, хоть и дурак, конечно – Ну, ты даешь! – Молодой даже головой покрутил от изумления. – Ты же профессионал.., извини, конечно, но ты же душегуб.., что же ты его жалеешь?

– А ты не извиняйся, – невесело усмехнулся Балашихин, глядя на экран. Руки его уверенно перемещались по панели управления, задействуя записывающую аппаратуру. – Душегуб, это верно. Ты столько народу по именам не знаешь, сколько я перебил. Но то все были солдаты, а то и такие же, как я.., профессионалы. Они, по крайней мере, могли защищаться.., и защищались. – Он потрогал свой шрам. – А это, – он кивнул на экран, где вовсю шел процесс взаимного раздевания, – не моя специальность. Так что зря ты удивляешься. Удивляться надо мне, на тебя глядя. Неужели тебе не противно?

– Работа у нас такая, Викторович, – примирительно сказал молодой, жадно уставившись в монитор, на экране которого полураздетая парочка повалилась наконец на постель.

– Да, – сказал Балашихин, – работа…

Он бросил последний взгляд на показания приборов, с отвращением стащил с головы наушники, в которых раздавались страстные вздохи и скрип старого дивана-кровати, и вместе с креслом отвернулся от монитора, прикуривая новую сигарету от окурка предыдущей.

* * *

Люди наживают себе неприятности очень разными путями и способами. Можно сказать, что этих способов существует столько же, сколько живет на земле людей.

Одним для того, чтобы организовать себе нервотрепку, приходится долго и тяжело трудиться: судьба бережет их от стрессов, и, чтобы преодолеть гигантскую инерцию собственного благополучия, эти счастливчики должны основательно попотеть. Другим же, как, например, Константину Андреевичу Лопатину, достаточно одного неосторожного шага, одного-единственного невзначай оброненного слова, одного неверно истолкованного взгляда или жеста, чтобы вдруг очутиться в помойной яме.

Путь Иллариона Забродова к неприятностям в этот день начался с совершенно невинного решения вымыть наконец потерявшую товарный вид в битве с российскими дорогами машину. Приблизительно в тот час, когда невыспавшийся и злой Николай Викторович Балашихин, вернувшись со своего дежурства и тяпнув на сон грядущий полстакана коньяку, завалился в постель, по обыкновению засунув под подушку заряженный браунинг, свежий после зарядки и продолжительного стояния под душем Илларион Забродов легко сбежал по лестнице с пятого этажа и, дружески похлопав «Лендровер» по забрызганной грязью корме, уселся за руль. Ночевка во дворе, как всегда, прошла без эксцессов: местная шпана отлично знала, кому принадлежит старый «Лендровер» цвета хаки и избегала ссор с чудаковатым пенсионером в камуфляже. Такое положение вещей установилось, разумеется, не сразу, но после нескольких мелких инцидентов за Илларионом окончательно утвердился статус персоны грата, что вызывало неизменную зависть соседей и коллег-автолюбителей.

– Везет же некоторым, – сказал однажды здоровый детина, на целую голову выше и в полтора раза шире Иллариона. – Круглый год машина во дворе ночует, и хоть бы что. А я на одну ночь оставил, и пожалуйста – разули…

– Так в чем проблема? – спросил Забродов. – Вы же наверняка догадываетесь, кто это сделал. Пойдите и заберите свои колеса, только и всего.

Это, конечно, был удар ниже пояса, но Илларион считал, что мужчина должен оставаться мужчиной, невзирая на обстоятельства.

Мужик ушел в расстроенных чувствах и с тех пор смотрел на Забродова весьма косо, вообразив себе, как видно, что Илларион – крестный отец районного масштаба. Иллариона эти косые взгляды всегда забавляли: его нелюбовь к дуракам носила характер скорее юмористический, лишь в минуты крайней усталости переходя в глухое раздражение.

Привычно миновав коварную арку, в которой постоянно били свои машины менее профессиональные и просто менее удачливые водители, Забродов погнал «Лендровер» в мойку. Процесс омовения прошел на удивление быстро и без проблем: очереди на мойке по случаю выходного дня и хорошей погоды не было. Москвичи разъехались по дачам, а те, кому нужно было помыть автомобиль, как видно, решили сделать это бесплатно в одном из окрестных водоемов.

Домой он возвращался не спеша. Теперь, когда машина сияла первозданной чистотой, не было необходимости торопиться и объезжать милицейские посты.

Илларион ненадолго остановился возле магазина, вспомнив, что в доме практически не осталось еды. Их с Балашихиным посиделки нанесли непоправимый урон его продовольственным запасам, не говоря уже о «горюче-смазочных материалах». Свалив пакеты и бутылки на заднее сиденье, он поехал дальше, предварительно водрузив на нос солнцезащитные очки – солнце било прямо в глаза, а пользоваться защитным козырьком Илларион не любил: тот ограничивал видимость.

Забродов усмехнулся, подумав о козырьке. Ну какую, к дьяволу, видимость тот ограничивает? Небо тебе не видно? Так ведь времена, когда надо было смотреть не только вперед и в стороны, но и вверх, давно прошли.

Это Москва, а не горы – здесь не может быть ни засад в скалах на обочине, ни как гром с ясного неба вертолетных атак… Все это осталось там, в прошлой жизни, и возврата к этому не будет.

Это все Балашихин, подумал он, ловко закуривая одной рукой. Явился со своим коньяком и своими разговорами, разбередил душу, старый хрен…

Он стал думать о предложении Балашихина. Собственно, он думал о нем все время, весь вчерашний день и начало сегодняшнего, но как бы на заднем плане, а теперь выдвинул его на передний и приступил к скрупулезному рассмотрению имеющихся перспектив.

Деньги. Черт с ними, с деньгами, с голоду не пропадем.., во всяком случае, об этом нужно думать в последнюю очередь. Что еще? Дело. С одной стороны, бездельничать как будто и вправду надоело, а с другой – лучше лежать на боку и обрастать мхом, чем хвататься за что попало. Хотя Балашихин вроде бы казался довольным… или хотел казаться. Не зря он так ерепенился и становился таким уклончивым, стоило только приблизиться к конкретным вещам: названию агентства, подробностям работы… Да он вообще не назвал ни одного имени собственного! Не разговор, а сплошные общие места. Значит, было что скрывать, и нечего было тыкать мне в глаза своим газовым револьвером.., так я и поверил, что у тебя не припасено на крайний случай кое-чего посолиднее.

Шалишь, братец, подумал Илларион, перестраиваясь в правый ряд: на следующем перекрестке ему нужно было сворачивать. Пока ты мне подробненько не расскажешь, что там у вас к чему, никакого серьезного разговора не получится. Так себе и запиши, и шефу своему передай.

Кстати, интересная личность этот его шеф. Отыскать – целенаправленно отыскать! – в Богом забытом Краснополянске бывшего спецназовца… Зачем? Чтобы завербовать?

Как будто в Москве своих мордоворотов мало…

Забродов сбросил скорость, вглядываясь в то, что происходило впереди, на обочине. У бровки тротуара стоял, сиротливо и косо приткнувшись к высокому бордюру, похожий на дамский пистолет темно-серый «Фольксвагенгольф» с открытой передней дверцей и задранным капотом. Рядом с ним растерянно переминалась с ноги на ногу хорошенькая, насколько мог разглядеть Илларион, дамочка с фигурой манекенщицы и восточными чертами лица.

Судя по ее виду, дела у нее были плохи, и Илларион решил остановиться торопиться ему и вправду было некуда.

Он аккуратно припарковал «Лендровер» впереди серого «Фольксвагена», обреченно моргавшего всеми огнями, подавая сигнал аварийной остановки, и неторопливо вылез из машины. Дамочка уже спешила ему навстречу, стуча по асфальту высокими каблуками. Илларион не ошибся: она и впрямь была хороша, хотя при ближайшем рассмотрении ему показалось, что на самом деле она гораздо старше того возраста, который ей можно было дать на первый взгляд.

– Слава Богу! – воскликнула она, добежав наконец до Иллариона. – Я уже совсем отчаялась. Представляете, никто не хочет останавливаться…

– Честно говоря, не представляю, – искренне ответил Забродов. – На мой взгляд, ваша внешность должна работать лучше знака «стоп».

– Это что, комплимент? – с улыбкой спросила она.

Голос у нее был необычный – высокий и переливчатый, он звенел, как хрустальный колокольчик.

– Это факт, – с самым серьезным видом ответил Илларион. – Так что там у вас случилось с вашей малышкой?

– Понятия не имею, – развела руками она. – Заглохла и не заводится.

– Безобразие, – сказал Забродов. – Что ж, давайте посмотрим.

Неторопливой походкой он двинулся к «Фольксвагену», не имея ни малейшего понятия о том, что идет навстречу неприятностям, и заглянул под капот. Под капотом он увидел примерно то, что и ожидал увидеть, и с трудом сдержал смех.

– Да, – сказал он похоронным голосом, – поломка серьезная. Боюсь, эту машину придется выбросить. Как вы полагаете, в мусоропровод она пролезет?

– Как это – выбросить? – испугалась дамочка. – Что вы такое говорите?

Илларион покосился на нее через плечо, опираясь обеими руками на крыло автомобиля. Вид у девицы был совершенно убитый.

– Я же ее совсем недавно купила, – словно оправдываясь, говорила она. – Полгода не проездила…

– Ну, успокойтесь, – виновато сказал Илларион. – Это я так неудачно пошутил… Сейчас все сделаем.

– Правда? – не поверила она.

Он присоединил к аккумулятору свалившуюся клемму и потуже затянул гайку.

– Вот, собственно, и все, – сказал он, захлопнув капот. – Можете заводить, если сильно торопитесь.

– А если не сильно?

– А если не сильно, то можете задержаться еще на минутку. У вас в машине не найдется листочка бумаги и карандаша?

– Карандаша нет, – развела руками она. – Есть ручка.

– На крайний случай, наверное, сойдет и ручка, – с сомнением произнес Забродов. – Ладно, давайте.

Она нырнула в машину и вернулась с блокнотом в тисненом кожаном переплете и красивой черно-золотой ручкой.

– Благодарю вас, – сказал Илларион. – А теперь, если вас не затруднит, запишите, пожалуйста, свое имя и номер телефона. Ничего, если я позвоню прямо сегодня вечером?

Она рассмеялась.

– Быстрота и натиск… Наверное, вы военный?

– Каюсь, был такой грех, но теперь это в прошлом.

Так я позвоню?

– А если у меня ревнивый муж? – лукав спросила она, склонив голову к левому плечу.

Илларион тоже рассмеялся.

– Значит, быть мне битым, – сказал он. – Иногда, знаете ли, приходится идти на риск ради чьих-нибудь прекрасных глаз.

– Да, – сказала она, – перед такой самоотверженностью устоять трудно.

Она пристроила блокнот на капоте и принялась писать.

Почерк у нее тоже был необычный – угловатый, с сильным наклоном влево. Интересный почерк, подумал Илларион, принимая вырванный из блокнота листок.

И женщина интересная. Сколько же ей все-таки лет?

Сначала он склонен был дать ей восемнадцать, от силы двадцать, теперь же ему казалось, что ей никак не меньше двадцати пяти, хотя он ни за что не смог бы определенно сказать, что навело его на такую мысль.

Он заглянул в листок. Там было написано именно то, что он просил написать: имя и номер телефона.

– Оля, – вслух прочел он. – Очень приятно. Я Илларион.

– Илларион? – с некоторым удивление" переспросила она. – Довольно редкое имя.

– Да, – с улыбкой согласился Забродов, – имя не простое. – Самое обидное, что все окружающие всю жизнь мучаются с сокращениями.

Оля на некоторое время задумалась, закатив глаза, а потом рассмеялась.

– Сдаюсь, – сказала она. – Вас действительно ужасно трудно сократить. Имя у вас такое же солидное, как и вы сами. Честно говоря, мне в голову не пришло ничего, кроме булгаковского Лариосика.

Илларион расхохотался.

– А вы молодец, – сказал он. – Большинству моих знакомых не удалось додуматься даже до этого. Так до вечера?

– До вечера, – ответила она. Ответила тепло и как-то очень беспомощно, и Иларион мельком подумал, что эта молодая женщина в совершенстве владеет секретами обольщения. Впрочем, он не имел никаких принципиальных возражений против применения к себе такого оружия – без этого жизнь была бы довольно пресной.

– Мне захватить с собой аптечку? – спросил он.

– О чем это вы? – удивилась Оля.

– О ревнивом муже, – с серьезным видом ответил Илларион.

– Только не говорите, что вы поверили, – улыбнулась она, садясь в машину.

Илларион помахал рукой вслед удаляющемуся «Фольксвагену» и забрался на водительское сиденье своего автомобиля, не сразу поймав себя на том, что улыбается. Балашихин с его туманным предложением сразу отодвинулся на второй план: у Забродова было отличное настроение, и он не хотел омрачать его всякой чепухой.

Когда он запускал двигатель, мимо него, дребезжа ржавым кузовом, проехал старенький фордовский микроавтобус. Проводив его взглядом, Илларион сочувственно покачал головой: автобус просто криком кричал о том, что ему пора под пресс.