Текст книги "Рукопись Платона"
Автор книги: Андрей Воронин
Жанр:
Исторические детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
«Смейся, болван, – сказал я ему, незаметно шаря вокруг себя в поисках какого-нибудь оружия. На худой конец сошел бы и обломок кирпича, но его не было. – Смейся, торжествуй! Чем дольше ты будешь куражиться, тем больше шансов на то, что твое дерьмо прилипнет к Луне вместе с моим. Фер-но и Дюпон, верно, уже подожгли фитили; радуйся же тому, что мы оба подохнем здесь из-за этой безмозглой потаскухи, твоей сестры!»
«Вы правы, лейтенант, время не ждет, – сказал он, продолжая скалиться, как лошадиный череп на шесте. – Поэтому прощайте!»
Сказав так, негодяй поднял пистолет и одним метким выстрелом раздробил мне колено. Боль была адская, святой отец. Испустив жуткий вопль, я снова лишился чувств.
Не знаю, сколько времени я провел в забытьи – очевидно, не так уж много, ибо в противном случае я бы попросту истек кровью. В бреду мне снова явилась пресвятая Дева Мария. На этот раз я увидел ее ангельский лик, исполненный сострадания, и ощутил исходившую от нее неземную нежность. Я знаю, святой отец, что в моих устах подобные слова звучат странно, но клянусь вам, я видел святую Деву так же ясно, как сейчас вижу вас!
– Что ж, – сказал святой отец, подавляя желание взглянуть на часы, – в этом нет ничего удивительного. Пресвятая Дева Мария – утешительница страждущих, а вы, как никто другой, нуждались в тот момент в утешении.
– Черта с два! – запальчиво воскликнул калека. – Я просто валялся без сознания с раздробленным коленом, истекая кровью, как зарезанная свинья... Сострадание и утешение понадобились мне позже, когда я пришел в себя, но ничего похожего я не получил. Святая Дева говорила со мной, но она вовсе не пыталась меня утешить. «Ты будешь жить, – сказал она, – и сослужишь службу моему божественному сыну». Да, так и сказала: сослужишь службу. Помнится, я еще подумал, что меня угораздило попасть из армии императора Наполеона в воинство Христово, и мысль эта меня позабавила.
– Не богохульствуй, сын мой, – кротко вставил отец-иезуит.
– Я не богохульствую, святой отец, – строптиво возразил калека, – я излагаю все как было. Так вот, когда я очнулся во второй раз, капрала в подземелье уже не было. Разумеется, уходя, этот ублюдок захватил с собой факел, но глаза мои привыкли к темноте. К тому же в подземелье был еще какой-то источник света, и я не сразу понял, что это. Лишь с огромным трудом приподнявшись на локтях, я обнаружил, откуда исходит этот мигающий красноватый свет: то были отблески горящего фитиля. Фитиль тлел, шипя, разбрасывая искры и испуская клубы дыма. Я понял, что жить мне осталось считанные минуты, и удивился: неужто, обещая мне жизнь, пресвятая Дева подразумевала эти жалкие мгновения?
Вам должно быть известно, святой отец, что перед лицом смертельной угрозы тело наше не внемлет доводам рассудка: оно продолжает бороться за жизнь даже тогда, когда разум приходит к выводу, что все кончено и спасения нет. Я попытался дотянуться до фитиля, чтобы затушить его, но мою простреленную ногу пронзила такая боль, что я с криком распластался на грязном каменном полу, не в силах пошевелиться. Глаза мои неотступно следили за шипящим огоньком, который, мигая и дымя, сантиметр за сантиметром поглощал фитиль, пальцы скребли холодный камень, как будто надеялись оторваться от обездвиженного тела и самостоятельно погасить этот погибельный огонь. В этот момент пол подо мной вдруг подпрыгнул, как живой, в воздух поднялись облака известковой пыли и моих ушей коснулся приглушенный грохот. Со сводчатого потолка подземелья посыпался мелкий мусор, упало несколько кирпичей. Я понял, что начали рваться заложенные нами мины, и обратился к Господу с короткой молитвой, в которой просил отпустить мне мои грехи.
Словно в ответ на мою бессвязную молитву, земля подо мной содрогнулась с такой силой, что меня подбросило в воздух. С потолка и стен градом посыпались камни, и один из них чувствительно ударил меня по спине. Мерцающий огонек фитиля все еще светил мне сквозь облака дыма и пыли, и в этом неверном свете я увидел, как с противоположной стены подземелья обрушился огромный пласт штукатурки. Вслед за ним потоком хлынули сдвинутые с места кирпичи, открыв просторную потайную нишу.
Все это произошло намного быстрее, чем об этом можно рассказать словами, святой отец. Шипящий, как рассерженная змея, пороховой огонек не пробежал еще по фитилю и двух метров; события были спрессованы так плотно, словно краденые собольи шубы в генеральском возке. В дымном оранжевом полусвете я увидел, как из отверзшейся ниши стали вываливаться окованные железом и медью тяжелые сундуки и ларцы.
Святой отец, которого заметно утомила эта продолжительная исповедь, при упоминании о сундуках навострил уши.
– Сундуки, сын мой?
– Именно сундуки, святой отец, и притом такие старые, что держались они, как я понимаю, исключительно благодаря оковке. От удара об пол один из них раскололся с треском, который я расслышал даже сквозь грохот взрывов, и из него вылетели золотые монеты и украшения вперемежку с какими-то заплесневелыми книгами в кожаных переплетах и пергаментными свитками, на коих болтались, как мне показалось, печати. Клянусь вам, святой отец, это было такое зрелище, что я даже позабыл о своем отчаянном положении. Не знаю, откуда взялись силы, но мне удалось оттолкнуться здоровой ногой от пола. Я почти дотянулся до лежавшей в двух шагах от меня груды золота. Алчность, скажете вы, но не надо забывать о том, что я всего-навсего солдат, не получивший за свое беззаветное служение императору ничего, кроме мук, унижений и увечий.
Так вот, мне почти удалось дотянуться до золота. В это самое мгновение очередной удар сотряс подземелье. Рвануло где-то совсем недалеко. Огромный камень, сорвавшись со свода, с фантастической точностью обрушился прямо на тлеющий фитиль, погасив его. Стало темно, и в этой темноте я услышал, как рушатся стены. Пыль забила мне рот и ноздри; я решил, что сейчас задохнусь. Что-то тяжелое, неимоверно твердое и угловатое обрушилось на мою левую руку, я почувствовал невыносимую боль, услышал хруст ломающихся костей и закричал, не слыша собственного крика в адском грохоте обвала. Затем что-то ударило меня по затылку, и я лишился чувств.
Он замолчал, заново переживая давний кошмар.
Иезуит терпеливо ждал продолжения, с невольным сочувствием разглядывая его жалкую фигуру. Кувшин с вином уже опустел; калека, окончательно забывшись, снова вынул кисет и, привычно орудуя одной рукой, набил трубку. Окутавшись облаком табачного дыма, он откинулся назад, опершись лопатками о бугристую каменную стену. Глаза его опустели, обратившись в себя. Поняв, что продолжения можно и не дождаться, иезуит первым нарушил молчание.
– Рассказ ваш внушает ужас и удивление, сын мой, – осторожно произнес он. – То, что вы остались живы после столь суровых испытаний, и впрямь наводит на мысль о чуде.
– Это действительно было чудо, – очнувшись от своего транса, согласился калека, – и сотворила его святая Дева Мария. Вот только я никак не возьму в толк, зачем она это сделала. Ведь она не могла не знать, что все закончится именно так.
– Пытаясь толковать волю Господню, легко впасть в ересь, – заметил иезуит. – Я не берусь это делать, да и вам не советую.
– Но и закрывать глаза на подаваемые свыше знаки было бы, по меньшей мере, глупо, – возразил бывший лейтенант.
– А были знаки? Я имею в виду, иные, кроме видения святой Девы?
– Представьте себе, святой отец, были. Очнувшись от холода и нестерпимой боли, я попытался выбраться из каменной западни, в которую угодил стараниями проклятого мясника. Понятия не имею, как мне это удалось. Вот уж это действительно было чудо! По-моему, большую часть пути я проделал в беспамятстве, беседуя с Девой Марией и ангелами, как с добрыми попутчиками, и пребывая в полной уверенности, что умираю.
Отец-иезуит перекрестился – впрочем, не слишком демонстративно, почти украдкой.
– Утром меня подобрали во дворе солдаты русской похоронной команды, – продолжал калека. – Ума не приложу, почему они меня не закопали... Словом, придя в себя на следующий день, я обнаружил, что все еще сжимаю в кулаке клочок пергамента. Очевидно, я схватил его, когда пытался дотянуться до золота, которое лишь на миг мелькнуло передо мной в пыли и дыму рушащегося подземелья. Дьявол! Почему я не схватил хотя бы пригоршню монет вместо этого бесполезного клочка? Они пригодились бы мне больше!
– Что же это был за клочок? – спросил священник, снова проявляя живой интерес к затянувшейся беседе.
– Обыкновенный клочок грязного пергамента с выцветшими от времени буквами, – отвечал калека. – Мне показалось, что это был обрывок какого-то греческого текста, но по мне что греческий, что китайский – все равно. Да вот он, не угодно ли взглянуть?
Он порылся уцелевшей рукой в кармане своего грязного мундира и положил перед иезуитом крошечный обрывок пергамента, такой мятый и грязный, что его легко было принять за прошлогодний дубовый листок, перезимовавший под снегом. Святой отец осторожно двумя пальцами взял липкий от грязи лоскуток и поднес его к самым глазам, силясь разобрать написанное.
– "...ократе...", – прочел он вслух и пожал плечами. – Да, богатой добычей это не назовешь. Любопытно, что бы это могло означать? «Ократе»... Это, несомненно, часть какого-то слова, но вот какого именно? Так вы говорите, пергамент лежал в сундуке с золотом?
Калека вдруг рассмеялся, показав редкие гнилые зубы.
– Пустое, святой отец, – сказал он. – Да, там уйма золота, и у вас на одну руку и одну ногу больше, чем у меня. Но золото лежит в подземелье Смоленского кремля, и мне было бы чертовски любопытно узнать, как вы намерены его оттуда добыть.
Отец-иезуит медленно покачал головой, не отрывая глаз от грязного обрывка пергамента, который все еще сжимал между большим и указательным пальцами. Внезапно глаза его расширились, пергамент задрожал, как осиновый листок на ветру.
– Ократе, – повторил он. – Слава Всевышнему! Ну конечно же!
– Я вижу, святой отец, что для вас этот клочок значит намного больше, чем для меня, – с насмешкой заметил калека. – Что ж, возьмите его себе. Мне он все равно не понадобится.
– Благодарю вас, сын мой, – сказал иезуит, живо пряча обрывок пергамента в карман. – Я благодарю вас от лица святой католической церкви. Вы действительно сослужили святому престолу немалую службу – по крайней мере, мне так кажется. Вам удалось принести в этот мир послание, которое, смею надеяться, будет способствовать укреплению истинной веры и посрамлению еретиков.
– Вот как? – равнодушно заметил калека, затягиваясь трубкой. – Ну, тогда я почти святой! Скажите, святой отец, может быть, в связи с этим мне выйдет послабление?..
Он ткнул изгрызенным чубуком трубки в сторону двери, поясняя свою мысль.
Иезуит чопорно поджал губы.
– Церковь уже давно не вмешивается в дела земного суда, – сказал он. – Полагаю, что суд небесный, перед коим вы вскоре предстанете, отнесется к вам со снисхождением. Я обещаю молиться за вас в надежде, что на небесах вы обретете заслуженный покой. Но боюсь, мои молитвы не в силах поколебать решимость французского правосудия.
– Ну так отпустите мне грехи, святой отец, и велите принести еще бутылку этой кислятины! – раздраженно воскликнул калека. – Ах да, вы же не можете, я еще не до конца покаялся... Ну это не займет много времени. Как видите, я выжил и даже сумел вернуться домой, во Францию. Увы, Франция не была мне рада. Вы видите, во что я превратился... Но мне посчастливилось встретить своего приятеля, капрала Армана. Оказалось, что ему повезло больше, чем мне: этот негодяй сдался в плен казакам, невредимым вернулся домой и снова открыл свою мясную лавку. При встрече этот боров меня даже не узнал, хотя на мне до сих пор тот же мундир, в котором он пытался отправить меня на тот свет. Да что там долго говорить! Один ловкий удар кинжалом, и эта нантская свинья стала дохлой. Клянусь вам, святой отец, убивая на войне неприятельских солдат, я никогда не испытывал такого удовольствия!
– Это грешно, – заметил иезуит, – ибо в писании сказано: «Мне отмщение, и Я воздам».
– Да, да, – все более раздражаясь, пробормотал калека. – Еще там сказано: «Не убий». Так ведь я же не спорю! Я грешен и, если угодно, раскаиваюсь в своих грехах. Нельзя ли побыстрее, святой отец? За мной скоро придут.
Иезуит встал и безотчетным движением проверил карман, в котором лежал драгоценный клочок пергамента. Ему подумалось, что в эту камеру его привела Божья воля: если бы не очень своевременная болезнь тюремного священника, человека симпатичного во всех отношениях, но, увы, скверно образованного и туго соображающего, святая католическая церковь могла бы пройти мимо одной из величайших находок за всю историю христианства.
Святой отец мысленно одернул себя, прогнал неподобающие служителю церкви суетные мысли о быстром продвижении по карьерной лестнице и, молитвенно сложив перед собою руки, приступил к великому таинству отпущения грехов преступнику, приговоренному к смертной казни.
Глава 2
Отец Евлампий, уже почти тридцать лет служивший настоятелем Свято-Преображенского храма, что в селе Вязмитинове Смоленской губернии, осадил перед парадным крыльцом княжеского дома заморенную лошаденку и с трудом выбрался из двуколки, пыхтя и отдуваясь так, словно только что самолично втащил свой экипаж на довольно крутую вязмитиновскую горку.
Одернув порыжелый от долгого ношения подрясник, батюшка поправил на груди свою гордость – подаренный княжною Марией Андреевной тяжелый крест литого золота, изукрашенный самоцветами, – расчесал пятерней жидковатую пыльную бороду и, придав себе по возможности степенный вид, неторопливо двинулся к крыльцу.
Отец Евлампий едва успел занести на первую ступеньку ногу в старательно начищенном сапоге, как сверху навстречу ему ссыпался княжеский лакей Тимошка и почтительно склонился, загородив тем не менее, дорогу. Отец Евлампий благословил раба Божьего и двинулся было дальше, но задержался и спросил, дома ли княжна.
В ответ ему было сказано, что их сиятельство изволят прогуливаться в парке и раньше двух часов возвращаться не собирались. Отец Евлампий недовольно пошевелил бородой, косясь на солнце. Дневное светило еще не добралось до зенита; сие означало, что ждать отцу Евлампию придется не менее двух часов, что в его планы никак не входило.
Несмотря на почтенный возраст, отец Евлампий обладал живым характером и не мог подолгу сидеть без дела. Разумеется, привычки батюшки были княжеской прислуге хорошо известны, и он мог скоротать время, сидя в холодке, потягивая вишневую наливку и благожелательно наставляя дворню. Однако ж княжеская наливка была на диво хороша, и отец Евлампий предвидел, что за два с лишком часа успеет воздать ей должное чересчур основательно. Представать в таком непотребном виде перед хозяйкой поместья было бы неловко, да и матушка Пелагия Ильинична по возвращении домой наверняка задала бы перцу своему облеченному саном супругу.
К тому же дело, которое привело отца Евлампия в усадьбу, было довольно деликатное, и он опасался, что длительная проволочка остудит его решимость. Взвесив все «за» и «против», батюшка осведомился, в какой части парка изволит прогуливаться княжна.
Лакей замялся. Батюшка немного подождал, но тот продолжал молчать, потупив плутоватые гляделки и неловко переминаясь с ноги на ногу, будто бы в смущении.
– Что с тобой, раб Божий? – стараясь говорить басом, спросил отец Евлампий. – Язык проглотил?
– Не извольте гневаться, батюшка, – заныл лакей, – а только их сиятельство беспокоить не велели. Попадет мне, коли ослушаюсь.
– А и правильно, что попадет, – сказал отец Евлампий с легким злорадством и тут же с грустью подумал, что опять грешит. Княжне Вязмитиновой позволительно недолюбливать дворовых бездельников, на то она и княжна, на то и внучка своему деду, грозному князю Александру Николаевичу. Но то, что дозволено молодой княжне, недопустимо для духовного лица, удел коего – любовь ко всем ближним без исключения, даже если у ближнего рожа кирпича просит... «Опять, – с глубоким раскаянием подумал отец Евлампий. – Ну что ты станешь делать?! Господи, прости меня, грешного!» – И правильно, что попадет, – повторил он тем не менее. – Такому, как ты, раб Божий, наука лишней не бывает. Однако же я тебя не посылаю княжну искать, так что и беспокоить ее тебе не придется. Ну, сказывай, куда она пошла?
– Прости, батюшка, не велено, – снова сгибаясь пополам, упрямо пробормотал лакей.
Отец Евлампий, глядя на его затылок, подумал, что Мария Андреевна в полной мере унаследовала крутой характер своего покойного деда, которого боялась вся округа, когда он был жив. Даже цепные псы умолкали и, поджав хвосты, забивались под крыльцо, стоило только старому князю взглянуть на них построже. Да, молодая княжна пошла в деда и умом, и характером. С одной стороны, оно и хорошо, что так вышло, да только иметь с ней дело порою бывало ох как непросто!
– А вот я тебя прокляну, – ласково пообещал лакею отец Евлампий, – будешь тогда знать, что велено, а что не велено. По анафеме соскучился, ирод оглашенный?
Лакей сник и, не препятствуя высказанной столь решительно воле батюшки, молча указал ему на аллею, в которую удалилась княжна. Величественно шествуя в указанном направлении, отец Евлампий подумал, что Мария Андреевна, слава Богу, в последнее время хоть немного остепенилась и почти перестала палить на заднем дворе из ружей и пистолетов, пугая дворню и вызывая глупейшие пересуды. Неужто и вправду за ум взялась? Хорошо бы, кабы так... Глядишь, со временем удастся уговорить ее бросить эту свою богохульную затею – школу для крестьянских детей. Нет, грамота, спору нет, дело хорошее, да только не всякому она нужна, не всякому от нее в жизни облегчение выходит. Да кабы дело только в грамоте было! Ну, разучи азбуку да и читай себе потихоньку Слово Божье, как то православному христианину подобает. Так нет, ей того мало! Арифметику какую-то ввела, геометрию богомерзкую и, не к ночи будь сказано, натуральную философию. Отец Евлампий грешным делом заглянул одним глазком в книжку по этой самой натуральной философии. Господи, пресвятая Богородица! Лучше бы он туда не заглядывал. Кем же это надо быть, чтоб таких тварей понавыдумывать?
По счастью, княжну отец Евлампий отыскал довольно быстро – по крайней мере, не пришлось ноги бить, блуждая по бесконечным аллеям вязми-тиновского парка, более всего похожего на дикий лес, в коем кто-то смеха ради понатыкал бесстыжих мраморных болванов. Княжна говорит, будто в красоте этой срама никакого нету. Ну, Бог ей судья, а отцу Евлампию переучиваться поздно. Хорошо еще, что матушка Пелагия Ильинична всех этих Венер да Аполлонов не видала. То-то крику было бы!
Княжна отыскалась в самом дальнем конце длинной липовой аллеи, где посреди круглой полянки блестел неподвижной водой искусственный пруд. Над прудом белела недавно построенная беседка с полукруглой крышей, и там-то, в беседке, батюшка и углядел княжну. Судя по склоненной голове, та читала, а может быть, и не читала вовсе, а, наоборот, дремала, убаюканная мирной красотой этого места. Потом отец Евлампий увидел, как княжна подняла руку и поправила выбившуюся из-под шляпки прядь волос – значит, все-таки не спала, читала. Оно и к лучшему, решил батюшка, – по крайней мере, будить не придется.
До беседки оставалось не менее полусотни шагов, когда княжна вскинула голову и обернулась, потревоженная шорохом травы под сапогами отца Евлампия. Это движение, стремительное и грациозное, почему-то заставило батюшку с грустью вспомнить двенадцатый год: ничто не прошло бесследно, и княжна, видно, ничего не забыла, и если бы, не дай Бог, было сейчас при ней ружье, то, глядишь, и пальнула бы, не успев даже разглядеть, кто там крадется. А как она стреляет, это всем известно: не каждый мужчина так сможет.
Разглядев отца Евлампия, княжна поднялась. Батюшка, хоть и старался соблюдать приличествующую степенность, поневоле ускорил шаг и потому добрался до беседки хоть и быстро, но изрядно запыхавшись. Княжна, совсем как давеча лакей, склонилась перед ним, прося благословения, но тут же выпрямилась, снова сделавшись прямой, как древко хоругви.
– Что же вы, батюшка, – с укором произнесла Мария Андреевна, – слугу за мной не послали? Аллея-то длинная! Глядите, как запыхались. А у меня здесь и угостить вас нечем.
– Слуги твои, матушка, тебя пуще гнева Божьего боятся, – отдуваясь, отвечал отец Евлампий. – Насилу дознался, где ты хоронишься. Представь, говорить не хотели! Что читаешь, княжна? Мнится мне, что не Священное Писание!
Княжна рассмеялась.
– Нет, батюшка, не Писание. Грешна.
– Грешна, грешна, – не стал спорить отец Евлампий. – Небось, романы французские, богопротивные, или, того хуже, экономику свою бесовскую, от коей одно беспокойство и смятение умов.
– Нет, батюшка, на сей раз вы не угадали. Сие есть «Пир», сочинение греческого философа Платона.
– Ага, – сказал отец Евлампий озадаченно. Отношение батюшки к сочинениям греческого философа Платона было сложное, ибо толком он их не читал даже в семинарии, а понаслышке знал только то, что Платон сей был еретик и идолопоклонник и жил как раз в те времена, когда люди знать не знали об истинной вере и рубили из камня бесстыжие статуи, коих копии были во множестве расставлены по княжескому парку. – Ага, – повторил отец Евлампий и задумчиво почесал кончик носа, косясь при этом на обложку толстой книги в раззолоченном переплете.
Буквы на переплете были отчасти похожи на русские, но только отчасти – греческие, словом, были буквы. Батюшку вдруг – как всегда, не к месту и не ко времени – разобрало любопытство, служившее основополагающей причиной многочисленных епитимий, кои отец Евлампий налагал на себя собственноручно и после ревностно исполнял. Так он и жил – то грешил, то каялся, – утешаясь лишь тем, что грешит не по злому умыслу, а кается от всей души. Вот и сейчас он почувствовал, что впадает в грех: ему до смерти захотелось узнать, о чем же все-таки писал этот нечестивец. Ясно, что там, под золоченым переплетом, сплошная ересь, но ведь любопытно же! Да и потом, тому, кто крепок в вере, никакой искус не страшен. Эвон, княжна читает, и ничего, рога у ней на голове не выросли...
Можно было, конечно, попросить у княжны книгу на время – она бы дала и даже смеяться бы не стала. Ну, разве что задала бы парочку ехидных вопросов, так что с нее возьмешь, с девчонки? Да вот беда: в древнегреческом наречии отец Евлампий был не силен – то есть не знал на нем ни слова.
– Ага, – в третий раз повторил отец Евлампий, не зная, что сказать. Ему снова пришло в голову, что служить духовным наставником для княжны Вязмитиновой – дело нелегкое. Тут он вспомнил, что смирение и самоуничижение суть христианские добродетели, и, преодолев смущение, спросил: – Ну, и что ж он пишет-то, твой Платон?
– Разное пишет, – уклончиво ответила княжна. – И умное пишет, и вздор. Перед вашим приходом, батюшка, я как раз читала, откуда мужчины и женщины произошли и отчего они друг без друга жить не могут.
– От Адама с Евой они произошли, – буркнул отец Евлампий. – А жить друг без друга не могут оттого, что так им Господь повелел. Ибо сказано: плодитесь и размножайтесь... Или твой Платон по-другому считает?
– По-другому, – сказала княжна. Она открыла книгу, сосредоточенно нахмурила тонкие брови, пошевелила губами и с легкой запинкой прочла, без усилий переводя с древнегреческого: – «Тогда у каждого человека тело было округлое, спина не отличалась от груди, рук было четыре, ног столько же, сколько рук, и у каждого на круглой шее два лица, совершенно одинаковых; голова же у этих двух лиц, глядевших в противоположные стороны, была общая, ушей имелось две пары, срамных частей две, а прочее можно представить себе по всему, что уже сказано... А было этих полов три, и таковы они были потому, что мужской искони происходит от Солнца, женский – от Земли, а совмещавший оба этих – от Луны, поскольку и Луна совмещает оба начала...»
– Тьфу ты, пакость какая! – не сдержавшись, воскликнул отец Евлампий и осенил себя крестным знамением. – Язычество богопротивное! И как ты, матушка, такое читаешь?
Княжна рассмеялась, блестя жемчужными зубками, и при виде ее улыбки гнев отца Евлампия, как обычно, быстро пошел на убыль, а после и вовсе улетучился.
– Простите, батюшка, – сказала княжна. – Это мне пошутить захотелось. Я же говорю, вздора здесь хватает, однако же и разумные вещи встречаются, поверьте.
– Да уж верю, – проворчал отец Евлампий. – Кабы не так, зачем бы архиерею у себя в кабинете на полке такую же книгу держать? Я, матушка, сам видел. С тех пор мне и любопытно: что же в ней такое прописано, что сам архиерей читать не брезгует?
Княжна отложила книгу и задумчиво покусала нижнюю губу.
– Ну, к примеру, Платон много говорит о бессмертии души, – сказала она, – и путем длинных логических рассуждений доказывает, что ежели душа существует, то она непременно должна быть вечной и бессмертной. В противном случае, говорит он, дурному человеку было бы не о чем беспокоиться, ибо его грехи умирали бы вместе с ним. Но раз душа бессмертна, то грешника ждет после смерти тела наказание, а праведника – награждение...
– Так ведь это же в точности то, что в Священном Писании говорится! – воскликнул батюшка.
– Верно, – сказала княжна. – А что до ереси и язычества, так не судите строго, батюшка, ведь это еще до Христа написано. А давно ли вы у архиерея были?
Батюшка мысленно крякнул и рассердился – почему-то на Платона, хотя сердиться ему следовало скорее на собственный длинный язык. Недавняя беседа с архиереем показалась отцу Евлампию какой-то странной, да и то, о чем они беседовали, огласке не подлежало. Впрочем, батюшка более или менее успокоился, припомнив, с кем имеет дело: княжна не любила пустой болтовни, редко появлялась в свете и умела держать слово.
– А верно ли говорят, княжна, – произнес он, не слишком умело сворачивая разговор в сторону, – что Платон этот ваш не сам свои сочинения писал, а украл их у кого-то?
На сей раз Мария Андреевна не только закусила губу, но и схватилась за кончик носа. Честно говоря, отец Евлампий не понял, что означала сия пантомима: задумчивость, старательно подавляемый смех или обыкновенное щекотание в носу?
– Не знаю, батюшка, – сказала она наконец. – Об этом судачат не первую тысячу лет, но все понапрасну. Платон в своих трудах все время приводит речения Сократа; по сути, труды его за то и ценятся, что в них изложена философская система Сократа. Сам же Сократ не написал ни строчки – вернее, ни строчки до нас не дошло. Вот потому-то с тех самых пор, как труды Платона вышли в свет, злые языки не устают твердить, что Платон попросту украл философское сочинение Сократа, переписал его своей рукой и выпустил под своим именем. На мертвых клеветать – занятие столь же легкое, сколь и бесполезное. Мертвые сраму не имут, защищать себя не могут и обидчика на дуэль не позовут. У них даже прямых наследников не осталось, кои могли бы оградить их от клеветы и злословия. Хотя, если подумать, в каждом из нас, верно, есть частица их крови.
– Ну, не знаю, матушка, – проворчал отец Евлампий. – Я с этими язычниками в родстве не состоял.
– Как знать, – возразила княжна. – И потом, сколько бы вы ни сердились, до Владимира вся Русь была языческой.
– И то верно, – сказал отец Евлампий, радуясь тому, что разговор все-таки свернул с богопротивных писаний Платона на иные, более близкие, понятные, а главное – безопасные темы. – Я, матушка, так понимаю: раньше было одно, ныне – другое, а жить нам надлежит по заповедям Господним и всем сердцем радеть об укреплении православной веры. А как, скажи ты мне, можно веру укрепить, коли позолота с куполов, считай, вся облезла, стены в храме три года не белены да и крыша такая худая, что дождик, того и гляди, прямо на алтарь Божий начнет капать? Запустеет храм, а душам христианским только и останется, что по домам сидеть да писания еретические читать.
Княжна опять рассмеялась, позабавленная неуклюжей попыткой отца Евлампия быть дипломатичным. Батюшка прекрасно понимал, чем вызван ее смех, но это его нисколько не задело. Напротив, он был несказанно рад тому обстоятельству, что после долгого перерыва княжна Вязмитинова сызнова научилась смеяться – не улыбаться горько и не высмеивать противника в споре, а просто смеяться, потому что весело.
– Однако, отец Евлампий, – вмиг посерьезнела княжна, – вы меня обижаете. Неужто нельзя было прямо сказать, что вам деньги на ремонт храма надобны? А вы зачем-то Платона приплели... Будто хотели упрекнуть меня, что я язычницей стала и денег на богоугодное дело жалею.
– Господь с тобой, матушка, – испугался отец Евлампий. – Да мне ничего такого и в голову не приходило! А про Платона спросил из одного только любопытства. Грешно, конечно, да что делать? Не согрешишь – не покаешься.
– В таком любопытстве греха нет, – сказала княжна. – Вам, батюшка, конечно, виднее, но мне кажется, что такое любопытство должно быть угодно Господу. Надобно знать, что до нас было – что люди делали, как жили, о чем думали, – дабы их ошибок не повторять и не выдумывать то, что и без нас тысячу лет назад было выдумано. А денег я вам дам, конечно. Пойдемте в дом, отец Евлампий. Сядем в холодке, Глаша вам наливочки поднесет... Заодно и подсчитаем, какая сумма для ремонта надобна, и новости обсудим, и про школу поговорим...
Отец Евлампий неожиданно остановился и строптиво вздернул жидковатую бороду. Вид у него сделался воинственный и вместе с тем удивленный, но глаза почему-то воровато вильнули в сторону, устремившись поверх левого плеча княжны на замшелую статую Геракла, торчавшую из кустов. По грудь утонувший в сирени мраморный богатырь из-за игры света и тени казался живым, напоминая бородатого голого разбойника, притаившегося в ожидании неосторожных путников.
– Не желаю я, матушка, про школу разговаривать, – заявил отец Евлампий, чувствуя себя не в своей тарелке. Отправляясь сюда, он очень надеялся, что княжна пожалеет старика и из уважения к его сану не будет касаться этого скользкого предмета. Действительность, однако, развеяла его надежды: княжна умела твердо вести дела, и батюшка отлично понимал приказчиков и управляющих, которые, бывало, выбегали от молодой хозяйки в слезах. – Чего про нее говорить? – продолжал он, поневоле впадая в сварливый тон. – Завела себе игрушку, так и играй, я тебе не препятствую.
– Ой ли? – спросила княжна, и батюшка мысленно закряхтел. – А кто давеча на проповеди про книжки бесовские говорил, в коих демоны нарисованы?