Текст книги "Русская княжна Мария"

Автор книги: Андрей Воронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

– Боже праведный, – сказала Мария Андреевна, без сил опускаясь в кресло, – как это ужасно!

Как глупо и несправедливо умереть из-за невзначай брошенного и, может быть, неверно истолкованного слова! И не говорите мне о том, что таков удел настоящих мужчин. Не говорите ничего вообще. Ступайте, дайте мне побыть одной. Архипыч, – позвала она камердинера, – подбери господину офицеру какое-нибудь платье из дедушкиного гардероба. Нельзя, чтобы его видели в мундире. И еще… Архипыч, миленький, надобно утром сходить в деревню и привести отца Евлампия, чтобы он соборовал князя.

Отдав преувеличенно твердым, совсем не девическим тоном последние распоряжения, она встала и, не прощаясь с паном Кшиштофом, удалилась в спальню князя. Архипыч поклонился ей вслед, и пан Кшиштоф, нагнув голову, щелкнул каблуками. Шпоры, которые он до сих пор не потрудился снять, при этом глупо звякнули.

Вернувшись в спальню, где неприятно пахло лекарствами и болезнью и раздавалось неровное, с хрипами и присвистом дыхание старого князя, Мария Андреевна упала в кресло и, закрыв лицо ладонями, разрыдалась. Последний нанесенный ей удар сломил самообладание княжны. Она чувствовала себя одинокой, всеми покинутой и в одночасье лишившейся всего, что было ей дорого в жизни. Вацлав Огинский, которого она почти успела полюбить, был мертв; дед, дороже которого для нее не было никого на свете, готов был умереть в любую минуту; и даже самый дом, в котором она выросла и который считала самым милым и уютным местом на земле, более не принадлежал ей, насильно занятый чужими незнакомыми людьми.

Шестнадцатилетняя княжна, вдруг оказавшаяся одна перед лицом испытаний, которые были по силам далеко не каждому мужчине, рыдала в спальне умирающего, а под окном по булыжникам двора все так же бродил, спотыкаясь и временами принимаясь неразборчиво напевать, пьяный караульный улан.

Глава 7

Утром следующего дня осунувшаяся после проведенной без сна ночи, с покрасневшими, но сухими глазами княжна Мария, твердо глядя прямо в лицо капитану Жюно, представила ему Кшиштофа Огинского как своего кузена, прибывшего, рискуя жизнью, навстречу ей из Москвы.. Внезапное, никем не замеченное появление его в доме княжна объяснила тем, что кузен прошел последние десять с лишком верст пешком. По ее словам, лошади его вместе с коляской были отобраны у него отступающими русскими казаками, в результате чего ее несчастный кузен вынужден был идти пешком и добрался до Вязмитинова лишь поздней ночью.

Капитан Жюно выслушал ее со своей всегдашней учтивостью и в самых вежливых выражениях высказал в ее присутствии свое горячее сочувствие “кузену” и восхищение его благородством и мужеством. История эта, однако, не вызвала у него полного доверия, и он про себя решил, не медля, испытать сей романтический рассказ на прочность. С этой целью он испросил у княжны позволения остаться с ее кузеном наедине.

– Вам не о чем беспокоиться, сударыня, – пряча в густых усах улыбку, сказал он, перехватив ее встревоженный взгляд. – Я лишь хочу обсудить с вашим кузеном некоторые дела, не представляющие для вас интереса. Вы должны понять, как приятно бывает столь неожиданно встретить светского человека там, где привык видеть только славные, но недалекие физиономии подчиненных тебе солдат.

– Не беспокойтесь, княжна, – присоединился к нему пан Кшиштоф, – все будет хорошо.

“Посмотрим”, – подумал при этих его словах капитан Жюно.

– Ну что же, сударь, – сказал он, когда княжна вышла, затворив за собой дверь, – я думаю, нам с вами есть что обсудить. Рассказ нашей милой хозяйки, вашей родственницы, признаться, показался мне не вполне правдивым. Говоря по совести, у меня сложилось впечатление, что он целиком вычитан из скверного романа, коих такое огромное количество печатают в последнее время. Основываясь аа этом моем впечатлении, я просил бы вас ответить, кто вы такой и каким образом, а главное, с какой целью проникли в дом. Я целиком понимаю, что мое поведение трудно назвать учтивым, но меня оправдывает суровость военного времени и необходимость считаться с тем, что вы можете оказаться шпионом.

Пан Кшиштоф выслушал эту речь с полным спокойствием, развались в кресле, до которого еще не успели добраться уланы капитана Жюно. Когда капитан замолчал и с выжидательным выражением уставился на собеседника, пан Кшиштоф вынул из кармана старомодного и заметно короткого ему сюртука князя Вязмитинова бумажник, открыл потайное отделение и положил на стол перед капитаном сложенный вчетверо лист плотной, голубоватой бумаги.

– Прочтите этот документ, – сказал пан Кшиштоф. – Он все объяснит. Прошу лишь не держать зла на хозяйку этого гостеприимного дома за ее невинную ложь. Поверьте, она не ведает, что творит.

Удивленно приподняв брови и с весьма недоверчивым выражением лица капитан Жюно развернул предложенный ему документ, бросив предварительно быстрый взгляд на пана Кшиштофа. Огинский сидел в прежней вольной позе и в ответ на взгляд капитана утвердительно кивнул, предлагая ему читать.

Капитан опустил глаза в бумагу, и брови его поднялись еще выше.

– Даже так! – воскликнул он, узнав знакомый ему почерк и взглянув на подпись.

Перед ним был собственноручно составленный и подписанный лично маршалом Мюратом документ, который гласил: “Податель сего является моим доверенным лицом и действует по моему поручению. Солдатам и офицерам императорской французской армии предписывается оказывать ему всяческое содействие и не чинить препятствий в выполнении его миссии, направленной всецело на благо Франции”.

Дважды прочтя бумагу, капитан медленно сложил ее и поднял на пана Кшиштофа уже совсем иной, оценивающий и понимающий взгляд. Привстав, он слегка наклонил голову и прищелкнул под столом каблуками.

– Я к вашим услугам, сударь, – сказал он. – Разумеется, в той небольшой мере, в которой это не помешает моему основному занятию – войне.

– Я имел случай наблюдать это ваше занятие, – нарочно напуская в голос морозу, суховато сказал пан Кшиштоф, который вовсе не ощущал той уверенности, с которой говорил. – На первый взгляд занятие ваше и ваших славных воинов заключается в варварском разграблении дома.

– А ля гер ком а ля rep, – повторил капитан крылатую фразу. – Солдаты всегда грабят, и удержать их от этого не в силах человеческих. Могу лишь заметить, что мои солдаты – это моя забота, и что ваша миссия, о которой пишет маршал, вряд ли заключается в том, чтобы обучать офицеров армии императора Наполеона тому, как им должно командовать войсками.

– Я хотел лишь подчеркнуть, – не дрогнув перед этим напором, твердо заявил пан Кшиштоф, – что порученное мне принцем Мюратом дело имеет весьма деликатное свойство и напрямую связано с этим домом – вернее, кое с чем из содержимого этого дома. Поэтому мне не хотелось бы, чтобы ваши солдаты, продолжая грабеж, невольно помешали бы мне в выполнении моего поручения.

– Возможно, нам было бы легче договориться, если бы я знал, что именно вы ищете, – тонко, как ему казалось, улыбнувшись, сказал капитан Жюно.

– Это останется секретом, – отрезал Огинский. Сам будучи проходимцем, он склонен был видеть подобных себе в каждом из встреченных им людей. Впрочем, в случае с капитаном Жюно его осторожность была вполне оправданной. Посвяти он капитана во все подробности своего дела, даже не упоминая о сумме, которую обещался заплатить за икону Мюрат, француз непременно сам додумал бы все, о чем умолчал пан Кшиштоф, и сделал из этого соответствующие выводы. Выводы эти были просты. Разумеется, Мюрату было безразлично, кому платить, лишь бы икона поскорее оказалась у него. Получив желаемое из рук капитана Жюно, неаполитанский король вряд ли даже вспомнил бы о своем порученце, бесследно сгинувшем в горниле великой войны. Капитану, в свою очередь, ничего не стоило спровадить пана Кшиштофа на тот свет, чтобы после рассказать Мюрату любую пришедшую в голову байку об обстоятельствах его гибели. Поэтому пан Кшиштоф твердо решил действовать в полном секрете, выговорив себе как можно больше свобод и привилегий.

– Условия, при которых моя миссия может завершиться успехом, – продолжал он, откровенно разглядывая недовольную физиономию капитана Жюно, – чрезвычайно просты и для вас совсем не обременительны. Мне нужна от вас только свобода передвижений. Для этого прошу вас сделать вид, будто вы целиком и полностью поверили в правдивость истории, рассказанной вам принцессой Вязмитиновой. Что же касается подчиненных вам солдат и офицеров, то вы сами должны найти способ дать им понять, что я – лицо для них неприкосновенное.

Капитан Жюно, слушая его, откровенно морщился, подтверждая тем самым правоту Огинского, не захотевшего открыть ему цель своего пребывания в доме. Простым глазом было видно, что этот статский порученец, одетый в чужое платье, вызывал у капитана раздражение, вмешиваясь в его дела. Близость его с маршалом Мюратом, явствовавшая из предъявленного им письма, невольно наводила на неприятные мысли о наушничестве и интригах, в коих капитан Жюно чувствовал себя куда менее уверенно, чем в делах ратных. Тем не менее, коль скоро доверенное лицо самого Мюрата уже было здесь, с его присутствием приходилось считаться. Капитан в весьма учтивых словах выразил свою готовность к сотрудничеству и, кликнув лейтенанта, объявил ему, что пан Кшиштоф может совершенно свободно передвигаться по дому и вне его.

Выйдя из покоев, занятых капитаном улан, пан Кшиштоф с рассеянным и беззаботным видом принялся слоняться по дому, давая солдатам привыкнуть к своему присутствию и заодно проверяя, не следит ли кто-нибудь за его передвижениями. Он поболтал с лейтенантом, уговорившись на партию в вист, побродил, нюхая воздух, вокруг кашевара, который колдовал над большим, курящимся ароматным паром котлом, и через час уже в совершенстве знал расположение французов в доме и даже маршруты, по которым перемещались часовые. Как всякий опытный проходимец, пан Кшиштоф не мог быть спокойным, пока не подготовил все для успешного отступления.

По прошествии этого часа он столкнулся в коридоре второго этажа с княжной Марией, которая провела это время в волнениях относительно его судьбы. Как и предполагала княжна, вмешательство мужчины, желавшего проявить себя рыцарем, внесло в ее жизнь только лишние хлопоты и беспокойство. За тот час с лишком, в течение которого она не видела пана Кшиштофа, она успела нафантазировать тысячи бед, кои могли случиться с ним за это время, и была весьма приятно удивлена, встретив его целым, невредимым и как будто даже чем-то довольным.

– Пустяки, княжна, – ответил пан Кшиштоф на ее взволнованный вопрос, – вам вовсе не о чем беспокоиться. Капитан этот – весьма недалекий тип. Он проглотил рассказанную вами историю целиком, даже не поперхнувшись, а мне удалось развеять последние его сомнения, так что на протяжении доброго получаса мы с ним только и делали, что болтали о пустяках да курили его сигары. Как здоровье князя?

– Ему как будто немного лучше, – грустнея, ответила княжна, – но доктор-француз говорит, что надежды на выздоровление нет.

– Ну, так ведь это же француз, – утешил ее Огинский. – Стоит ли верить словам полкового коновала? Он более привык спасать людям жизнь, укорачивая их при помощи ланцета, чем вникать в более тонкие вопросы болезней, происходящих от иных причин, нежели ядра, пули и сабельных ударов. Надобно молиться, княжна, молиться уединенно и страстно. Я, верный, но недостойный сын католической церкви, верю, что бог един и для католиков, и для православных, и что все мы, его дети, находимся в руках его и можем уповать лишь на его безграничную милость.

Занятая своими мыслями, княжна почти целиком пропустила мимо ушей эту неискреннюю речь.

– Что же, – сказала она, когда жид Кшиштоф замолчал, – коли вы целы, так и беспокоиться не о чем. Я, с вашего позволения, вернусь к дедушке. Вы должны понять меня и простить. Мне хочется подольше побыть с ним, прежде чем…

Пан Кшиштоф склонил прилизанную голову, показывая, что понял все, чего не смогла договорить княжна, и по привычке щелкнул каблуками, что при его нынешнем одеянии показалось даже ему самому несколько неуместным.

Отделавшись, наконец, от княжны, которая мешала его сиюминутным планам, Огинский спустился на первый этаж.

Просторный, некогда уютный и без преувеличения роскошный дом князя Вязмитинова ныне жил законами временного военного бивуака, с каждой минутой превращаясь из мирной обители в простое укрытие от дождя и ветра, состоящее из четырех голых стен и крыши. Различные архитектурные красоты и удобства могли быть или не быть в этом временном жилье; до них никому не было деда. Повсюду сновали в своих красных мундирах и синих рейтузах расстегнутые, деловитые солдаты, занимаясь какими-то лагерными делами, а более всего грабежом, которому, несмотря на ясно высказанное капитану пожелание пана Кшиштофа, не видно было конца. В каждой комнате можно было наткнуться на самих французов или неоспоримые свидетельства их пребывания: грязные сапоги, брошенные сабли, пистолеты, сумки и ремни, натасканную на паркет грязь, оборванные портьеры, отсутствующую на своих местах мебель и пятна на обоях, где ранее висели снятые картины. Стоявший в гостиной мраморный фавн щеголял криво нахлобученной уланской шапкой и нарисованными углем кошачьими растопыренными усами. Через мраморное его плечо тем же, по всей видимости, шутником была перекинута перевязь со свисавшей до самого пола саблей. Одно из больших, с полукруглым верхом, оков гостиной было кем-то с неизвестной целью выбита напрочь, и острые обломки рамы торчали вкривь и вкось, усиливая и без того сильное ощущение разорения и разрухи, парившее в некогда уютной гостиной.

Посреди комнаты в золоченом кресле сидел пожилой улан с нашивками капрала, в расстегнутом мундире, из-под которого в вырезе рубашки виднелась густо заросшая кучерявым, уже сильно тронутым сединой волосам грудь. Положив скрещенные ноги в пыльных, со шпорами, сапогах на антикварной красоты инкрустированный низкий столик, сей ветеран с меланхолическим видом пощипывал струны гитары, время от времени прикладываясь к горлышку стоявшей на полу подле кресла винной бутылки. На свободном от мебели пространстве молодой лейтенант упражнялся в выпадах и отражениях с позолоченной шпагой князя Вязмитинова, очевидно будучи не в силах расстаться со своей новой игрушкой. Пан Кшиштоф с каменным лицом прошел через гостиную, всем своим видом показывая, что имеет полное право здесь находиться и передвигается не просто так, а по важнейшему делу. Старания его пропали даром, поскольку никто из французов просто не обратил на него внимания.

Толкнув высокую, на две половины раскрывающуюся дверь, Огинский вступил в карточную, оказавшись там, куда давно стремился попасть. К его огромному неудовольствию в карточной сидели пятеро французов во главе с капитаном Жюно. Офицеры играли в карты, делая ставки и азартными восклицаниями отмечая каждый ход. Увидев Огинского, капитан Жюно предложил ему принять участие в игре. Пан Кшиштоф замялся, поскольку не имел денег не только при себе, но и вообще их не имел. Ему вдруг сделалось почти смешно: впервые в своей полной приключений и интриг жизни бедного родственника, карточного шулера и авантюриста он оказался в положении, когда не имел не только денег, но и вообще ничего, что принадлежало бы ему, вплоть до нижнего белья. Все его достояние ныне заключалось в довольно дешевом перстне дутого золота с маленьким, не очень чистым рубином, сидевшем на безымянном пальце его правой руки. Пан Кшиштоф подумал, что ниже опуститься уже нельзя, и это было хорошо, потому что ему надоело падать. Судя по всему, в жизни его наступил очередной перелом, после которого его ожидал неминуемый взлет к вершинам богатства и если не славы, то хотя бы популярности в обществе, которую дают деньги и связи с сильными мира сего.

– С удовольствием составлю вам партию, – ответил он на приглашение капитана, – но вот незадача: я, как назло, без денег. Не думаю, что в столь неспокойное и сумбурное время с вашей стороны было бы разумным поверить мне в долг, вот разве что перстень поставить.

Перстень был охотно принят в качестве ставки и перекочевал с пальца пана Кшиштофа на стол, за которым шла игра. Пану Кшиштофу придвинули стул, и он уселся к столу с твердым намерением обчистить французов, невольно мешавших его делу. Глаза пана Кшиштофа между тем незаметно обшарили комнату. Седельные сумки, в которых лежало его платье, разумеется, исчезли бесследно, но кресло, которое он приставил к горке с фарфором, казалось, стояло на том же месте, хотя никакого фарфора в горке уже не осталось. В кресле сидел толстый, с большими, на немецкий манер закрученными усами лейтенант в расстегнутом мундире. Лоснящееся от пота широкое красное лицо его показалось пану Кшиштофу донельзя глупым. На столе перед лейтенантом лежала большая груда золотых и серебряных монет – очевидно, его выигрыш. Пан Кшиштоф подумал, что дуракам обыкновенно везет, и принял карту.

Толстый лейтенант метал, поглядывая на перстень пана Кшиштофа таким взглядом, словно уже примерял его к своему жирному пальцу. Взгляд этот внезапно раздражил Огинского до такой степени, что он твердо решил обыграть толстяка любым путем. Почти не отдавая себе отчета в собственных действиях, он сложил пальцы обеих рук перед собою в замок и хрустнул ими, разминая суставы.

Он отыграл два кона, ценой большой изворотливости сумев остаться при своих. Наконец, очередь сдавать дошла до него, и пан Кшиштоф получил возможность воспользоваться одним из трюков, которым обучил его в незапамятные времена проезжий шулер. Руки его действовали словно сами собой, и, поскольку репутация Огинского в этом. обществе была совершенно никому не известна, трюк сработал даже лучше, чем можно было ожидать. Собрав взятки, пан Кшиштоф под недовольным взглядом толстяка насадил перстень обратно на палец, придвинул к себе выигранные деньги и сделал ставку.

По мере того, как кучка денег перед ним увеличивалась в размерах, росла и смелость пана Кшиштофа. Пару раз ему по-настоящему повезло, в остальных случаях выручало искусство, которое, как оказалось, по-прежнему хорошо помнили его ловкие пальцы.

Постепенно игра сосредоточилась на толстяке-лейтенанте и пане Кшиштофе. Остальные довольствовались ролью статистов, с любопытством наблюдая за тем, как гость княжны Вязмитиновой потрошит своего соперника. Толстяк делался все краснее по мере того, как его деньги переходили к пану Кшиштофу, Огинский же совершенно осмелел и делал с ним, что хотел. На время он даже забыл о спрятанной за шкафом иконе, сосредоточившись на игре, а вернее, на том, что делали на виду у всех его ловкие пальцы.

Развязка, как это и бывает в таких случаях, наступила неожиданно и была весьма бурной. В одном шаге от окончательного проигрыша толстый лейтенант вдруг как будто запнулся о невидимое препятствие и, багровея прямо на глазах, замер, переводя взгляд дико вытаращенных глаз со своих карт на туза, которым пан Кшиштоф накрыл его взятку.

– Сударь, – просипел он наконец, – этот туз уже вышел из игры. Я это точно помню, сударь.

– Где, какой? – всполошился Огинский, понимая уже, что дело плохо, но все еще не в состоянии поверить в свой очередной провал. – Этого не может быть!

– Не может, – проявляя философский склад ума, согласился толстяк, – но вот есть же! И причина тому может быть только одна. Вы шулер, мсье! Извольте, господа, – обратился он к привставшим, со своих мест офицерам, – я могу доказать! Взгляните только на это…

Повторяя, что этого не может быть и что это наверняка ошибка, пан Кшиштоф забегал глазами вокруг, ища спасения, и вдруг наткнулся на твердый, насмешливый взгляд капитана Жюно. Капитан не смотрел на ворошившего на столе карты толстяка; сверля взглядом пана Кшиштофа, он нехорошо улыбался.

– Прошу меня простить, сударь, – сказал капитан, поймав взгляд Огинского, – но это тот род деятельности, помогать вам в котором меня не может заставить ни маршал, ни император, ни сам господь бог. Мне почему-то думается, что, узнав о причинах, побудивших меня отказать вам в содействии и покровительстве, маршал Мюрат вынужден будет признать их уважительными.

– Вы шулер! – бушевал меж тем толстяк. – Вы негодяй и вор! Что вы на это ответите, сударь?

Огинский понял, что дело проиграно. Поднявшись на ноги и оттолкнув стул, он холодно отчеканил, надменно глядя в переносицу толстяка:

– Я отвечу, что это незаслуженное оскорбление, которое я, как дворянин, не могу оставить безнаказанным.

Услышав это, капитан Жюно демонстративно заткнул пальцами уши и отвернулся, показывая, что его здесь нет и он ничего не слышит. Отношение его к начинающейся дуэли тем самым было высказано весьма красноречиво, и Огинский понял, что на капитана рассчитывать нечего.

– Да! – закричал толстяк. – Да, это оскорбление, если можно считать оскорблением высказанную в глаза правду! Я оскорбил вас, мсье! Я повторяю: вы вор и негодяй! Может быть, вы хотите со мной драться? Извольте, сударь, я готов!

– Вы просто не умеете проигрывать, – пожав плечами, презрительно сказал Огинский, внутри которого все тряслось мелкой дрожью, как овечий хвост. – Если угодно, я научу вас этому тонкому искусству нынче же на закате. Боюсь только, что после этого у вас уже не будет времени еще раз сесть за карты.

– Ха! – воскликнул толстяк.

Дуэль была решена. Скрипя зубами от душившей его злобы, пан Кшиштоф выскочил во двор, чтобы на свободе обдумать свои дальнейшие действия. Драться он не собирался: ему по-прежнему казалось неимоверно глупым пытать судьбу, подставляясь под пулю в десяти шагах, то есть на дистанции, с которой промахнуться зрячему человеку можно было разве что нарочно.

Во дворе близ потухшего, ненужного днем костра веселились уланы. Став в круг, они отбивали ладонями такт, в то время как двое из них отплясывали внутри круга какой-то дикий танец. Один из этих двоих, высокий и усатый улан, представлял, как видно, даму. Об этом говорили криво сидевшая на его вороных кудрях кружевная дамская шляпка и обернутый вокруг бедер кусок золотой церковной парчи, изображавший юбку. Из-под этой юбки, задирая ее сзади, торчала пристегнутая к поясу сабля, а ниже были огромные сапоги с длинными шпорами, весело звеневшими в такт прыжкам и обезьяньим ужимкам “дамы”.

Пан Кшиштоф не вдруг понял, отчего у него все похолодело внутри при виде этого парчового лоскута. Лишь справившись несколько с сердцебиением, он догадался о причине своего почти что обморока: парча была та самая, в которую он своими руками завернул чудотворную икону святого Георгия Победоносца перед тем, как спрятать ее за горку с фарфором.

Совершенно потеряв голову от этого последнего удара, Огинский вихрем ворвался в карточную. Сидевшие там и живо обсуждавшие происшествие офицеры с удивлением обернулись на его растерзанную, с дико вытаращенными глазами и стоящими дыбом волосами фигуру. Не обращая ни на кого внимания, пан Кшиштоф подскочил к горке и рывком опрокинул ее на пол. Это было сделано так стремительно и внезапно, что по-прежнему сидевший на своем месте толстяк едва успел отскочить, спасаясь от падавшей, как ему показалось, прямо на него горки.

– Сумасшедший! – крикнул толстяк, лихорадочно шаря рукой по поясу в поисках пистолета, которого там не было. – Вы видели, господа, этот сумасшедший хотел меня убить! Какая низость!

Поднялся переполох. Огинского схватили за руки, и кто-то вгорячах поднес к самому его лицу опасно поблескивающий кончик сабли. Пан Кшиштоф не сопротивлялся и даже не чувствовал того, что с ним делали: остановившимся, мертвым взглядом смотрел он на открывшееся пыльное пространство между опрокинутой горкой и стеной, где еще вчера лежала завернутая в золотую парчу чудотворная и, что было главнее всего, очень дорогая икона.

В пространстве этом, увы, ничего не было, кроме нескольких, уже упоминавшихся выше, комочков пыли и одинокого паука, который, не выдержав шума и повышенного внимания к своей персоне, поспешно улепетнул в щель под плинтусом.

Еще не успев хорошенько осознать всей глубины постигшего его несчастья, пан Кшиштоф Огинский был с позором выведен вон. Одетого в короткое и узкое, с чужого плеча платье, его швырнули на твердые камни двора. С крыльца прозвенели шпоры, и пан Кшиштоф увидел у самого своего лица блестящие сапоги.

– Дуэль отменяется, – прозвучал над ним голос капитана Жюно. – Вы слишком низки, сударь, чтобы я позволил кому-либо из моих офицеров пятнать свою честь, стреляясь с вами. Имейте в виду, что лишь находящийся при вас известный нам обоим документ удерживает меня от того, чтобы приказать своим солдатам отвести вас за гумно и там расстрелять. Но берегитесь, сударь, не попадайтесь больше мне на глаза! В противном случае, видит бог, я вас все-таки расстреляю. Убирайтесь немедленно отсюда и выполняйте свою секретную миссию где-нибудь в другом месте!

Кшиштоф Огинский поднялся и, ни разу не взглянув на капитана, побрел прочь – сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее, пока не перешел на бег.

Вечером того же дня у распахнутых настежь ворот усадьбы остановилась, переводя дух, небольшая, всего из трех двигавшихся пешком человек, процессия. Возглавлял это шествие более всех запыхавшийся, но при этом не перестававший нетерпеливо оглядываться по сторонам и торопить своих спутников камердинер старого князя Архипыч. Башмаки его и белые чулки посерели от дорожной пыли, лицо раскраснелось от непривычных усилий, а покрытая седым пухом, в совершенно сбившемся на одну сторону пудреном парике голова тряслась гораздо сильнее обычного.

Следом за Архипычем выступал с дароносицей в руках званый к старому князю для последнего причастия отец Евлампий. Он тоже пыхтел и отдувался после долгого подъема в гору, но смотрел много живее своего престарелого провожатого. Вид его не слишком изнуренного постами, круглого, обросшего окладистой бородою лица говорил более о владевшей батюшкой озабоченности, нежели об усталости.

Замыкал эту духовную процессию, судя по рыжей от долгого употребления рясе, диакон. Ряса была ему заметно коротка, из-за чего диакон вынужден был горбиться и прятать руки в рукавах, как в муфте. Вообще, духовное это лицо вело себя со скромностью более чем монашеской: ссутулив плечи и опустив лицо к самой земле, оно передвигалось неловкой и даже как будто не вполне твердой походкой, загребая пыль носками добротных, чуть ли не офицерских, с узкими носами сапог. Нечесаные, спутанные, торчащие во все стороны и более всего напоминавшие паклю волосы свешивались из-под головного убора, почти целиком заслоняя лицо, о котором только и можно было сказать, что на нем произрастала жидкая, неухоженная и тоже похожая на клок пакли козлиная бороденка. Бороденка эта по какой-то непонятной причине вызывала живейший интерес у разнообразных насекомых, по преимуществу пчел и мух, которые с громким жужжанием так и липли к ней, словно она была вымазана медом. Объяснить подобную странность можно было разве что тем, что диакон являлся человеком большой святости и оттого чурался мирской суеты вообще и умывания в частности. Впрочем, отгоняя от своего лица надоедливых мух, сей святой муж бормотал себе под нос такие слова, от которых отец Евлампий всякий раз испуганно вздрагивал и осенял себя крестным знамением. Испуг его был понятен, ибо произносимые диаконом выражения более приличествовали находящемуся в крайнем градусе раздражения гусару, чем смиренному служителю православной церкви.

– Черт бы подрал этих мух! – обмахиваясь рукавом рясы и по-прежнему не поднимая головы, прорычал диакон. – Неужели ничего нельзя было придумать, кроме этого растреклятого дьявольского меда?!

Отец Евлампий в очередной раз вздрогнул и поспешно, хотя и несколько уже устало, осенил крестным знамением сначала себя, а после и богохульствующего диакона. Склонный к сквернословию диакон, заметив его действия и устыдившись своего окаянства, опустил еще ниже и без того склоненную голову и сказал:

– Простите, святой отец.

– Сын мой, – с привычной кротостью опуская длинную нравоучительную речь, которая от самой деревни вертелась у него на кончике языка, промолвил отец Евлампий, – сын мой и брат во Христе, в последний раз говорю тебе: у нас, православных, приходского священника в разговоре именуют батюшкой, а вовсе не святым отцом. Хорошо, коли нехристи, коими полон дом его сиятельства, не заметят твоей ошибки, в противном же случае я предвижу неисчислимые бедствия, кои могут обрушиться на нас обоих.

– Я все понял, свя… батюшка, – сказал диакон. – А, ч-ч-ч… Виноват, – спохватился он, отбиваясь от заинтересовавшейся его бородой крупной черно-желтой осы. – Благослови тебя господь, – и придавил сбитую в пыль осу сапогом.

Отец Евлампий возвел очи горе, окончательно уверившись в том, что горбатого могила исправит, и что бедствий, о которых он только что говорил своему неуправляемому диакону, похоже, будет очень трудно избежать.

В это время Архипыч деликатно кашлянул в кулак, давая понять, что недурно было бы поспешить. Отец Евлампий спохватился и, перекрестившись, тронулся в путь, коего оставалось уже всего ничего.

На главной парковой аллее, что вела к парадному крыльцу, им повстречался конный патруль – двое улан на одинаковых рыжих лошадях. Уланы не спеша подъехали, с ленивой угрозой опустив пики. Отец Евлампий с замирающим от страха сердцем замедлил шаг, но шедший позади него диакон весьма непочтительно, хотя и незаметно для посторонних, двинул батюшку между лопаток, побуждая его продолжать движение. От этого весьма ощутимого прикосновения голова отца Евлампия сама собою гордо задралась, и он скорым шагом прошествовал мимо улан. Сгорбленный диакон из-за его спины осенил французов кривым, размашистым и в обратную сторону положенным крестом. Уланы почтительно подняли уставленные на путников пики, и один из них сказал другому:

– Это попы идут исповедовать старого принца.

Говорят, он собирается на тот свет и не нашел времени лучше нынешнего.

– Смерть не спрашивает, какое время для нас удобно, а какое нет, – откликнулся другой. – Пришел твой черед – собирайся в дорогу, вот и весь разговор. А дочка у старика, говорят, хороша. Ты видел ее?

– Не дочка, а внучка, – поправил его первый улан. – Нет, я не видел, но вот Бертье клянется, что принцесса чудо как хороша, хотя и несколько костлява.

Косматый диакон вдруг обернулся и сверкнул на улан глазами сквозь закрывавшую лицо шерсть с таким видом, будто понимал по-французски. К счастью, уланы этого не заметили: поворотив коней, они продолжали свой обход.